Глава 21

Никуда не выходить.

Забыть, что такое солнечный свет.

Скрыться от мира, жаждущего сомкнуть руки на ее горле.

Ни с кем не общаться.

Стать бестелесной тенью.

Шаг за шагом она превращалась в Призрака квартала Сен-Дени, и для полного сходства не хватало лишь подземелья, где медленно сочилась бы вода по влажным склизким стенам, и капели, нарушавшей холодную тишину. Еще чуть, и она сможет общаться с миром записками, чтобы не выходить из образа. И считать летучих мышей за дружескую компанию. Капель, музыка и тишина, других звуков не должно быть в обители призрака, и особенно – человеческого голоса.

Впрочем, это преувеличение. Здесь нет ни летучих, ни прочих мышей. И бывший Призрак Оперы, сдавший ей эстафету отверженности, иногда разговаривает с ней, когда отвлекается от рояля. Да, у него теперь рояль вместо погибшего в огне клавесина. Так что он скорее приобрел, нежели потерял. У него есть дом, есть вдохновение сочинять, есть на чем сочинять, малыш Жеан чувствует себя отлично, и даже компания есть, если захочется переброситься с кем-то парой слов, чего еще желать? А она таится ото всех, не смея показаться на глаза. Будто она заключена в тюрьму за некое неизвестное злодейство. Или умерла и превратилась в дух, который способен видеть, слышать и ощущать всех, но его самого – никто.

Но зато она была жива. Все еще жива. Десять дней спустя событий, лишивших ее родного дома и выкинувших на улицу в одном платье, она все еще ходит по грешной земле. Все еще дышит. Все еще мыслит.

У нее спальня в середине дома, и в ней нет окон. И когда она выходит в гостиную, там всегда спущены шторы. И она никогда не выходит в сад, а там как раз все распускается и зацветает. Это невыносимо. И неизбежно.

Дом полон дорогого хрусталя, тончайшего фарфора, на тяжелых бархатных портьерах золотые кисти, лестница отделана мрамором, и в простенке стоит небольшая статуя Дианы-охотницы с оленихой. Паркет из разных пород дерева переливается бледным и темным золотом, сливающимся в единый узор, замысловатой тесьмой охватывающий большие светлые комнаты, уставленные элегантной мебелью теплых оттенков из полированной груши и ореха. Ей не верилось, что ее тетка могла жить в такой роскоши, в то время как они с Мари едва сводили концы с концами. Но последние сомнения пришлось отбросить, когда она нашла портрет Шейлы Прево в молодости, который в узорчатой бронзовой рамке красовался на туалетном столике среди флаконов и безделушек. Тете там было едва ли больше тридцати пяти. Привлекательная женщина томно поглядывала из-под светлой широкополой шляпы, не красавица, но женщина, знающая себе цену. Шарлиз никогда не видела раньше этого портрета, но безусловно узнавала лицо единственной родственницы. То ли последней из родственников, ушедших на небеса. То ли последней, оставшейся в живых. Она склонялась то к первому, то ко второму, не зная, что вероятнее. Одно очевидно, здесь тети Шейлы не было достаточно давно. Слуг не было, дом был пуст и заперт, однако замки уже не воспринимались как преграда, и они вошли через заднюю дверь, которой, должно быть, пользовалась кухарка или экономка, или кто там помогал тете по хозяйству, не могла же такая состоятельная женщина сама готовить или убирать многочисленные комнаты. Шарлиз никогда не жила в подобной роскоши. Не спала на шелковых простынях, сладко пахнущих розами, не пользовалась удобной ванной вместо деревянной лохани, норовившей оставить на память о себе парочку противных заноз. Только удобства не приносили ей радости. Это была комфортабельная, но тюрьма. И Шарлиз отчаянно нуждалась в глотке свежего воздуха. Она скучала по своему маленькому домику. По душевному покою, по размеренности своей жизни, ныне вставшей на дыбы.

Она прислушалась к звукам музыки, отчего-то навевавшей мысли о средневековых башнях, реющих на ветру знаменах, о благородных дамах и милордах, скачущих по заснеженной степи. Размеренный эпос сменился неровным содроганием клавиш, словно рассказывая ей историю низкого предательства и жалуясь на людскую неблагодарность. Великолепная техника исполнения и вложенное в звуки искреннее чувство давали поразительное сочетание гармонии и совершенства, и единственное развлечение, которое доставляло теперь Шарлиз хоть какую-то радость, была музыка. Странно, что эта живая, богатая оттенками, подстегивающая воображение музыка и отрывки из «Дон Жуана» принадлежали перу одного и того же композитора. «Дон Жуана» она не понимала, и он был ей абсолютно чужд. То ли слишком сложно, то ли чересчур претенциозно, она не знала, но в той музыке было слишком много вызывающего - гнева, протеста. И потом, ну какой из Эрика Дон Жуан? Эрик – коварный соблазнитель? Она не могла себе такого представить.

Под игру на рояле Шарлиз расслабилась и позволила своим мыслям вернуться на несколько дней раньше, туда, где затаилась еще одна первопричина ее тревоги. Еще одна, кроме ее старого знакомца барона де Неша, который, вполне вероятно, бродил кругом дома, задаваясь вопросами, ускользнула ли от него добыча, которую он поджидал, или наоборот, сама впорхнула в оставленную отворенной клетку. Другое тревожащее чувство – память, зудящая, словно укус комара, воспоминание о том дне, когда они переступили порог этого дома, поражавшего необжитой пустотой и изысканным убранством. Она осматривалась кругом, чувствуя себя не в своей тарелке. Девушка с окраины Парижа, не знавшая ни дорогих нарядов, ни роскошных драгоценностей, ни особых развлечений, кроме вышивания да однообразных карточных игр. Девушка, в покосившемся домишке которой скрипела и стонала под тяжестью шагов деревянная лестница, а вовсе не просторная мраморная дорога, устланная мягким ковром, такая широкая, что там свободно мог бы поместиться целый экипаж, которая вела на верхний этаж тетиного сказочного дворца, иначе не скажешь.

– И как ты предлагаешь вселиться сюда? – проговорила она тогда, изумленная, растерянная, ошеломленная высотой потолков, внушительностью обстановки, позолотой, сверкающей на люстре. Ей казалось, что они с такой же наглостью могли войти в ворота Лувра и попроситься переночевать.

– Вот так… взять и вселиться, – на Эрика, кажется, не произвело особого впечатления открывшееся их глазам зрелище. Она покачала головой.

– Но… я не смогу жить здесь так, чтобы никто о том не узнал. Я не бесплотна. Я не могу сидеть в темноте и затаившись, как паук за печкой.

– Кто просит тебя сидеть в темноте? – возразил он ей с недовольным видом, словно его задевало, что она не проявляет энтузиазма, тогда как он благополучно довел ее до дома последней родственницы.

– Но ведь сразу узнают, что тут кто-то живет.

– Правильно, живет. Я. Я, а не ты, - сказал Эрик с ледяной самоуверенностью человека, принявшего окончательное решение и готового его отстаивать до последней капли крови.

– Но… в качестве кого? – спросила Шарлиз. Как он себе это представлял? Войти в чужое обиталище, просто сломать замок, закрыть за собой дверь и зажить спокойно, как у себя дома? – Это ведь я – племянница, – напомнила она. – А ты в качестве кого можешь тут остаться?

– В качестве человека, который снял дом, - заявил Эрик.

– Но ты не сможешь этого доказать.

– А я и не должен. Пока твоя тетя не пожалуется. А она не пожалуется. А если пожалуется, то тем лучше. Пусть тогда заодно и все объяснит. До тех же пор, пока она не станет возражать, кому какое дело, кто я такой, и почему я должен им что-то доказывать и убеждать. Это мои частные отношения с мадам Прево. Тела которой никто не видел, и срока, достаточного, чтобы ее признали умершей и занялись принудительным дележом ее наследства, не прошло.

Это было неправильно, чувствовала Шарлиз, но растеряла все слова, в которые могла бы облечь, чем именно ее смущало. И главное, что она могла предложить взамен? Идти было просто некуда.

– Но, Эрик, ты… ты же не любишь показываться на люди, - осторожно начала она.

– И сейчас не собираюсь, - бросил он резко, подозрительно покосившись на нее – что имеет в виду. Они как раз осмотрели комнаты нижнего этажа, - гостиную, большую шестиугольную столовую, комнаты, выходящие окнами во двор, в которых хранились всякие старые вещи и гардероб и размещались комнатки слуг – явно сейчас незанятые. Она нервно наблюдала, как Эрик спокойно зажег свечу, оглядывая обстановку, нимало не смущаясь тем, что свет привлечет внимание тех, кого они так опасались. Он направился наверх, проверить, что творится на другом этаже, а она вынуждена была плестись следом, предлагая ему возражение за возражением, которые он отметал с одинаковым непроницаемым спокойствием.

– Но к тебе непременно сбегутся любопытные соседи, слуги и всякие тетины знакомые, считая, что даже шапочное знакомство дает им право вмешиваться и в твою жизнь, - устало говорила она.

– Ты считаешь, что я не могу отпугнуть чересчур рьяных любопытных? – ухмыльнулся он. Что-то привлекло его внимание в темном углу, и он осторожно вытянул шею, отчего в звуке его голоса отдавалось напряжение, но там не оказалось ничего, кроме высокой напольной вазы, и он вернулся к теме разговора. – Или думаешь, мне не отвадить настойчивых посетителей? Я, знаешь ли, могу быть очень… - он долго подбирал слово, пока не скривился презрительно и не вымолвил, – очень гадким.

– Когда ты этого хочешь, - продолжила она, кивнув. Эрик обернулся, поднимаясь по лестнице с горящей свечой в правой руке. Еще и приподнял ее, чтобы лучше осветить ее лицо.

– Именно. Хорошо, что ты это понимаешь, - заметил он. Затем отвернулся и стал размеренным шагом подниматься дальше. Потолки были высокими, так что и лестничный пролет был длинным, не то, что у нее дома, где его можно было одолеть в два прыжка.

– Не всех можно отпугнуть так просто, - упорствовала Шарлиз, ступая вслед за ним, и невольно отмечая глазами детали элегантной обстановки – картину в раме, слишком мутный свет, чтобы хорошо рассмотреть ее, но наверняка дорогая, витражные стекла, лакированные перила... – И потом… все равно пойдут разговоры. Ведь пойдут же, даже если ты… нагрубишь и выпроводишь какого-нибудь случайного простака. Если…меня ищут, а ведь наверняка ищут… тот же барон, наверное… а может и не он один, то волей или неволей, а заинтересуются, с чего это моя тетя неожиданно сдала дом какому-то мужчине, которого никто раньше не видел и не знает. Что за совпадение. И они придут сюда.

– И что? Они найдут здесь меня. Так что слухи их не обманут. И у них будет о чем беспокоиться, кроме того, куда пропала мадемуазель Шарлиз Оллис вместе с их чертовыми бумагами, которые тебе совершенно ни к чему.

Шарлиз тяжело вздохнула у него за спиной, заставив Эрика снова оглянуться. «Ну что еще не так?» - спрашивали его глаза, в которых плясали отблески огонька свечи. Сердитая гримаса выражала его неудовольствие, но она-то могла быть спокойна за свою шею, так что, еще раз вздохнув, попыталась повлиять на его уверенность в своем сомнительном могуществе.

– Ты, конечно, умеешь быть опасным, Эрик, но не до такой степени, чтобы нагнать страху на людей, которые без колебаний готовы были предать огню целый квартал.

– Ты мало меня знаешь, - коротко заметил он, и в его немногословности было больше угрозы, чем можно было вложить в длинный ультиматум.

– Достаточно знаю, - отрезала она. - Что ты им противопоставишь, один? Очередные мышеловки? Ловушки? Отгонишь троих, придет четвертый. За ним пятый и шестой. Они не остановятся, даже если ты бросишь им под ноги тело их товарища.

– Я умею быть убедительным, - Эрик зло сощурился, глядя на нее. Но она упрямо сжала губы, ожидая аргументов посущественнее. – Когда это необходимо, - добавил он, увидев, что не сломил ее недоверие. – Я сделаю все, чтобы внушить им, что человека, который снял дом мадам Прево, лучше не цеплять для их же собственного блага. И… если они не будут держаться подальше от этого человека…

– То? – бросила Шарлиз вопросительно, уловив в нем нотку колебания. Но он жестко окончил свою мысль, не отводя взгляда. Словно ожидая и даже приветствуя ее возмущение, когда она услышит:

– …то тогда они познакомятся с монстром.

Шарлиз на мгновение замерла, не зная, как понять его слова. В переносном ли смысле или… Нет, в прямом. Она читала мрачную решимость у него на лице, слишком открытом, так что мысли его читались, как на ладони. Монстром. Она повторила про себя сказанное им и отшатнулась. Как может человек так поступить с собой? Другой, кто умел бы брать от жизни все, может и мог бы, но только не Эрик. Не Эрик, которого ранило каждое небрежное слово, каждый чересчур пристальный взгляд, высказанный или невысказанный намек… Или она действительно слишком плохо знала его и совершенно не понимала. Может, так оно и есть, где ей понять?

– Ты не сделаешь этого, - произнесла она после продолжительной паузы. Эрик не стал спрашивать, о чем она так надолго задумалась.

– Если понадобится, то сделаю. Думаешь, мне никогда не приходилось делать что-нибудь через не могу? О, сколько угодно, поверь! Это лучшее, что может сделать человек в моем положении – создать себе такую репутацию, которая будет шагать впереди него…

На втором этаже были спальни, комнаты для гостей, дамский будуар с обилием подушек. Вся мебель аккуратно расставлена, но не зачехлена. Они ходили из комнаты в комнату, освещая свечой кишащие мечущимися тенями углы, убеждаясь все в той же необитаемой пустоте.

– Эрик, это не те люди, - настаивала она, отчего-то переходя на шепот, хотя они только что убедились, что, кроме них троих, в доме ни души. – Не те, которых можно отпугнуть так просто. Они не задрожат в страхе, только оттого, что на вид кто-то … немного отличается от них самих.

Он фыркнул, как рассерженный кот, и тихо, но едко рассмеялся.

– Немного отличается? Ты так это называешь?

Шарлиз поморщилась, последнее, чего бы ей хотелось, так это говорить на такую деликатную тему с обладателем более чем нестандартной внешности.

– Давай не будем тебя обсуждать, ладно?

– Ладно, – он угрюмо замолчал. Что тоже некстати. Звук его голоса, пусть даже и с сердитой или раздраженной интонацией, все же успокаивал. Пока можно было хотя бы поговорить с кем-то, услышать пусть и ложные, но обнадеживающие заверения, она могла не сдаваться под власть паники. Пусть он говорит, что угодно, пусть даже полнейшую чушь… Пусть строит свои дикие планы по превращению обычного особняка в логово чудовища. Но респектабельное Сен-Дени это не творческий хаос и беспутица Опера Популер. Здесь все иначе.

– Эрик. Не злись. Не я первая помянула твою внешность.

Он как раз остановился на одной из комнат, устроил Жеана среди подушек, и судя по всему, намеревался обустроить себе там место ночлега. Она неожиданно позавидовала Жеану. Как удобно и просто – быть безмолвным, если не считать голодного или обиженного рева, который порой мог поднять на ноги весь квартал не хуже пожара. И ему всегда достается возможность первому обрести кровать, покормят тоже первым, и на него никто не злится, ничего не требует, просто сахар, а не жизнь. Ей бы так. И еще он не обязан идти выбирать себе темную и чужую комнату в доме, который наверняка вызывает повышенный интерес у тех людей. Иначе Шарлиз не знала, как их называть. Она бы отмахнулась от приличий, ради того, чтобы не прислушиваться к каждому шороху, превращаясь в издерганного параноика, но ей как-то не хотелось внушать Эрику ложное подозрение, что она таким образом заигрывает с ним. Вряд ли бы ему это понравилось.

– Я не злюсь, - лишенным эмоций голосом отозвался он. Долго ему еще учиться лгать. Она стояла на пороге, не решаясь выйти, хотя он своим поведением явно давал понять, что собирается ложиться спать, что бы там ни происходило, хоть чума, хоть война, и ей следует оставить его в покое и позаботиться о собственном пристанище на короткий остаток ночи.

– Угу. Вижу… - уныло заметила девушка. Послал же ей бог защитника… Впрочем, извини, господи, она не в обиде! Шарлиз в безмолвной молитве воззвала к небесам, умоляя о прощении за черную неблагодарность. Могло и такого не быть. Могла ведь быть сейчас совсем одна…

Тихо захныкал во сне ребенок, и Эрик присел на краешек кровати, шепча успокаивающие слова. С нежностью шепча. Она завидовала… Если бы ее сейчас тоже кто-то ласково успокоил, не рыча, и не сердясь на нее, и не придираясь к словам, которыми, видит бог, она не хотела обидеть… Если б она могла так же жалобно заплакать, требуя внимания и заботы. Но она взрослая, и должна быть сильной. Должна с тех самых пор, как осталась круглой сиротой, одна с подрастающей, хорошенькой, добросердечной, но неразумной, как малолетнее дитя, сестрой. С девушкой, которую каждый мог обидеть, а сама она была слишком слабой, чтобы защитить и уберечь. И не было рядом хотя бы такого Эрика, который мог быть, как он признавал, гадким, но мог и вступиться за нее и встать между ней и неизвестным, и оттого еще более пугающим злом. Шарлиз грустно и устало опиралась на притолоку, надеясь, что детское хныканье может служить оправданием, отчего она все никак не уходит. Беспокоится просто… здоров ли ребенок, а вовсе не изнывает от страха, который скребется на сердце, как неугомонная мышь. Но малыш притих, то ли успокоенный звуком голоса приемного родителя, то ли просто ему приснилось нечто пугающее, но сразу забывшееся. Эрик долго смотрел на него, сложив руки на коленях, полностью уйдя в себя и как будто напрочь забыв про Шарлиз. Но она все стояла в дверях, дожидаясь, пока он или скажет что-нибудь такое, что разгонит сгустившийся на сердце мрак, или прогонит ее. Что тоже, наверное, лучше тишины. У нее тогда появится повод разрыдаться, как маленькая девочка, и убежать, выплакать свой страх под предлогом незаслуженной обиды, и ждать, пока он попросит прощения… если попросит когда-нибудь.

Он устало стянул маску и положил на столик, попытался потереть измученное лицо, но отдернул руку, едва прикоснувшись. Шарлиз невольно устыдилась. Наверное, она хотела от него слишком многого. Глупо ждать поддержки от того, кому хуже, чем ей.

– Принести тебе мазь? - спросила она тихонько. Он поднял голову, глядя на нее по-кошачьи светящимися в сумраке глазами. Нет, вовсе он не забыл про нее. Даже не вздрогнул, когда она заговорила. Просто не хотел ее замечать.

– Ты считаешь, что я не сумею внушить ужас? – спросил он прямо. Даже в свете единственной свечи он был страшен. Растертые неудобной маской ожоги превратились в воспаленные язвы, влажно блестевшие на и без того искореженной коже. Обезумевший творец создавал его то ли в минуту черной тоски, то ли шутки ради. И после оставил жить. За что? За что – таким?

– Послушай… - проговорила она неуверенно, но он не стал слушать, не хотел ее лжи, замаскированной под пустые вежливые слова, призванные обойти острые углы и сказать ровно столько, чтобы ничего не сказать. Внутренне сжавшись под его тяжелым хмурым взглядом, она слушала, как падают в тишине неподъемными валунами его слова, воздвигавшие перед ней стену, которую было не обойти и не разрушить. Гордость переплеталась с отчаянием, и он говорил так, как мог бы изрекать свою волю властелин мира, и, одновременно, как игрок, сдавший последнего туза, на которого поставил свою единственную жизнь.

– Увидишь. Я создам себе такую славу, что ни один человек в здравом уме и близко сюда не подойдет, опасаясь за свой рассудок. Они будут говорить обо мне шепотом и украдкой. Оглядываясь на собственную тень.

Шарлиз нахмурилась. Она знала, чей рассудок пострадает больше всего, если он сыграет в эту игру. Даже если кто-то и станет заикой, встретившись с Эриком без подготовки лицом к лицу, самому ему рикошетом достанется еще больше, и более жестоко.

– Мне это не нравится. – Почему так тихо и умоляюще звучит ее голос? Неправильно все… Должна быть сильной, должна… Но так устала. Почти пала духом. – Мне все это не нравится…

– А мне так чрезвычайно, – сказал он со злой иронией, ненавидя ее за мелькнувшую в глазах жалость.

– Знаешь, мне иногда кажется, что да, нравится!

Можно ли кричать, шепча? Она не смела повысить голос, не смела пугать спящего ребенка, не смела привлекать внимание, зная, как далеко ночь разносит любой звук. Но как же ей хотелось кричать. И шепот ее сорвался, захлебнувшись невыкрикнутым словом.

– Никто тебя не обижает так, как ты сам, Эрик.

– Ты что предпочитаешь, чтобы об этом доме говорили? Что здесь, в доме мадам Прево, которая замешана неизвестно в чем, теперь кто-то живет? – зашипел он в ответ. – Или что здесь поселился некто, нагнавший священного ужаса на всю округу?

– И каким же образом ты этот ужас собрался нагонять? – спросила она, устав сражаться с его упорным стремлением растоптать в себе все человеческое. Он тут же заговорил с ней спокойно и деловито, словно решив, что справился с ее возражениями, и теперь можно свободно диктовать свою волю.

– Слухи расплодятся сами собой. Люди склонны сами досочинять то, о чем не знают наверняка. Так что легенда о дьяволе из Сен-Дени не нуждается в подкреплении действиями. Достаточно пары очевидцев, которые сами распишут яркими красками то, что увидят. И сами придумают и рога и копыта.

– Эрик, не надо. Я не хочу, чтобы ты делал такое с собой.

– А чего же ты хочешь?

– Оказаться за тысячу миль от Парижа.

– Хорошая мысль. Но есть одна проблема. Мы можем жить в доме твоей тети, но не можем продать его, как не можем продать даже обстановку, не вызывая справедливых вопросов, кто мы такие. Если у твоей тети и есть где-то тайничок с деньгами, то мы его не нашли. Пока что. К сожалению. Это как раз было бы справедливо. Спасибо, что у нее есть запасы продуктов и кое-какая наличная мелочь. А то придется продавать безделушки за полцены. Но нас примут за шайку обычных мелких воришек.

–

И он это сделал. Шарлиз не хотела об этом вспоминать, но куда деться было от собственной памяти, услужливо навязывающей разыгравшуюся на ее глазах печальную сцену. Одно желание все забыть не помогало. Она вновь и вновь возвращалась в пахнущий влагой и свежей листвой весенний вечер, когда по мокрому покрову первой зелени барабанил ливень, и тучи сгустились над городом, угрожая затяжным ненастьем.

То письмо он отправил себе сам. Она знала об этом, но все равно не смогла совладать с собой и пошатнулась, зажмурившись. Горло перехватило от потрясения, и пришлось несколько мгновений переждать, пока сердце не застучит в обычном ритме, постепенно смиряясь. Бедный почтальон. Она-то была хоть отчасти готова, хотя полностью приготовить себя к безумным выдумкам Эрика было невозможно.

Стук в дверь не стал неожиданностью, они ждали его, и заметили в окно, еще когда тот шел по аллее к парадной двери. Скромный, тихий, ни в чем не виноватый служитель городской почты. Он постучал сначала деликатно, потом чуть громче, должно быть, недовольный тем, что его заставляют ждать под дождем. Она проводила Эрика взглядом, не находя слов. Это было ужасно, просто воплощенный кошмар. Он оделся во все черное, слившееся на нем в единый сгусток зловещей тьмы – черный плащ, окутавший его фигуру, черные сапоги, черные же кожаные перчатки. Открытое лицо. Жуткое, перекошенное, с незажившими, словно стигматы, ожогами. Волосы стянуты в хвост, чего он раньше никогда не делал. Непокрытая голова. Вся его природная красота налицо. Он усовершенствовал ее острыми длинными клыками, выточенными из деревянного бруска и окрашенными белой краской, и еще сатанинским крестом, кровью нарисованным на левой щеке. Гротескно и чудовищно и отталкивающе до того, что почти уже красиво. Ночь живых мертвецов. Суеверный или слабый сердцем человек отдаст богу душу ни за что ни про что. Шарлиз припала лбом к прохладному стеклу, глядя, как пожилой почтальон, постучав последний раз, ворча, собирается уходить. Капли дождя стекали вниз, как слезы, пролить которые у нее не хватало сил. Она бездумно догоняла их пальцем, следуя за вьющейся дорожкой сползающих капель, удивляясь, почему не ощущает влаги, остававшейся по ту сторону оконного стекла. Почтальон подхватил свою сумку и повернулся, и Эрик вырос у него за спиной одним бесшумным стремительным движением, явив ему лик сатаны и отверзлую пасть голодного демона, готового пожрать добычу. Она не услышала, что он сказал, хотя видела, как шевельнулись губы, что-то короткое, может быть, «отдай» или «умри». Но зато слышала, как завопил, отшвырнув в сторону мешок с нерозданными конвертами, несчастный почтальон, и Шарлиз осталось лишь молиться, чтобы рассудок его вынес потрясение. По крайней мере, он побежал сломя голову. Наверное, это ведь нормальная реакция, она так надеялась. Эрик не преследовал его, хотя, должно быть, что-то зарычал вслед… для закрепления эффекта. Она с отвращением отвернулась и отошла от окна. Зачем, господи, зачем? Нелепый, жалкий предлог. Кого стоит по-настоящему опасаться – разве такие люди могут всерьез воспринять слухи и сплетни, и поддаться паническим страхам перед сверхъестественным? Разве у таких могут дрожать коленки перед новоявленным лордом Рутвеном из Сен-Дени? Нет, не станут они разбираться, есть ли какая-то связь между пропажей мадемуазель Оллис и водворением в Сен-Дени наместника дьявола. Всадят в дьявола несколько пуль и разберутся, что кровь у него красная, как у всех, и падает наземь он точно так же, как другие, и не нужно никакого осинового кола, чтобы он никогда уже не встал.

Слабо скрипнула дверь, и Эрик запер ее собой, по его лицу стекали капли дождя. Мокрый плащ уныло волочился по земле. Не желая ни видеть его, не разговаривать с ним, она вышла и побрела на кухню, где принялась равнодушно переставлять с места на место посуду, выстраивая ее стройными рядами строго по размеру, как будто ее могла отвлечь бессмысленная, никому не нужная забота о порядке.

– Это было… впечатляюще? – он нашел ее и здесь.

– Впечатляюще, - горько признала Шарлиз. – Его, беднягу, должно быть, трясет от страха. Не позавидуешь.

Она видела, что Эрика трясет не меньше. Он утомленно протащился мимо нее и жадно припал к воде, словно представление иссушило его. Устрашающий, грозный демон ада ушел. Глупый спектакль, красивый, завораживающий, самоубийственный спектакль, где он играл не свою роль, которая убивала его не хуже ножа или пистолета. Эрик, не пытаясь притворяться, опустился перед ней на стул, безмолвный, с опущенными к земле глазами. Ей казалось, что ему стыдно и жалко себя. Он не хотел быть таким. Не хотел, чтобы от него бежали, отворачивались, визжали, звали на помощь, считали опасным зверем, но привычно пользовался теми преимуществами, которые давало ему чужое суеверие, на котором можно было как по нотам разыграть свою пьесу. Когда-то он протянул миру руку, но тот, как злая собака, укусил его до крови, внушив убеждение, что понимает только язык бича и властных приказов. Только бич тот, нанося удар, отдавался новой раной в его собственной душе. Она печально смотрела на него, словно сгорбившегося под ее безрадостным, укоряющим взглядом. Старый вампир с сожженной дотла душой уныло опустил сломанные крылья, упав с высоты и ударившись о землю, и попал под рассветные лучи смертоносного для него солнца.

– Ты зря это сделал, Эрик.

Он оторвал от пола взгляд, и Шарлиз столкнулась с прозрачной зеленью его глаз. Совсем еще мальчишеских, виноватых, несчастных глаз, а вовсе не глаз старого, мудрого, жестокого кровопийцы. Она до последнего удерживала напряженный зрительный контакт, где каждый пытался в молчаливом противостоянии утвердить свою волю, пока он не издал болезненный прерывистый вздох, снова не уставившись на строгий геометрический узор дубовых паркетин под ногами. Рот его скривился, словно его наказали за не совершенный им проступок. Отличал ли он жизнь от игры, понимал ли границу между ложью и истиной, между светом и тенью? Видел ли край бездны, в которую толкал себя?

– Я сделал это для вас, - проговорил он отстраненно. – Для Жеана и для тебя. Чтобы вы были в безопасности.

– Ты меня или себя хочешь обмануть? Эрик, пожалуйста…

Она оборвала себя. Нельзя, невозможно было сказать ему все. Не ее это дело, пусть он и хотел рассказать себе басню о том, что это не человечество отвергло его, а он сам, сам сделал так, чтобы они держались он него подальше, что чудовище - это всего лишь образ, который он сам примерил на себя, удобная личина, чтобы защититься от человеческой злобы и человеческого же неуемного любопытства. Он слишком взрослый, чтобы себе лгать. Но он все-таки пытался. Пытался жить в иллюзии, что это своей собственной волей он стал таким, что от него шарахались в ужасе. Что на самом деле ни снаружи ни внутри не был он отталкивающим и ужасным, что это всего лишь искусственная, выдуманная им самим маска, от которой он мог в любую минуту отказаться. Что могла она сказать ему? Прими, люби в себе чудовище, от которого тебе никогда не убежать? Признать, что ему не нужны уловки, чтобы вызвать трепет в слабых неокрепших душах и ненависть в сильных и закаленных? Как она могла? Ох, Эрик. Не жди ответов.

Он стряхнул с себя плащ, окутывавший его черной волной, словно по частям избавляясь от зрительной иллюзии, под которой был всего лишь он сам, беззащитный, как личинка бабочки, которой никогда не суждено было расправить крылья. Душа музыки, заколдованная и заключенная в тюрьму безобразной телесной оболочки. Ожесточенная, одинокая душа. Она смотрела на остатки его маскарада.

– И убери эти…зубы.

Он нетерпеливо дернул плечом, ну точно – словно гигантская летучая мышь сломанным крылом, бесплодно пытаясь взлететь. Но послушался и избавился от последних деталей, завершающих образ Зверя.


Глава 22

Кристина Дайе улыбалась.

– Это очень красиво, – произнесла она мягко. – Но такое дорогое…

Рауль де Шаньи расплылся в победоносной улыбке. Его ненаглядная девочка по-прежнему была так наивна, так чиста и так дивно хороша. Что для него несколько лишних безделушек, если его Кристина восторгается, как девочка при виде кукол. А это всего лишь изумруды, и хотя они хороши, существуют в мире и получше. Но ему так отрадно видеть ее глаза восхищенно сияющими, что он скупил бы ей всю лавку, завалив ее, как ребенка игрушками. Фарфоровые щеки порозовели, и девушка в голубом платье и белой кружевной накидке была так прелестна, что когда они были вместе, на нее оглядывались другие мужчины, и Рауль читал в их взглядах неприкрытый интерес. Она стала еще красивее, чем была, вступая в пору самого расцвета. Только распустившийся бутон. Новорожденная юная женщина, уже не девочка с головой, забитой сказками. Кристина заметно повзрослела за эти месяцы.

– Лишь бы тебе нравилось, моя любимая. Я купил бы тебе луну с неба, лишь бы ты улыбалась, да только она не продается.

– Мне очень нравится.

Она стояла у витрины, прикладывая к ушам обновки и крутя головой перед зеркалом, чтобы в многочисленных гранях драгоценных камней замигали золотисто-зеленые огни, а жених с гордостью любовался изяществом и благородной простотой, с которыми она держалась, будучи хоть в платье, усыпанном жемчугами, хоть в простом белом ситце. Она была изумительно красива, его Кристина. И с каждым днем он все больше поражался ее совершенству.

– Может быть, взглянешь еще на кольца? Давай посмотрим что-нибудь под серьги? – заговорил он, чтобы продлить этот чудный момент, когда его невеста смотрела на него своими ясными сияющими глазами, смотрела, как на Бога, словно он и правда делал для нее что-то такое, чего никто никогда не сделает ради другой, менее восхитительной девушки.

– Но, Рауль… - она запротестовала со смехом, смущенно краснея.

– Ну давай взглянем, Кристина, вдруг тебе что-нибудь понравится. Мне хочется, чтобы ты у меня была самой красивой. И самой нарядной.

Девушка передвинулась к выставленным под стеклом кольцам и перстням. На ее личике блуждала улыбка. Не сами драгоценности делали ее счастливой, но желание любимого дарить их и всячески баловать ее. Рубины и сапфиры, золотые узоры, бриллианты, жемчуг, топазы и нежный аквамарин, карбункулы и рассыпающийся золотистой пылью авантюрин, кошачий глаз и яркая бирюза, - глаза разбегались среди великолепия сверкающих камней и диковинных переплетений золотых нитей.

– Может быть, это? – предложил Рауль. – Смотри, какие нежные лилии, и в них крошечная жемчужинка.

– Да… - рассеянно ответила Кристина. – Чудесное… – Ее взгляд упорно цеплялся за синий сапфир, лежавший на отдельной бархатной подушечке, и который словно манил ее к себе. Сапфир в обрамлении прозрачных камней, прозрачных, будто слезы, блестевшие на глазах мужчины, которому она вложила в руку похожее кольцо. Или даже такое же точно. У нее начало портиться настроение. Это ведь стыдно, быть такой счастливой, когда… Она вздохнула, и уголки розовых губ опустились.

Теперь Рауль тоже его заметил, проследив за ее взглядом.

– Если хочешь, можем купить и это, - предложил он тихо. – Если оно не будет навевать тебе грустных воспоминаний. Очень уж оно… похоже.

– Желаете примерить? – расторопный хозяин лавочки на Елисейских полях снял верхнее стекло и достал кольцо, предлагая рассмотреть его получше. Кристина неуверенно протянула за ним руку. Кольцо сидело на пальце, как влитое. И еще… сапфир был темнее с одной стороны. Как и в том, другом. И крошечный золотой листочек был чуть-чуть асимметричен. Совсем незаметно, но она столько времени разглядывала его, любуюсь знаком своего обручения с милым ее сердцу юношей, что запечатлела в сердце каждую мелочь. И теперь они всплывали в памяти, и заставляли ее признавать сходство мельчайших деталей, признавать, что это кольцо было все то же. То же, что она носила когда-то. То же, что отнял у нее, пылая обидой и гневом, Призрак Оперы. То, что он надел ей на палец, и то, что она вернула ему после. Оно было перед ней. Не похожее, а то же самое. Что могло означать только одно. Вопреки тому, что говорила ей Мэг, толпа все-таки ворвалась в подземелье и растерзала ее учителя, они убили его и забрали с собой все мало-мальски ценное. Ведь не мог же он расстаться с ним добровольно…

– Мне кажется, это оно же, Рауль, - проговорила чуть слышно Кристина. – И мне бы не хотелось, чтобы оно попало в чужие руки.

–

Еще на грани сна и бодрствования, почти выскользнув из уютного забытья, Эрик уловил мерные негромкие щелчки. Совсем тихий звук, но его острый слух выхватил его из тишины. Недаром за много лет он натренировал себя слышать шаги потенциальных нарушителей его уединения, еще только подбирающихся к первой из ловушек, несколькими уровнями выше дома у подземного озера. Он неохотно расстался с последним утренним сном, на редкость приятным и безмятежным, чего он никак от себя не ожидал, и протер глаза. Накануне он почти полночи просидел около рояля, с ужасом ожидая момента, когда его сморит усталость, голова коснется подушки, и мстительное воображение создаст для него самый мерзкий, самый жестокий кошмар в мире, достойный прошедшего вечера, из-за которого сердилась и ворчала на него Шарлиз, не желая понимать, что он старался в том числе и для нее. Впрочем, этого никогда никто не понимал, человеческая неблагодарность безгранична. Разве Кристина хоть одно спасибо вымолвила, когда он перешагнул за нее десять лет упорного, неинтересного труда на вторых ролях, и в одночасье сделал примадонной, принимающей восторги поклонников? Нет, не надо думать о Кристине, запретная, запретная мысль, от которой ноет опустевший угол сердца и накатывает такая всепоглощающая тоска, что хоть волком вой... На душе после учиненного накануне спектакля было погано и грязно, словно в забегаловке на припортовой улочке, где все пестро от окурков, мусора, следов невытертых ног и пятен пролитого дешевого вина. Он повторил себе, что знает, что делает. Пусть это горько и неприятно, но, может быть, он по крайней мере отвлечет внимание на себя? Ни один нормальный человек ведь не подумает, что молодая девушка и маленький ребенок могут жить под крылом у… такого вот. Ну да, да, у монстра. Не стоит отворачиваться от правды. Такие, как он, всегда и повсюду бывают в одиночестве. Это все знают, и невозможно подумать иначе. Он сам считает чудом, что ему позволили прибиться к этой семье и не гонят назад в его логово. Но кому придет в голову, что чудовище тоже может кого-то защищать, как утка, притворяющаяся раненой, чтобы отвлечь лисицу от гнезда с беззащитными птенцами.

Между тем, потревожившие его щелчки, смутно отдающие металлом, не пропали и даже как будто приблизились. Эрик оделся, поспешно натягивая рубашку и проверяя, на месте ли удавка, и направился на поиски источника звука.

В саду подрезал кусты маленького роста щупленький старичок, похожий на гнома. У аллеи выросла куча состриженных отросших веток, а кусты на глазах приобретали аккуратный, ухоженный вид. Откуда он взялся, Эрик и понятия не имел. Не душить же дедушку-садовника средь бела дня прямо над розовым кустом. А маскарад его под ярким солнцем уже не казался бы зловещим. Только смешным. Но все равно, седовласый тонкорукий гном достаточно стар и немощен, чтобы перепугаться и просто оттого, что неожиданно увидит его перед собой. И пусть убирается подобру-поздорову. Эрик набрал побольше воздуха в легкие, собираясь с духом. Самому бы не закричать… от обиды, от отчаяния. Задумывался ли хоть кто-то из этих… крикунов, как больно ему видеть их округляющиеся, выкатывающиеся из орбит глаза. Он бесшумно обошел увлеченного работой старика, насвистывавшего бравурный военный марш, и остановился прямо перед ним, так чтобы тот сперва ощутил упавшую на него тень, а затем уже, подняв голову, разглядел и его самого. Старик прекратил свистеть и сощурился, присматриваясь к Эрику, и тот понял, что на этот раз его замысел провалился. Дед был если и не полностью слеп, то сильно близорук, так что даже ветки он подрезал, предварительно для верности рукой ощупав листву. Где уж ему было подробно разглядеть черты. Судя по всему, он в силах был различить разве что светлый круг, символизирующий для него лицо, и его неуверенный взгляд сосредоточился где-то в районе носа Эрика, когда он пробормотал приветствие.

Смотреть в лицо человеку, не прячась за маской, но с ощущением, что тебя не видят, было ново и удивительно приятно. Он с трудом подавил глупый порыв предложить старику приходить к ним почаще, просто чтобы подарить ему немного этого драгоценного ощущения уверенности в себе.

– А вы еще кто? – проговорил он с деланной строгостью, глядя на щуплого старика сверху вниз, как на нашкодившего ребенка.

– Я? – скрипучим голосом переспросил тот. – Кто я? Я работаю на мадам Прево уже десять лет. Меня зовут Бено, разве она не говорила обо мне? Она не могла обо мне не говорить. Я Бено, садовник.

– Вижу, что садовник.

– Я пришел полить цветы и прополоть сорняки. Вырос бурьян, вон там… и там вон тоже. Заодно решил подровнять вот кусты. Разрослись, прямо беда, нехорошо. Будто лес какой. Я смотрю тут за садом, уже десять лет.

– Вы говорили, - нетерпеливо сказал Эрик. Следующий вопрос задал уже сам старый садовник, и будь его воля, задал бы их еще двадцать, не меньше.

– А вы, значит, сняли дом у мадам, пока она в отъезде?

– Именно так.

– И когда мадам вернется?

– Когда сочтет нужным, - коротко ответил Эрик и ретировался, пока ему не пришлось нелюбезно объяснять, почему некоторым садовникам не стоит допрашивать его перед завтраком. Между тем как вовсе не хотелось быть жестким со славным дедушкой, который не отводил взгляда и не падал без чувств. Правда, и не видел его толком, но это только говорило в его пользу.

–

Шарлиз с насупленным видом варила кофе, тонкие разлетающиеся брови сошлись на переносице в паучок сердитых морщинок. Эрика даже позабавило неприкрытое осуждение в ее взгляде, когда она проворчала пожелание доброго утра так, будто одолжение сделала. Так странно. Он не помнил, чтобы раньше на него кто-то злился. Не ненавидел, не проклинал, не желал ему смерти, не боялся, а хмурился, как на провинившегося друга, напуская на себя независимый вид. Может, потому что раньше у него и не было ни единого друга. Так было раньше. И как все-таки хорошо, когда можно утреннюю чашку кофе выпить не в одиночестве… Он заглянул в свое сердце и прочел там глубинный, таящийся в уголке страх. Что если они прогонят его? Если поймут, кто он, каков он на самом деле, если узнают о нем всю правду… тогда ничего не поможет. Он столько лет истратил, пытаясь стать для Кристины незаменимым, проникнуть в ее душу и мысли, прочно поселиться там как друг, учитель, защитник и, наконец, просто влюбленный мужчина. Он охранял ее, опекал ее, к семнадцати годам выпестовал из нее приму. А она в два счета выкинула его из своей жизни, когда там появился этот слащавый виконтик. Так стоит ли надеяться, что ему воздастся за то, что он делит с этой девушкой опасности? Однажды придет мужчина, который не станет слушать сказку про кузена, и ему придется уйти. Что ж. Она отдаст ему ребенка, она обещала.

Он вгляделся в крошечные черты мальчика, нежные и полупрозрачные, как выполненная в пастельных тонах акварель. Такими рисуют херувимов на рождественских открытках. Круглые светло-зеленые глаза немигающим, сосредоточенным взглядом глядели в потолок. «Узнай меня, улыбнись мне», - мысленно взмолился он. Должны ли такие маленькие дети улыбаться родным? Может быть, позже, когда подрастают? Эрик не знал. Столько всего знал, об искусстве, истории, механике и химии, прочитал столько книг, воплотил в жизнь столько своих фантазий, но в таких вещах понимал не больше, чем малое дитя. Неужели ребенок боится его? Такой маленький… откуда ему знать, что люди считают красивым, а что уродливым? Неужто это чутье врожденное? Может, нужно и при нем носить маску? Улыбается ли он Шарлиз, когда его нет рядом? Спросить ли ее об этом? Эрик побоялся. Если она скажет, что да… Нет, это слишком, просто слишком для него, конец всему. Тогда у него вовсе нет никакой надежды. Нет, не думать об этом. Нельзя. Думать о сегодняшнем дне. Больше ни о чем. Эрик усилием воли согнал вопросительное выражение с обращенного к девушке лица. Она сняла с огня кофейник и переставила на стол.

– Там садовник, - он кивнул на дверь, откуда незадолго перед этим вошел. – В саду.

– Правда? – рассеянно переспросила девушка. Платье, найденное в шкафу, сидело на ней мешковато, слишком широкое для ее тонкой талии. Сама она бледна и опечалена, словно провела ночь без сна. Может, так и есть? Что ж, ей есть из-за чего беспокоиться.

Наконец, она словно вспомнила, что он только что обратился к ней.

– Садовник, странно. Садовник? Кто же ему платит? – Эрику этот вопрос в голову не приходил. Он призадумался.

– Должно быть, твоя тетя заплатила ему наперед. Или он думает, что она вернется и рассчитается с ним. Он не интересовался платой у меня.

– И какой он, наш садовник?

– Обыкновенный дед, перепачканный землей. Копал что-то в саду. Можно сказать, даже вооруженный. Садовыми ножницами.

– Если только ими, то пусть себе. Или ты его… выпроводил? – спросила она осторожно.

– Нет, - сухо ответил он ей. – Он все равно почти ничего не видит.

– Слепой? – удивилась Шарлиз.

– Нет, но весьма к тому близок.

– Понятно… Лучше бы он был нем, - заметила девушка, слегка поморщившись.

– Держись от него подальше, да и все, - отмахнулся Эрик, вставая и отодвигая пустую чашку. – Он мне не помеха. А тебя здесь нет, помнишь об этом?

– Да уж помню… А вдруг они с давешним почтальоном друзья?

– Тогда дед больше не появится. Зрячему почтальону больше веры, чем подслеповатому садовнику. Он поймет, что не разглядел ничего толком, и что ему адски повезло остаться в живых.

–

С появлением садовника Шарлиз пришлось вести себя еще тише и осторожнее, таясь, как мышка – маленькая рыжая мышка, на которую охотилась целая стая разъяренных голодных кошек. Даже полуслепой старичок, и то представлял для нее угрозу. Кто знает, кому мог он между делом обмолвиться о молодой девушке, которую заметил в доме. По закону ехидства жизни, так любящей играть людьми и сталкивать их как фигуры на шахматной доске, безобидный садовник сказал бы о ней именно тому, кто пока безрезультатно рыскал по всему Парижу в поисках мадемуазель Оллис, двадцати двух лет от роду, цвет волос рыжий, глаза серые, росту среднего.

Странно, думала Шарлиз уже даже без особого волнения, что до сих пор никто не добрался до нее. Люди, которые обратили в дымящиеся угли ее родной дом, разве они станут разбираться, кто и зачем поселился в доме небезызвестной им мадам Прево? Пусть здесь не деревянный домишко, и не сгорит так же быстро, но его точно так же можно стереть с лица земли. Может быть, это более рискованно? Наверняка, и все же… Неужто таких безжалостных людей остановит риск?

Последнее, во что Шарлиз готова была поверить, это в то, что репутация и внешность Эрика способны кого-то остановить. Что бы он ни вбил себе в голову, здесь это не сработает, руку можно дать на отсечение – не тот случай. Почтальонов да садовников пугать сгодится, так же можно запугать молочника, разносчика газет, трубочиста. Но им-то не с трубочистами иметь дело.

Над доставшимися ей от тети бумагами они бесплодно бились с первого же дня обретения нового пристанища в Сен-Дени, да так и не пришли ни к какому ответу. По правде, бился над ними больше Эрик, втайне досадуя, что его ясный ум давал сбой и не в состоянии был решить простейшую на вид головоломку. А она честно пристраивалась неподалеку, делая вид, что читает, и сочувственно наблюдала за его усилиями. Хотя она предпочла бы, чтобы он сыграл что-нибудь. Звуки рояля успокаивали ее больше, чем вид безрезультатной возни с буквами, не желавшими складываться в человеческие слова. Что бы там ни скрывалось, в этих бумагах, это не могло им принести ничего, кроме новых бед. Эрик исписал пачку листов туманными для нее вычислениями, но никакая арифметика пока не помогла, и вязь причудливых, лишенных смысла слов так и осталась неразгаданной тайной.

Книга, которую Шарлиз взяла с полки, нагнала на нее скуку. Для Вольтера явно было не то настроение, в голову лезли посторонние мысли, и она отложила его в сторону. Подошла к Эрику, заглянула ему через плечо.

«Иаря фнцюсбтнаолгн отое аввоо к…»

– Ты думаешь, что сумеешь это прочесть? Это ведь безнадежно, - проговорила она, пробежав взглядом несколько строк и разочарованно вздохнув. Эрик сосредоточенно прикусил кончик пера. Покосился на нее с неудовольствием, ну никакого понятия у девушки о личном пространстве, она имела обыкновение подходить так близко, что его тянуло вжать голову в плечи и закрыться от нее руками. Или наоборот, рывком притянуть ее к себе, чтобы она не успела увернуться, и, зажмурившись и зарывшись лицом в густую копну ярких волос, наслаждаться ощущением теплого тела, прижатого к его груди. Кристина… От ее кудрей веяло чем-то сладким, цветами или шоколадом. Чем-то далеким, как невинное детство, которое для него окончилось слишком быстро, а для нее затянулось почти до семнадцати лет, с ее наивной верой в ангелов и чудеса.

– Это всего только шифр, ничего тут не может быть сложного, - проворчал он, осторожно отодвигаясь вместе со стулом. Она даже не заметила маневра, и, кажется, наоборот решила, что он освободил ей место, чтобы удобней было смотреть. Так что девушка шагнула к столу и оперлась об него локтями, рассматривая письмена.

Эрик провел языком по внезапно пересохшим губам. Каким же гипнозом на нее нужно действовать, чтобы она просто-напросто отошла?

– Иаря фнцюсбтнаолгн, – запинаясь, прочитала Шарлиз вслух. – Кто такая это Иаря, сам черт не разберет.

– Может быть, я рай…

– Задом наперед? А фнцю тогда что? Я такого даже не выговорю.

– Не знаю, - неохотно признал он. – Но узнаю, если ты не будешь мешать.

– Я не мешаю… Меня тут нет. Невидима и неслышима, скоро научусь проходить сквозь стены… - она вняла упреку и отошла, подобрав книгу и передвинув кресло ближе к камину, где было светлее. Однако читать ей все равно не довелось.

Тихо, мелодично где-то звякнул колокольчик.

– Что это? – насторожилась Шарлиз. – Ты слышал?

– Это значит, что к нам кто-то пожаловал. Кто-то открыл ворота и идет сюда.

Эрик порывисто бросил перо и встал, готовясь принять посетителя с особым своим утонченным гостеприимством, и девушка невольно побледнела.

– Не делай этого, пожалуйста, достаточно, - выпалила она скороговоркой, не сводя с него испуганных глаз, и почти заикаясь от волнения. Он прекрасно понял, о чем она.

– Почему нет. В прошлый раз все получилось.

– Не надо, Эрик! Чего ты хочешь? Толпу с осиновыми кольями?

Да, с осиновыми кольями к нему еще не приходили… И святой водой из-под оперы не изгоняли. Вот крестным знамением не раз осеняли себя при упоминании его прозвища… Пусть попробуют еще обвешаться с ног до головы серебром в надежде, что это спасет их от зла, или чем там еще можно защититься от нечисти. Нечисти вроде него…

– Они не придут, - заметил он хладнокровно, мгновенно взвесив свой многолетний опыт противостояния суеверной трусливой вороньей стае, донимавшей его мелкими щипками. – Нужно очень много, чтобы расшевелить толпу. Я знаю…

О, он знал. Они терпели его двадцать лет, те люди, которых он подчинил себе, терпели то равнодушно, то раздраженно, то игнорируя его, то ненавидя, то не воспринимая всерьез. И не пришли за ним, не рискнули своим сытым благополучием, пока он не столкнул их мир с основ.

– Эрик, неважно! Придут или нет… не делай этого, - Эрик с удивлением увидел, что обычно сдержанная Шарлиз близка к слезам, упрашивая его остановиться, но он был упорнее самого черта, вцепившегося в заблудшую душу.

– Почему! Почему – нет? - с нарастающим гневом потребовал он ответа. Но она покачала головой, не желая даже обсуждать, отчего считает его замыслы абсурдными, вредными, несущими одно лишь зло. Как тут не злиться? Как? Разве не он долгие годы держал толпу на расстоянии, внушив им миф о коварном мстительном привидении, способном на любую гнусную выходку против того, кто пытался идти против него… или просто ему не нравился. Что же она заладила это свое «не делай этого»? От нее ведь ничего не требуется, ни помощи, ни участия, ничего. Одно лишь молчание, но молчать она как раз и не желала.

– Не надо, прошу тебя! Довольно!

– Довольно будет, когда нас оставят в покое! – бросил Эрик с ледяной окончательностью приговора.

Он надел плащ и эффектно встряхнул полами, будто доказывая ей, что вполне уверен в себе. Повыше поднял подбородок. Шарлиз проглотила слезы горечи и досады. Он не должен делать этого с собой. Не должен продолжать эту кошмарную игру, где ставкой его собственный здравый рассудок, не должен размахивать обоюдоострым мечом. Вчера она уже видела, каким раненым и опустошенным он приполз назад, в смеси нелепой гордости, что обратил в бегство глупого смертного, верящего в призраков и вампиров, и беспросветного отчаяния, что он – он! – то самое чудовище, что заставляет хвататься за сердце и бежать прочь. И сейчас он походил не на отродье сатаны, внушающее липкий ужас, а на новообращенного вампира, которого впервые отправляли на охоту за свежей человеческой кровью, испуганного больше, чем его жертва, и все же полного решимости отведать ее. Нелепость. Каждый его новый ход, когда он так нещадно и жестоко эксплуатировал свое несчастье, отнимал у него частицу его самого, обрекал на еще большее отчаяние и увлекал его за седьмой круг ада, дорогу в который он сам углублял и расширял.

В дверь настойчиво постучали. Шарлиз дернулась, словно ее ударила молния, всей душой ненавидя того, кто нарушил их покой и принес ей новые терзания.

Эрик молча полоснул острым ножом палец, которым как малярной кистью провел по щеке. Неровная растекающаяся линия пересекла лицо до самого виска, и он отвернулся от Шарлиз, чтобы она не видела производимого эффекта. Не для нее предназначался маскарад, и он вовсе не хотел показываться перед ней таким. Однако она обошла его и остановилась лицом к лицу, загораживая ему путь. Смелая девушка. Или просто привыкла. Разве он не надеялся, что Кристина со временем привыкнет? Насмешка, злая ухмылка судьбы…

– Пожалуйста, - безнадежно повторила Шарлиз просьбу, которую он не хотел слышать, и продолжил облачаться далее, игнорируя ее тоскливо заломленные руки и угнетенный вид. Осталось всего пару штрихов до готовности. Пару штрихов до совершенства кошмара.

– Оставайся здесь, - велел он, окончательно перевоплотившись.

Дверной молоток поднялся и опустился снова. Нетерпеливо, порывисто.

– Эрик…

Он не хотел отталкивать ее или проявлять еще какую-то грубость, но она не давала ему пройти, заслонив собой дверь. Достаточно было применить небольшую силу, чтобы избавиться от ее упорного противодействия, но ему так не хотелось пугать ее. До сих пор они ведь почти ладили, ну пусть не всегда, и не все было гладко и легко. Но если она соотнесет его с опасностью для себя лично, ведь даже такому хрупкому миру навсегда придет конец. Ему еще хватало здравого смысла это понимать.

– Отойди, - сказал он тихо, стараясь держать себя в руках. – Я обещаю тебе, я сделаю это всего лишь еще один раз, и больше мы никого не впустим. Пропусти меня, пока он не ушел.

Шарлиз не отвечая мотнула головой, отказываясь повиноваться. Вздохнув, Эрик со всей возможной осторожностью опустил руки на ее плечи и вынудил освободить ему дорогу, отодвинув в сторону, но девушка извернулась и схватила его за руку.

– И пусть уходит! - взмолилась она. Эрик настойчиво попытался стряхнуть ее, но Шарлиз вдруг проявила недюжинную силу, вцепившись в его руку так, что он не мог оторвать ее.

– Оставь меня, - прорычал он. – Не вынуждай же меня применять силу.

– Ударь меня, если хочешь, только не надо, прошу тебя!

– Ну почему ты так упряма! – не выдержал он, ударить не ударил, но все-таки повысил на нее голос. – Оставь ты меня в покое, я знаю, что делаю, знаю! Отойди же!

– Глупости ты делаешь, Эрик, поверь мне! Я уже видела тебя вчера, и видит бог – не хочу повторения. Ты бы видел себя. Это был живой труп, а не человек.

– Я и есть… живой труп, - выкрикнул он с отвращением. – Всегда!

– Неправда! Ты то, чем ты сам себя делаешь. Каким сам себя видишь. Зачем же ты творишь такое с собой? Игра, которую ты затеял, Эрик, не стоит усилий. Пожалуйста. Я не хочу видеть тебя таким. Ну пожалуйста…

– Я же почти ничего с собой не сделал, – проговорил он потише и отчего-то оправдывающимся тоном и снова попытался вырвать руку. Но она вцепилась в него бульдожьей хваткой, полная решимости помешать.

– Сделал. И нечто большее, худшее, чем маскарад в честь дня всех святых. Я не хочу смотреть, как безжалостно ты обходишься с собой. Такого никто не выдержит, это невозможно, ну нельзя же так!

Эрик остановился, задыхаясь, с шумно бьющимся сердцем.

Он сердился. И он же был растроган. Смущен, и растерян, и отравлен недоверием. Неужто кто-то мог вправду заботиться о том, что он делает с этой проклятой тюрьмой из кожи, мышц и костей, в которую его заключили?

– Я… – начал он слабым голосом, но девушка с горячностью перебила его.

– Не надо, Эрик. И так… и так все плохо, ради чего еще тебе причинять себе боль? Никто, ни одно существо в мире, не заслуживает такого издевательства над собой. Тебе мало печалей? Недостаточно? Ты хочешь еще? Зачем, зачем ты сам приумножаешь свои несчастья?

Он грустно усмехнулся, побежденный. Не так часто кто-то пытался защитить его от самого себя. Не так часто – нет, это ложь, вообще никогда – никогда никого не заботило, больно ему или нет. Разве призракам из мира снов бывает больно? Зачем… Зачем - это хороший вопрос. Зачем он несчастен?

– Зачем я существую
И почему несчастен ты, и все,
Что существует в мире, все несчастно?
Ведь даже тот, кто создал всех несчастных,
Не может быть счастливым: созидать,
Чтоб разрушать - печальный труд! Родитель
Нам говорит: Он всемогущ, - зачем же
Есть в мире зло? Об этом много раз
Я спрашивал отца, и он ответил,
Что это зло - лишь путь к добру. Ужасный
И странный путь! (с) Дж.Байрон

Мягкая попытка высвободиться, и Шарлиз отпустила его руку, увидев, что он успокоился и смягчился.

– Давай пойдем к добру более коротким путем, - пробормотала она. Эрик слабо улыбнулся. Дикая улыбка на морде только отобедавшего кровавым подношением зверя.

– Возьми, - она протянула ему платок. – Сотри с себя кровь. У тебя жуткий вид.

Глядя куда-то в сторону мимо ее лица, он вытерся и швырнул испачканный платок на пол.

– Клыки эти твои тоже убери, чтоб глаза мои их больше видели. И на, надень.

Он вздрогнул, словно она ошпарила его кипятком. Шарлиз протягивала ему маску.

Стоя перед ней в растерянности с приоткрытым от потрясения ртом, Эрик ждал каких-то объяснений, надеялся, что они последует. Иначе… иначе несправедливо, слишком несправедливо. Ведь привык уже, что от нее можно не прятаться. Первые недели было трудно, непривычно, и весь его организм протестовал, что кто-то видит его вот так, почти голышом. Но теперь, когда он совсем уже приноровился вовремя отворачиваться, но в целом не слишком переживать из-за ее почти осязаемого взгляда, от которого по спине пробегали мурашки, и услышать от нее требование надеть маску…

– Никогда не снимай ее, - услышал он в голове голос своей матери. – Никогда, слышишь, Эрик? Никогда!

– Даже когда я один? - какой тонкий тогда у него был голос. Звонкий, как у девчонки. Голосок, как серебряный колокольчик.

– Особенно, когда ты один!

– Но почему? Почему, мама?

Пройдет совсем немного времени, и он поймет, почему. Жизнь жестоко вобьет в него свои уроки. Спасибо, мама, что научила меня жить с этим. Будь ты проклята, мама, что же ты со мной сделала...

– Надеть? – потерянно повторил он, чувствуя подкативший к горлу тугой комок.

– И прекрати обижаться на меня! – вдруг выкрикнула она яростно, топая ногой. – Слышишь? Это не мне нужно! Мне-то абсолютно все равно! Хоть рога с копытами себе приделай и ходи. Я же не для себя! Эрик!..

–

Он открыл дверь резким движением, словно рассчитывая напугать непрошеного посетителя негостеприимным приемом. Кто бы там ни стучал так настойчиво, терпеливо дожидаясь, пока хозяева все-таки соизволят отпереть… здесь никого не ждут. На пороге стояла женщина в темно-синей амазонке. Очень красивая, породистая, высокая и черноволосая женщина с изящными запятыми черных бровей, подчеркивающими обсидиан обрамленных густыми ресницами глаз. Она была бы похожа на пламенную итальянку, если бы не белизна гладкой, не тронутой румянцем кожи. Осанка, одежда, - все выдавало даму. Сознающую свою красоту и власть над мужскими сердцами.

– Добрый вечер. У меня захромала кобыла… Здесь, в двух шагах от вашего дома. Я привязала ее к воротам. И… я подумала, быть может, вы одолжите мне вашего конюха, или пошлете за ним кого-нибудь из слуг? Если вас не затруднит, сударь.

Блестящие черные глаза внимательно и с горячечным интересом изучали его лицо. Любопытный взгляд шарил по его чертам, натыкаясь на восковую маску, и словно пытался обойти ее, проникнуть за нее, обогнуть препятствие и раскрыть его тайну. Женщина поправила завитки черных волос, выбившихся из тяжелого узла на затылке, который поддерживала сеточка, усыпанная мелким черным жемчугом. Эрик удивленно оглядел гостью, словно она была существом из иного мира. Ее жадное любопытство уже даже не задевало. Разве даром он создавал себе сомнительную славу? Любопытство - это самая малая цена. Главное, сейчас он в безопасности маски… пусть смотрит.

– Сожалею, мадам. Ничем не могу помочь. У меня нет слуг, – сказал он, ожидая, что она извинится и уйдет. Женщина невольно осмотрелась, многозначительно отмечая взглядом – словно кресты ставила несмываемыми чернилами – лепные потолки, дорогую обстановку, позолоту.

– Нет слуг? – повторила она с сомнением. Откровенное богатство обстановки, должно быть, говорило ей об обратном.

– Нет слуг, - терпеливо сказал Эрик. – Я не выезжаю, поэтому лошади мне тоже без надобности. И конюха у меня тоже нет. Сожалею, мадам. Не пойти ли вам…

– Вы здесь совсем один? – прервала она его подчеркнуто вежливые речи.

– Да, я здесь один, - холодно ответил он, стоя на пороге и всем своим видом выражая нетерпеливое желание выпроводить ее.

– Наверно, это тяжело.

– Ничуть.

– И если я скажу, что не отказалась бы от чашки горячего кофе, окажется, что некому ни сварить, ни подать его? – вдруг спросила она, встряхнув гордо посаженной головой, как породистая кобылка густой гривой.

– В моем доме всегда найдется возможность угостить друга чашкой кофе, - сказал он, заставив ее заулыбаться в предвкушении комплимента. – Однако вы им не являетесь, - закончил он свою мысль, и женщина досадливо поморщилась.

– Вы всегда так любезны? – произнесла гостья недовольно.

– Нет, только когда мое уединение нарушают под надуманным предлогом любопытные незнакомки, - кажется вежливых намеков она не понимала, и Эрик перешел к гораздо более откровенным. Другая бы сразу оскорбилась и ушла. Но черноволосая гостья упрямо стояла перед ним, хоть пинками ее выпроваживай.

– Но моя лошадь действительно захромала! Если не верите, можете взглянуть на ее подкову.

– Что стоит умной девушке ослабить подкову. Сожалею, что нарушаю ваши планы, но я слишком уж привык к нездоровому любопытству в свой адрес. И не люблю гостей.

– Я не знаю даже, как вас зовут. Не говорю уж о каком-то преднамеренном любопытстве.

– Естественно. Не хватало еще, чтобы мое имя трепали на каждом углу.

– Вы просто дурно воспитанный тип. Прощайте!

Она повернулась, и Эрик обрадовался, что сможет наконец запереть за ней дверь.

– Ах! – она остановилась, так и не сдвинувшись с места.

– Что еще?

– Моя кобыла! Ее украли, - воскликнула она возмущенно и взглянула на него так, словно он сам и руководил похищением. Эрик подавил вздох. Общаться с ней было утомительнее, чем бегать от жандармов.

– Или вы плохо привязали ее. Или ее не было вовсе, а вы живете за углом и измучились любопытством, что за мужчина поселился в ваших владениях?

– Я хорошо привязала ее! Ее украли, пока вы тут делали из меня интриганку. Вы лично мне абсолютно не интересны.

– Даже если так, у меня нету лошади, которую вы могли бы взять взаймы, чтобы вернуться домой.

– Значит, вы прогоните одинокую женщину на ночь глядя?

– Да, прямо на мороз. Нынче в мае ужасные метели, такая жалость, если бедная женщина замерзнет в сугробе, - фыркнул Эрик, мечтая применить против нее удавку и закопать под яблоней на радость подслеповатому дедушке-садовнику.

– Вы правы, - она чуть улыбнулась с непередаваемым кокетством и взмахнула пушистыми ресницами, умело подведенными черной краской. – Но джентльмен проводил бы даму, чтобы она без приключений добралась до дому.

– Я не джентльмен.

– А кто же? У вас весьма представительный вид. Особенно пока вы не раскрываете рта. Меня, кстати, зовут Анна де Морано. А вас?

– Мадам, полагаю, вам не удастся без приключений добраться до дому, если вы будете заговаривать со всеми неприятными незнакомцами, которых встретите по пути.

– Боюсь, что за мной водится такой грех, - признала она, негромко, совсем по-девчоночьи хихикнув. Наверное, привыкла, подумалось Эрику, что ее смех обезоруживал противника. Почему бы и нет, при наверняка прочном положении в обществе и ярких внешних данных, должно быть, ей прощалась неженственная напористость, и это избаловало ее вконец. Только его так легко не проймешь.

– Вы уже удовлетворили свое любопытство? Я могу вернуться к своим занятиям? – поинтересовался он ледяным тоном. Она ответила вопросом на вопрос, оглядывая его все с тем же пылким любопытством, от которого было почти щекотно.

– Вы всегда носите маску?

Ну вот, началось…

– Да.

– Почему?

– Потому что у меня проказа, - сухо ответил он, и женщина невольно отшатнулась в сторону, но тут же осознав, что он это не всерьез, тихо рассмеялась.

– Вы шутите.

– Отнюдь. Желаете убедиться своими глазами?

– Кажется, плачет ребенок? Вы говорили, что живете один.

– С моим сыном.

– А ваша жена?

– Скончалась.

– Отчего?

– Она заговаривала со мной, когда я занят.

– И вы ее убили за это?

– С превеликим удовольствием.

– Тогда видимо меня может ждать та же судьба, если я немедленно не покину вас?

– Вполне вероятно.

– О. Тогда я прощаюсь.

– Всего хорошего, мадам!

Он воспользовался моментом передышки и захлопнул дверь. Уф… Вот это ураган в юбке. Эрик отер взмокший лоб, утомленный скоростью перепалки. Шарлиз вынырнула из-за портьеры, где провела чудесных четверть часа, давясь рвущимся наружу весельем. Поглядев на его нахмуренные черты, она рассмеялась уже открыто. Спасибо беспардонной красавице, сняла камень с ее души, вернув ей хорошее настроение. А то после спора с Эриком, едва не кончившегося ссорой, она чувствовала себя усталой и подавленной. Теперь все прошло, смех разогнал густую паутину, заткавшую душу тоскливой чернотой.

– Она на тебя смотрела, как кот на сметану, - весело поддразнила она Эрика, выглядевшего измученным ветераном, который только что пережил атаку вооруженных грабителей.

– Почему нет. Разве я не красив! – рявкнул он, не оценив ее шутливого замечания.

– На меня-то за что злишься? – удивленно переспросила Шарлиз, нисколько не обидевшись на его вспышку. Каждый раз обижаться, никаких нервов не хватит. Проще не обращать внимания.

– Я не злюсь.

– Но нарычал.

– Извини. Она разозлила меня, – из голоса ушел гнев. Осталось усталое раздражение.

– Тебе должно бы льстить, - улыбнулась она.

– Что? Что поглядеть на меня выстраивается очередь, как в кунсткамеру?

– Зря ты так. Может, она вовсе и не выдумывала. Просто ехала мимо.

– И потому пыталась найти предлог задержаться? – Эрик криво усмехнулся. Люди так хитроумны, потакая своему любопытству, и так… злы.

– Ну и пригласил бы ее войти, - легко заметила Шарлиз, лукаво поглядывая на своего нахмуренного лже-кузена. – Пусть бы убедилась, что здесь нет ничего особенного. Заодно ввернул бы, что ты не хозяин дома, и она бы сразу сникла. Она, должно быть, в голове уже прокручивает план, как бы заполучить в свои сети вдовца с таким великолепным особняком. Ты ее только раззадорил.

– Мне безразлично. Лишь бы она сюда больше не показывалась, - мрачно заметил Эрик.

– Готова спорить, что она вернется!

– На что?

– А на что угодно, я выиграю, - азартно заявила Шарлиз. Женщина с таким жадным любопытством во взгляде и не вернется больше? Да ни в жизнь не поверить! Еще как появится, и даже любопытно, какой предлог придумает в другой раз.

– Прекрасно, тогда на желание, - откликнулся Эрик, позволив себе припустить в голос зловещие интонации.

На желание, да… на желание. Он отвернулся, скрывая проступившую на лице краску. Желания… такие глупые, смешные. Приласкай меня, погладь меня, меня никто никогда не ласкал, я даже не знаю, что это такое, и правда ли это приятно… Проиграй мне одно маленькое желание, проиграй, пожалуйста. Ты храбрая, ты сможешь.

– Ты сам сказал!

Глупая азартная девчонка… Нашла, с кем заключать сделки. Почти с дьяволом.

– Она не вернется, если у нее есть хоть капля разума, - заметил он вслух.

– Есть, но ей до чертиков любопытно. Ты ее зацепил своим сопротивлением. Красивая ведь девушка, разве не лестно ее внимание?

– Нет. Это внимание недорого стоит. Его очень легко обратить в панику, - сказал Эрик веско, только не похоже было, чтобы Шарлиз прониклась. В ее улыбке играло, как пузырьки в шампанском, азартное торжество.

Любопытно, что она загадает, если выиграет у него.


Глава 23

Когда наутро Шарлиз спустилась в кухню со вполне мирским и понятным желанием начать день с чашки кофе и скромного завтрака, который можно соорудить из подручных продуктов, ее ждал большой и неприятный сюрприз.

На стуле перед весело пылающим очагом, удобно расположившись и попивая горячий чай, сидел седенький дедушка лет семидесяти в потертом жилете и попыхивал трубкой, видимо, находясь на верху блаженства.

– Аэ… доброе утро… - остолбенев, пролепетала Шарлиз. Пытаться развоплотиться в качестве местного привидения было слишком поздно, да и подготовки соответствующей не хватало. Старик уже внимательно щурился, напрягал близорукие глаза, разглядывая вошедшую девушку, и цокал языком, что-то невразумительно бормоча себе под нос. Если б она не скрывалась от всего мира под видом незримой тени Эрика, она бы учинила садовнику разнос за непрошеное вторжение. Впрочем, может быть, тетя и не имела ничего против, чтобы приходящая прислуга попивала на ее кухне чаек. Вряд ли она когда-либо сама спускалась туда, чтобы приготовить себе завтрак или поставить на огонь чайник. У нее наверняка был для того целый штат горничных и слуг.

Несколько мгновений они с дедушкой изумленно оглядывали друг друга.

– Доброе, милая моя. А вы кто же такая, моя красавица?

Мда… слепенький, конечно, дедушка, да не совсем. За Эрика в новом образе ее отчего-то не принял. За цветущую оранжевую настурцию тоже. И что же теперь, спрашивается, делать? Ответить-то надо.

– Я… э. Я кухарка! – сочинила она на ходу.

– Вот оно что. А где мадам Гросси?

Надо полагать, прежняя тетина кухарка? Ох, главное, чтобы она не явилась вслед за работящим садовником. А за ними дворецкий или экономка, и семь горничных, и еще конюх. И будет тут весело и людно… Поди знай, какой у него с тетей был уговор. Может быть, он всегда занимается садом, когда ее нет дома. Начнешь выспрашивать, только затронешь темы, которые раскроют обман.

– Не знаю я, меня нанял месье, - она попыталась придать голосу простецкие интонации скромной неграмотной женщины, которая в жизни ничего, кроме горшков и сковород, не видела. Получилось не лучше, чем изображать из себя кокотку в поисках спутника на один вечер. Не выйдет из нее актрисы.

– Жаль, мадам Гросси такая хорошая кухарка, неужто ее уволили, – с сочувствием к неизвестной Шарлиз женщине произнес старик.

– Не знаю!

– А как вас зовут, милая красавица?

– Мари!

– А меня зовут папаша Бено. Десять лет служу. Да вы принимайтесь за дело, не стесняйтесь. Не помешаю. Попью чаю и пойду. Розы пора подрезать. И плющ разросся, прямо беда. И тюльпаны не политы.

- Я… да, я начну.

Она зло загремела посудой, доставая сковороды под благодушным взглядом милого дедушки.

–

– Черт! Этот общительный дедушка! Надо же было мне с ним столкнуться! – жаловалась она Эрику, кипя от досады, уже после того, как садовник наконец собрал свой инструмент и неуверенной шаркающей походкой побрел во двор, потирая согнутую радикулитом спину.

– И как, интересно, он попал в дом? Разве черный ход не был заперт? – задумчиво произнес Эрик.

– Заперт, - она поймала его полный сомнения взгляд и воскликнула. – Нет, точно заперт! Я уверена.

– Но тем не менее, он вошел.

– Наверное, у прислуги есть ключи от задней двери, - высказала Шарлиз предположение, прекрасно понимая, до чего сомнительно оно звучит.

– Вполне может быть. Однако этот замок я поменял, - сказал Эрик. – Он был испорчен.

– Есть еще боковая дверь, - подумав, припомнила девушка.

– Возможно. Но тогда дед прошел через весь коридор в поисках кухни. Он что, хорошо знает дом?

– Кто их тут знает, тетиных слуг, - с досадой воскликнула Шарлиз. – Может они так разбаловались, пока она… отсутствует, что бродят по всему дому где придется, берут что подвернется, пользуются ее вещами и спят в барских постелях. Вот… незадача. Эрик, что же теперь будет?

– Ты сама выбрала себе роль кухарки, - скромно заметил он.

– Мне повязать передник и с утра до ночи заниматься готовкой?

– Хм. Я не против.

– А у дьявола из Сен-Дени не вырастет устрашающий живот вместо рогов и копыт, если я буду целыми днями стряпать? – поинтересовалась девушка со змеиной улыбкой. Уж кем-кем, а прислугой ему она становиться не собиралась, пусть не надеется.

– Кто сказал, что я все это буду есть, - отозвался Эрик с серьезным видом, но глаза его чуть блеснули насмешкой.

– Ну, еще я могу открыть ресторан.

– Или осчастливить бродячих собак.

– Я что, так ужасно готовлю? Мне казалось, все не так уж запущено.

– Вовсе не ужасно. Но тебе придется найти какие-нибудь экзотические рецепты, чтобы оправдать свою должность. Лучше бы ты сказалась горничной, тебе же проще.

– Тебе не положена горничная. Тебе положен лакей. На лакея я не потяну. Ростом не вышла.

– Ну тогда будь кухаркой. Хотя мне казалось, что кухарки должны быть потолще и вооружены ложкой с длинной ручкой, с которой не расстаются даже во сне.

– Смотри же, вооружусь. С длинной ручкой и дырочками. И буду готовить что-нибудь не экзотическое, но полезное для здоровья. Шпинат например.

– Мне-то все равно, хоть салат из сорняков. Но если ты хочешь завоевать доверие старика-садовника, тебе придется освоить всякие там Кок'о вен, индейку по-рыцарски, бордосский соус и клубничное карпаччо. Чтобы оправдать истраченные на твое жалование деньги.

– А ты будешь платить мне жалование? – поинтересовалась Шарлиз.

– Буду, но с задержкой. Но зато не возьму с тебя плату за постой.

– Однако! Это дом моей тети.

– Но в данное время его снимаю я. А ты назвалась кухаркой.

– Эрик…

– Да?

– Пойду искать рецепт карпаччо…

– Можете быть свободны, Мари.

–

– Вы абсолютно бездарны, моя дорогая. Абсолютно. Мало того, что ваш танцевальный номер был лишен всякого вкуса и нагонял зевоту смертную, вы еще умудрились провалить все, что было вам поручено. Мне остается лишь задаваться вопросом, нарочно ли это было сделано, из сочувствия к преступнику, или просто вы настолько глупы и бестолковы.

Если б она способна еще была обижаться, то, должно быть, впала бы в состояние остервенелой, бешеной досады. Никто, никогда не говорил с ней так. Никогда ее не подвергали таким оскорблениям. Мэг утешилась мыслью, что мужчина, который только что наградил ее моральной пощечиной, сам был вне себя от досады и чувствовал себя одураченным. От ее самоуважения все равно остались жалкие клочки. Что бы он ни говорил, какими бы словами ни выражал свое презрение к ней, это уже не могло задеть ее гордость. Какая гордость, боже ты мой? Она задирает юбки, танцуя в «Фоли Бержер» вместо приличной, интеллигентной Оперы, ее извлекли из загаженной обезьяньей клетки и, не предложив даже возможности вымыться и переодеться, велели отправляться домой и ждать новых указаний. И звучало это так, словно она была нерадивой горничной, пролившей хозяйский кофе на персидский ковер. Она уже надеялась, что о ней забыли, и они с мамой могут потихоньку начать налаживать свою жизнь. Но нет. О ней вскоре вспомнили. И теперь она вынуждена принять на себя ушат грязи, потому что должен же комиссар переложить на кого-то груз досады и разочарования, и можно только воображать, что выслушали за эти дни упустившие Призрака жандармы.

Мэг не собиралась оправдываться перед Жювилем. Ей было безразлично, и душа ее замерла в пустоте, далекая от мира низких, подлых людей, которые окружали ее и тянули в разные стороны, словно она была куклой. Пусть она сглупила, но ведь Призрак был почти у них в руках, она выполнила все, что от нее требовали, и если он все же сумел уйти, то причем здесь она? Только кто станет ее слушать, какой смысл сотрясать воздух? Кто-то всегда должен быть виноват в чужом поражении. Почему бы не она… Тем более, ей все равно. После столкновения с Призраком, после ужаса, что ей пришел конец, после пережитого унижения, да какая разница, что ее называют дурочкой и трусихой. Она смутно улавливала угрозы, которыми перемежались яростные тирады комиссара, мерившего широкими шагами кабинет. Что-то о ее матери, о пособничестве преступнику, о его связях в мюзик-холле, откуда ее могут выкинуть в любой момент, и тогда следующей ступенькой на пути вниз станет ближайший бордель, где и место таким вот бездарным балеринкам, которые не умеют ничего, кроме как показывать оголенные стройные ножки. Мэг слушала вполуха. Ей казалось, что за последние дни она стала старше на десятилетие и из хорошенькой семнадцатилетней простушки она вдруг превратилась в умудренную опытом, разочарованную в жизни женщину за тридцать, с грузом личных проблем и неудач. Малышка Мэг, всеобщая любимица, где ты?

– Не думайте только, мадемуазель, что провалив мои планы, проявив столь поразительную даже для женщины тупость, вы выйдете сухой из воды. Вам и вашей матери были обещаны защита и безопасность только при условии поимки убийцы. Убийца на свободе! Возможно, в настоящий момент он сжимает руки на горле очередной жертвы, и вы тому виной! Кровь невинных обагрит и ваши маленькие ручки. Не думайте, что напустив на себя скромный вид, вы избежите наказания за вашу преступную глупость, бестолковая вы растяпа.

Если бы он не оскорблял ее так, возможно, она рассказала бы ему про рыженькую девушку и про ребенка. Помогло бы это найти и арестовать Призрака? Наверное. Не так уж легко спрятаться, когда за тобой тянется шлейф из родных и друзей, которые так и норовят сболтнуть лишнее, шумно обрадоваться встрече, выдать тайное убежище случайному свидетелю… Она рассказала бы про них комиссару, потому что в ту минуту ненавидела Призрака больше всех на свете и мечтала увидеть его мертвым. Один раз он разрушил ее жизнь. Во второй раз он вернулся, чтобы растоптать ее гордость. Такой человек не имел права на существование, он нес боль, зло и потери. Но Мэг Жири промолчала. Может быть, в другой раз. Может быть, другому человеку. Не Жювилю. Она все им скажет, но не теперь. И когда они найдут его и посадят в клетку, где ему самое место, она придет к нему, чтобы взглянуть на него в последний раз, и спросит, помнит ли он тот день, когда задвинул железную щеколду и посмотрел на нее сквозь прутья.

– Но довольно пустых разговоров, - донесся до нее сквозь пелену сбивчивых, обожженных жаждой мести мыслей голос Жювиля. – Призрак Оперы должен получить по заслугам. И вы, мадемуазель, должны исправить свои прежние оплошности.

Опять танцевать в балагане? А, не все ли равно. Мэг равнодушно ждала, что он ей скажет. Может ей сплясать на площади, как цыганке, потряхивая бубном и выкрикивая «Призрак, выходи»?

– У нас на руках остался один козырь, который можно разыграть. И выхода нет, мы его сдадим, что бы там ни думал по этому поводу виконт де Шаньи. Впрочем, ему об этом знать не обязательно. Кстати, ясно вам, дорогая? Если он что-то заподозрит, я буду считать, что это ваш длинный язычок постарался. И уж поверьте, вы пожалеете о том дне. Но вернемся к делу. Я знаю, что вы близки с Кристиной Дайе. Ведь так!

– Теперь уже нет, – вяло отозвалась Мэг. Как мало этот комиссар разбирается в людях. У Кристины через месяц свадьба с виконтом. А Мэг танцует в кордебалете «Фоли Бержер». Есть разница? Не все отправляются с пожарища и прямо под венец. Некоторые идут на дно, чтобы никогда больше оттуда не выплыть.

– Ну так напомните ей. Полагаю, мадемуазель Дайе не тщеславна и не заносчива, и если верить тому, что я слышал о ней, она милейшее создание.

– Кристина никогда не согласится. Она уже однажды была приманкой и горько раскаивалась… - сказала Мэг, и в ее голосе не сверкнуло ни малейшего оттенка живого чувства, одна лишь констатация факта. Кристина не захочет. Все, чего она хочет, это забыть. И малышке Жири, неразрывно связанной с проклятой Оперой, тоже лучше остаться в прошлом.

– Ради Бога, - сморщил нос комиссар. – О чем вы толкуете? Кто станет обсуждать с Дайе наши планы? Она же еще глупее вас. Я наслышан о ее странной связи с уродом из-под оперы. Сомневаюсь, что дело там обошлось одним лишь музицированием, судя по тем рисункам, которые мы обнаружили внизу. Там всюду Дайе, Дайе, Дайе. Помилуйте, даже маньякам нужна какая-то пища для столь упорных фантазий. Ну да то дело виконта, брать ли невесту с изъяном. Меня это не интересует. Меня интересует абсолютно другое, а именно: насколько наш безумец одержим красоткой Дайе. И главное: сможет ли она его выманить из убежища нам в руки.

– Кристина выходит замуж, - тихо заметила Мэг. Несмотря на все свои беды, она искренне желала подруге счастья. Но вот над ним уже занесся меч… правосудия? Что же это за правосудие такое, если для него судьба маленькой Кристины - это только винтик, который можно закрутить, а можно и открутить, выкинув на свалку за ненадобностью.

– Я знаю. Через месяц. За этот месяц может многое произойти. И уж не мое дело, женится ли на ней виконт или нет. Если у нее есть капля женского коварства, а не одни трели и рулады в голове, то она сумеет заморочить ему голову еще раз. Мне нужно, чтобы она позвала Призрака. Впрочем, даже это не обязательно. Это идеальный исход, к которому мы будем стремиться, но рассчитывать на это всерьез трудно. Если же такого не удастся добиться, что скорее всего, будет достаточно и того, что она разорвет помолвку. Виконт человек видный, скандал будет таков, что слухи о нем поползут по всему Парижу. И, думаю, преступника это заинтересует, – Жювиль припустил гадкую ухмылку, не предвещающую Кристине добра. Если бы речь не шла о ее старинной подруге, Мэг бы пожала плечами. Призрак заслуживал, чтобы охотничьи псы выволокли его на свет божий, как забившуюся в нору лисицу. Но Кристина… она такого не вынесет. Несправедливо так поступать с ней. Комиссар прочел мысли Мэг на ее вытянувшемся личике.

– О, не стоит казниться. Дайе молоденькая и хорошенькая, и от женихов у нее отбоя не будет. И я все равно займусь ею, потому что для меня теперь отправить убийцу на плаху дело чести. Личной чести. Никто еще… не оставлял Жювиля с носом. Если вы раздумали помогать правосудию, только скажите. У меня в ящике целый ворох показаний, доказывающих, что мадам Жири десять лет служила убийце и шантажисту доверенным лицом. Она как раз успеет состариться на каторге. А помолвка Дайе все равно будет расторгнута, с вашей помощью или без нее. С вашей помощью действовать мне удобнее. Но не более того. Итак? Вы готовы меня слушать?

Мэг слабо кивнула. Светлые пряди упали ей на лицо, закрыв его, как монашеским капюшоном. Она даже не заметила, не убрала их.

– Отлично. Мне нужно, чтобы вы навестили Дайе. Это первое. Второе: мне нужно, чтобы она пошла на премьеру в «Фоли Бержер». Без Шаньи, естественно. Думайте сами, под каким предлогом вытащить ее в театр без жениха. Пообещайте ей, что у вас там будет всего несколько коротких номеров, а все остальное время вы будете в ее распоряжении. Договоритесь с ней поболтать вдвоем о нарядах, о мужчинах, или о чем вы, женщины, там шепчетесь, пока остаетесь наедине. Вы меня понимаете? Вы не в обмороке? Будьте любезны падать в обморок где-нибудь в другом месте, мне не до женских капризов. Хоть кивайте, мадемуазель, дайте знак, что вы в сознании.

Балерина снова отрывисто кивнула и ничего не сказала.

– Далее. Вы познакомите ее с мужчиной.

– Что? – вскрикнула Мэг, и взгляд лучисто-голубых глаз взметнулся вверх и замер, захваченный холодными тисками тяжелого взгляда комиссара. Он буравил ее глазами, подавляя ее, заставляя чувствовать себя гонимым бурей листком, чья воля не имела в этом мире никакого значения.

– Вы не ослышались. У меня было время подумать и порасспросить людей. Кроме того, не забывайте, я видел героя ваших театральных легенд. Итак, еще раз, сначала. Вы познакомите Дайе с мужчиной, которого представите как… певца. Нет, впрочем, у него, насколько я знаю, приятный баритон, но отнюдь не оперный. Лучше, как автора пьесы, которую будут давать в тот день, когда состоится знаменательное знакомство. Ведь Дайе неравнодушна к творчески одаренным людям? Вот и отлично. Ей это понравится. Не думаю, что у нее хватит ума наводить справки об истинном авторе. Вам ясно?

– Кристина… любит Рауля, месье комиссар. Действительно любит.

– Она всего только глупенькая девочка. Конечно, Шаньи молод, богат и знатен, и сманить девушку у такого мужчины не так-то просто. Но мы попытаемся. Ну а если господин виконт не выдержит и придушит изменницу, тем лучше. Наш печальный Ромео примчится в три раза скорее, чтобы отомстить за возлюбленную.

– Комиссар… - взмолилась Мэг со слезами в голосе.

– Ну это крайности, - он благодушно махнул рукой в знак того, что пошутил… как будто пошутил. – Виконт просто выставит крошку за порог и накажет никогда больше не попадаться ему на глаза, вот и все. Она снова будет свободной девицей в поисках жениха. Тогда мы устроим ее в Мюзик-Холл. Тоже отличный вариант. Если Призрак прослышит, что его красавица пляшет в варьете, как вы, – он окинул Мэг презрительным взглядом, от которого она густо залилась краской, и продолжил, – он тоже не смолчит, уж я думаю. Одно дело отдать девушку богатому виконту. Другое – отправить ее торговать своими юными прелестями.

Мэг с усилием сжала зубы. Она не станет отвечать на оскорбление. Ее только что фактически назвали кокоткой, но это тоже не имеет значения. Ничто сегодня не имеет значения.

– Теперь же вам настала пора познакомиться с новым возлюбленным Дайе. Держу пари, что он ей понравится. Он всем дамам нравится, потому я и держу его на крючке уже достаточно давно, и по одному моему слову он отправится на каторгу. Пока же он гуляет на свободе, поскольку он представляет опасность только для дур, а дур порой надо учить на их собственном горьком опыте. Прошу знакомиться, Робер де Шатильон, профессиональный брачный аферист. Входите же, Робер. Мадемуазель готова пожать вам руку.

Он появился легким, пружинящим шагом, бесшумно открыв дверь, за которой все это время слушал монолог комиссара, нарушаемый лишь короткими одинокими фразами Мэг Жири. На редкость красивый мужчина, даже у юной Мэг перехватило дыхание, так он был хорош. И еще… что-то такое, смутно угадываемое… Он был высок, статен, с иголочки одет, светлые глаза ровно глядели из-под густых темных бровей. Гладко зачесанные черные волосы открывали лоб, красивой формы губы чуть заметно улыбались, излучая соблазн. Сияла гладкостью чуть смугловатая золотистая кожа, как у испанского баритона, который одно время выступал в Опера Популер. Мужчина-мечта. Настоящий неподражаемый Дон Жуан искуситель, Дон Жуан торжествующий. Вот кого он напомнил ей. Не испанского баритона, нет. Теперь она поняла, поняла и содрогнулась. Он напомнил ей Призрака, каким он являлся миру в те единственные два раза, когда он счел нужным появиться на публике. Если бы он не прятал под маской кошмарный нечеловеческий лик, чего тогда еще никто, кроме Кристины, конечно же, не знал… да, вероятно, он смотрелся бы столь же выигрышно. Рост, телосложение, прическа… тогда они не знали, что это парик. Смугловатый тон кожи… должно быть, лишь грим, откуда кроту подземному обладать здоровым цветом лица? Чуть тяжеловатые, но мужественные черты… Нет, не один в один лица, не как будто близнецы, и все же определенное сходство было. Для человека впечатлительного, вроде Кристины, вполне достаточное. Влюбилась бы Кристина в Призрака, не знай она об его уродстве и черной душе? Что, если перед ней появится мужчина, похожий на него, только без адовой печати, с лицом красивым, открытым, без шрамов и изъянов? Будет ли иметь значение, что у него нет ангельского голоса, или она сохранит Тот голос в своем сердце, и оно, слепое в своей подавленной, запретной слабости, наложит память о его чудесном звучании на лицо прекрасного незнакомца?

– Робер, - представился он, взял ее тонкую безвольную руку в свою и поднес к губам. Сердце Мэг екнуло и на мгновение приостановилось. И когда оно забилось вновь, то стучало бешеной иноходью, словно спасающийся бегством мустанг, несущийся ветром по степи. Брачный аферист? Предназначен Кристине? Пожалеть Кристину? Позавидовать ей? Такой красивый. Такой опасный. Такой притягательный, как воплощенное зло. Как можно так поступить с Кристиной? Как можно предать ее? Как можно отдать ей такого мужчину? Сколько женщин теряли голову при виде его идеально вылепленного лица и тела, будто высеченного из мрамора великим Микеланджело? Увидит ли Кристина в этих изумрудных глазах тень своего Ангела Музыки, позволит ли увлечь себя в сладкий, губительный омут страсти?

– Магдалина Жири, - прошептала она в ответ, и трясина безжалостно затянула ее.

–

В глубокой задумчивости Эрик разминал пальцами кусочек воска. Не детские игрушки, на самом-то деле. Просто это помогало ему думать. И тогда, и сейчас тоже. Пальцы сами придавали форму пластичной податливой массе. Когда-то у него была собственная маленькая опера, макет, один в один похожий на оригинал. Сейчас, когда будущее его было столь туманно, вкладывать силы в вещи глупо, лучше хранить все свои идеи в голове, там, где они будут в сохранности при любом исходе. Фигурка постепенно обретала женские очертания. Его рисунки уже не изменить, они отправились прямиком в издательство, кроме самых последних, которые сгорели во время пожара, ну да и черт с ними, уже столько утрачено, а это уж и правда мелочь. И он уже не может сказать, что поторопился и передумал. Ну да неважно. Восковая статуэтка размером меньше ладони обрела лицо, волосы, и даже сеточку, поддерживающую свернутый на затылке узел. Вот она, Гонерилья. Теперь-то он услышит ее музыку, ее гордую, высокомерную, самодовольную музыку. Теперь она обрела правильное лицо: нахальное, привлекательное, предательское. И она заиграет для него. Он закрыл глаза и услышал, как сплелись в единую мелодию контрабас и валторны, и где-то на заднем плане подпела им флейта, отрывисто выводя капризный, требовательный мотив.

Шарлиз никогда не была Гонерильей. Он просто отдал ей не пристроенную женскую роль, потому что она была существом подходящего пола, которое ему захотелось взять в свою сказку. Ничего, она не слишком оскорбится, если ей достанется мужское обличье. Что ж поделать, если женских образов в пьесе на всех не хватает. Он вылепил ее из воска, потом усмехнулся и уничтожил юбку, превратив ее в ноги, обутые в короткие сапожки. Отщипнул лишние волосы и размазал кусочек воска по туловищу, утяжеляя его. Наверное, шут был старше. Но это не имеет значения, в его сказке он сам единовластный хозяин. Легкая игривая мелодия откликнулась на его мысли, дополнив изображенный в воске образ, и он сразу ожил, шевельнулся, заиграл новыми красками, лукаво подмигнул ему. Ну ладно, он пока еще не сошел с ума, и воск остался воском, всего лишь согретым его пальцами и текучим, но он все равно был уверен, что поймал что-то важное и заключил в плен, и теперь нужные ноты не оставят его. Он собрал свою гвардию. Теперь бы ему театр, где можно начать все это воплощать в жизнь… Может когда-нибудь, позже, он и найдет способ. Пока же можно продолжать сочинять, и раскладывать свою музыку по полочкам сознания, чтобы после только записать ее на линованной бумаге.

Если, конечно, ему кто-то даст сочинять. Пока почему-то нет ему покоя. Эрик услышал визг - истерический, испуганный, звонкий. Женский визг, истошный, как будто ту, что издала его, резали заживо.

Он вихрем слетел по ступеням и наткнулся на Шарлиз, которая, испуганно прижав руки к груди, стояла в простенке, видимо, решив слиться воедино со скульптурой Дианы в качестве одной из ее нимф. Сердце вновь забилось ровно, и облегчение накатило, как прохладный поток воды в удушающе жаркий день. Живая. Эрик перевел дух, выругав себя за недостойный испуг. Вытер со лба бисеринки пота. Нервы что-то ни к черту стали. Значит, снова сработала ловушка. Какая на этот раз? И что за добыча попала сегодня в его капкан? Снова женщина? Не многовато ли их стало в его жизни.

– Не выходи, - предупредил он Шарлиз. – Я схожу посмотрю, кто там ищет нашей компании.

Ловушка была присоединена ко входной двери. Он сам установил ее для непрошеных гостей, ее и еще несколько подобных в саду и около калитки. Конечно, толпу она не остановила бы, а вот случайных любопытных – да. Потому что нечего бродить по чужим владениям без спросу.

Ничего смертельного на этот раз. Никаких рвов с водой, опускающихся решеток, выскакивающих на пружине кинжалов. Просто сетка, не способная причинить никакого вреда. Он увидел когда-то такую на рисунке одного из исследователей Африки, то ли Ливингстона, то ли еще кого, и его позабавила простая, но действенная конструкция. Как силок для птиц, только побольше. И сейчас в его сетях, вознесшихся вверх и раскачивающихся на высоком дереве, болталась испуганная, но вполне живая добыча.

– Мадам де Морано, добро пожаловать, - вежливо поздоровался он, глядя внизу вверх на ее сложенное пополам и парящее в воздухе тело. Она что-то пискнула, сети качнулись, и он на мгновение увидел бледное лицо, когда ее кокон завертелся в воздухе. Чудное зрелище. И он проиграл желание. Быстро же она вернулась, самоуверенная красавица Анна. Неужто ей и впрямь приглянулся несговорчивый состоятельный вдовец? Снять что ли маску, явить ей истинное лицо, данное ему Богом? Она даже в обморок не сможет упасть, потому что некуда.

– Снимите меня, - донесся до него жалобный воробьиный писк. Где ж твои завлекающие взгляды и дразнящие речи, красавица? Эрик усмехнулся, чувствуя неодолимое желание поиграть с добычей, прежде чем отпустить ее… или съесть.

– Уверены, мадам? Оттуда хороший обзор на мое имение. Вы точно хотите вниз?

– Иии!… - заверещала она сверху, видимо, выражая этим испуг и возмущение, и ветка, на которой раскачивалась сеть, предательски скрипнула под весом ее тела. Тонковата, наверно. Эрик задумчиво прикинул, выдержит ли ветка ее тяжесть. Впрочем, если обломится, так и будет. Не убьется, не так и высоко падать.

– Снимииите! – звенящими истерическими нотами вспорол ему слух высокий тонкий голосок, обладательница которого раскачивалась, как на качелях, у него над головой. Эрик неприязненно поморщился. Уж чего он не любил, так это резких звуков, просто пытка для его чуткого музыкального слуха. Наверное, это было бы хорошим уроком для любопытной особы, повадившейся заходить к ним на огонек - повисеть здесь еще час-два, размышляя над своим поведением, но он не выдержал бы ее пискливых взываний к его милосердию. Эрик придвинул скамейку, встал на нее, чтобы достать до сети, и одним ударом ножа рассек веревку. Узел с пленницей с громким шлепком и одновременно прозвучавшим надрывным визгом упал к его ногам.

–

– Вы глубоко опечалены, не так ли, Магдалина? Вы позволите так вас называть?

Какой бархатистый у него голос, ласкающий, словно прикосновение мехового манто к обнаженному телу. Ей кажется, что она видит свое отражение в ясных глазах, взгляд которых будто выворачивает ее насквозь, видит ее до самого дна, словно она прозрачный, чистый сосуд, колодец, на дне которого поблескивают золотые монеты. Радужки его глаз чуть темнее на краям, словно обведены черным грифелем, и оттого его черты кажутся еще более четкими, яркими, чувственными. Такой красивый.

Она идет молча, боясь, что ее голос выдаст смятение. Они вышли вместе, и Мэг втайне надеется, что он пойдет провожать ее, ведь до ее дома неблизкий путь, а комиссар велел им познакомиться поближе, чтобы они как следует отыграли свою роль добрых знакомых. Мэг неопределенно взмахивает рукой на его вопрос, и в голове, как потревоженная стая птиц, щебечут сбивчивые вопросы, которых она никогда не задаст. Правда ли его волнует ее печаль? Пытается ли просто быть вежливым? Почему он согласился принять участие в этой игре? Что такого знает о нем комиссар? Нравятся ли ему тоненькие кудрявые брюнетки? А миниатюрные блондинки? Отчего такие мужчины, которые могут растопить любое, даже самое твердое сердце, становятся брачными аферистами, и правда ли это? Вместо этого она спрашивает, едва ворочая немеющим языком:

– Маркиз де Шатильон вам не родич?

Когда-то этот маркиз ухаживал за Карлоттой, подбирался к ней с цветами и подарками. Но надо знать Карлотту. Она брала подарки, фыркала на цветы, которые то резко пахли, то были слишком дешевы для нее, капризничала, благосклонно принимала комплименты, но когда доходило до самого главного, моментально исчезала с горизонта, и у нее находилось масса иных планов, не связанных с поездкой покататься в Булонский лес с последующим завтраком в загородном доме маркиза.

Какой у него смех, о, какой у него смех. Мэг прикрыла глаза, вслушиваясь в него, словно в дивную музыку. Не может быть, чтобы так искренне смеялся профессиональный лжец. Словно она изрекла некий невероятно веселый каламбур.

– Конечно нет, дорогая Магдалина, конечно нет. Я такой же де Шатильон, как Бурбон или Валуа. Но признаться, вы первая, кто спросил меня об этом. И отвечаю вам абсолютно честно – естественно, как всякий актер, я нуждаюсь в звучном псевдониме. Но меня действительно нарекли Робером. Поэтому предлагаю вам так меня и называть, вы согласны?

Из всей его болтовни Мэг смутно слышит лишь то, что он назвал ее «дорогой Магдалиной», и теперь она сосредоточена исключительно на том, знак ли это возникшего притяжения, или просто оборот речи. Все остальное - только нечетко прорисованный фон задника, на котором изображены райские кущи, где извивается, гипнотизируя ее изумрудными бусинками глаз, змей-искуситель.

Мэг плывет, как в густом, вязком тумане, и ей кажется, что от теплой земли поднимается пар, от которого у нее в сознании все мысли теряют очертания и сливаются между собой в рассеянной, бездумной истоме. Она не помнит, где кончаются мысли о матери, о Кристине, воспоминания об Опере, где они пересекаются с ненавистью к недочеловеку, унизившему ее и разрушившему ее тесный, но уютный мирок, где там в клубок впутывается ниточка страха перед Жювилем, и где начинается новая череда еще не оформившихся, волнующих мыслей о прозрачных глазах с темными ободками, идеально очерченных губах и золотистой, чуть тронутой солнцем коже. Она бы хотела быть солнечным лучом, чтобы тоже иметь возможность прикасаться к ней. Чуть приотстав, она любуется грацией его движений. Даже ее отточенная танцем пластика не столь совершенна. Отдаленное сходство с легендарным негласным хозяином Опера Популер только кружит ей голову близостью к тайне. У того тоже была подобная кошачья поступь, самоуверенная грация дикого зверя, который неторопливо вышагивает и по-хозяйски обводит взглядом свою территорию. Только он таил под маской жуткую заготовку под лицо, которую Бог позабыл закончить, да так и выпустил его в мир. А ведь, должно быть, он был задуман именно таким, как она видит сейчас перед собой. Брачный аферист, сказал ей Жювиль. Можно ли верить Жювилю, который и сам дока в низких интригах? Брачный аферист. Чего ей бояться? У нее же нет ни гроша. Пусть дрожат те, у кого приданое в золоте и ценных бумагах. Те, кто оголяет ножки в «Фоли Бержер», охотникам за престарелыми богатыми невестами неинтересны. Или она просто не знает ничего о брачных аферистах?

– Магдалина…

Кажется, он называет ее имя. Или это ветер шевелит шуршащие обрывки ее мыслей, и ей только мерещится, что ее позвали?

– Магдалина…

Она останавливается, рассеянно запуская ладони в волосы, прижимая их к вискам, мучительно ища путь назад, к малышке Мэг, но он оказался закрыт и наглухо заколочен. Он и правда зовет ее по имени. И у него такое красивое имя, Робер. И глаза с ободками. И красивые сильные руки. И твердые, сладкие губы. И нежный, влажный язык, такой горячий, властный. И она совсем не помнит мгновения, когда он стал целовать ее, и она тает, тает, как растопленный воск, как вылепленная из снега башня, как сладкая карамель в теплых детских ладонях. Мир где-то далеко, блеклый, как вылинявшая декорация, и ей нет до него дела. В мире, где она жила когда-то, не было таких изумительных губ, сильных, требовательных, и еще гладко-бархатных, как впитавшая солнечное тепло абрикосовая кожица.

– Вы маленькое чудо, Магдалина, - пробивается к ней голос извне, и она, оказывается, уже снова стоит посреди мостовой, не оплавившаяся, как свеча, а вполне невредимая, здоровая девушка. И не парит в воздухе, и не лежит лужицей растопленного воска на земле. Просто обыкновенная девушка бредет по парижской улице, одна из сотен, населяющих этот старинный город. Он бережно прикасается губами к ее ладони и отвешивает ей томный рыцарский поклон. Все ее существо издает неслышимый протестующий вопль. Нет, он не пойдет с ней до самого дома, он провел ее немного, и теперь отправится своей дорогой, и если она не возьмется познакомить его с Кристиной, то никогда больше не увидит, потому что не знает ни где он живет, ни чем занимается, ни где бывает.

– До встречи, - бормочет она сквозь густой кисель, сквозь который с трудом достигают ее слуха звуки внешнего мира.

– До встречи, прекрасная Магдалина.

Мэг долго смотрит ему вслед, стараясь запечатлеть в памяти его царственную удаляющуюся фигуру. Ей хочется последовать, проследить за ним, но она не решается. Вздох, тяжелый, как кирпичная кладка, вырывается из ее груди, и только теперь она чувствует, как дрожат у нее колени. Завтра же. Она пойдет к Кристине завтра же. Купит фунт ее любимого шоколада, и будет сладкой, как медовое печенье, восторгаясь ее новой жизнью и будущей свадьбой с Раулем. И пусть она только откажется приехать в «Фоли Бержер». Нет, нет, она не сможет отказать подруге. Только не Кристина. Она ведь добрая. И очень красивая. Когда Робер увидит ее, он поймет, что напрасно поцеловал белокурую малышку Мэг, тогда как его ожидало такое пиршество взгляда, такой прелестный фарфоровый ангел, как Кристина Дайе. Они все желали только Кристину. Рауль, даже уродливый Призрак. Всегда только Кристину. Может быть, на этот раз будет иначе?

Она не замечала ничего. Ни несущихся экипажей, обдающих ее брызгами, когда колеса их катились по лужам. Ни ворчащих прохожих, недовольно поглядывающих на юную девушку, неверной походкой бредущую по улице. Не помнила, где она сворачивала, и правильной ли дорогой шла домой. Улица опустела, должно быть, она удалялась от центра, и все реже ей попадались всадники и подскакивающие на булыжниках коляски.

Карету, запряженную четверкой вороных, она тоже не увидела. И даже шумное их ржание долетело до нее с задержкой, словно проделав долгий кружной путь, пока не достигло, наконец, ее мозга. И когда она вспомнила, что бредет не разбирая дороги посреди мостовой, и услышала, что кучер гневно орет ей, осыпая гроздьями непечатных слов, то уже было поздно, и неспособные ни свернуть, ни мгновенно остановиться вороные налетели на нее, опрокинув на землю. Удар вышиб из нее дыхание, и воздух остановился в горле, забыв путь во вздымающиеся легкие, содрогающиеся в отчаянной жажде вдохнуть. Последнее, что она услышала, прежде чем сознание покинуло ее, был сердитый женский голос, выговаривающий кучеру:

– Мы переехали ее, Жене, она наверняка мертва. Поехали же отсюда. Мы еще поговорим с вами о вашей неловкости. Только подумайте, что скажут, если прослышат, что карета графини д’Анжер задавила молоденькую девчушку. Трогайте. Я не собираюсь рисковать своей репутацией из-за вашей неосмотрительности.

Ржание унеслось вдаль. Мэг Жири осталась лежать в пыли.

Как раз тогда же, в те же минуты, узел с плененной Анной де Морано рухнул с двухметровой высоты, глухо ударившись о землю почти на пороге дома Шейлы Прево.


Глава 24

Поскольку клубничное карпаччо было отменено за отсутствием клубники, Шарлиз, мающейся от вынужденного безделья, пришлось удовлетвориться овернским супом, все немногочисленные ингредиенты которого нашлись в тетином погребе в количестве, достаточном для прокорма целой армии. Тем более, три свободных часа, необходимых для его приготовления, у нее были, и даже с излишком. Заняться ей было нечем, а если с утра до позднего вечера мрачной скучающей тучей нависать над душой у Эрика, то он пожалуй, убьет ее гораздо скорее, чем до нее доберутся те, другие. И его еще и оправдают.

Она накрошила целую миску картофеля, вздрогнув только когда он посыпался через края на стол, вырвав ее из плена не слишком оптимистичных размышлений. Кого, интересно, она собралась откармливать такой горой? Девушка поспешно отсыпала лишнее, добавила в горшок зелень и чечевицу, залила водой, кажется, на этом можно было и остановиться. Заплясали язычки огня, и теперь ее роль стала исключительно созерцательной. Ближайших два или даже три часа, до перехода к следующему этапу готовки, от нее требовался лишь присмотр и никаких больше усилий, так что можно сидеть, задумчиво наблюдая за тем, как вспыхивают и гаснут яркие искорки, как любовно ласкают низ горшка огненные пальцы, как медленно вьется над крышкой белое облачко пара.

– Все трудитесь, красавица моя?

Шарлиз подскочила от испуга. Еще один… тоже подкрадывается тихонько, как кот. Или это она погрузилась в такую глубокую задумчивость, что попросту отключилась от внешнего мира? Садовник прошествовал мимо нее, поставил в углу громадную, довольно ржавую лейку и тронул пальцем бок чайника, горячий ли. Наблюдая, как он на ощупь достает себе кружку и глиняный горшочек с медом, Шарлиз только поражалась, как ловко этот старик приспособился справляться со своей немощью. То, чего он не мог разглядеть, он щупал, нюхал, пробовал на вкус, и все это время насвистывал бодрый мотив, словно перед ней был самый удачливый и довольный жизнью дед во всем Париже.

– Ага, - на редкость многословно ответила Шарлиз, мечтая превратиться в толстую пятидесятилетнюю тетушку с венчиком для белков в одной руке и скалкой в другой. Тогда на нее, наверное, никто не обратил бы внимания. Если этот дед начнет рассуждать за порогом их дома о молодой рыжеволосой кухарке… ох, тогда она за себя не ручается. Честное слово, пообещала она себе, тоже вооружится удавкой, и несдобровать болтуну.

– Пахнет-то как чудно, милая моя, - заметил дед, усаживаясь около стола, и, по-видимому, надолго. Шарлиз задумчиво принюхалась. Ничем особенным, пожалуй, что и не пахнет. Рановато, да и острого она ничего не клала. То ли у деда нюх, как у собаки, то ли он так намекает, чтобы его пригласили к обеду. Шарлиз предположила второе.

– И папаша Бено сегодня славно поработал. Могу теперь и отдохнуть, не приходить пару деньков. Цветет-то как все, душа радуется. А так ведь бы и увяло, если б не старый Бено. Вон как тюльпаны головки поподнимали. А то повесили носы, что твои колокольцы. Ну да я все полил, три раза к колодцу ходил, раньше бывало, это мне раз плюнуть, а теперь вон старый совсем, пока добреду, пока воды вытяну, час и пройдет, плох совсем стал. Но старый-старый, а дело-то сделал, верно?

– Ага, - общительно подтвердила девушка, заглянув под крышку горшка, словно в надежде влезть в него и закрыться изнутри. Вот разговорчивый дед. Шел бы… домой и спать. Раз так хорошо поработал. Что может быть ужаснее болтуна? Только старый болтун.

Кажется, старик проникся ее негостеприимным расположением духа, так что засобирался восвояси, все бурча что-то про цветы, поливку и, кажется, даже вредителей.

– Да хоть стадо оголодалой саранчи, - проворчала Шарлиз тихонько ему вслед, радуясь, что осталась наконец в одиночестве. В собственном доме ее может и волновало бы, не едят ли жуки ее цветник, и не высохла ли земля под клумбами. Но то в собственном доме. А отсюда, если к ним зачастят такого рода разговорчивые гости, рано или поздно придется сбежать. И куда? Куда идти-то в компании младенца и мужчины, который никак не затеряется в толпе, и которого разыскивают жандармы? И она сама… хороша. Тоже мастерица попадать в истории. Она размешала ложкой суп, зачерпнула немного и машинально поднесла ко рту. Ложка застыла на полпути.

Во дворе пронзительно визжала женщина. Так ужасно, словно ее там зверски убивали или насиловали. Невозможно так душераздирающе визжать, просто увидев мышь, или даже Эрика, если он в очередном приступе самоистязания отправился поприветствовать ее.

Шарлиз выбежала из кухни, уже собравшись пулей вылететь наружу, но остановилась. Кто там, что там, знать бы… она уже приучилась быть осторожной, и страх удержал ее в доме, закравшись в сердце и свив там безжалостно жалящее ее осиное гнездо. Пока она колебалась, появился Эрик. Мгновение он потратил, оглядывая ее, словно желал убедиться, что визг принадлежал не ей.

– Не выходи, - наконец проговорил он строго. – Я схожу посмотрю, кто там ищет нашей компании, - он закрыл лицо и исчез за дверью.

Шарлиз вовсе не возражала понаблюдать за происходящим с безопасного расстояния и отодвинула штору, приоткрыв себе крошечную щель. Ей пришлось зажать рот рукой, чтобы не прыснуть при виде вчерашней гостьи, зависшей в воздухе, как мешок с крупой, подвешенный заботливыми хозяевами подальше от зубастых грызунов.

-

Со вздохом, полным мрачных предчувствий, что инцидент вовсе не исчерпан, Эрик разрезал путы и освободил Анну, стащив с нее остатки сети. Она осторожно пошевелила ногой, затем второй, наконец издала жалобное «Ах!» и уставилась на него с трагическим видом.

– Вставайте, - предложил он, однако руки ей не протянул. Обсидиановые глаза горестно закатились, и их обладательница осталась лежать на земле.

– Что вы стоите? – наконец поинтересовалась она. – Вы идете за врачом или нет?

Никаких истерических или панических интонаций в ее голосе больше не было. Только весьма настойчивый и требовательный интерес, словно он был ее медлительным дворецким, который отчего-то копался, не торопясь исполнять распоряжения госпожи.

– С вами ничего не случилось, - холодным тоном известил он ее. – Можете вставать и отправляться домой. Даже если ваша лошадь снова убежала и присоединилась к своим диким собратьям, меня это не волнует.

– Я не могу встать, конечно же! Как я встану, если я только что упала и ужасно расшиблась? – возмущенно воскликнула женщина. Наверное, топнула бы ногой, да лежа не больно топнешь, так что она ограничилась испепеляющим взглядом. Правда и испепелять в позе груши-паданки тоже удалось не слишком внушительно. Ее роскошный наряд цвета бургундского вина смялся в жалкий бесформенный ком измятого шелка. Черные локоны, выбившиеся из узла на затылке, живописно рассыпались по земле, опутав выступающие древесные корни и нижние колючие ветки роз, обросшие свежей красновато-зеленой листвой. За розовыми кустами невдалеке маячила согбенная фигурка, видимо, дед припомнил парочку пропущенных кустов, и не отказал себе в развлечении незримо поприсутствовать на представлении. Оставалось лишь проклинать человеческое любопытство, которое никого еще не доводило до добра и все равно оставалось отличительной чертой людской расы.

– Вы, безусловно, можете встать, - тоном пока еще терпеливого убеждения заметил Эрик, стоя над ней. – И если вы подниметесь на ноги в течение ближайших десяти секунд, я не буду спрашивать, что именно вам понадобилось в моем доме, куда вас никто не приглашал.

– Я и так скажу вам, что мне понадобилось. Я уронила серьгу, вчера, где-то здесь!

– Вы уверены, что ее не украли вместе с лошадью? Коварные похитители, ворующие воображаемых лошадей, могут обнаглеть так, что украдут из-под носа воображаемые серьги.

Она закрыла лицо руками и громко всхлипнула.

– Вы пользуетесь, жестокий вы человек, что женщина беспомощна, разбита, может быть, искалечена, и издеваетесь!

Эрик поискал в сердце жалость, но она видимо была занята собственными делами.

– Вы свалились с высоты, не намного большей, чем если упали бы с собственной кровати, - сказал он устало, понимая уже, что взывать к здравому смыслу в этом случае абсолютно бесполезно. Анна повторила всхлип на более высокой и жалостливой ноте, и он готов был поклясться, что она поглядывает на него сквозь раздвинутые пальцы.

Эрик ждал, гостья всхлипывала, молчание затягивалось. Наконец, ей надоело:

– Ну что, я так и умру здесь?

– Если вам это для чего-то необходимо, то пожалуйста, - разрешил ей Эрик. Она зашипела, как капля воды, упавшая на раскаленную сковороду.

– Мне нужна медицинская помощь. Немедленно, вы понимаете? Я чувствую, как в моем позвоночнике что-то такое рвется. Это ужасно. Наверное, он сломан. Я останусь калекой, если меня срочно не осмотрит врач, никогда не встану, никогда, стану несчастной калееекой, навсегда… – она бурно зарыдала, как следует накрутив себя и расчувствовавшись от жалости. Эрик всерьез рассмотрел идею подхватить ее за шкирки и выкинуть за ворота. Отчего-то ему казалось, что ужасное увечье там немедленно пройдет. Зато визгу будет… на все Сен-Дени. Она мертвых поднимет на ноги, не говоря уже о стариках, больных и младенцах.

Он негромко кашлянул.

– Мадам…

Она прекратила рыдать и посмотрела на него широко раскрытыми и глубоко трагическими глазами, на ресницах которых повисли дрожа слезинки. Интересно, кто ж ее убедил, что мужчинам нравятся несчастные трогательные создания, воздушные и беспомощные? Уж не думает ли она, что полюбовавшись на ее прекрасные заплаканные глаза, он ринется защищать ее от сурового мира? В смысле, полетит сломя голову за врачом, нужным ей не больше, чем повитуха.

– Доктор Перишо живет на улице Гренель, - сообщила она, видимо, решив, что оставила за собой последнее слово.

– Рад за него, - сухо заметил Эрик. – Но должен вас разочаровать, поездка на улицу Гренель не входит в мои планы на вечер.

Анна захлопала глазами, и Эрик уже ожидал, что она снова поднимет плач на всю округу, подобно капризному ребенку. Но она словно обдумывала его слова, а потом уточнила с удивлением в голосе:

– Не поедете?

– Нет, - уверил он ее. – Я готов помочь вам дойти до ворот, если вас это устроит.

– Я не могу встать, - напомнила она. – Но вы можете привести мне другого врача, не доктора Перишо, хотя я очень ему доверяю. Главное, чтобы это был хороший, опытный врач.

– Сожалею, мадам, но вам придется встать самостоятельно. Уверен, что у вас это получится. Другого выхода у вас в любом случае нет, поскольку я никуда не намерен ехать.

– Но мне нельзя двигаться. Разве вы не знаете, если вы упали и ударили позвоночник, никогда нельзя двигаться. Нужно обязательно лежать неподвижно.

– Ну что ж, не буду вам мешать. Поправляйтесь, мадам, - он повернулся уйти, но Анна пронзительно взвизгнула.

– Нет, вы не можете меня тут покинуть! Не можете!

И горазда же вопить. Эрик поморщился в отчаянии. Ну что с такой сделаешь?

– Эй, вы! – окликнул он зарывшегося в буйную растительность садовника. – Как вас там, Бено!

Седовласая голова поднялась над клумбой, за ней показался весь щуплый старик, вооруженный лопатой и огромной лейкой.

– Нужно привести мадам какого-нибудь врача.

«Хоть коновала», - добавил он мысленно, но придержал язык. Хоть бы она уже молчала, эта невыносимая черноглазая стерва, и он счел за лучшее не провоцировать ее на дальнейшие вопли и рыдания.

Непохоже, чтобы старый садовник вдохновился поручением, поскольку услышав его, он приуныл и залепетал дребезжащим старческим фальцетом:

– Так стар я совсем, господин мой, и так-то не вижу почти ничего, а уж когда смеркаться начнет, так и вовсе я беспомощен, куда ж я пойду-то.

– Это еще кто такой? – поинтересовалась Анна, окинув взглядом неожиданно возникшего перед ней деда.

– Так Бено я, садовник, - отчитался тот, потряхивая лейкой, словно в доказательство своих слов.

Эрик зло скрипнул зубами. Неслыханно. Эти наглые людишки… Если б они знали его раньше. Если б знали его могущественным Призраком, которого все боялись так, что даже шептаться о нем и то не всегда решались, вдруг услышит да разгневается. И зачем он пошел на поводу у Шарлиз? Лучше было бы перетерпеть еще каких-то пару минут стыда и выпроводить эту нахалку в холодном поту от ужаса и с первой сединой в висках. А не пререкаться тут с ней и садовником на потеху обоим. И Шарлиз наверняка еще где-то неподалеку наслаждается сценой.

– Смеркаться еще не начало, – произнес он сквозь зубы, обращаясь к Бено. – И вы прекрасно успеете сходить за ближайшим лекарем.

– Куда ж я пойду, коли я толком и не вижу, заблужусь только, – возразил старик.

– Как-то же вы сюда дошли, тем не менее? – сказал Эрик с угрозой, которая не возымела действия. Старик печально понурился.

– Так десять лет хожу, дорогу наизусть знаю. Каждый камушек помню. Как не найти. Вы, месье, Мари пошлите. Она молодая, быстро сбегает.

Эрик едва не спросил, какую такую Мари, но вовремя удержался. Разлегшаяся на земле бесцеремонная особа проявила интерес к предложению старика, одобрительно качнув головой.

– А что еще за Мари? – спросила она.

– Так кухарка, - ответил за Эрика дед, и Анна возмущено покосилась на негостеприимного хозяина, словно наличие в доме кухарки наносило ей несмываемое личное оскорбление.

– Вы же говорили, что у вас нет никаких слуг! – она попыталась горделиво тряхнуть головой, как подобает возмущенной даме, но только пискнула, когда волосы, запутавшиеся в колючих ветках, удержали ее от резких движений.

Эрик переводил взгляд со старика на женщину, мечтая всей душой отправить обоих к праотцам. Так ведь Шарлиз, можно не сомневаться, заняла удобную наблюдательную позицию. Даже пнуть от души, и то как-то не в удовольствие при свидетелях.

– Так я позову Мари? – охотно вызвался дед. – На кухне она, видел вот недавно. Хорошая девушка, хотя и молчунья. Она и сбегает.

– Нет! - рявкнул Эрик погромче, надеясь, что девушка догадается найти себе место в доме, откуда ее уж точно не достанут.

– А почему нет? – капризно протянула Анна. – Пусть бы кухарка и сходила, что ей, трудно что ли.

– Она не пойдет! – отрезал Эрик.

– Почему?

– Она… хромая. Ходит плохо.

– А? – произнес дед, но вовремя уловил гнев временного хозяина дома и закрыл рот. Задумчиво почесал затылок, видимо соображая, отчего он не замечал, что девушка хромает, то ли слабые глаза подвели, то ли ему просто не доводилось видеть, достаточно ли резво она передвигается.

– Что, ваша кухарка такая хромоножка, что не может немножко пройтись? – недовольно изрекла Анна.

– Не может!

Ладно, делать нечего. Эрик примирился с тем, что без грандиозного скандала мадам де Морано отсюда не уберется.

– Бено! – он надвинулся на старика, вынудив того аккуратно отступить, вжав голову в плечи.

– Да, месье.

– Вы ведь можете послать кого-нибудь за врачом, все равно кого, лишь бы удовлетворить мадам? Кого-то из слуг или мальчишек по соседству. Мне все равно, кого именно. Я дам вам денег, чтобы поручение не казалось вам таким утомительным.

Садовник поколебался, но протянул руку за мздой.

– Все будет в лучшем виде, месье, - пообещал он. Анна изобразила удовлетворенную улыбку, наконец добившись своего.

– Я так и буду лежать здесь на холодной земле? – поинтересовалась она, когда садовник медленными осторожными шажками побрел искать посыльного. – Отнесите же меня в дом.

– Вам нельзя двигаться до прихода врача, - с нарочитой любезностью напомнил ей Эрик. Она с неудовольствием надула губы, густые ресницы затрепетали черными мотыльками.

– А вы извольте быть осторожным, - возразила она. – Я ведь женщина, а не тюк с сеном, чтобы переносить меня как попало. И, кстати, пусть ваша кухарка заварит мне чай с мятой. Пока мы будем ожидать врача.

Эрик серьезно задумался о преимуществах одинокой жизни в отрезанном от мира подземелье, где была только музыка, тишина и умиротворенный покой. Подумать только, пока в его жизнь не ворвался непрошеный вихрь влюбленности, заставивший его сотворить столько безумств в отчаянных попытках ухватить за хвост улетающую птицу счастья… чем ему было плохо? Прекрасная, тихая, налаженная жизнь. Ну да, тоскливо. Но такая вот Анна не дошла бы даже до второго уровня подземных этажей, провалившись в бездонный колодец, и только через много лет ее истлевший скелет обнаружил бы какой-нибудь истопник. А может, и не обнаружил.

– Вы долго будете думать? Мне холодно, я застужусь, - капризно заметила она. Ее шумный, высокий голос, казалось, разносился на всю округу. Скоро этот дом станет предметом всеобщего внимания, и вовсе не по той причине, как было им задумано. Мысленно проклиная ее, Эрик подхватил на руки тело, затянутое в тугой корсет, который хорошо прощупывался сквозь тонкий шелк, и потащил в дом, не слишком заботясь об ее удобстве. Она ворчала и капризничала, пытаясь извернуться и принять более элегантную позу, но он уронил ее на кушетку и с облегчением отряхнулся.

– Ах! – вскрикнула она. – Как вы неосторожны! Моя спина. Я чувствую, что мне теперь хуже. Вы должны были быть бережнее с дамой. С таким ушибом нужно быть очень и очень деликатным. Уверена, что теперь мне придется пролежать в постели гораздо дольше.

– Разве вы не намеревались остаться калекой на всю жизнь? – едко спросил он у нее. Анна де Морано мрачно насупилась, словно он напомнил ей о неприятном, отвернулась от него, расправляя спутанные волосы.

– Принесите мне гребень. А ваша кухарка пусть приготовит чай. С тостами.

Эрик бесшумно вышел, едва ли не хватая себя за руки, так и тянувшиеся встряхнуть ее так сильно, чтобы лязгнули зубы.

– Ты этого хотела? – зашипел он на Шарлиз, которая растекалась лужицей, как подтаявшая льдинка, изнемогая от душившего ее веселья. На глазах у нее выступили слезы, так порадовала ее сцена спектакля, достойного пера Мольера. Увидев трясущегося от негодования Эрика, она прыснула и обессилено привалилась к стене, вытирая слезы. – Прекрати веселиться, Шарлиз.

Ему казалось, она смеется над ним, и в груди шевельнулся застарелый страх, ноющий, как застрявший в ране наконечник стрелы. Смех - это зло. Пошлость. Жестокость. Люди смеются, чтобы унизить, добить, насладиться чужим ничтожеством, почувствовать себя выше и сильнее. Смеются, когда видят кого-то жалким, нелепым, неспособным защитить себя и силой стереть отвратительную радостную гримасу с их звероподобных морд. Эрик усилием воли отодвинул алую пелену нарастающего гнева вглубь сознания, не поддался побуждению парой хлестких, как удары бича, слов поставить точку в ее бурном веселье. То, что подсказывал ему взбесивший от приступа ослепляющего гнева Призрак Оперы, не было правдой. Он знал это, но не мог полностью совладать с горечью. Она смеется от нелепости того, что происходит, ехидно шептал Эрику Призрак, смеется, потому что представляет себе, как бы вытянулось лицо этой особы, взгляни она на того, за кем открыла охотничий сезон, впечатлившись особняком и воображаемыми большими деньгами. Как же не смеяться – как будто бабочка сослепу села вместо ароматного цветка на сбитого с толку яркого мохнатого паука. И все-таки это неправда. Неправда. Что бы ни шептало озлобленное подсознание, это неправда. Девушка просто жизнерадостна, и смеется не над ним, нет. Пожалуйста, не над ним.

– Прости, - Шарлиз вытерла увлажнившиеся глаза. – Какая поразительная идиотка. Но она добилась своего, надо отдать ей должное, и все-таки въехала в дом. Смотри ж ты, какая предприимчивая особа. И положила на тебя глаз.

– Шарлиз, - в голосе металлом звякнуло предупреждение.

– Прости. Но это правда было очень весело. У нее была такая физиономия, когда ты доставал ее из сети, как щуку. Да ты скажи ей, что у тебя нет ни гроша, раз она тебе не нравится, она и отстанет.

– Она не поверит, - хмуро выдавил Эрик. – Пусть лучше на меня посмотрит.

– Не надо.

Опять это «не надо»… Что-то натянулось внутри, как тетива арбалета, и он не мог с этим совладать, трепеща, словно готовая к спуску стрела.

– Боишься за ее душевное здоровье? – в его вопросе подрагивала сдержанная злость, огорчившая ее.

– Ее душевное здоровье, по-моему, пошатнулось уже давно. Ему уже ничто не угрожает. Просто…

– Что просто?

Просто она могла быть в тот день в Опере.

Просто она могла читать газеты, где столько писали о том скандале.

Просто потому что эта женщина непредсказуема и настойчива.

Просто потому, что ты можешь отрицать сколько хочешь, но тебе лестно, что такая красотка вьется вокруг тебя, и в кои веки говоришь «нет» ты, а не тебе. И она теперь уже почти знакомая, не совсем посторонняя, и тебе же будет обидно, если она раскричится с перепугу. А когда у тебя плохое настроение, рикошетом достается всем, кто не успел вовремя убраться с дороги. Поэтому, уж прости, но лучше пусть оно у тебя будет хорошее. Насколько возможно.

– Просто… – эхом отозвалась Шарлиз да так и не придумала, что сказать вслух. – Хм… Да пусть себе точит когти, жалко тебе, что ли. Меня сейчас другое интересует. Эрик?

– Да? – отозвался он, помедлив, пытаясь разобраться в себе. Не удалось. Часть его корчилась в агонии, сгорая в горне черных, недобрых чувств и подозрений, плавясь в своем маленьком персональном аду. Другая часть пыталась удержаться на плаву, вцепившись за соломинку надежды, и она же заставляла его сохранять трезвомыслие - добродетель, которая никогда раньше не была ему свойственна. Но тогда он был один, сам по себе, и ни за кого не в ответе. Шарлиз тоже медлила, внимательно глядя ему в лицо, словно вся его внутренняя борьба была видна ей, как на ладони, потому что ей удалось переждать ровно столько, сколько он сопротивлялся наползающей тьме.

– Почему эти твои ловушки не срабатывают против садовника?

Он вздрогнул и вернулся на землю. Все, что занимало его, было таким мелочным и неважным, глупые стоны раненого самолюбия, тщеславные, пустые, ненужные мысли, и он обратил свой гнев против себя самого, выругав себя за мальчишество.

– Полагаю потому, что они рассчитаны на человека невнимательного, не имеющего привычки глядеть себе под ноги. Старик же шагу не ступит, пока не убедится, что там безопасно. Кроме того… может быть, он просто везучий? У меня, к сожалению, нет возможности полностью обезопасить нас от вторжения. Иначе сами, в случае чего, окажемся в собственном капкане.

Да уж, тут нет десятков туннелей, ведущих в разные концы Парижа. Тут еще себе нужно оставлять пути к отступлению.

Шарлиз молчала, но на ее лице отразилось сомнение.

– Ты думаешь? – протянула она. Он не думал. Ничего на самом деле не думал, а сказал первое, что пришло в голову, чтобы успокоить ее и себя. Шарлиз сразу угадала его смущение, коротко вздохнула и пожала плечами, временно отставляя заботу в сторону.

– Твоя гостья шумит, - заметила она.

– Слышу.

– Я, так и быть, налью ей чай. Лишь бы угомонилась.

– Постарайся противиться желанию опрокинуть на нее кипяток.

– Это довольно трудно, но я буду стараться, - обещала Шарлиз, улыбнувшись. Хорошо хоть, названый кузен отходил так же быстро, как и вспыхивал, иначе выносить его было бы невозможно. Она повязалась накрахмаленным передником – наследство мадам Гросси, вероятно, подхватила поднос, куда поставила чайник с кипятком, чашку и видавшие виды сухарики, скромно намазанные джемом, аккуратно отчищенным от слоя мохнатой зеленой плесени. Для дорогих гостей – все самое лучшее.

– Придержи-ка мне дверь.

– Господа не придерживают дверь своим кухаркам, - ухмыльнулся он.

– Бедным хромоножкам придерживают.

– Ладно.

Шарлиз благодарно кивнула и выплыла из кухни лебединой походкой, стараясь быть осторожной и не расплескать горячую воду, потом припомнила, что хрома, и привела себя в соответствие очередному обману. Он поймал себя на том, что с кривой полуулыбкой смотрит ей вслед, так, словно бы улыбалась одна часть его лица, которая была целой и которая принадлежала Эрику, живому человеку, а не демону подземного мира.

Пока Шарлиз принимала на себя удар, храбро отправившись знакомиться с Анной, у него появилось время для краткой передышки. Эрик взглянул на часы. Самое время заодно накормить и Жеана, тоже занятие не простое и требующее определенной сноровки. А за то время, дай бог, приведут какого-нибудь понимающего эскулапа, который пропишет пострадавшей даме компрессы из крапивы, пиявок или какие-нибудь грязевые ванны и заберет отсюда.

-

– Добрый день, месье доктор, нам дала ваш адрес служанка доктора Жанери, он уехал к больному, и она сказала, что вы можете…

– Я не принимаю больных.

– Пожалуйста, месье, даме срочно нужна ваша помощь.

– Я не единственный врач в Париже. Прощайте.

– Но, месье…

– Всего хорошего.

– Но мы уже истратили все деньги на извозчика, и нам все время не везет. Месье!

– Ох, месье, месье, помилосердствуйте, а я столько слышал о вашей доброте, и мою внучатую племянницу Розмари вы с того света вытащили, низкий вам поклон. И все говорят, какое сердце-то у вас благородное, и вылечит, и лишнего не возьмет, вот, говорят, золотое сердце у человека. Вы не откажете страждущему!

Мгновение колебания.

– А что у вас с дамой?

– Расшиблась и чуть не насмерть, сломала, видать, хребет. Стонет, бедная, встать никак не может.

– Ну бог с вами… поехали. Умоюсь только.

Доктор потер небритое лицо нездорового серого оттенка, помятое то ли после длительной попойки, то ли от многих бессонных ночей.

– Не нравится мне этот доктор, папаша, - пробормотал парень, шепотом обращаясь к своему щуплому спутнику. – Вид у него не шибко благородный, вроде как пил весь день. Как бы он чего не отколол, и нам чтоб не отвечать потом.

– Правда, сынок? Ну не беда, дама-то тоже у нас помирать не собирается, авось ей такой доктор и сойдет. А мы с тобой по денежке заработали.

– Это верно.

-

В мире теней и приглушенных вздохов, где не было ни цвета, ни звуков, ни чужих лиц, ни странных ощущений, Мэг Жири кружилась, как подхваченная морозным ветром снежинка. Такая крошечная, легкая, как пушинка, она была слишком слабой, чтобы сопротивляться порывам, то швыряющим ее оземь, то увлекающим за собой в поднебесье. Черно-белая пустыня, окружавшая ее, была пугающе бесконечной, и она затерялась в ней, маленькая, хрупкая девочка, забывшая дорогу домой. Она позвала маму, но так и не услышала своего голоса, то ли бесплодная пустыня поглотила его, то ли ей только снилось, что она кричала. Обессиленная, съежившаяся, потерянная душа билась, как птица о стекло, пытаясь вернуться в свою клетку, но путь назад для нее был закрыт. Невнятные шепотки и вздохи, вот и все, что окружало ее – то ли ветер стонал в ушах, то ли неприкаянные души взывали к милосердию, ища утраченную дорогу в чистилище. И она была такая же неприкаянная душа, и ее стон присоединился к смутному хору, оплакивавшему свою горькую участь.

Потом все стихло, и неприветливая пустыня яростно завертелась вокруг нее, и казалось, что она видит полосы, которые захвативший ее смерч оставляет в воздухе, четкие, словно следы вилки, которой провели по поверхности мягкого теста. И полосы эти так же затягивались, как будто тягучий воздух на глазах залечивал нанесенные ему раны.

Она пыталась вымолить у смерча позволение отдать ему свою душу легко и сразу, и избавить ее от головокружительного полета в темном ледяном безвременье. Но ее зов снова поглотила жадная звенящая пустота.

– Мама! Кристина! Робер! Спасите меня…. простите меня…

Никто не пришел. Ее слабые, ищущие руки поймали только ветер.

-

– Что с девочкой, месье доктор?

– Должно быть, ее сбил с ног какой-то экипаж и протащил по мостовой. Она вся ободрана, кожу видите как стесало. И ее бросили тут, даже не затруднившись помочь или хоть позвать кого-то на помощь.

– А она живая?

– Живая, но я затрудняюсь сказать, что у нее повреждено и насколько опасно. Пульс нитевидный, она едва держится.

– Бедная. Совсем еще молоденькая.

– Бедная, - согласился доктор. – Несите ее в экипаж, только осторожно. Положите ее на сиденье. Ровнее… Вот так, аккуратно… Ну, теперь поехали.

Доктор укрыл бессознательно распростертое тело Мэг снятым с себя плащом, и экипаж тронулся с места.

-

– Ваш чай, мадам.

– Где вы так долго? Я умираю от жажды вот уже битый час.

Шарлиз старательно выдохнула в сторону, убеждая себя, что потерпеть противную гостью это далеко не самое страшное, что могло с ней приключиться.

– Прошу меня извинить, мадам, - она взгромоздила поднос на столик и пододвинула его к кушетке, на которой расположилась Анна. Та капризно сморщила нос.

– Я просила чай с мятой, а это что такое?

«То, что нашлось в шкафу», - хотела ответить Шарлиз, потому что это было чистой правдой. Им пришлось обойтись самыми минимальными покупками, и то только из-за ребенка, иначе б не стали рисковать. Впрочем, она вообще ни разу не покидала стен этого дома, но от этого риск не становился меньше. Если бы Эрик угодил в историю, она бы тоже была обречена. Не стоило обольщаться, что она сумеет выкрутиться из своей беды в одиночестве.

– Это очень дорогой чай из Китая, мадам, - заверила она гостью. – Такой привозят специально, по заказу, вы такого в Париже больше и не сыщете.

– Мда? – с сомнением проговорила Анна, заглянув в чашку, полную бледно-зеленой жидкости, от которой исходил пар, слабо отдающий перепревшей травой. Аппетита на ее лице не возникло, но, видимо, она решила твердо следовать своей роли. На сухарики она взглянула как на личного врага, но храбро попыталась надкусить один.

– Благодарю… э, Мари? Что же, в доме и правда нету других слуг, кроме вас?

– Нет, мадам. Месье предпочитает тишину, - Шарлиз старательно хранила скромное и почтительное выражение лица, хотя ее и тянуло усмехнуться при виде изнемогающей под гнетом любопытства гостьи, хранящей вынужденную неподвижность. Вот уж как заело ее любопытство, если она снизошла до переговоров с кухаркой.

– Месье, месье… - Анна скривила недовольную гримаску, отпивая глоток горьковатого чая. – Он мне так и не представился, - пожаловалась она. – Может, хоть вы скажете мне его имя?

– Сожалею, мадам. Мне не велено, - и она скромно потупилась, как подобает хорошей прислуге. Анна фыркнула, как рассерженная кобыла, готовая сбросить неловкого седока, но смирилась с необходимостью потерпеть со сбором информации до лучших времен. Она смерила Шарлиз взглядом, в котором ясно читалось все, что она думала о ее положении в этом доме, умственных способностях и платье с чужого плеча. С завистью она взглянула только на полыхающие огнем волосы, поток которых не могли удержать никакие шпильки, и тут же вспомнила, что так и не получила затребованный гребень, между тем как ее собственная прическа имела плачевный вид.

– Мари, немедленно найдите мне какой-нибудь гребень причесаться. И почему ваш хозяин скрылся от меня, это невежливо! Кстати, он всегда носит маску?

– Спросите у него, мадам. Мне велено только подать вам чай. Я потеряю свое место, если буду обсуждать месье.

– Мда… славное у вас место, ничего не скажешь, такое и потерять не жалко, - проворчала гостья, но вздохнула, отставила чашку и с кротким видом вытянулась на кушетке. Из капризного выражение ее красивого лица, как по мановению волшебной палочки, стало несчастным и умирающим, будто душа ее намерена была отлететь на небеса в ближайшие же четверть часа. – Ищите же мне гребень, Мари. Поторопитесь.

-

– Наша гостья требует тебя, - сообщила Шарлиз с усмешкой, отыскав Эрика в комнате Жеана, где он рассчитывал переждать нежелательное вторжение. Он сидел, уронив подбородок на скрещенные руки, мрачный и неподвижный, как сфинкс, и только услышав обращенные к нему слова, пошевелился и поднял глаза.

– Разве она не получила свой чай? – поинтересовался он таким вымотанным тоном, словно поручил девушке всыпать в чай горстку мышьяка и одним махом решить свои затруднения.

– Получила. Теперь ей требуются развлечения.

– Уж не надеется ли она, что я ее стану развлекать? - Эрик безрадостно вздохнул. Мило, конечно, что Шарлиз развлекает вся эта свистопляска, но вместо тихого убежища они заполучили приют для безумных. Потому что только в приюте для безумных Призрак Оперы может кого-то развлекать.

– Надеется, конечно. Ей до смерти наскучило притворяться умирающей, и она рассчитывает хоть немного преуспеть за то время, что осталось ей наслаждаться покоем до приезда врача.

– Преуспеть в чем?

– В том, - она сдавленно хихикнула и упорхнула.

Пришлось неохотно брести вниз. Недовольство гостьи его ни капли не беспокоило, но оставлять такую любопытную особу без присмотра было равносильно тому, что покинуть дом для мародерства и разграбления.

Когда он вошел, Анна лежала, закатив глаза и положив руку на грудь, словно схватившись за сердце.

– Может послать за исповедником? – заботливо спросил Эрик, вдоволь насмотревшись на сцену «Гектор умирающий, оплаканный Андромахой».

Предложение не вызвало энтузиазма, и рука, трагически прижатая к груди, осторожно отползла в сторону, скромно вытянувшись вдоль тела.

– Не затрудняйтесь, - сказала она слабым голосом. – Я вижу, что и так стеснила вас. Мне так жаль, что я нарушила ваши планы. Я вам помешала, а вы заняты, оставили меня так надолго… лежать здесь в одиночестве, совсем беспомощной… Но вы ведь были заняты, не так ли?

– Да. Я должен был уделить время моему сыну, - Эрику самому понравилось, как это звучало. И Анну заставило задуматься о новой тактике, так что через пару мгновений она заявила с воодушевлением:

– Вы должны принести его сюда. Я души не чаю в маленьких детях!

Эрик кисло усмехнулся и занял наблюдательный пост у окна, чтобы не пропустить радостное мгновение, когда к воротам подкатит экипаж с врачом. Если, конечно, старик не оказался прохвостом, не положил в карман выданные ему деньги и не отправился кутить в ближайшую таверну. Анна тяжело вздохнула у него за спиной, но разжалобить его и так было достаточно трудно, а уж тем более столь примитивными хитростями. На этот раз долго ждать ему не пришлось.

– К вам подоспела помощь, мадам, - сказал он, смерив ее торжествующим взглядом, в котором явно прослеживалось предвкушение разоблачить в ней симулянтку и с позором выставить за ворота. Несколько шагов – и Эрик распахнул дверь.

На пороге, сопровождаемый садовником Бено и неизвестным парнем, стоял Франц Данст. Приятное, доброжелательное лицо доктора осунулось и посерело, под глазами залегли тени, лоб прорезала первая морщина. Еще недавно аккуратно приглаженные волосы растрепались и слиплись, требуя немедленного мытья и внимания цирюльника, подбородок ощетинился неопрятной многодневной порослью. Нечищеный сюртук помялся, плаща, несмотря на прохладный вечер, не было. Приличный скромный эскулап выглядел потрепанным, как бездомный пес. Или как сам Эрик, каким он, должно быть, был в тот день, когда обезумев от горя, выполз из-под Оперы и брел не разбирая дороги по ночному Парижу.

– Вы! – хрипло произнес Дантс, узнав Эрика. Тот безмолвно подобрался, готовый отразить удар, если потребуется, еще не забыв их предыдущую встречу. Скрестились полные ненависти взгляды. Было бы под рукой оружие, не избежать тогда дуэли, которая и так произошла, только лишь без звона шпаг, без выстрелов и кулачных боев, невидимая и неслышимая невольным свидетелям этой сцены. Глаза сыпали проклятиями и беззвучными угрозами, рассыпались тлеющими искрами столкнувшиеся в мысленном поединке сознания. Доктор Дантс не отступил, хотя мало кто мог вынести схватку с немой, но сметающей все на своем пути яростью Призрака Оперы. Они шагнули навстречу друг другу, и вжалась в подушки Анна де Морано, робко подались назад старый садовник и его более молодой спутник. Так замирает природа перед разражающейся грозой, в преддверии первого оглушительного удара грома. Но грома не последовало, только прозвучал севший от напряжения, ломающийся, почти по-вороньему каркающий голос Дантса, обращенный к Эрику:

– Если вы здесь, то где Шарлиз Оллис?


Глава 25

Все складывалось как нельзя хуже. Нет, конечно можно было напрячь воображение и представить себе ситуацию, сложившуюся еще менее удачно. Но это уже отдавало бы фантастикой. Эрик смотрел на гневно наступавшего на него белобрысого доктора, и ему было почти смешно. Жизнь - это затянувшаяся шутка судьбы, в которой нет ничего случайного. Тот, кто на небесах раскладывает затейливый пасьянс из человеческих судеб, упорно пытается собрать воедино карты, однажды уже соседствовавшие в одном веере. Как ни смешивай их, как ни прячься среди пестрой колоды, пытаясь сойти за чужую масть, все равно рука игрока однажды доберется до тебя и снова сложит тузы к тузам, а шестерки к шестеркам. Бесполезно прятаться. Бесполезно пытаться перехитрить судьбу. Все давно решено за беспокойных, глупых, самодовольно уверенных в своей исключительности людишек. Карты сданы, и наверху колоды оказался доктор по имени Дантс, единственный, кто знал его в качестве «кузена» Шарлиз, и кого проще было убить, чем разубедить, с кем проще было покончить раз и навсегда, прямо теперь же, чем уверить, что он не знает, где сейчас его рыжая сестрица. Доктор больницы св.Женевьевы, откуда тянулась корнями странная история, гибельная, как щепотка цианистого калия. И один из них никогда не должен покидать стены этого дома иначе как в белом саване.

«Не смеши, - прошептал ему Призрак, его второе я, бесшабашное и безжалостное, для которого не существовало словосочетания «завтрашний день», потому что его завтра сгорело в один холодный мартовский вечер вместе с его театром, его лучшей партитурой и его несбыточными мечтами. – Сделай то, что должен, - шептал он настойчиво. – Отомсти за себя, обезопась ее, избавься от этого ничтожества и уходи отсюда. Что тебе еще одна жизнь? Ты же знаешь, что сильнее. Этот молодчик знает только свои пилюли и припарки, он узкоплечий и блеклый, как личинка, что он против тебя? Да ничто…Избавься от него, как избавился от Буке. Посмотри, его шатает, у него в глазах тень безумия, навеваемого неразбавленным бренди. Он слаб, он проиграл.»

«Я не хочу, - упрямо ответил он сам себе, изнывая от ненависти, которая искала выход наружу, как бурлящая вода, размывающая плотину. – Я ненавижу его, мне наплевать на его бесполезную жизнь, но не хочу, чтобы все закончилось так, снова закончилось так, не хочу...»

Не хочу - один… Не хочу - в темноту…

Кто услышит тебя? Кому дело до твоих желаний? Ты выродок, даже ад тебя отверг.

Жизнь и смерть покачнулись на чаше весов. Дантс выбрал смерть. Призрак согласился с ним. Я хочу жить, сказал Эрик, но остался в меньшинстве.

«Удовлетворил ли ты уже свою жажду крови?» - спросила Кристина, посмотрела, как на чужого, и отвернулась от него.

«Оставайтесь, Эрик… просто оставайтесь и все… прими причитающуюся тебе долю моего небезразличия… зачем, зачем же ты творишь такое с собой…не делай этого, пожалуйста, не делай этого…» - робко, едва слышно бьется о край сознания голос, уловимый не больше, чем слабый шелест ветра над застывшим в мертвом штиле морем.

Единственный друг, который пытался удержать его на краю.

«Я сделаю это для нее. Уничтожу его. Для нее. И черт со мной. Мне есть, что терять, но черт со мной все равно.»

Должно быть, решимость сделала что-то с ним, слишком явно начертала окончательный приговор и заставила ощериться по-волчьи, приветствуя жертву, которая сама шла к нему на заклание, потому что Дантс остановился, не сделав последнего шага. Всего только шаг, один удар сердца отделял его от точки невозвращения… от неминуемой гибели, бесславной, ненужной. Но мутная пелена ненависти поблекла, и взгляд его не до конца, но обрел осмысленность. Дантс вспомнил, зачем пришел. Не ради крови.

– Где Шарлиз? Я должен увидеться с ней. Теперь же. Отвечай, где она.

– Ее нет здесь, - голос Эрика был, словно удар топором по льду. Бесстрастный, жесткий, четко выговаривающий слова.

«Будь ты проклят, жалкий лекаришка. Ты ответишь за все.»

– Ты лжешь! – крикнул Дантс, и гнев перекосил и обезобразил его бледное лицо.

«Лгу. И что с того. Но что это, мы перешли на «ты»? Познакомимся поближе, прежде чем распрощаться?»

– Плевать, веришь ты или нет,- сказал он.-Ее здесь нет. И тебя - тебя тоже не будет.

«И держи руку на уровне глаз, лекарь. Впрочем, тебя же никто тому не научил. Так что прощай. Счастливого тебе путешествия в ад.»

И расстояние в один шаг сократилось до ни одного. Дантс не отпрянул, и Эрик почти зауважал его. Неужели прошла лишь пара секунд? Не вечность? Он искренне усомнился. Горло доктора, доступное и незащищенное, белело сквозь расстегнутый воротник сорочки, такой мятой, словно он спал в ней.

Хуже не выдумаешь. И три пары любопытных посторонних глаз уставились на него, не позволяя дать волю бьющим через край эмоциям и элементарному здравому смыслу, который вопил в исступлении, требуя избавиться от Дантса немедленно и любой ценой. Три пары глаз? Странно, боковым зрением Эрик уловил только две. Анна по-прежнему возлежала на кушетке, просто на удивление не издавая ни звука, и еще парень, который помогал близорукому старику привезти врача, тоже стоял, разинув рот.

Сам старый Бено исчез.

Эрик похолодел, сам не зная отчего.

«Почему эти твои ловушки не срабатывают против садовника?»

Действительно, почему. Паранойя? Прозрение? Эрик сорвался с места, забыв про Дантса, который остался стоять в растерянности, чувствовал только, что мимо него совсем близко, почти задевая черным крылом, прошла смерть, но не потрудилась забрать его с собой. Презрела его дерзкий мальчишеский вызов и прошла стороной. Благословлять ли, проклинать ли ему это мгновение, он не знал.

Эрик распахивал двери, не заботясь ни о бешеном грохоте, ни об осторожности, один взгляд – один вдох – убедиться в пустоте – выдох – и со скоростью молнии броситься дальше. Рывок за рывком, до свиста ветра в ушах, до судорожного сердцебиения, пинок – никого, за поворотом – безлюдно, кухня – пуста. Да будут прокляты дома, похожие на дворцы, где можно бродить до темноты и так и не встретиться.

Яростный хлопок очередной дверью, испуганное «ой» – и его пальцы коршуном, пикирующим на беззащитную жертву, перехватили деда за шиворот. Тот трепыхнулся пойманной птицей, но железная хватка не ослабла.

– Сынок, заплутал я… водички попить…ай!

Сознавая, что его сильные пальцы, сдавившие тощее, как птичье крылышко, плечо, причиняют старику боль, Эрик недобро усмехнулся и изо всех сил встряхнул его, и голова на тонкой морщинистой шее беспомощно мотнулась в сторону.

– Какого дьявола вы тут бродите, вы, старый земляной червь? – рявкнул он, больше всего ненавидя в этом хилом старце так некстати всколыхнувшийся собственный страх и собственную слабость, которые, как в зеркале, отражались для него в маленьких бегающих глазках мутного торфяного цвета, которые он видел перед собой.

– Так водички… я ж ничего… ой, м-месье! Пустите!

– Не отпущу, - зловеще шепнул он, – теперь не отпущу... молись за свою трухлявую душонку, старик.

– Я ж ни сном, ни духом… Месье! Клянусь, ничего не брал! Только водички хотел, подслеповат я, да и свернул не туда! Не со зла, имейте милость, ошибся!

Запереть в чулане? Свернуть шею? И тут через час будет полно жандармов. А внизу Дантс. И чертов безымянный парень. И Анна, чтоб ей сгореть. Чтоб им всем сгореть.

«Я не могу перебить их всех!» В ужасе содрогнулась его душа, съежилась, моля о пощаде. Эрик в бессильной ярости поглядел на щуплое, совсем легкое тело, почти полностью повисшее в воздухе, выстукивавшее зубами чечетку у него в руках. И он поволок его за собой, возвращаясь к своим званым и незваным гостям.

Там уже навела порядок, затеяв нытье, томные вздохи и бесчисленные жалобы, Анна де Морано, и похоже, оказала ему услугу, заморочив врача и вынудив переключить на нее все свое внимание. Данст осматривал ее, сгибая ей колени, постукивая по ноге, и даже Эрику, появившемуся в комнате со стариком,едва успевающим переставлять ноги, чтобы не волочиться по полу вроде безвольного, набитого сеном тюка, было очевидно, что женщина здоровее арабского скакуна. Но она исправно вскрикивала и стонала, когда доктор дотрагивался до нее.

Эрик толчком отшвырнул от себя старого садовника, направив его в руки младшего спутника, который едва успел отреагировать на пас и подхватить беднягу, чтобы тот не распластался на полу.

– Увижу еще раз, убью как собаку, - пообещал ему Эрик. – Не приведи боже кому-то из вас попасться мне на глаза.

– Ты чего наделал, папаша? – испуганно пробормотал парень, оглядывая старика, который с виду был цел, хотя довольно-таки помят и до смерти напуган.

– А я что… я водички… заплутал я, - снова забубнил старик, но Эрик обжег его зловещим взглядом, резко обернувшись в его сторону, и тот, почуяв угрозу, сразу начал спотыкаясь пятиться назад, пока не достиг двери. Там он, видимо, наконец сообразил, что выход свободен, и едва ковыляя выскочил прочь, увлекая за собой своего помощника.

Эрик смотрел им вслед, дожидаясь, пока оба скроются из виду, чтобы убедиться, что они действительно убрались и не вернутся. Итак, стало на двух свидетелей меньше. Уже неплохо. Он почувствовал на себе неприязненный взгляд Дантса, жгучий, как раскаленный докрасна прут, и позволил себе удивиться. И за что же тот его так ненавидит? Он же образованный человек, врач. Ладно бы суеверный простак, которому повсюду мерещится отродье дьявола. Этот-то за что на него взъелся? За что Дантсу ненавидеть его так, словно он сглазил его род до седьмого колена? Что ж. Неважно. Раз так, у него будет повод. И пусть потом пеняет на себя.

– Мне нужно видеть Шарлиз, - повторил доктор угрюмо. Эрик с насмешкой заметил про себя, что несмотря на клокочущую в Дантсе ненависть, он все-таки поостыл и уже не рвался накинуться на него голыми руками. То ли успел овладеть собой, пока Эрик отлавливал отбившегося от своей жалкой человеческой стаи старика. То ли вид прелестной чернокудрой Анны напомнил ему, что жизнь не так плоха, чтобы торопиться перерезать ее нить.

– Вижу, у вас проблемы со слухом. Ее здесь нет, - сухо ответил Эрик, наблюдая за тем, как доктор пытается убедить больную пошевелить ступней, а она упорно отказывается, утверждая, что это причиняет ей неимоверные страдания.

– Что вы заладили, Шарлиз да Шарлиз? Дел большей срочности у вас неужто нету? – недовольно высказала Анна, величественно позволяя доктору кольнуть ее булавкой, проверяя чувствительность, и тут же возмущенно вскрикнула, когда он так и сделал. – Да вы меня заколете, месье! Нельзя аккуратнее?

Его передернуло от капризной интонации, и, должно быть, момент был упущен, ушло что-то важное, без чего трудно и даже невозможно было отпустить свою ярость на свободу. Эрик уже почти молился, чтобы доктор позволил себе еще одно оскорбление, злой выпад или попытку применить силу. Так было бы проще. Но просто и легко у него почему-то никогда и ничего не получалось.

– Она поехала к вам, - вдруг выговорил Дантс, словно на что-то вдруг решившись, и голос его дрогнул. Эрик с недоумением взглянул на него, но доктор кусая губы, словно каждое слово дорого ему стоило, продолжал заниматься своей горе-пациенткой.

– Кто? – невольно переспросил он, хотя не собирался вступать с Дантсом ни в какие разговоры. Найти способ избавиться от него без лишнего шума – вот было его единственное желание, а уж никак не обсуждать с ним людей, с которыми он никогда не был знаком. Но на лице врача застыло такое странное выражение, что любопытство победило.

– Моник. Мадемуазель Дюваль.

Эрик молча ждал продолжения, понимая, что начав говорить, Дантс в конце концов выложит ему всю историю, которая, возможно, объяснит его потрепанный вид и угрюмый настрой. Впрочем, до этого-то Эрику никакого дела не было, но было предчувствие, что какой-то стороной заботы доктора касаются и его. И, может быть, его слова что-то прояснят. Или нет. Но хуже-то уже не станет. Куда уж хуже.

– Она поехала к Шарлиз, - отрывистыми, сдавленными фразами начал объяснять Дантс. – В ваш дом. Рано утром. По крайней мере, ее там видели. Это было, когда у вас случился пожар, как раз в тот день. И она не вернулась. Не знаю, зачем она поехала, наверное, потому что я сказал ей, что Шарлиз нездорова. Она так и не вернулась, Моник.

Порывшись в памяти, Эрик припомнил, что Шарлиз говорила о новой знакомой как о невесте месье Дантса. Ощущение было двояким. Шевельнулось злорадство, что смазливый доктор испил до дна из чаши отчаяния – не одному же ему в целом мире жить с незаживающей раной в сердце. Впрочем, тут же решил он, этот-то живо утешится, на него уже и Анна медовым взглядом поглядывает, утомившись наседать на неучтивого господина в маске, который заинтриговал ее поначалу. Какова бы ни была эта Моник, Моник не Кристина. Ее потеря не может означать крах всего, утрату всякой надежды на свой ломоть обычного человеческого счастья. Или может? Если уж лекаришка дошел до того, что отринул на время черным по белому написанные у него на лице подозрения, будто нелюдимый кузен Шарлиз каким-то образом связан с пропажей обеих девушек? Ах да, маньяк-убийца, ну как же он сразу не догадался. Напился их теплой крови, а бренные останки развеял по ветру. Чего еще ждать от обозленного на весь мир урода? Эрик чуть усмехнулся, глядя в истончившиеся посеревшие черты сидевшего перед ним с опущенной головой человека. Нельзя сказать, что ни капли сочувствия не закралось в сердце. Должно быть, он еще недостаточно очерствел от пережитого, чтобы не испытывать ничего, кроме черного злорадства, а Дантс был слишком удручен и несчастен, чтобы хоть на мгновение не испытать к нему жалость. А ведь когда-то он считал, что совершенно на нее не способен. Но мир изменился. Кто бы ни изменил его - Кристина, он сам, кто-то еще, но так, как прежде, никогда уже не будет. Да и не надо, наверное.

– Она не приходила к нам, – как ни сильно было нежелание обсуждать это с Дантсом, Эрик не смог промолчать. – Пожар случился поздно вечером. К утру уже нечего было тушить, и никого из нас там уже не было. Ваша не… то есть, мадемуазель Дюваль уже не могла застать ничего, кроме пустого пепелища.

– Я хочу поговорить с Шарлиз.

Эрик поморщился от досады на его ослиное упрямство. Он-то не собирался отказываться от собственных подозрений так легко и не забыл, чья записка впервые привела Шарлиз в больницу св.Женевьевы, где она чуть не рассталась с жизнью. Или просто не дошел еще до последней черты, когда хватаются за соломинку.

– Ее здесь нет. Понимаю, что вы мне не верите, но заверяю вас, что она жива, здорова, не встречалась с мадемуазель Дюваль и не получала от нее никаких вестей.

– Вы не можете знать наверняка, - глухо возразил Дантс.

– Могу. Что бы вы ни думали, у моей кузины нет от меня секретов.

Он верит в это? Странно, он верит в это. Хотя сказал просто так, назло.

– Где она?

– Уехала подальше отсюда. К родным, - бросил ему Эрик, и сам понял, что голос его звучит фальшиво. Не научился он врать. Не дал бог таланта.

– Я вам не верю.

Что и не удивительно…

– Это уж не моя забота, - отрезал он холодно, дав понять, что разговор окончен. – Забирайте отсюда эту женщину и проваливайте. Вы мне надоели, оба.

– Эй, - воскликнула Анна, которая вся обратилась во внимание, когда речь пошла об исчезновении дамы сердца суховатого и сдержанного на вид доктора. – Месье доктор, скажите же, что мне нельзя вставать! Это может быть очень опасно, не так ли!

Дантс мельком глянул на нее, думая о своем.

– Да, да, - рассеянно подтвердил он, погрузившись в апатию, словно Эрик отнял у него последнюю надежду.

– Вы слышали? – восторжествовала гостья. – Только покой и неподвижность поднимут меня на ноги через неделю-другую. Правда же? Месье доктор!

– Месье доктор вас не слушает, - любезно объяснил ей Эрик. Дантс вздрогнул и очнулся от своих мыслей. Он вскинул глаза на Анну, едва ли помня, кто она такая.

– Мадам?

– Скажите же, что мне нужно лежать! – рассердилась она. – О чем вы еще думаете, когда у вас на руках пациент? Вы врач или нет? Вы же давали клятву Гиппокрифа!

– Гиппократа, - машинально поправил Дантс.

– Ну, тем более! Вы должны думать в первую очередь о страждущих, а не витать мыслями неизвестно где!

Должно быть, Дантс был совсем плох, если не находил в себе сил унять ее, но Эрик не собирался ему помогать. Если понадобится, он просто выставит прочь их обоих.

– Может быть, вам и впрямь лучше полежать денек, - тусклым голосом проговорил доктор, не скрывая, что ему глубоко безразличны ее возмущенные возгласы, тем более, что самая ужасная травма, которую она получила, это была царапина на шее, но прямо сказать ей об этом означало подписать себе приговор к казни через оглушение, далеко не самой милосердной.

Если это была месть, то достойная, признал Эрик, осознав, что Дантс и не думает выводить симулянтку на чистую воду – ему не до того. Что ж…

– Выбирайте, мадам, как вы покинете этот дом, самостоятельно или я вышвырну вас, как старика? – предложил он.

– Но… - пискнула она, оглядываясь на Дантса, вновь впавшего в безразличие.

– Все, пеняйте на себя, - Эрик направился к ней, не скрывая намерения поступить с ней так же, как с Бено, который при меньшей удаче прошиб бы лбом дверь.

Анна взвизгнула, цапнув доктора за неосторожно подставленный локоть.

– Спасите! – вскрикнула она, резво подскочив на кушетке.

– Вижу, вы поправляетесь на глазах, - одобрительно заметил Эрик, и она сникла, все еще жалостливо поглядывая на Дантса, будто он мог своей врачебной властью отменить ее чрезмерно проворное для тяжело больной движение, сославшись на какие-нибудь «рефлексы» или другие столь же умно и красиво звучащие слова.

– Я помогу вам дойти до экипажа, - наконец со вздохом сказал Дантс, поднимаясь с места и предлагая ей руку, чтобы она могла опереться на него – последняя дань ее неудавшейся игре в трогательную беспомощность. Анна поколебалась, но, очевидно, глянув на Эрика, поняла, что рассчитывать на то, что с его стороны это лишь хитрость, а на самом деле он спит и видит, как бы удержать ее, не приходится. Она величественным жестом подала доктору руку, и с видом королевы в изгнании спустила ноги с кушетки. Вздох, способный растопить сердце безжалостного каннибала, вырвался из ее груди, когда она поднялась, ухватившись за Дантса, который и сам непонятно как держался на ногах и, казалось, качался от сквозняка, как былинка. В последний раз беспокойно взглянув на свое ложе, будто забыв что-то, и нервно обежав глазами лица мужчин, по крайней мере те полтора, что были ей доступны, Анна свысока кивнула Эрику:

– Всего хорошего, месье, благодарю вас за доброту и гостеприимство. Я обопрусь о вас, месье Дантс, вы не против? Такая, право, слабость, - и они не оборачиваясь пошли к выходу. О лучшем нельзя было и мечтать…

Эрик запер за ними двери с особой тщательностью.

Теперь-то что? Как бы он не заверял Дантса, что Шарлиз уехала из Парижа, только полный идиот мог в это поверить. Дантс же, возможно, и идиот, но не полный, зачаточный разум у него имеется, раз выучился на лекаря, а следовательно – дела плохи. Безопасная обитель превратилась в оборонительный редут перед самым носом вражеского войска. Кто придет следующим и сколько их будет, оставалось только гадать.

-

Когда Шарлиз вошла, тихо, с немного даже виноватым видом, как будто это она вызвала шквал бурно развивающихся событий, Эрик сидел в профиль к ней, склонив голову набок и устало подпирая кулаком щеку. Маска лежала перед ним на столе, там же были разложены бумаги, заполнив художественным беспорядком все доступное пространство - живописная путаница набросков, нот и расчетов, увенчанная тетиными письменами, над которыми будто нависал злой рок. Он зажег всего одну свечу, и изуродованная часть лица ушла в тень. Так он совсем не выглядел безобразным, только грустным и выжатым, как лимон.

– Ты слышала? – увидев ее на пороге, спросил он, имея в виду все, что произошло за этот беспокойный вечер, проведенный под созвездием неприятностей.

– Не все, – ответила Шарлиз, опускаясь на стул и бессознательно передвигая разбросанные по столу листы, но взгляд ее не задерживался ни на одном.

– Этого твоего заступника больных бедняков?

Эрик сдержал побуждение обозвать его как-то покрепче, хотя хотелось.

– Франца, - отозвалась она, пропустив сарказм мимо ушей. – Да, я узнала его голос, и видела его немного со спины, когда он шел к экипажу. Я рада, что вы мирно разошлись.

– Мирно? – он скептически приподнял бровь. Шарлиз ответила легкой улыбкой.

– Сравнительно… раз обошлось без кровопускания и разбитых носов.

– Ты говоришь, как умудренная опытом старушка, которой поручили приглядеть за шаловливыми правнуками, - он невесело усмехнулся.

– Ну, в некотором роде… если подумать… – «так оно и есть» осталось невысказанным, но витало в воздухе вполне осязаемо. Эрик не счел нужным отвечать ей, и Шарлиз, смутившись, порозовела – у него были причины затаить обиду на Дантса, не отнимешь. Но у нее-то не было. Понимая, что ее можно счесть доверчивой глупышкой, она все же не могла принять мысль, что человек, столь самоотверженно отдававший силы для благого дела, мог каким-то образом повредить ей. Если Дантс подлец, то выходит, она ничего не понимает в людях. Ее руки бездумно перебирали листы бумаги, складывая ноты к нотам, черновики к черновикам, пока Эрик не проворчал «Оставь же!» самым нелюбезным своим тоном, от которого пропадало желание перечить даже у отпетых упрямцев. И если не оттолкнул ее подальше от своего строго рассортированного хаоса, то только потому, что такой жест требовал соприкосновения рук и мог выглядеть несколько фривольным, а это было последнее, чего он хотел – шокировать ее намеком на какое-то телесное желание с его стороны. Он мог бы вообразить ее реакцию – нет, даже не хотел воображать, чересчур стыдно, он бы никогда больше не смог посмотреть ей в глаза.

Шарлиз тихонько вздохнула, оставив в покое бумаги и перенеся беспокойное внимание на собственные манжеты, из которых отлично выдергивались отдельные нитки… хотя внешний вид их при этом и страдал.

– Эрик… Возможно, я схожу с ума, но мне показалось, что старик Бено позвал меня. Как меня. Как Шарлиз. Я была наверху, и это не было отчетливо. Не уверена, но… нет, не знаю. Или, может, я уже так устала от этого всего, что слышу голоса ангелов.

Его лицо ушло еще глубже в тень, но она все равно видела, что сказала что-то не то, хотя никак не могла уловить, где именно допустила оплошность. Понадобилось какое-то время, чтобы отгородиться от слов, всколыхнувших только было осевшую и уже даже припорошенную пылью память. Получилось… Эрик коротко вздохнул.

– Я думаю, тебе не послышалось, Шарлиз. Я поймал его, когда он без спросу шнырял по дому, и вышвырнул вон. Наверное, стоило прижать и хорошенько расспросить его, - произнес он в раздумье, словно сам себе, но через мгновение вспомнил о ней и медленно продолжил. – Дантс спрашивал о тебе, назвал твое имя… Старик, должно быть, не так и туго соображает, несмотря на свой пообтрепавшийся от лет вид.

– Ты думаешь, он… - она замолчала, испугавшись того, что собиралась сказать.

– Не знаю.

– О боже... – то ли вздох, то ли стон, и она закрыла лицо руками, но не расплакалась, просто сидела какое-то время, закрывшись от света. Как ребенок, уверенный, что если он не видит мир, то и мир также не видит его. А ведь она еще не слышала новостей про свою приятельницу, и Эрик не знал, как подступиться, как рассказать ей и не перепугать ее окончательно.

– Нужно убираться отсюда, - сказал он наконец. – Перебрать вещи, может, что-то из мелочей сойдет, чтобы продать – безделушки, украшения. И не смотри на меня так. Это твоя тетя втравила тебя в историю, разве не справедливо, если она же поможет тебе не окончить свои дни под забором?

– Я теперь не знаю, что справедливо.

– Вот и хорошо, тогда делай, что я говорю.

– И куда… потом? – нерешительно проговорила девушка, и ее руки продолжили машинально украшать свои манжеты бахромой, выдергивая из них нити основы.

Он не хотел отвечать «не знаю», но кроме этого больше ничего не придумал.

– Там видно будет, - добавил он так многозначительно, словно план, что делать дальше, был уже готов и продуман до мелочей. Вроде бы и не время для того, чтобы кривить душой во имя самолюбия, а не удержаться. И Шарлиз как будто немного воспрянула духом. Так странно, когда кто-то полагается на твою силу. Которой на самом деле нет в душе ни единой капли, одни угли.

Поддавшись иллюзиям, Шарлиз оживилась, как трава, посвежевшая после летнего дождя, ее губы даже вдруг тронула улыбка, не слишком веселая, но все-таки улыбка, не слезы.

– А ты проиграл желание, - напомнила она. – Мадам Морано вернулась, так ведь?

– Проиграл, - неожиданно мирно согласился он. – Загадывай, выполню.

«Попроси, пожалуйста, попроси… попроси что-нибудь особенное...»

Он и сам не знал, что бы хотел услышать. Но казалось, что она могла бы попросить такое, что ему самому в удовольствие было бы для нее сделать. Что-нибудь настоящее. Разве он не старался ее защитить? Разве мало для нее сделал?

«Прошу тебя, попроси у меня то, что мне хотелось бы дать. Знаю, что ты не попросишь у меня поцелуй, или что-то столь же интимное, это невозможно, но позволь мне просто позаботиться о тебе. Так, как будто ты моя женщина. Так, будто я твой мужчина. Это совсем не много, правда.»

Шарлиз задумчиво потерла подбородок, сосредоточив взгляд на Эрике, который наклонился вперед, вынырнув из полумрака, и посматривал на нее с выжидающим видом, но скорее заинтересованным, чем по-настоящему обеспокоенным или недовольным. Хотя ей и показалось, что он немного нервничает, но все же он терпеливо ждал ее решения. Она хитро улыбнулась, глядя, как он заерзал под ее внимательным взглядом. Ее так и подмывало попросить его спеть ей. Согласится ли он? Наверное, да, раз дал слово. И все-таки это было бы немного нечестно. Стоит ли насильно лезть человеку в душу, если он того не хочет. Стоит ли тащить наружу темное прошлое, если он стремится забыть. Если там, в прошлом, затаился источник мучительных терзаний, стоит ли шевелить палкой осиное гнездо? Он только немного пришел в себя, по сравнению с тем живым мертвецом, который навязал ей однажды свое общество. Любопытство – порок не лучше других. Ужасно хочется услышать его пение, но… Она так и не решилась попросить. Доверие -вещь хрупкая, как стекло, и оно не раз уже давало трещину от самых простых, невинных поступков и случайных слов.

– Сыграй мне что-нибудь, – наконец предложила Шарлиз. В зеленоватых глазах мелькнуло удивленное и странно разочарованное выражение.

– Конечно, – проговорил Эрик, уставившись на свои руки, словно на них вдруг проступила иная линия жизни или судьбы, и он с удивлением созерцал неожиданную перемену. – Если ты хочешь. Что тебе сыграть?

– Что хочешь. Сыграй что-нибудь свое.

Он несмело улыбнулся, не поворачиваясь к ней и не поднимая глаз, и выражение его лица снова изменилось, потеплело. Печаль, бесконечная, как время, теплая, как слепой летний дождь, затопила его черты, но не наложила черной печати безнадежности. Светлая грусть. Она усомнилась вдруг, что ее деликатность имела смысл. Наверно, стоило просить что-нибудь менее обычное. Или, наоборот, более. Потребовать подать ей, например, ужин в кровать и развлекать ее чтением стихов, пока она будет есть. Или станцевать тарантеллу, хотя сомнительно, что после такого она еще хоть раз увидела бы восход солнца.

– Разве ты и так не вынуждена слушать мою музыку целыми днями? – проговорил он. Отступать было поздно. То, что он задавал ей вопрос, далеко не означало, что он готов выслушать любой ответ и не обижаться. Не говорить же теперь – да, если подумать, то действительно надоело. Тем более это неправда.

– То ты играешь для себя, а сейчас для меня, - выкрутилась она с легкой улыбкой.

– Есть разница?

– Конечно.

Мгновение задумчивости, и он встал и пересел к роялю. Тонкие пальцы огладили черно-белый ряд клавиш, словно успокаивая инструмент и давая ему понять, что пришел его господин и повелитель. Как будто касался живого, вполне одушевленного существа.

– Все же… Я лучше сыграю что-нибудь другое, не свое, не то, что ты уже привыкла и утомилась слушать.

– Да я не утомилась вовсе… - возразила Шарлиз. Она поднялась за ним следом, взяла со стола свечу и поднесла к канделябру над пустым пюпитром для нот, добавив ему света.

– Все равно. Какой смысл загадывать желание, чтобы получить то, что у тебя и так есть.

– Может, в том и есть высшая мудрость?

– Может, - согласился Эрик, рассеянно кивнув. – Но, наверное, я пока не настолько мудр. Я сыграю отрывок из Вагнера, хочешь?

– Не знаю, - ответила она честно, даже не пытаясь щеголять показной эрудированностью. – Мне знакома фамилия и не более того. Играй, увидим, нравится мне или нет.

Костяные клавиши подались под его пальцами, и инструмент откликнулся чистым певучим звуком. Она почти перестала дышать, замерла неподвижно, будто околдованная. Действительно, была разница. Она не обманулась. Была разница между музыкой, которая звучит просто так, и музыкой, которую играют для тебя. Первая – удачное сочетание нот, плавно перетекающих одни в другие. Вторая – сотканное из воздуха волшебство. Она слушала, опираясь о рояль, боясь пошевелиться, чтобы не сбить его. Впрочем, напрасно боялась. Все равно что тревожить себя опасением, как бы не утонула рыба, вырвавшаяся из рук и устремившаяся в волнующиеся морские воды. Увидев, что она увлеченно слушает, Эрик стал негромко рассказывать.

– Это романс из «Тангейзера», переложение для рояля. Он обращен к самой Венере, которая осчастливила певца своей любовью, но несмотря на то, что он пылко отвечает на ее страсть, воспоминания зовут его домой, к людям, и желание вновь обрести свободу в нем сильнее, чем блаженство вечно быть около богини и делить с ней ложе. Венера в гневе проклянет его, уверяя, что люди никогда не даруют ему прощения за то, что он отвернулся от них, что люди холодны и жестокосердны, и он будет горько разочарован, что отверг милость богов ради суетного желания соединиться со своим черствым племенем.

Ему даже рассказывать удавалось в такт музыки, которую он играл, так что его голос звучал мягким завораживающим речитативом, и Шарлиз не могла не поддаться досаде, что он ограничился кратким сдержанным пересказом вместо того, чтобы просто петь. Он ведь мог, наверняка мог, но отчего-то упорно не хотел. Вся богатая палитра из восьмидесяти восьми клавиш отдала ему заключенную в них магию, и он владел и распоряжался ею, из ничего вызывая к жизни образы из легенд, и сама душа музыки трепетала и таяла от прикосновения его пальцев.

– А дальше? – спросила она почти жалобно, когда он убрал руки от клавиш, которые – ей показалось – протестующе потянулись за ним следом, как обласканные котята. Она разделяла их неудовольствие, это было слишком чудесно, чтобы так быстро закончиться.

– Дальше… дальше еще много всего. Слишком много для одного вечера. Когда-нибудь скучными зимними вечерами… - он осекся, поймав себя на том, что строит планы на будущее. Рассмеши бога, расскажи ему, каким ты видишь свой завтрашний день… Особенно твои планы, они всегда веселили его больше других, и он с особым удовольствием вносил в них собственные коррективы. Которые никогда не оказывались приятным сюрпризом, никогда. Быть может, бог тоже ревновал его к людям? Может, тоже желал доказать, что тепло и прощение для него существуют только на небесах? Что люди, неспособные ни на сильную любовь, ни на сильную ненависть, никогда не примирятся с тем, что он не такой, как они, и в его жилах никогда не потечет жидкая водица вместе горячей крови? Для него папский посох никогда не даст зеленые побеги в знак спасения. И пусть. Он как-нибудь сам. Без милости божественной и человеческой.

Приятно было, что Шарлиз хвалит его исполнение, и он верил, что хвалит искренне. Ей действительно понравилось, и выслушав ее восторги, Эрик неловко выговорил:

– Играть для кого-то тоже не все равно, что играть для себя.

«Я старался и хотел поразить воображение», - не сказал он. Но понять следовало бы именно так.

– Тогда чаще играй для кого-то, - улыбнулась Шарлиз. – Получается просто волшебно. А я буду чувствовать себя почти настоящей музой.

– Не надо, - он почти вздрогнул и небрежно уронил крышку рояля, и та с треском захлопнулась, едва не дав ему по пальцам.

Где-то во тьме, издеваясь и дразня его, ночь пропела несколько нот, напоминая о себе. Чтобы он не вздумал забывать о своей потере. Чтобы не решил, что время залечит раны, и он когда-нибудь станет прежним.


Глава 26

Проспав всего несколько часов до рассвета, и поднявшись на ноги, когда небо на востоке едва только окрасилось в желтовато-розовый цвет, Шарлиз начала день с попытки собраться в дорогу, не имея ни малейшего представления, куда эта дорога ее заведет. Она бродила по комнатам, борясь с отупляющей утренней сонливостью, перебирала содержимое ящиков, открывала все подряд дверцы, заглядывая во все потайные отделения, изучая мелкие фарфоровые безделушки, вазы, тонкие до прозрачности сервизы, покрытые искусной позолотой, витые серебряные подсвечники, и прочие предметы, которые представлялись ей либо чересчур хрупкими и громоздкими, либо недостаточно ценными. Что проку в вазе индийской росписи, какой бы дорогой она не оказалась, но не таскать же ее за собой в надежде, что при случае ее удастся выгодно продать? Что проку в тяжелом столовом серебре с вензелями? В статуэтках, стоимость которых она не способна была определить даже навскидку? От нескольких су лоточнику до сотен франков, заплаченных в модном салоне. Денег, кроме тех, что обнаружили в не слишком усердно замаскированном тайнике еще в первый день, когда они с Эриком только заняли этот дом, больше нигде не оказалось. Должно быть, мадам Прево была достаточно практична, чтобы не хранить их дома в доступном месте, на радость всем ворам округи. С трудом удалось выбрать и отложить в сторону красивый нож для разрезания бумаги с перламутровой инкрустацией, и то она не была уверена, что изящество работы соответствует цене, достаточной, чтобы связываться с ним. Серьги с камнями цвета засохшей крови – она предположила, что это гранаты – отправились к ней в карман. К ним присоединились тонкая золотая цепочка с крестиком, нитка жемчуга и ажурный браслет. Туда же золотая, - или всего лишь позолоченная, она не могла разобрать, - чайная ложечка и крошечные ножницы, также выглядевшие дорого, хотя не требовалось особой мудрости, чтобы усвоить, что не все то, что ярко блестит, на самом деле дорого стоит. Наверняка недешевы были старинные фолианты в библиотеке, но каждый весил, как десяток кирпичей. Тем более не унести с собой мебель красного дерева или радужно переливающийся под лучами утреннего солнца хрусталь.

В парадной зале, где накануне было тесно от гостей, она прихватила пейзажную миниатюру – сразу видно, что тонкой старинной работы, и шкатулку с вделанными в резную крышку цветными камнями – понадеялась, что драгоценными, хотя точно мог бы сказать только ювелир, и не исключено, что это были всего лишь дешевые самоцветы. Около кушетки она едва не наступила на крошечный фигурный флакончик из матового стекла, должно быть, духи, и, подумав, тоже взяла с собой.

- Ну что? – требовательно поинтересовался Эрик, когда она заглянула к нему удостовериться, что он тоже собрался, и застала его уничтожающим в пламени свечи сумбурные наброски нот, которыми он успел обрасти за проведенные в этом доме дни. Шарлиз предъявила ему свои сокровища, на что он откликнулся не слишком воодушевленной гримасой и некоторое время пристально изучал их, не скрывая скептического пренебрежения. - А это что такое? – он тронул пальцем флакончик с влажно поблескивающей жидкостью цвета чайной розы.

- Духи, наверное, - неуверенно предположила девушка. - Давай, откроем и узнаем.

Она протянула руку, но он отстранился, и элегантная безделушка оказалась вне пределов ее досягаемости. Прыгать вокруг него, как любопытный ребенок, она не стала.

- Успеется открыть… - заметил Эрик. - Где он лежал?

- На полу в парадной гостиной, наверно, скатился с полки.

- Ладно, - наконец вздохнул он, убирая пузырек от нее подальше и еще раз пробежав критическим взглядом ее довольно-таки скудные находки. - Лучше, чем ничего, - но на лице у него ясно было написано не «лучше», а «все равно, что ничего».

Солнце уже приподнялось над горизонтом, обещая чудесный весенний день. В такой бы день сидеть в уютной тени на скамейке в собственном саду и почитывать длинный чувствительный роман, наслаждаться первым теплом, никуда не спешить, ни о чем не беспокоиться… Шарлиз с трудом отогнала унылые мысли. Вот бы найти в ситуации что-то хорошее, пока она не превратилась в вечно ноющую нудную меланхоличку, которая навевает тоску одним своим видом. Так ведь и просидела бы на окраине Парижа всю жизнь, а теперь ей быть может суждено увидеть мир. Если успеет. Если ей повезет. Вдруг все-таки повезет. Против своего желания, она представила себе глухую деревеньку где-нибудь в Бретани, крошечный домишко и себя, рано состарившуюся от непосильного труда над клочком каменистой пустоши, где она пытается вырастить и собрать чахлый урожай. Разыгралось воображение, всколыхнувшееся вдруг потревоженным илом на мелководье чистого ручья, и рисовало картины, пессимизм который поражал даже ее саму. Вот она бредет под дождем, ежась от промозглой сырости, бездомная бродяжка, протягивающая тощую руку за куском хлеба. Вот она стоит, жарко пылая от стыда, который пригибает ее к земле, как тяжелый сапог жалкую травинку, стоит одна на безлюдном мосту, дожидаясь, пока последний запоздалый искатель ночных развлечений подберет ее и обеспечит ей ночлег и скудный ужин. Нет, цыганская кочевая жизнь отнюдь не привлекала ее…

- Не падай духом, - вдруг сказал Эрик с возмущением, заметив, должно быть, выражение горького уныния, лишившее ее лицо всех живых красок, кроме тусклой пепельно-серой. Похоже, он считал ее святой обязанностью поддерживать в их маленьком отряде боевой дух, так что ей настрого воспрещалось разлагать его упадочническими настроениями. Она попыталась исполнить его пожелание, искренне хотела, чтобы так и было, чтобы черные мысли не ложились камнем на сердце, и кошки не скреблись на душе, отнимая остатки уверенности в будущем хоть относительном благополучии.

- Я пытаюсь, - она изо всех сил попыталась легковесно улыбнуться. - Должно же где-то во всей Франции найтись нам тихое безопасное местечко.

- Франции, - эхом повторил он, и в голосе его засквозило удивление. Его глаза были прикованы к столу, и рука рассеянно коснулась неубранных бумаг.

- А что? - может быть, он собирался перебраться за границу? Однако это не так просто. Шарлиз не могла понять странно-растерянного выражения, возникшего у него на лице после ее слов, да так и застывшего неснимаемой маской. Его губы беззвучно шевельнулись, словно он мысленно проговаривал что-то.

- Задержись, - проговорил он тем же странным голосом. - Присядь там, - произнес он не терпящим возражений тоном и указал ей на стул. - Еще четверть часа ничего не изменит.

- Да что такое? – тревожно спросила она, присев в стороне и чувствуя себя птицей, опустившейся поклевать зерен под самым носом у дремлющего кота и готовой немедленно вспорхнуть в случае опасности. Очень уж необычным было его поведение.

Он не ответил, жестом призвал ее к тишине и сел около стола, в задумчивости склонившись над бумагами.

- Франция, - снова пробормотал он и удивленно хмыкнул. Затем схватил карандаш и принялся что-то энергично подсчитывать. Шарлиз вытерпела минуты три кроткого ничегонеделания, и приблизилась к нему взглянуть, чем он занят. Лист бумаги был исписан отдельными буквами и стрелками, и Эрик усердно продолжал плести бессмысленную паутину непонятных слов. Только ему самому, кажется, все это о чем–то говорило. Шарлиз робко вздохнула у него над душой, надеясь, что он не станет томить ее и хоть что-то объяснит. Он понял намек и махнул рукой, приглашая ее посмотреть поближе.

- Вот она, твоя Франция, - сказал он. - Видишь?

- Вообще-то нет, - недоуменно ответила Шарлиз. Бессмысленная, как арабские письмена, вязь. И ничего больше. Может, она разучилась читать?

- А теперь? – острый кончик его карандаша легко касался нечитаемого текста, рисуя стрелки, менявшие буквы местами. Вторая с третьей… первая с шестой… она следила за ним глазами, начиная медленно улавливать смысл.

- Франция… - понизив голос до шепота, прочитала Шарлиз. Эрик продолжал соединять буквы, и лишенная смысла абракадабра на глазах складывалась во вполне связные слова. - Иаря фнцюсбтнаолгн отое аввоо к… Франция абсолютно не готова к войне…

- Шифра элементарнее и выдумать нельзя, - проговорил он с досадой на свою недогадливость. - Слишком просто. Кто бы подумал, что так просто! Собирайся, Шарлиз. Возьми все, что сможешь, и убираемся отсюда.

- Но мы ведь не дочитали… - начала она возражать, но суровый предостерегающий взгляд заставил ее прикусить язык и заняться более неотложными делами.

- После, - уронил Эрик, поспешно складывая письма во внутренний карман. - И так ясно, что мы очутились между молотом и наковальней. Когда в одном тексте упоминается прусский канцлер, французский военный министр и принц Зигмаринген, то не нужно тратить драгоценные минуты на подробности, нужно быстро уносить отсюда ноги. Твоя тетя запустила свои цепкие пальчики в тайную переписку очень крупных рыб. Такие господа не шутят и глотают такую мелочь, как ты, не разжевывая. Уж не знаю, чем твоя заботливая тетушка зарабатывает себе на хлеб насущный, но руки у нее длинные. Но лично меня ее игры абсолютно не интересуют. Смею предположить, тебя тоже. Ты готова? – он накинул плащ и нетерпеливо оглянулся на застывшую перед ним девушку.

- Э… нет. То есть, да. Эрик, может лучшее, что мы можем сделать, это пойти в полицию? Прямо теперь?

- Вот туда ты точно живой не дойдешь. Ты счастливая обладательница чужих государственных тайн, и, к слову, попробуй еще докажи, что ты попала в этот переплет случайно.

- Мне это совсем не нравится… - проговорила она жалобно.

- Охотно верю. Но твоя тетя так горячо к тебе привязана, что разыграла тебя как пешку и охотно тобой пожертвует, если это спасет ей фигуры. Если, конечно, она сама давно не упокоилась с миром. А то странно мне, что твоя любящая тетушка до сих пор не проявила себя, она ведь кажется этого и добивалась, чтобы верная племянница сунулась к черту в пекло, но принесла то, что ей позарез нужно.

- Почему же не проявила?

Негромкий, посторонний голос прозвучал мягко, почти вкрадчиво. Они вдвоем обернулись, и даже Эрик вздрогнул, как ужаленный, а уж Шарлиз едва устояла на ногах, схватившись за столешницу.

На них смотрел старик-садовник, который только вчера бежал прочь, сломя голову, испуганный трепкой и угрозами. Не так уж он и испуган, если приглядеться поближе. Стоял очень спокойно и даже как будто миролюбиво, снисходительно поглядывая на обоих, как на заигравшихся детей. Шарлиз даже не пыталась задаваться вопросом, как он попал в запертый дом, уж и так ясно было, что у разговорчивого деда свои собственные пути. Бено переступил порог и благодушно усмехнулся произведенному эффекту.

- Что ж вы, славные мои дитятки, такие игры-то с папашей Бено затеяли? Я уж к вам приглядывался-приглядывался. Стар я уже совсем с вами шарадами развлекаться. Кухаркой еще звалась, девочка, а к чему, и не понять. То-то я и гляжу, чудеса. На кухарку-то и вовсе не похожа, худовата больно, кухарки они дородные, их работа обязывает. Кто ж наймет кухарку, когда она будто мышка, сразу видать, сладко покушать не большая охотница. Даже подумал, может подружка какая, от строгих родителей убежала, а признаться старику постеснялась. Про месье-то мне никто не говорил, сбил он меня с толку совсем. Еще и мальчонка с вами, не пойму, чей ребятенок-то? Я уж и заморочился совсем, совестно даже, как это я, старый ворон, дал себе этак голову задурить. И сердцем ведь чуял, что вы и есть девочка мадам, с другой, поди знай, кто такие, зачем пришли, нет ли в том каверзы какой. Ох и намучился я с вами, мудрецами, все-то у вас секреты, – он добродушно посмеялся, и морщинистое, потемневшее, как шляпка старого подточенного червями гриба, личико расплылось в веселом удивлении. – Надо ж, Мари! Ну и лисичка! Не пойму я вас, мои хорошие, мадам говорила, коли появился племянница, то значит, все поняла и знает, кому бумаги-то отдать. Что ж вы, милая, от меня прятались-то? Чай не зачумленный, меня не тронут – и я не обижу. Мадам уж много лет исправно служу, доверяет она мне, как самой себе. Я ж к вам бы со всей душой, и подсобил бы и советом помог.

Шарлиз беспомощно глянула на Эрика, в глупой надежде услышать от него что-нибудь такое, что сразу поставит все на свои места. Но не дождалась. Он пожирал старика взглядом, сулящим ему кромешный ад на земле, но не произнес ни слова.

- Так давайте, что ли, бумаги, да пойду я. Уморили вы совсем старого человека, - сказал Бено с ласковой укоризной. - А за вчера ж, месье, ей-богу, я не в обиде, понимаю, решили - старый Бено замышляет чего недоброе. Это ничего, не беда, бывает. Да и людей полно собралось, чужих, уж я решил, до утра мое дело погодит, не треснет. Давайте уж, да и пора мне.

- Не смотрите так на Шарлиз, у нее нет никаких бумаг, - сухо заметил Эрик, - они у меня, и я не вижу ни малейших причин с ними расставаться.

- Так ведь это я самый и есть, кому отдать нужно. Она говорила, мадам хозяйка, мол, вам все сообщила, коли уж придете в дом ее, то значит письмо получили, а раз получили, то и написано там про меня.

- Там ничего про вас не было… - тихо и растерянно пролепетала Шарлиз.

- Ну может не написано, так и так, мол, как увидите папашу Бено, от меня кланяйтесь. А про сад мой, про цветочки-листочки, про тюльпаны мои разве ж не было?

Шарлиз ахнула и едва сдержалась, чтобы не стукнуть себя по лбу. Прошло уже время и слова забылись, но теперь, когда старик напомнил ей, всплыло в голове, прозвучав там смутным насмешливым шепотом, полуистершееся воспоминание.

«…не забудьте раз в неделю поливать мои любимые голландские тюльпаны…»

Точно, было. Были тюльпаны. То-то старик все донимал ее своими поливками и вредителями! Все ждал, что она признает в нем своего, а она пряталась и опасалась. Она почти уже облегченно вздохнула, и даже начала слабо улыбаться, боясь поверить, что маленькая пешка по имени Шарлиз благополучно добралась до конца доски, и на том конец опасной игре. Но ледяной голос Эрика остановил ее преждевременный радостный порыв. В нем рассыпалось искрами бешенство, заставившее ее сжаться и похолодеть.

- Так, значит, вы впутали Шарлиз в свои закулисные забавы, и теперь, когда за ней охотятся все заинтересованные стороны, полагая ее вдохновительницей, а не беспомощной жертвой ваших интриг, теперь вы предлагаете ей молча отойти в сторону, дать вам спокойно пожинать плоды, между тем, как она по-прежнему будет отвлекать на себя внимание, подставляя свою грудь под пули? Так!

Старик спокойно окинул прищуренным взглядом уложенные вещи – взглядом, который оказался гораздо менее близоруким, чем представлялось по его прежним повадкам.

- Так ведь уезжать собрались, хорошие мои, вот и езжайте. Никто вам не препятствует. Езжайте себе тихонечко, а папаша Бено вас проводит немножко, я тут все знаю, где можно пройти, и веточки не пошевелив.

- Да? Ну, спасибо, старик, удружил, щедрое предложение, тут ничего не скажешь. Только убирайся-ка ты к дьяволу со своей помощью! – крикнул на него Эрик, но дед только скромно улыбнулся, ничуть не устрашенный яростной вспышкой.

- Насчет мадемуазель-то я понимаю, что мадам племянницу-то свою в обиду не даст, ей от меня, кроме добра, ничего ждать не приходится, только про месье-то мадам ничего не говорила, ни словечка.

Шарлиз вскрикнула от ужаса, заметив в увядшей птичьей лапке безобидного садовника словно материализовавший из воздуха пистолет, и сразу же выстрел разорвал ткань реальности, ворвавшись оглушительным треском в тихое солнечное утро. Только Эрик тоже не стал дожидаться, куда судьба направит свой указующий перст, и прыгнул на Бено, сорвавшись с места легко и стремительно, как атакующая змея, и пуля досталась стене, осыпавшейся крошками штукатурки, а старик, сбитый с ног, покатился по полу.

- Разве я не обещал тебе, что убью тебя, мешок с костями, если ты еще раз подвернешься мне под руку? – прорычал Эрик с ненавистью, придавив щуплое старческое тельце к пушистому ворсу ковра, устилавшего пол комнаты. Узкие блекло-коричневые глазки безмятежно уставились ему в лицо, не подавая никаких видимых знаков страха или досады на свою неудачу.

«Я все видел в этой жизни, чем меня еще удивишь», - читалось в недрогнувшем близоруком взоре, и хладнокровная безмятежность старика ничуть не растаяла перед лицом исподтишка подобравшейся к нему и готовой поглотить его вечности.

- Шустрый ты, дружок, - пробормотал старик с великодушным одобрением. - Куда мне, старому, тягаться. Молодец. Ну, убей, коли тебе нужно. Только прежде глянь в окошко.

- Шарлиз, посмотри, - хрипло бросил Эрик, не выпуская старика из своего смертельного объятия, когда ему достаточно было только сжать руки чуточку крепче, чтобы хрустнула тонкая морщинистая цыплячья шейка.

Она на подкашивающихся ногах шагнула к окну и пригляделась.

- Там собираются жандармы, - прошептала она, порывисто оборачиваясь. - Зачем они здесь? Мы же ничего дурного не сделали, ничего!

- Тут уж я не знаю, - отозвался Бено, нимало не смущаясь своего распятого положения, как будто ему вовсе не странно было лежать пришпиленным к полу сильными руками, как высушенная бабочка в гербарии. - Жандармов я не звал, уж кто-кто, а они мне без надобности. Мадам на жандармерию не работает. А я их издали еще приметил, да они люди медлительные, осторожные, все боятся, что тут им целый полк расквартирован. Будут еще принюхиваться, пока не решатся войти да двери взломать. Только я знаю такую тропку через сад, которую ни один жандарм не найдет, и ямка у меня там выкопана под оградкой, хочешь – входи, хочешь – выходи, никто и не увидит.

- Продаешь свою жизнь, старик? – прошипел Эрик с нескрываемым презрением.

- Ну так всякая божья тварь жить хочет. Мне без надобности, чтобы вы в тюрьме осели, мадам не одобрит. Вам оно тем более без надобности. Думайте только скорее, соглашаться или нет, пока не поздно.

- А бумаги? – подозрительно поинтересовался Эрик.

- Ну, лучше у вас пока побудут, коли отдавать не хотите, чем в полицейском управлении, думаю, мадам бы это не понравилось. У нее небось свои планы. А там свидимся в другой раз и поговорим. Мадам-то вас все равно разыщет, куда денетесь-то. С мальчонкой-то крошечным далеко не удерешь. А коли хотите жить спокойно, так и отдайте их папаше Бено и забудьте, будто про дурной сон.

- Нет уж, - холодно произнес Эрик. - Я никому не собираюсь таскать каштаны из огня, увольте. Говори свой потайной выход, старик, и я отпущу тебя живым. Такая сделка тебя устроит?

- Даешь слово? – вопросительно приподнялась кустистая бровь, словно изогнулась на листке поседевшая мохнатая гусеница-шелкопряд.

- Даю слово. Шарлиз, возьми Жеана, вещи и спускайся вниз.

- Я… - начала она неверным тонким голосом, не скрывая гнетущего ее страха.

- Иди, не трать время, - велел Эрик резко, пресекая всякие протесты с ее стороны.

Она робко взяла на руки малыша, который к двухмесячному возрасту утратил напрочь шумливость и пристрастие к бесконечному капризному плачу, подхватила сверток со своими вещами и тревожно оглянувшись на старика и мужчину, придавившего его коленом к полу, покорно вышла.

- Хочешь бросить девочку жандармам в лапы и удрать без нее, дружок? – полюбопытствовал Бено, рассматривая Эрика, как диковинного зверька. - Разумно.

- Выполняй свою часть уговора, старик, и не трепли зря языком.

- Что ж, иди мимо оранжереи, - заговорил тот торопливой скороговоркой, - как увидишь - терновник цветет, там между кустами проползти надо, узкая такая лазейка и колючая, но зато и не заметит никто. Там полянка за кустами, один люпин и растет, так там полевее, ближе к ограде пощупать надо, где земля помягче, там один куст вырезан с корнями из земли, его поднять можно, а под ним лаз. Только юркнуть туда надобно аккуратно и сразу накрыться тем кустом, словно он так себе и рос. А там уж на четвереньках совсем немножко пролезть, да и выберешься неподалеку, но в тихом месте. Понял, дружок? Ну, беги, уж я за девочкой и мальцом пригляжу, а с тобой мы свидимся еще, да уж тогда не обессудь, я по-доброму просил послушаться старика, а ты заупрямился.

- Не свидимся, старик, - уронил Эрик. - Я нарушу свое слово…

Хрип, судорожный и задыхающийся, и за ним сухой треск, словно сломалась ветка. И тишина.

Весело заглядывают в окно солнечные лучи, освещают жалкое безжизненное тело, распростертое на полу - словно пролившийся наземь растопленный воск застыл причудливой пятиконечной лужей, освещают, безжалостно вырывая из спасительной тьмы стоящего над ним высокого человека в маске, с бессильно опущенными руками и содрогающегося, словно в последней мучительной агонии. Им ведь, лучам, безразлично, к чему прикасаться и где перемигиваться друг с дружкой беспокойными солнечными зайчиками, им все одно, хоть смерть, хоть рождение. Они равнодушны, как человеческие сердца. Что бы тут ни случилось – что им за дело. Что бы тут ни было – все уже кончено.

Вот так. Никогда не верь чудовищу. Никогда не думай, что перехитрил зверя.

Да, вот так… И земля не разверзлась. И не грянул гром, не перестало светить майское солнце, не обрушилось на него проклятие небес. Разве можно проклясть дважды? А он уже и так проклят, много лет назад, еще при рождении. Или раньше, когда дьявол уронил свое семя в лоно его матери. Вот так… Сделал то, что должен был. Нарушил свое слово. Отправил свою душу обратно в ад, откуда она так отчаянно пыталась выбраться. Ведь не хотел же. Сопротивлялся судьбе, которая стремилась снова обагрить его руки кровью, напомнить ему, кто он, что он такое. Чудовище и дитя дьявола. Вот так. А что ему их пустая людская честь? Разве они не изгнали его из своей стаи? С чего бы ему подчиняться их надуманным законам, которые они создали сами и для себе подобных, чтобы неизменно держать их в повиновении? У него нет никаких обязательств по отношению к ним, к людям. Они жестоки и черствы. Они отказали ему в праве на человеческое существование. «Изыди», - сказали они ему. И он ушел и забился в самый темный уголок ада и горел там денно и нощно, пока подручные его лукавого отца также не выгнали его прочь, пресытившись крикетом, в который они играли его душой вместо мяча. Его гнали отовсюду, проклинали, отворачивались и презирали. Чем он должен был отплатить им? Неужто христианским всепрощением?

Почему же так больно? Прежде так никогда не было.

На бледный, испещренный старческими пятнами лоб упала одинокая прозрачная капля. Он с удивлением проследил за ней. Что это? Слеза? Его слеза? Откуда, разве он стал бы оплакивать зловредное человеческое существо, которое угрожало ему? Не его, -грустно прошептал голос его сладкоголосого ангела у него в голове, - не его, оплачь себя. И вторая капля упала вслед за первой.

-

Она знала.

Открытая книга его душа, и она прочитала там правду еще до того, как он велел ей уйти. Не хотел, чтобы она смотрела. И она приняла его решение, покорилась и ушла. Зачем? «Я теперь не знаю, что справедливо», - горько повторила она сама себе. И есть ли она вообще, справедливость. Есть ли в мире черное и белое, или правда затерялась в мире смутных полутонов, где не отличить добро от зла, свет от тени, честь от бесчестия.

Ясные серые глаза широко раскрыты, и прерывистое дыхание с трудом слетает с дрожащих губ, сердце бьется где-то под ребрами, словно гневно избивая ее изнутри безжалостными болезненными ударами.

- Эрик… - пробормотала она, и еще что-то, совсем неразборчивое, когда увидела, как он спускается к ней – лицо неподвижное, восковое, словно две маски, одна на другой.

- Ты пойдешь первой, с Жеаном, - ломкий, как сухой хворост, безжизненный голос равнодушно чеканит слова, губы побелели, и в глазах пустота, абсолютная, как вселенский вакуум. - Иди мимо оранжереи, пролезешь сквозь терновник, и там должен быть прокопан ход, попробуй, где-то там должен плохо держаться ком земли, который нужно вынуть, подергаешь за стебли - найдешь. Не оглядывайся, бери Жеана и уходи. И не задерживайся, даже если эти люди, жандармы они на самом деле или только одеты ими, заметят тебя.

Как он умудряется говорить с ней и смотреть мимо нее? Ей стало совсем страшно.

- А ты? - спросила она отчего-то шепотом, как будто преследовавшее ее зло могло подслушать, о чем она говорит с ним, и понять, как она слаба.

- Я пойду за тобой. Сзади. Если нас увидят или произойдет еще что-нибудь непредвиденное, что бы то ни было, не жди меня, ясно тебе? Не теряй даром ни секунды. Просто уходи и все. Если понадобится, я сумею их задержать, - он отпер заднюю дверь, выходившую в густой не просматривающийся с улицы палисадник, источавший сладкий аромат свежести и цветущих растений. - Выходи. И не вздумай ослушаться меня, ты слышишь, Шарлиз?

- Эрик… - выдохнула она, но не сумела продолжить.

- Я не хочу слышать никаких «но»! – крикнул он на нее и с силой подтолкнул в спину, как норовистую кобылу, отказывающуюся идти в упряжке. - Иди!

Но она все равно нарушила приказ, оглянулась и успела увидеть непросохшие, застывшие янтарными каплями слезы страдающей, запертой в безвыходном неразрывном круге души.

- У тебя не было другого выхода, - сказала она тихо. - Он первым поднял оружие.

- Иди же! – выкрикнул он с яростью раненого зверя, повелительно указывая ей на стеклянный свод оранжереи, за которой прятался тайный путь наружу. - Сейчас не время!

- Я только хотела, чтобы ты знал, - выговорила она печально и, не оборачиваясь больше, пошла по аллее.

-

Жандармов было человек десять, и они совещались у запертых ворот, не решаясь сбить замок и вломиться в частные владения, причем владения явно не какой-нибудь бесправной бедноты, судя по богатому фасаду особняка. Наконец тот, кто у них был за старшего, махнул рукой, принимая окончательное решение. Раздался звонкий лязг железа о железо, и несмазанные ворота с противным скрипом распахнулись.

Шарлиз могла лишь благословлять хоть в чем-то позаботившееся о ней провидение, раз наблюдать за брошенным на штурм особняка Прево отрядом ей довелось, находясь по другую сторону ограды. Они выбрались на поверхность буквально в трех шагах от ворот, но за спинами у жандармов, один из которых, конный, остался караулить безлюдную улицу. Они могли видеть его, оставаясь в безопасности естественного укрытия. Если и был в душе Шарлиз намек на тревогу, что мальчик, вокруг крошечного тельца которого обвились ее руки, каким-то случайным звуком выдаст их, то напрасно. Огромные круглые глазищи, немигающие, как у раскрашенной фарфоровой куклы, словно сосредоточились на беседе с богом, и он ничем не нарушил тишину, в которой слышалось лишь негромкое цоканье копыт, когда лошадь жандарма нетерпеливо переступала копытами на месте. Да и Эрик, и без того не отличавшийся склонностью к праздной болтовне, замкнулся в молчании и достучаться до него было невозможно. Попытка разрушить вмиг выросшую стену провалилась, и он стряхнул ее руку, пытавшуюся дружески коснуться его локтя, как заползшую под одежду и противно щекочущую кожу сороконожку. Возможно, ему и впрямь нужно было побыть одному, но этого-то она сейчас не могла ему предложить.

Пробравшись под забором, они миновали чужой яблоневый сад, прокравшись через заросли и выскользнув на другую улицу. И там, как знамение, как явленное высшими силами чудо, ей сразу бросилась в глаза знакомая казенная коляска с вензелем в виде стилизованной буквы Ж – собственность больницы св.Женевьевы. И правил ей даже не кучер, а человек, которого она полагала своим добрым другом, и Шарлиз вскрикнула от радости и замахала свободной рукой, привлекая его внимание. Эрик только и успел, что прошипеть проклятие, но доктор Дантс уже увидел их и натянул поводья.

Он снова переменился. Остались бледность и изможденность черт, но ушла апатия и потерянность в глазах, теперь в них вспыхивали и гасли беспокойные искры, похожие на блуждающие болотные огни. Но для Шарлиз и этого было довольно, чтобы едва не утратить дар речи от потрясения. Она еще не видела его таким. И накануне тоже не успела как следует разглядеть его. Как будто совершенно другой человек, не тот, которого она знала, милый, обходительный и аккуратный…

- Что с вами, Франц? – воскликнула она. Доктор спрыгнул с козел и подошел к ней. Оглядел, словно желая убедиться, что она невредима.

- Значит, меня не обмануло чутье. Вы были там, Шарлиз… Я знал, и я вернулся за вами, - проговорил он взволнованно. Потянулся обнять ее, жестом скорее дружеским, чем нежным, и его руки сомкнулись у нее на спине, а висок его, пылающий, будто в лихорадке, на мгновение прижался к ее прохладному лбу, обдав ее нездоровым жаром, и он покачнулся, как пьяный. Его слова звучали глухо, когда он заговорил наконец, рассказывая ей новости, предысторию которых Эрик так и не нашел в себе мужества поведать ей накануне. - Они нашли ее, Шарлиз. Сегодня утром. Нашли Моник, выловили из Сены, какие-то простые рыбаки. Ее… еще можно было узнать. Только трудно. Так трудно. Они позвали меня, чтобы зря не мучить ее матушку. Но то была она. Моя бедная Моник. Никогда не откроет глаз. И все же. Не поверите, но это легче. Хуже всего было ничего не знать, гадать, где она, не страдает ли, можно ли ей помочь. Все решилось теперь. Осталось только оплакать. Она была такая красивая, молодая. Сейчас она, она… страшнее… чем он. Ее отдадут похоронить. И ничего, больше ничего нельзя сделать, - он судорожно всхлипнул.

Пораженная, Шарлиз даже не смогла заплакать вместе с ним, еще нужно было время, чтобы осознать, чтобы печаль и сострадание дошли по нервам до измученного мозга и отозвались в нем надрывным звуком прощального реквиема. Она чуть повернула голову, не пытаясь высвободиться из рук Дантса, захваченного своим горем. Эрик стоял в тени, прислонившись к дереву и скрестив на груди руки, и взгляд его, который она наконец поймала и удержала своим, был прикован к их объятиям. Нет, пожалуй, даже не к объятиям, скорее, к ребенку, которого она прижала к своей груди, и который оказался между ней и доктором. За мгновение она прочитала слишком много в прозрачной зелени усталых глаз – там сплелись в единый неразрывный узел ревность, тоска, отчаяние, отвращение к себе и безнадежность. Тогда же она вдруг поняла с оглушительной ясностью, что если б Жеан волей случая в эту минуту оказался не у нее – у него на руках, то никогда больше б она не увидела его в своей жизни. Никогда не увидела их обоих. Может, и к лучшему бы? Не зазеленеет вновь черная сожженная пустошь. Не научится он жить в мире с самим собой. Не приживется волк в собачьей стае. Он не сможет, просто не сможет. Его логово разрушено, в лесу заряжают ружья охотники, в городе оскалились псы, почуяв чужака, и мечется, мечется обезумевший зверь, пока не упадет замертво с разорвавшимся сердцем.

- Почему ты не сказал мне о ней? - прошептала она, но он услышал, слух у него был отменный. Рот дернулся в кривой горькой усмешке, и он продолжал терзать ее взглядом, слишком, не по-человечески говорящим, колючим, пронизывающим до мозга кости. Не сказал. Не смог. Потом стало не до того. Она прикрыла глаза, принимая невысказанный ответ. Может, она бы тоже не стала портить неожиданно приятный вечер. Кто знает. Кто знает, что она бы сделала, кем бы стала, если б судьба надругалась над ней так же, как над ним, и после заставила принимать решения, за себя и за него. И еще за невинное, беззащитное дитя.

«Просто уходи и все. Если понадобится, я сумею их задержать.»

И где в мире справедливость? Кто скажет после того, что она существует?

Он убил и нарушил данное слово. Принес в жертву свою душу. Отдал бы и жизнь, если б ее попросили у него. Она читает по его почти беззвучно шевелящимся губам, только что – ответ ли, мольбу, оправдание? Слетают с губ, срываются последним желтым осенним листом обрывки чужого стиха, и она едва успевает подхватывать их в стремительном полете к земле.

«… если б можно было

Насытить этой жертвой Ненасытность

И если б этот мирно спящий крошка

И те, что от него произойдут,

Не испытали смерти и страданий…» (с) Дж.Байрон

Когда-нибудь он прочитает ей последние строфы, и тогда она может быть поймет больше, чем говорит сейчас ей бессвязный отрывок без начала и конца. Но это не к спеху.

- Не уходи, - шепнула она ему из объятий Дантса. И прочитала в светлых глазах оторопь, безмолвное удивление и печаль. - Останься с нами, кузен.

Он отвернулся. Чтобы она прекратила читать не озвученные мысли. Чтобы не увидела блеска набежавших слез.

-

Мэг знает, что видит чужой сон. Знает, что это неправильно, что небеса по ошибке послали ей чужую грезу, и мечется в бреду, протестующе постанывая и требуя вернуть ей ее собственное сновидение, сладкое и невинное, как у ребенка, где она ловит пальцами нежные розовые бутоны, кружась в невыразимо прекрасном танце весенней феи. Ей стыдно подглядывать за чужим кошмаром, все равно что смотреть в замочную скважину. Но ничего не может поделать, чужой сон не отпускает ее, заставляет досмотреть его до конца. В этом сне она поднимается по бесконечной деревянной лестнице, и сколько она ни возводит глаза к сводам театра, нигде не видит ей конца, и идет, идет, идет… она так устала подниматься, что ее ногу сводит жестокой судорогой, но ей не позволено остановиться, и она сцепив зубы одолевает ступеньку за ступенькой. Это нечестно, хочет завопить маленькая Мэг. Нечестно! Это не моя лестница, я никогда не поднималась по ней, это не моя лестница и не мой сон! Оставьте его Кристине, это ей бесконечно подниматься наверх, ежесекундно ожидая выстрела, который прекратит наконец вашу жестокую игру! За что же ей-то снится этот бесконечный путь наверх, на хрупкие мостки? Или она и есть Кристина? Она пытается скосить глаза и видит рассыпавшиеся по плечам каштановые кудри. Нет! Нечестно! Это не она, не она, не ее сон, так нечестно… нечестно…

Он ждет ее там, наверху, зеленые глаза задорно блестят сквозь прорези маски. Ей страшно до слез, но тому, кто прислал ей этот сон, безразлично, и ей придется пройти путь Кристины до конца. «Вот ты и здесь», - шепчет ей знакомый голос с мягкими музыкальными модуляциями. Я не хочу, это не я должна быть здесь, - пытается она крикнуть, но ее никто не слышит, и только в ушах у нее отдается каркающий смех Жювиля. Теперь пути назад для нее точно нет. Она поднимает дрожащую руку и тянется к маске, ожидая, что он остановит ее, но он смотрит на нее и даже одобрительно кивает, когда она прикасается пальцами к холодной неживой поверхности и потом дергает за тесемку вверх. «Вот и все», - шепчет он. Она решается взглянуть и видит совершенное лицо Робера, улыбающееся и прекрасное. «Теперь я», - произносит он, и его руки тянутся к ее лицу. Мэг в ужасе вскрикивает, но ей некуда убежать с вознесенных в голубое поднебесье мостков, и маска с фальшивыми каштановыми локонами падает к ее ногам. «Прекрасная Магдалина», - улыбается ей самый красивый мужчина, которого она когда-либо видела, теплые руки ложатся ей на плечи, и он сталкивает ее вниз. «Мама!» - отчаянно кричит Мэг, падая с мостков, и открывает глаза в маленькой, скромно обставленной спальне…


Глава 27

– Шарлиз, послушайте…

Она с трудом сосредоточилась на сдавленном, осипшем, словно от застарелой простуды, голосе Франца. Он так и не выпустил ее из объятий, и ей казалось, что он находит такое положение единственно безопасным, и в голову ему засела дикая мысль, что стоит ему отстраниться, как с ней тоже случится нечто ужасное. И все-таки – он взял себя в руки, ему доставало мужества думать еще и о ней, кроме собственного горя. Когда с его губ слетали слова, она ощущала на своей щеке горячее дыхание, так близко от нее он стоял, и его щека прильнула к ее волосам, словно она была потерянным и вновь обретенным ребенком, которого он уже и не чаял увидеть живым.

– Вы должны немедленно уехать, Шарлиз. Садитесь в коляску, я увезу вас отсюда.

– Да, я понимаю… – тихо проговорила девушка, едва успевая задаться вопросом, с чего бы это Дантс вдруг решил, что ей срочно нужно бежать. Помнится, раньше он не придавал значения ее страхам и списывал их на простое переутомление. И больше он не видел ее, не говорил с ней, если и знал о пожаре, то такие несчастья в квартале, где все сплошь и рядом выстроено из дерева, отнюдь не редкость – то свеча перевернется, то забьется каминная труба, все время что-то да случается. Что изменилось, если теперь вот он сам примчался забрать ее, да с таким ужасом, как будто она ненароком прилегла подремать на спине у огнедышащего дракона, приняв его за нагретый солнцем валун? – Мы теперь же уедем, - пообещала она, как будто ей важнее было успокоить его, чем спасти свою единственную жизнь. Загадки, загадки… Они множились, росли как снежный ком, и не находились еще ответы на прежние, а судьба уже предлагала ей другие.

– Мы? Не «мы», а вы, - возразил доктор, понизив голос и краем глаза покосившись на Эрика, который не подходил к ним ближе, чем на десять шагов и даже не глядел в их сторону. В голосе Дантса проскользнуло легкое раздражение, вызванное ее детским упрямством, мешавшим ей взглянуть неприглядной правде прямо в глаза. Правде – такой, какой он ее видел. Ну да разве кто когда-либо судил иначе? Он вздохнул, испрашивая для себя терпения убедить ее, и приблизил губы к ее уху, которое тут же запылало от непривычно близкого соседства. – Вы, Шарлиз. Без этого человека. Я помогу вам, насколько смогу. Но вы должны уезжать и поскорее избавиться от вашего кузена. Вы в большой опасности. Я не могу ни минуты остаться спокойным, пока он рядом с вами.

– Зачем вы так, Франц? – вздохнула она с мягким осуждением. Слышал ли Эрик? С его острым, как у летучей мыши, слухом, вполне даже возможно, что да… Но не подал виду, просто стоял в стороне, неловко ссутулившись, будто на плечи ему что-то давило, и ждал, отвернувшись и перенеся все внимание на драчливых воробьев, шумно деливших добычу. Ей неприятно было ставить его в унизительное положение третьего лишнего, служащего досадной помехой чужой беседе, всеми забытого, вроде навязанной родней компаньонки, отстраненно наблюдающего их затянувшиеся изъявления дружеского сострадания. Легко было догадаться, какой пыткой для его гордости может быть вот так бессильно стоять и дожидаться, пока о нем вспомнят, не имея возможности показать свой горячий нрав и уйти или как-то иначе переломить ситуацию, напомнив о себе. Каково ему сомневаться, что о нем вообще вспомнят, и соизволят поманить за собой, как пса, который почтительно трусит за хозяином, ожидая милостивого позволения приблизиться и принять участие в охоте? Таким одиноким он стоял там, забытый, как брошенный ребенок, что совесть возмущалась против несправедливости исключить его из беседы и осыпать оскорблениями за его спиной. Но и Дантса, потерявшего самого дорогого ему человека, было жаль не меньше, пожалуй, даже больше, ведь его потеря была невосполнима, и если раненая гордость заживет без следов, то погибшую девушку никто и ничто уже не вернет в мир живых. Франц прочитал в ее взгляде осуждение, и устало покачал головой, теряя надежду убедить ее, и раздумывая, не увезти ли Шарлиз силой ради ее же собственного блага. Наверное, стоило бы, думал он. Если б только не ощущение такой слабости и разбитости, что он вряд ли сумел бы справиться не только с молодой и здоровой девушкой, а даже с семилетним ребенком.

– Зачем? – повторил он ее слова. - Я скажу вам, зачем. Сегодня утром я был в жандармерии. Сразу после… опознания. Уладив формальности, я собрался уходить, как вдруг заметил кое-что. И я попросил у них один экземпляр, специально для вас, Шарлиз. Не могу я оставить вас на произвол судьбы. Мне жаль, если я огорчу вас. Да, это причинит вам боль, но все-таки… Лучше пережить горькое разочарование, но сохранить свою жизнь, ведь второй возможности прожить ее у вас не будет. Жизнь это наивысшая ценность, Шарлиз. Сегодня я понял это. Я примирился бы с чем угодно, поверьте. Если бы Моник вернулась ко мне обесчещенной, искалеченной, с опустевшей душой, я бы нашел в себе силы принять это и продолжать любить ее, как бы она сама после того не относилась ко мне. Но она вернулась ко мне мертвой, и этого уже никак не поправить. Я не хочу похоронить и вас, Шарлиз. Мы были недолго знакомы, но вы дороги мне, как добрый, хороший друг. А вы подвергаетесь страшной опасности, вы ходите по лезвию ножа, - он перевел дух и отстранил ее от себя, чтобы взглянуть ей в лицо. Она выглядела растерянной, но не удивленной. И в душе задавалась вопросом, что именно и каким образом известно Францу.

– Возможно, подвергаюсь, - проговорила Шарлиз, испытующе поглядывая на него, - но... причем тут Эрик?

– Это я и пытаюсь вам рассказать. Мне жаль, но… Он, очевидно, напрямую связан с тем, что случилось. Шарлиз, такие люди, страдающие столь серьезными физическими недостатками, очень часто бывают озлоблены и… не совсем адекватны там, где речь ведется о психическом здоровье. Могу сказать вам, как врач. Все это… вы ведь понимаете, о чем я, накладывает отпечаток, даже на самых сильных и как будто мужественно переживающих свое несчастье. Прочитайте вот это.

Шарлиз потянулась за листком, который он достал из кармана, с такой осторожностью, словно брала в руки шипящую гадюку.

– Что это? – спросила она, не разворачивая его. Очевидным было только одно – тревога Дантса вовсе не имела отношения ни к пожару, ни к нашествию полиции, ни к закулисным играм сильных мира сего… у него были собственные причины примчаться ей на выручку, невзирая за собственную душевную боль.

– Неподалеку от вашего дома был убит человек. Прочтите, кого разыскивают по подозрению в убийстве жандарма Жеро. Это уже расклеено по всему Парижу. И мне кажется, под это описание подойдет не так уж много людей.

– Могу я тоже прочесть? – Эрик неслышно вырос у нее за спиной. Она даже не Речь ведь у вас шла обо мне??заметила, как он подобрался сзади.

– Ты все слышал? – краснея, задала бессмысленный вопрос Шарлиз, хотя и сама догадывалась об этом, но между предположениями и уверенностью была пропасть стыда, в которую рухнуло ее сердце. Рука с типографским листком, врученным ей Дантсом, виновато опустилась, словно предательством было даже держать его.

– На слух я пока не жалуюсь, - отрезал он, не глядя на нее. – Так все-таки? Ничего, если я поучаствую в вашем конфиденциальном военном совете? Хотя мое общество вам, безусловно, и нежелательно.

Дантс с раздражением выхватил у Шарлиз бумагу, в которую она так и не взглянула, и на его серо-бледных щеках ярко вспыхнули алые пятна.

– Что ж, прекрасно, устроим из этого цирк. Я сам прочту. Вслух, - он бросил ?на Эрика ненавидящий взгляд и начал читать, отчетливо произнося каждое слово. “За любые сведения по выявлению местонахождения опасного преступника, разыскиваемого за убийство жандарма Жана Жеро и покушение на Бенциона Крейцмана из гильдии ювелиров с целью дальнейшего грабежа, предлагается вознаграждение в двести франков, которое будет выплачено непосредственно в жандармерии после свершения ареста преступника и препровождения его в казенное учреждение. Приметы искомого лица следующие…» - Дантс оторвался от чтения, чтобы взглянуть на своего противника, ожидая, что он запросит пощады, но тот сжал рот в узкую полоску, тонкую и бледную, как клинок шпаги, и молчал, не делая никаких попыток оправдываться или возмущаться. Лицо Эрика окаменело безжизненной мраморной глыбой, и Дантс, не дождавшись возгласа «Довольно», решился продолжить. Голос его зазвучал неуверенно, но постепенно креп, как будто ответное молчание Эрика придавало ему сил, и каждая фраза, которую он произносил, била наотмашь как пощечина. – «…Приметы искомого лица следующие: возраст около тридцати пяти лет, рост шесть футов три дюйма, правая сторона лица деформирована глубокими рубцами неизвестного происхождения, кожный покров неестественный, цвет на правой стороне темно-багровый, нездорового вида. Правая ноздря отсутствует. Лицевые кости несимметричны, на правой стороне выступают противно природе. Рот односторонне деформирован, рубцовые ткани заметно выступают, отчего происходит общая кривизна. Глаз…»

– Перестаньте, Франц, - взмолилась Шарлиз, выйдя наконец из ступора, в который повергли ее перечисленные обвинения. Доктор на мгновение оторвал глаза от отпечатанных строк и, скомкав остаток описания, закончил.

– «…Может носить маску, иногда одностороннюю. В высшей степени коварен и жесток, может оказать сопротивление. Приблизительный портрет выполнен художником жандармерии согласно показаниям свидетелей». Прошу любоваться, - он резко развернул лист обратной стороной к себе, и выбросил вперед руку. Ноздри его раздувались от гнева.

Эрик не дал девушке полюбоваться художественными изысками жандармов и выхватил лист из рук доктора. Пока его пальцы зло сминали тонкую бумагу, не тая, что большим удовольствием было бы только так же поступить и с чтецом, он медленно выговорил:

– Дешево же они меня оценили.

Его плотно сжатые губы дрогнули, разомкнувшись, но лицо осталось неподвижным.

– Столько, сколько вы стоите, - заметил Дантс.

– Вы, видимо, невнимательно читали, сударь, или до вас долго доходит. Третью строку снизу вам бы следовало прочесть более вдумчиво. Там где упомянуты слова «коварен и жесток», - проговорил Эрик сквозь зубы.

– А мне нечего теперь бояться, все худшее со мной уже произошло.

– Так, выходит… это вас нужно благодарить за армию, которая утром нагрянула в наш дом? Ваших благородных рук дело?

– Я исполнил свой долг, вот и все. Ничего больше. Признаться, я полагаю, что поступил правильно, - сказал доктор с достоинством. Девушка ахнула, в ужасе выдохнув его имя. Так вот кто выдал их убежище, Франц… выходит, к ней все это утреннее сборище вовсе не имело отношения. Они явились арестовать вооруженного злодея и коварного убийцу. О боже… – Я боялся только, - продолжил Дантс, – что Шарлиз как-то пострадает, от шальной ли пули или от ваших рук.

– Понятно. Скажу, что вы продешевили. Двести франков слишком мало.

Дантс густо покраснел.

–Я не собираюсь брать никаких денег.Меня интересует исключительно правосудие.

– А! Правосудие, вот оно что, - Эрик пренебрежительно скривился, и больше не говоря ни слова, снова отошел в сторону и отвернулся.

– Франц, я не понимаю… - не выдержала Шарлиз, и ее голос накрыла первая волна негодования, предвестник будущей настоящей бури.

– Не волнуйтесь так, Шарлиз, прошу вас.

– Франц, существует суд, чтобы называть человека преступником. Я не понимаю… Я вижу голые слова, ничем не подкрепленные и пустые. Почему я должна верить? Кому я должна верить? Почему клочку бездушной бумаги, а не живому человеку? Что вы знаете об этом всем? Я – ничего, и мне не понятно, как, когда это могло происходить. Я не могу вот так просто… все зачеркнуть. Когда, какого числа это произошло, это… злодеяние?

– Точно мне этого неизвестно. Похоже, дней десять назад. Чуть больше или чуть меньше, - с неудовольствием ответил Дантс, не зная, как возражать на справедливый упрек, и сожалея, что не расспросил полицию как следует обо всем обстоятельствах дела, чтобы теперь не стоять пристыженным мальчишкой перед рассерженной рыжей молодой особой, чьи глаза, как выяснилось, еще как умели метать молнии. Впрочем, ему было не до разговоров в тот момент. Собственная беда да еще осознание опасности, грозящей беззащитной девушке, которую он считал другом – этого было более чем достаточно, чтобы кинуться сломя голову на выручку, едва ли потратив хоть две минуты на раздумья.

– Не могу поверить… - пробормотала Шарлиз, не сводя взгляда с его лица.

– Мне жаль, Шарлиз, но…

– Не могу поверить, что вы, Франц, вот так легко, не пытаясь выслушать, вынесли приговор, - закончила она свою фразу, и доктор вспыхнул и смешался, словно ребенок, отчитанный строгим учителем за неприготовленный урок. Вот и делай после этого добрые дела, красноречиво говорило выражение его лица.

Сплошное безумие… Шарлиз тяжело вздохнула, понимая, что сумятица в голове легко не рассеется, и ей придется провести множество малоприятных минут в сомнениях.

Мог ли Эрик убить того жандарма? И да и нет… Он несомненно был способен на все, и на убийство в том числе. Вполне мог, если тот каким-то образом встал у него на пути. И все же, у нее были причины не верить в его виновность. Каким бы он ни был, обозленным, подверженным приступам неконтролируемой агрессии и ненависти к человечеству, но он пытался измениться. Даже едва ли сознавая это, он стремился заключить с человечеством некое шаткое подобие перемирия. Пытался кому-то верить. Пытался быть терпимее. Пытался сдерживать характер и не срываться по пустякам. Пытался научиться быть другом и даже отцом, что не так-то просто для мужчины, не подготовленного и мало что знающего о детях. Пытался, пытался, пытался… успешно и не очень, делая крошечные шаги вперед и безнадежно откатываясь назад. Вот как сейчас. Сначала Бено. Потом Дантс со своим «описанием опасного преступника» доконал. И теперь он держится на одной лишь гордости, только бы не показать, как ему трудно справиться с собой, только бы выстоять до конца с застывшим ледяным выражением на лице, выстоять, пока на него смотрят, и не позволить чужакам проникнуть ему в душу и насладиться его стыдом. Она сама еще не решила толком, как относиться к тому, как он поступил с Бено. Об этом следовало поразмыслить после, на досуге, на свежую голову, когда она сможет трезво оценить все возможности. Можно ли считать самозащитой убийство, совершенное не в пылу схватки? Как отнестись к нарушенному слову? Честь честью… но иногда нужно просто выжить. Как ни нелепо, но для Шарлиз убитый Бено безмолвно свидетельствовал о том, что к смерти жандарма Эрик был непричастен. Ему слишком дорого это стоило. Стоило всех его отчаянных усилий вырваться из плена старых кошмаров и научиться жить. Но он сам себя уничтожил, уничтожал свое новое, робко пробивающееся я, где он был просто Эриком, пусть не самым счастливым человеком в мире, но и не исчадием ада. Слишком все сложно. Она и боялась его беспощадности, вспыльчивости, перепадов настроения и жалела его. Нужно было немалое мужество, чтобы остаться стоять на ногах с гордо вздернутым подбородком, что бы там не творилось на душе, и хотя он отчаянно нуждался в ком-то, кто подставит ему плечо для опоры, сам в гордыне своей он отвергал помощь, когда ее предлагали. Как тут поможешь? Да и чем?

– Франц… - тихо сказала она, отступая назад. – Признаться, мне некуда деваться, и было бы благословением, если бы вы могли приютить, но… Дело полиции искать преступников, пусть они выполняют свой долг, у меня же есть свой. Если вы против того, чтобы иметь что-либо общее с моей… семьей, значит я тоже останусь.

Дантс изменился в лице и утомленно прижал руку ко лбу, словно унимая жестоко разламывающую череп головную боль.

– Будь по-вашему, - сипло пробормотал он. Но это было еще не все.

– Или оставайся или уходи с ним одна! – третий, безмолвный участник беседы резко повернулся к ним, и взгляд его, полный страха, ненависти и безумного гнева впился в нее и едва не лишил рассудка своей первобытной яростью. – На меня не рассчитывай. Если пойдешь с ним – прощай.

– Эрик…

– Ни за что! – выкрикнул он со злостью. – Никогда!

– Тебя ищет полиция. Тебе некуда податься. Эрик, пожалуйста, - вымученно просила Шарлиз. – Хотя бы ради Жеана, ты ведь не хочешь оставить невинное дитя без крыши над головой? Своей гордостью ты его не накормишь и не укроешь. Ночевать под открытым небом, кормиться кореньями в лесу, прокрадываться нехожеными тропками, - все это возможно, но без ребенка на руках. Это мой племянник. Я не могу позволить обращаться с ним как с бесчувственной куклой, которой нипочем хоть ветер, хоть дождь. Или ты решил уйти и оставить нас обоих?

– Нет, - быстро ответил он, испуганно подавшись вперед. Потом заколебался, будто вспомнил о чем-то и неуверенно проговорил: – Да, я решил…

Шарлиз молча ждала, пока он сам не поймет, что сказал только что, и не ужаснется. Спорить было без толку, только хуже будет. Пара секунд выжидания в тишине, и яростный огонь в глазах угас, и его гордыня жалобно отползла в сторону, зализывая раны. Страх перед грядущим одиночеством победил.

Дантс презрительно пожал плечами, увидев, что враг его сдался и примирился с необходимостью принять, хоть и скрепя сердце, предложенное гостеприимство, и пошатываясь от нарастающей слабости, кое-как забрался в коляску и подобрал поводья.

–

«Полагаю, вы поняли свою задачу. Тем не менее – повторюсь, чтобы не осталось неточностей в понимании моих распоряжений. Последнее время мне приходится работать с людьми, которые не способны улавливать мою мысль с первого раза. Надеюсь, вы к ним не относитесь, мне вас рекомендовали в качестве человека с воображением и умом быстрым как ртуть. Это не мои слова. Я лишь выражаю надежду, что похвала вашим талантам оправдается ко взаимному удовлетворению.

Первоочередная ваша задача – письма. Никто не должен прочесть их, пока не наступит время, когда содержание их не будет иметь никакого значения. Время это наступит в самом ближайшем будущем. Может быть, месяц. Никак не больше, чем полтора. Уничтожить их, забрать или гарантировать мне, что они не увидят света – вот, что мне от вас нужно в первую очередь. Все остальное – менее важно. Настоятельно прошу вас не увлекаться играми, которые, мне известно, вас более всего привлекают в вашем ремесле. Это не тот случай. Мне нужен результат, и только. Никакого риска. Никаких отступлений от моих указаний. Вам ясно? Никаких.

Девушка меня интересует во вторую очередь. Меня устроит и несчастный случай. Если же ловкости вашей достанет, можете рассчитывать на дополнительное вознаграждение, если мне удастся задать ей несколько вопросов лично.

Штандер.»

–

«Все, что вы мне сообщаете, мне известно и так, не стоило тратить порох. Могу сказать на это одно – плевать. Я не покину Францию, пока не поквитаюсь за все. И не обольщайтесь, что сумеете меня выследить и продать мою шкуру Штандеру. Вам же прямая выгода делать вид, что ничего не слыхали обо мне, что я уже давно пью эль в лондонском пабе или ловлю рыбу в Амазонке. Я плачу вам за работу, с которой справится и торговка требухой: привести мне девушку, которая разрушила мои планы. Из-за нее я лишился всего, но мне достанет влияния отомстить, если вы решите, что со мной можно играть в игры. Я давно разыскал бы ее сам, если бы проклятый Штандер не послал по мою душу своих ищеек.

Обдумайте и другое мое предложение. К черту Штандера. Если письма попадут в «Паризьен» в ближайшие дни, то голова его слетит с плеч. Меня это несказанно обрадует, несмотря на то, что это навсегда закроет для меня французскую границу, но я готов принести такую жертву ради того, чтобы увидеть его падение. Вы же, если возьмете себе за труд поразмыслить, тоже найдете в таком исходе положительные стороны.

Неш.»

–

Чужая спальня. Чужие полотняные простыни, пахнущие каким-то незнакомым, отдающим дустом мылом, крахмалом и горячим утюгом. Должно быть, белье чем-то продезинфицировано и тщательно отглажено. В комнатке аккуратно прибрано, потолок белоснежный, на окне легко колышутся светлые занавески. Скромно, но прилично. Спартанская, больничная какая-то обстановка. Мэг осторожно попыталась сползти с кровати, но бедро отозвалось возмущенным протестом, и она ойкнула, испуганно моргая. Теперь она ощутила, что туго перебинтована, как маленькая мумия. Ну, не целая мумия, но ниже пояса точно, и в голове отстукивает бравурный марш невидимый оркестр, отчего все ее существо содрогается, и к горлу противно подкатывает тошнота. Но если лежать и не шевелиться, то ничего. Только нога совсем задубела, словно вовсе не нога, а костыль.

Самое печальное, что она не помнила, где она и как попала сюда, и предположения роились у нее в голове, одно другого невероятнее. Вчерашний день наполовину стерся в памяти, как выцветшая на свету акварель. Был – и не был… Какой-то странный, сладкий полусон-полубред, пугающий и приторный. Как растворенный в патоке яд.

Мэг лежала, неподвижно вперив взгляд в потолок. Мама, наверное, с ума сходит, если она вчера не вернулась домой. Или то было вовсе и не вчера? А два, три дня назад? Время шло, а она все лежала в одиночестве и тишине, выучив наизусть мельчайшие трещинки и крошечные мушиные следы на стенах. И наконец, тишина была нарушена. Она услышала, как хлопнула дверь и будто сквозь толстый слой ваты до нее донеслись голоса, то ли приглушенные, то ли искаженные ее не восстановившимся пока слухом. Слов она не разобрала, и пока вслушивалась - все разговоры снова затихли, и остались только шаги. И шаги эти приближались. Маленькая балерина сжалась в комочек, отчего-то очень страшно было лежать спеленатой и беспомощной в незнакомом доме, когда по нему бродит кто-то ей невидимый. Шаги – твердые и четкие – прошествовали мимо. Скрипнула дверь. Снова шаги. Она считала их, глупо загадывая: четное количество шагов до остановки – ей повезет, она скоро будет дома, с мамой, в безопасности; нечетное – случится что-то ужасное, ужасное... Она даже не могла толком выразить, что именно ужасное может приключиться с ней. Пока ее, кажется, забинтовали и уложили в постель. Ничего ужасного, напротив… И все равно ей страшно. Чеканные уверенные шаги – явно не женские – подобрались совсем близко к прикрытой двери в ее комнатку, и Мэг затаила дыхание. Четыре, пять, шесть… четное, повезет, должно… и дверь без стука распахнулась.

И малышка Мэг истошно завизжала. За ней, непослушной, себялюбивой, тщеславной девчонкой из кордебалета пришел сам Призрак Оперы, не поленился лично придти по ее грешную душу и утащить ее в ад. В задаток к будущим корчам в пламени преисподней он залепил ей звонкую пощечину, заставившую ее задохнуться и схватиться за щеку. Слезы градом хлынули из глаз, и она позорно всхлипывала, как маленькая, совсем еще неразумная девочка, испуганная страшной сказкой или разразившейся шумной грозой с громом и молниями.

– Не ори. Что – ты – здесь – делаешь? – отчетливо произнес он, прожигая ее взглядом, от которого она странно, что не задымилась. Она пискнула что-то, как полузадушенный мышонок, и Призрак закатил глаза. – Мне повторить свой вопрос? Повторяю. Что ты на этот раз здесь делаешь, черт тебя подери?

И она ответила так честно, как только могла.

– Я не знаю… и на всякий случай вежливо добавила, – месье…

– Что такое, тебя похитили и привезли сюда с завязанными глазами? Или тебе отшибло память, малышка Мэг? Вижу, что как будто не отшибло, раз помнишь, кто я такой. Ведь помнишь?

– Д-да, - поспешно согласилась она.

– И кто же?

Мэг молчала, забившись в угол.

– Кто я, ты, пигалица бесталанная? – он шагнул к ней с угрожающим видом, и она, дернувшись, испуганно зачастила.

– Вы - месье Призрак Оперы, только пощадите меня, пожалуйста.

– Это все? А как же «как желтый пергамент его кожа»? – он криво усмехнулся одними губами, передразнив домыслы и сплетни, которыми обменивались подопечные Жири с подачи упокоившегося с миром болтуна Буке.

– Э-это н-не я, месье, - прошептала она заикаясь и заползая поглубже под одеяло. Еще немного – и накрылась бы с головой, как будто Призрак был обычным ночным кошмаром. Она искренне надеялась, что так оно и было. Что она вот-вот проснется, откроет глаза, и ничего этого не будет. Откуда бы Призраку Оперы тут взяться? С чего бы вдруг ни с того, ни с сего открыть двери ее спаленки и стращать ее? Бред? Бред. Несомненно, бред. Она сейчас проснется. Или по крайней мере очень скоро.

– Мэг Жири, не ищи щель, куда ты могла бы заползти. Если мне понадобится, я все равно до тебя доберусь. Но ты мне нужна не больше подагры.

Она недоверчиво поблескивала глазами, вздрагивая от каждого его движения. Призрак вдруг подошел поближе и присел на край кровати. Склонился над ней, заставив ее клацать зубами от ужаса, и проговорил почти хладнокровным, ровным тоном.

– А теперь, Мэг Жири, когда ты хорошенько порылась в памяти и припомнила, кто я, напряги свой мозг, пусть он у тебя и размером с булавочную головку, и запомни, что я тебе скажу. Если ты скажешь хоть полслова обо мне кому-то, несдобровать тебе. Я обещаю, что с рук тебе это не сойдет. Проглоти язык и молчи. Ты меня не знаешь. Ты никогда меня не видела, не слышала, и тебе мое имя ни о чем не говорит. Только сболтни им про Оперу и все прочее. Увидишь, что будет. Как, ты способна выполнить такое трудное задание или объяснить тебе попроще?

– Я п-поняла. Месье, прошу вас…

– О чем же, малышка Мэг?

– Не троньте меня, пожалуйста.

– Да кому ты нужна, - он встал и только дойдя до двери, оглянулся, чтобы заметить, словно бы вскользь. – Мы еще поговорим с тобой о том, Мэг Жири, какого дьявола ты делала в том балагане.


Глава 28

День понемногу клонился к вечеру, садилось солнце, и отливал бледно-розовой фуксией красочный майский закат, намечая на завтра ветреный день. Все нормальные люди подводили черту под перипетиями дня, сворачивали свои дела, возвращались домой и садились обедать со своей семьей, и после отдыхали, мирно развалившись в кресле-качалке у открытого окна, а у Шарлиз в качестве сухого остатка прошедших нескольких часов оставался полнейший разгром, сумятица чувств и неразбериха во всем, что имело какое-либо значение в ее жизни. Она пребывала в том состоянии, когда отчаяние от безысходности отступает, потому что никакого просветления в будущем все равно не предвидится, зато количество навалившихся забот вызывает нервную усмешку, поскольку решить их ни практически, ни теоретически никак невозможно. Ей была предоставлена почетная возможность свободно хозяйничать в скромных апартаментах Франца Дантса на первом этаже добротного каменного трехэтажного здания, где он снимал несколько тесноватых комнат, чулан и небольшую кухню. Повсюду ощущалось присутствие педантичного аккуратного холостяка, все чисто до стерильности, но при этом уныло и голо, как в больнице. Единственным достоинством помещения был отдельный выход – должно быть, доктор подумывал о частной практике. И вмещать столько разносортного народу апартаменты Дантса явно не были предназначены.

Шарлиз сидела, прислонившись спиной к стене, покачивалась на стуле, который угрожал развалиться от того, что его превратили в качели, и глядела на огонь. В планах на ближайшие два часа значилось ни много ни мало: нагреть воды достаточно, чтобы вымыться самой, выкупать племянника и выстирать его испачканные вещи, вскипятить молоко, попытаться влить его ему в рот, несмотря на сопротивление, приготовить ужин для находящихся в сознании взрослых и подумать как следует о том, как быть дальше. Ужин значился последним пунктом, и в случае недостатка времени вполне мог быть заменен на хлеб и сыр безо всяких излишеств. Тем более могли быть исключены из планов на вечер размышления о своем бренном земном существовании, от которых не было ни малейшей пользы – одно расстройство.

Ситуация вырисовывалась на редкость катастрофическая, даже если отбросить то, что они ни секунды не могла чувствовать себя в полной безопасности. Но недостаточно того, что она чувствовала себя рыбкой, около самого носа которой маячит крючок с наживкой, и только удача пока мешает ей проглотить его, не заметив подвоха. Франц Дантс, кое-как продержавшийся на козлах и чудом умудрившийся не вывалиться из коляски прямо лошади под копыта, почувствовав спасительный порог родного дома, свалился в горячке, вызванной, всего вероятнее, сильным нервным перенапряжением. В настоящую минуту он лежал у себя в спальне в полузабытьи, сжигаемый внутренним жаром, его заалевшаяся кожа сухая и горячая, губы запеклись, и из груди вырывается свистящее, как пароходная сирена, натужное дыхание. Так что в качестве советчика и помощника Дантс отпадал на ближайших несколько дней. Шарлиз положила ему на лоб холодный компресс, и на этом ее медицинские познания окончились, так что более ощутимо помочь ему она не могла. Оставалось надеяться на молодой здоровый организм, который в конце концов возьмет свое.

В небольшой угловой каморке обнаружилась единственная пациентка Дантса, совсем еще юная особа с трогательными голубыми глазами. Она лежала совсем беспомощная со сломанным бедром и ни в помощницы, ни в наперсницы не годилась. Во-первых, она была до смерти напугана, и на Шарлиз смотрела так, будто та собиралась зацепить ее ухватом и живьем посадить в печь. Во-вторых, такой перелом мог заживать и месяц и два, и все это время ей придется лежать, или, самое большее – сидеть, но о каких-то самостоятельных передвижениях она могла забыть надолго. Юная блондинка на вопросы отвечала неохотно, но Шарлиз глядела волчонком, или, если точнее выражаться, зайчонком, потому что ужаса в ней было гораздо больше, чем каких-либо других чувств. Шарлиз не удалось толком выспросить ни чем она занимается, ни что с ней стряслось, девушка только тряслась да бормотала что-то невразумительное едва слышным воробьиным голосочком, испуганно хлопая незабудковыми глазками. У Шарлиз зародилось нехорошее подозрение, что хорошенькую малышку, которой едва ли было больше восемнадцати, успел довести до сердечного приступа один ее на редкость своеобразный в общении знакомец, который, пока она бегала вокруг свалившегося без сознания Дантса, отправился обследовать их новые угодья на случай предательской засады где-нибудь в кладовой – должно быть, засевшей среди припасов, старого тряпья, негодных медицинских зажимов и ланцетов, различных полезных и бесполезных мелочей и кухонной утвари. Помнится, она и слышала какой-то шум и вскрик, но решила, что это с улицы – в комнаты первого этажа слишком хорошо долетали несмолкающие звуки городской суеты.

Ну и сам Эрик, конечно же, не отставал от тех, с кем ей приходилось нынче делить стол и кров. Он выбрал себе премилый чуланчик с низеньким окошком, выходившим во двор, с чудным видом на заброшенную собачью будку и поленницу дров. Вряд ли там когда-либо обитался кто-то, кроме приходящей прислуги – к доктору раз в неделю заглядывала пожилая матрона, прибраться и вернуть жилищу достойный вид, а заодно приготовить воскресный обед. Единственным достоинством темного чуланчика, в котором негде было развернуться, была щеколда, запирающаяся изнутри. Так что пиликнул расстроенной скрипкой замок, и больше она Эрика не видела. Хотя Шарлиз и предприняла робкую попытку выманить его, однако он знал толк в упрямстве, и не только не вышел, но даже ни разу не отозвался. Словно исчез, превратился в облачко тумана и скрылся – только его и видели. Слишком упорно настаивать она не стала – бывают моменты, когда лишним может оказаться даже самый близкий и преданный друг, не то что почти посторонний человек, которого занесло в твою жизнь случайным течением. Как ни глупо было запираться от нее – можно подумать, она только и делала, что без спросу врывалась к нему в комнату, хотя пожалуй последнее время и впрямь начала чувствовать себя посвободнее, как никак шло время и стирало многие границы – и все же он имел полное право на уединение.

Так она и проводила время, краем глаза приглядывая за мальчиком, который сосредоточился на облупившейся штукатурке потолка, должно быть, на вид занимательной, чем покачивающаяся у него над головой игрушечная лошадка; то забегая взглянуть на Франца, то несмело царапая дверь Эрика, прислушиваясь к каждому звуку, но там как будто не было ни живой души, и хотя она очень вежливо попросила впустить ее, ответа она не дождалась.

Двое больных, ребенок и призрак. Недурной итог дня. И она осталась со всем этим одна. Одна со своей изумительной, на редкость дружной и развеселой компанией – напуганной девушкой, мужчиной в горячке и забившимся в темный угол убийцей, по чьему следу шли жандармы. Если б они могли хотя бы прямо поговорить о том, как все случилось… может, ей проще было бы примириться. Но прошлое свое Эрик и раньше ревностно оберегал, а теперь вовсе не хотел ее видеть, вообще никого не хотел видеть. А она всего только спросила бы, почему, интересно, его разыскивали за убийство жандарма и ни словом не упоминали о событиях в Опера Популер. При таких явных совпадающих приметах не связать одно с другим было просто невозможно. Кто мог видеть Эрика так, чтобы описать в подробностях его приметы, когда никто кроме ее и Франца не видел его без маски, а жандарм, если и видел, то не мог бы свидетельствовать против него с того света? Да, только она и Франц. И еще старик, который, возможно, видел гораздо лучше, чем на то претендовал, но у него был собственный интерес, как будто не связанный с заботами жандармерии. Остается Франц? Но он как будто был искренне потрясен внезапно открывшейся ему черной сущностью человека, который и до того казался ему подозрительным, а уж теперь – просто кровожадным диким зверем. На месте Эрика… о да, на месте Эрика она подумала бы, что это она сама ведет двойную игру, одной рукой маня его за собой, другой точа нож гильотины, который однажды снесет ему голову.

–

Пожалуйста, кто бы ни был там, за чертой, откуда не возвращаются, хоть бог, хоть дьявол, хоть Шива, хоть Кецалькоатль, хоть Вуду, хоть великий отец абсолютной пустоты, я не могу так больше… пожалуйста, я не могу так больше… Пожалуйста, я проиграл, я сдаюсь, я больше не могу, довольно… все кончено, хватит, довольно…

Нет ответа. Кто бы сомневался. Когда это его молитвы бывали кем-то услышаны?

Ему придется жить дальше, не прощенным богами и отвергнутым людьми, жить, хотя пока он и не знает как, - то ли пресмыкаясь, как червь, то ли пожирая падаль, как гиена, то ли затаившись в холодной мокрой тине, как аллигатор, выбор невелик. Что заставило его думать, что он сможет жить как человек, как обыкновенный человек?

Конечно же, он слышал, как Шарлиз подходила к запертой двери и звала его. Кажется, она тревожилась. Может быть, думала, что он наложил на себя руки? Глупая девочка, у него не достанет на это храбрости, добровольно предстать перед создателем, взглянуть ему в глаза и спросить у него наконец – «За что?». Но впустить ее, произносить какие-то слова, видеть ее было невозможно, довольно уж и того, чему она уже стала невольным свидетелем. А он не сможет, никак не сможет больше держать лицо, сил просто уже не осталось, никаких, а уж если еще она вломится в его душу с неуклюжими утешениями, для него наступит конец. Закончит тем, что упадет на колени к ее ногам и спрятав лицо в мягких складках сатинового платья, будет давясь слезами рассказывать ей все с самого начала, всю свою никчемную жизнь, от начала до конца, тщетно пытаясь хоть как-то оправдаться, ища в ней помощь, поддержку и защиту, в которых ему всегда было отказано. Может быть, ее ему и удастся убедить. Хотя даже внутренний голос со смехом отмахнулся от его жалких оправданий, как от нелепой, кое-как нагроможденной одна на другую лжи. Не было весомых причин убивать, насмешливо сказал ему голос. Не ищи способ себя обелить, представить себя невинной жертвой обстоятельств, потому что ты черен – черен до мозга костей, исчадие ада, откуда в тебе взяться чему-то светлому, скажи? Ты таков и был таким всегда. Ты поддался ненависти… да, просто поддался ненависти, которая ослепила тебя и не оставила места для чего-то другого, потому и убил. Не было никакой необходимости. Никогда не было. Посмотри правде в глаза. Ты просто чудовище, неспособное вынести, что где-то на поверхности люди просто живут – любят, заводят друзей, создают семьи, ходят друг к другу в гости, улыбаются солнечному свету. Поэтому ты всегда будешь приносить им несчастья, просто чтобы разрушить их тихий мирок, просто из зависти, из обыкновенной пошлой зависти. Скажи себе правду – ты таков, каков есть, ты ни во что не ставишь их жизни, никогда не ценил их и уже не станешь, и ты имеешь право быть таким, ведь ты только возвращаешь назад крошечную частичку той ненависти, которую явил тебе мир. И не о чем жалеть. Ты только воздавал по заслугам человеческим существам, которые пытались переиграть тебя. А почему нет? Прихлопывают же люди комара, если он сосет их кровь, нимало не стесняясь того, что у маленького крылатого вампира тоже были собственные планы на вечер. А в чем разница? Ты не человек и можешь обращаться с людьми как с иным, отвратительным видом существ, от которых один лишь вред…

Она сказала, она признала – у меня не было иного выхода!

Не смеши.

Противно слипаются мокрые ресницы, и жжет, нестерпимо жжет в груди, как будто в сердце вонзились острые шипы – это терновый венец, должно быть, возложили на его сердце и отправили на свою собственную маленькую Голгофу – идти, спотыкаясь и падая, и нести свой крест к месту, где оно испустит последний вздох. Можно нашептывать себе какую угодно сказку. Только ничего это не изменит. Он чудовище. И без толку ныть и стонать «нет». Он чудовище. И не имеет никакого отношения к человеческому племени. И ничуть, ничуть о том не жалеет. Он и не хотел никогда быть человеком. Кажется, не хотел. Он не помнил вообще, чего именно он хотел и искал в этой жизни. Славы? Уважения? Могущества?

Я хотел быть как все, жалобно прошептал он, съежившись и сжимая ладонями виски. Я хотел, чтобы они любили меня. Хоть кто-нибудь. Хоть немножко. Хоть самую малость. Просто хотел быть как все. Почему мне нельзя? Почему?

Потому что ты не человек, и с тобой покончено. Ты сделал свой выбор и закрыл последнюю дверь. Призрак одолел и поглотил тебя. Посмотри в зеркало – там никого нет. Там пустота, и так и должно быть, и так будет всегда. Потому что все закончилось, не за что больше сражаться, ты больше не человек. И незачем тебе искать их общества и сетовать на непонимание. Они никогда и не поймут. Они другие. Ты для них чужак. Кровавый убийца. И так оно и есть. А разве любой человек не кровавый убийца для комариной стаи? Просто между делом… а чтобы не кусали…

Но она верит мне, верит, так может быть, еще не все потеряно?

Может, еще не поздно? Лир предал самое святое, свое родное дитя, но когда он раскаялся и рухнул на колени, то был ведь прощен. Ведь так же? Тот, от кого он отвернулся первым, нашел в себе силу и благородство понять его и простить самую непоправимую ошибку. Пока рядом есть человек, способный простить, не может быть все, все потеряно.

Какая разница, глупец? Она заблуждается. Она молода и доверчива. Она не знает жизни. Вот и все. Ничего это не значит. Просто запуганная девушка предпочла закрыть глаза на жестокую правду, что впустила в свой дом смерть, и смерть виртуозно играла ей этюды на рояле, скрашивая долгие вечера, когда она томилась бездельем и тревогой… Она не понимает пока, что как раньше никогда уже не будет. Смерть стояла на страже у ее двери и охраняла от самой себя, от смертоносности собственных холодных пальцев, но этому должен придти конец… должен, пока он не причинил зло единственному человеку, который когда-либо заступался за него.

Найти в себе силы и уйти… вот, что он должен делать. Пресечь это позорное малодушие. Какое право он имел привязываться к кому-то, какое право имел питать какие-то надежды обманом и хитростью вползти в чье-то сердце? Тем более, в сердце невинного чистого ребенка. Ему он тоже может разрушить жизнь… разве не так? Он же воплощенное зло. И он доказал это сам себе.

Уйти… куда? О, лучше всего в преисподнюю. Может быть, там никто не станет смеяться над ним. Лучше попасть в дантов ад с кипящими котлами смолы, чем этот вечный мучительный стыд. Они расклеят по городу эти свои бумажки, и конечно же, от них никакого проку, они не для того, чтобы найти иуду за двести франков, они просто насмешка и напоминание, что против него уже выдвинули на клетку вперед свою центральную пешку не менее жестокие и коварные игроки в чужие судьбы. Просто чтобы сделать ему больно, что чудесным образом удалось, спору нет. Чтобы он воображал, кто еще случайно наткнется на это подробное издевательское описание и вздрогнет от отвращения, вспомнив о нем все самое худшее. Прочтет ли Кристина? Станет ли ей жаль его, или она сморщит носик, будто около нее раздавили клопа, и на всякий случай возьмет своего виконта под локоть, чтобы он вел и защищал ее… от кого, от него? Можно подумать, он чем-то угрожал ей. Или угрожал? Одним своим существованием в ее жизни, существованием в ее жизни тьмы и дыхания смерти за спиной. Прочтет ли мадам Жири? Вздохнет ли с горечью, что он не оправдал ее надежд? А на что ж она надеялась? Что он станет ручным крольчонком, по гроб жизни благодарным ей за спасение, послушным и смирным? Все, кто когда-либо знал его, получат свою порцию развлечения. И еще скажут смеясь – наш Призрак снова взялся за старое. И он ничего не может с этим поделать. И Шарлиз тоже читала… ей прочитали. И ничуть не легче оттого, что она много раз видела его. Она привыкла и видеть – и не смотреть. Видеть и не вдумываться в то, что она видит. Но они подкрепили мерзкое зрелище своими словами, чтоб уж наверняка, чтобы еще крепче припечатать его позором, выжечь его нечеловеческое лицо у нее в мозгу.

Так стыдно. Так больно. И хуже всего тишина. Ни единой ноты, ни отзвуков забытых мелодий, ни фантастических адажио, ни пения воображаемой увертюры. Если музыка не вернется, ему незачем жить. А он не слышал ничего, кроме насмешливого шепота Евы в голове, но в нем было музыки, лишь презрение да издевка.

«Нет, это он, вот этот призрак Смерти,
Которого на свет я породила,
Чтоб он усеял землю мертвецами, -
Поверг его! Да будут же над ним
Проклятья всех живущих, и в мученьях
Пусть он бежит в пустыню, как бежали
Из рая мы, пока родные дети
Не умертвят братоубийцу! Пусть
Горящими мечами херувимов
Преследуем он будет дни и ночи!
Пусть все плоды земные превратятся
В его устах во прах и пепел - змеи
Устелют все пути его, - листву,
Где он главу усталую преклонит,
Усеют скорпионы! Пусть он грезит
Во сне своею жертвой, наяву -
Зрит лишь одно - зловещий образ Смерти!
Пусть все ручьи, когда, сгорая жаждой,
Прильнет он к ним нечистыми устами,
Ручьями крови станут! Пусть стихии
Его врагами будут! Пусть живет он
В мучениях, в которых умирают,
А смерть ему пусть будет хуже смерти!» (с) Дж.Байрон

Так бы им и следовало его прозвать. Призрак Смерти. Не Призрак Оперы. Раз он ушел из Оперы и унес смерть с собой в мир, так было справедливее называть его.

Заметила ли Шарлиз, что ее беды начались, когда она впустила его в свою жизнь? Стоило б ей увидеть в этом знамение.

И он был Лир, и его седая давно не стриженая борода свешивалась до самых колен… потому что он стоял на коленях, сгорбившись, с заведенными за спину руками и опустив голову на плаху, и видел только, как мимо него проходили все, кого он любил когда-то, и читал в их взглядах одни лишь ненависть и гадливость. «Ты предал меня и принес мне смерть, жестокую смерть, я страдала», - горько прошептала Корделия и ушла, и все, что он мог видеть, заволокло туманом от наполнивших глаза слез. «Если б не твоя глупая гордыня, отец, я была бы жива»,- с укором сказала Регана, проходя мимо него, и он даже на мгновение уловил тонкий аромат ее духов. «Если ли б ты не вверг меня во искушение, я не сделала бы того, что сделала, и не совершила бы зла, не убила бы родную сестру, и сама бы не закололась, и была бы жива, это твоя вина, твоя, живи с этим теперь – еще пять минут, пока палач не опустит топор»,- холодно проронила Гонерилья. «Я был бы зряч, если б ты не разрушил мой мир, упрямый гордец»,- с осуждением проговорил Глостер. Они все уходили, оставляли его одного, потому что никому из тех, кем он дорожил, он не принес добра, одни лишь беды и смерть.

- А Кристина? Разве я не отпустил Кристину? – почему-то вскричал он с отчаянной мольбой, хотя у Лира и не было никакой Кристины, и он не помнил сейчас, откуда вдруг всплыло это имя в его памяти. Только палач, услышав его крик, гулко рассмеялся под своим черным капюшоном, закрывавшим лицо: «Ты гордишься тем, что не совершил зла, которое собирался? Великолепное доброе дело – один-единственный раз передумать совершать зло!». И палач, содрогаясь от хохота, опустил топор на его оголенную шею. Так быстро. И не больно совсем, только сердце подпрыгнуло в груди, и он закричал от ужаса и проснулся. Один, свернувшись калачиком на узкой жесткой койке, потеряв счет времени, один в тишине и густой, как чернила, равнодушной тьме.

–

– К тебе гостья, Кристина.

– Да, мадам Валериус, иду.

Девушка в шелковом розовом платье светло улыбнулась, порывисто вскочив со своего места, увидев, кто пришел навестить ее. В уютную комнатку, которую ей оставалось занимать меньше месяца, входила высокая сухощавая женщина в черном.

– Мадам! – прелестная сияющая девушка пылко устремилась к гостье, но остановилась, увидев, как та бледна и печальна, и ее улыбка тоже поблекла. – Что-то случилось?

– Мэг… - проговорила мадам Жири, не поздоровавшись с воспитанницей и тяжело опускаясь на стул. – Не приходила ли она к тебе, Кристина?

– Нет… я не видела ее, хотя как раз и думала о ней, нам нужно поговорить, но не получилось, Рауль… Мадам Жири? Что с Мэг?

– Она… вчера не вернулась, ушла и не вернулась. Я ходила в полицию. Объездила больницы. Никто не видел ее, никто о ней ничего не знает. Ее нигде нет.

– Мэг… пропала? – растерянно произнесла Кристина. Мадам Жири в отчаянии закрыла лицо руками.

– С ней что-то случилось, я знаю, что-то случилось, что-то страшное, ах, моя девочка, моя бедная девочка… - простонала она.

Кристина с нежностью коснулась плеча немолодой женщины, но не придумала, чем поддержать ее. Часы отсчитывали секунды, мерно раскачивался маятник, и только его цокающий звук нарушал тишину, да еще неровные вздохи отчаявшейся матери, чье дитя растворилось где-то в вечно голодной пасти огромного города, и неизвестно, вернется ли когда-нибудь домой.

– Все обойдется, - наконец нерешительно проговорила Кристина, чувствуя, что говорит что-то глупое и неловкое. – Мэг… она умница, она не даст себя в обиду.

Мадам Жири молча покачала головой, словно говоря – сколько на свете злых людей, которым легче легкого справиться с хрупкой, юной, порхающей как златокрылый мотылек девушкой, одним щелчком могут они сбить всю пыльцу с нежных крылышек или походя раздавить его между пальцев. Это не настойчивому кавалеру отпор дать, и не усмирить завистливых товарок, подсыпавших пшено в балетные туфельки, чтоб не слишком возгордилась от первого успеха.

– Мне кажется, с ней было что-то неладно последнее время, - глухо произнесла мадам Жири. – Я спрашивала, она не говорила, твердила, с ней все в порядке… я думала, может быть, девочка влюбилась, вот и вздыхает, с кем не бывает в ее-то годы…а вдруг она попала в беду, а я даже не знаю, в какую. Что я за мать после этого?

– Мадам, вы… вы замечательная мать, уж я-то знаю! – воскликнула Кристина, вскакивая и нежно обвивая колени пожилой дамы, опустившись около нее на холодный пол, и ее шелковые юбки пышным колоколом легли вокруг нее – словно лепестки осыпавшейся розы. – Вы самая добрая, самая мудрая мать в мире. Мэг знает это. Она обязательно найдется.

Длинные пальцы мадам Жири рассеянно коснулись каштановых кудрей девушки. Она ничего не сказала, не возразила и не улыбнулась, только прикрыла устало глаза.

Кристина не могла заменить ей Мэг. Кристина хорошая девочка, но не ее, не родная девочка, не плоть от плоти. Всего только доброе, милое дитя.

– Она не говорила с тобой, - поняла мадам Жири и болезненно вздохнула, утратив последнюю слабую надежду. – Я надеялась…подумала, а вдруг она поделилась с тобой?

– Я не видела ее несколько недель, - со стыдом призналась девушка. – Свадьба… отняла все время. Мне жаль.

– Не твоя вина.

– Все равно жаль. Если б я не была эти дни так занята собой… я могла бы что-то знать, - Кристина виновато спрятала лицо, обнимая женщину, отчасти заменившую ей мать. Та не ответила, только угрюмо качнула головой, словно отказываясь слушать изъявления запоздалого и бессмысленного раскаяния.

– Мадам Жири? – вдруг шепотом произнесла девушка, отрывая голову от коленей сидящей женщины. – Вы можете сказать мне одну вещь?

Едва заметное пожатие бессильно опущенных плеч в ответ, и Кристина нерешительно кашлянула, но все-таки, чуть заикнувшись поначалу, прошептала свой вопрос.

– Мне Мэг сказала, что тогда… когда сгорел театр, что она спускалась вниз, с другими, и что там никого не было. Это правда?

«Какое это имеет значение» - сказали глаза мадам Жири, но она выдавила устало:

– Мне она сказала то же самое…

– Значит, он жив? – робко спросила девушка.

– Он?

– Ангел Музыки, - заговорщически шепнула Кристина, испуганно оглянувшись через плечо, словно тот мог вынырнуть из тьмы настенного зеркала, вызванный, как истинный демон, звуком произнесенного вслух имени.

– Какая чушь…

– Я не знаю, как его звать. И не хочу звать Призраком. Пусть остается Ангелом…

– У меня пропала дочь, Кристина. А ты все еще не выбросила из головы детские сказки.

– Простите… - она опустила голову, смутившись, и зарделась от неловкости. – Мне казалось…ох! Мне показалось.

Мадам Жири помедлила, но решилась и со вздохом обронила еще несколько фраз.

– Он был небезразличен мне, как младший брат. Когда у тебя будут свои дети, ты поймешь, как эта привязанность отличается от любви к своему единственному ребенку.

Кристина покраснела, осознав, что она никак не включена в список тех, кого строгая дама-балетмейстер полагала своей семьей.

– Если же тебе небезразлично, разорвала ли его толпа, - жестко продолжила Жири, и на мгновение ее взгляд стал прежним – прямым и властным, - тебе следовало бы задержаться и посмотреть самой.

– Вы правы, - уныло шепнула девушка.

– Пустое, Кристина… Забудь. У тебя-то теперь все хорошо.

– Я… может быть, мне поговорить с Раулем? У его семьи связи. И деньги. Знаете, они порывались не раз вызвать меня в полицию, мне сказал его брат, мой будущий деверь, но Рауль велел им оставить меня в покое. Он может заставить их перевернуть Париж. То есть, я так думаю, что может, - неуверенно добавила она.

– Попроси… я попросила бы о помощи кого угодно, вплоть до лютого врага, если б это помогло Мэг вернуться ко мне живой и здоровой, - и голос этой сильной женщины задрожал. И сразу спала маска высокомерия и уверенности в себе, которой она всегда твердо встречала любопытные взгляды, навсегда спала маска с выражением непоколебимого упорства, говорившая – я знаю нечто неизвестное вам, и ничто не заставит меня рассказать об этом, пока я не сочту нужным. По впалой щеке поползла одинокая слеза, и Кристина робко, боясь обидеть ее уже тем, что заметила, протянула женщине белоснежный платок. На среднем пальце ее тонкой руки сверкнуло переливчатым блеском сапфирное кольцо.

– Я попрошу Рауля, - пообещала она. – Верьте, мадам, наша Мэг непременно вернется. Рауль сможет все устроить, и они ее найдут, обязательно найдут. Я… - Кристина оглянулась на мгновение и осеклась, сдавленно ахнув, словно холодные костлявые руки вдруг сжали ей горло. – О Боже, - пробормотала она, и кровь отхлынула от ее лица. – Там!

– Что?

Кристина молчала, прильнув к ногам старшей женщины, ее тело колотили судороги нервной дрожи. Мадам Жири раздраженно нахмурилась, увидев застывший ужас на лице воспитанницы – совсем, как прежде, в те времена, когда их общим домом была Опера. Вот ее Мэг, она всегда смотрела на вещи здраво. Ей никогда не мерещились тени по углам, и услышав голос ангела, поющего в ночи, она запустила бы в него подушкой.

– Что там, Кристина?

– Он, - ответила девушка чуть слышно. И ее нежный голосок малиновки треснул сломанной сухой веткой. – Он вернулся. Там, в зеркале.

– Кристина! – строго воскликнула мадам Жири. – Возьми себя в руки!

– Я видела, - упрямо прошептала Кристина, и глаза ее широко распахнулись, вглядываясь в зазеркалье. Мадам Жири глянула ей через плечо, но кроме отражения коленопреклоненной девушки и черного силуэта, принадлежавшего ей самой и похожего на сломанную обгорелую спичку, там никого не было.

– Там никого нет, Кристина.

– Уже нет, - согласилась она тихо. – Но он был там секунду назад, я видела. Он смотрел на меня оттуда, и я не сошла с ума, честное слово, я в своем уме. Но он был там, в своей белой маске.

– Его белая маска лежит у меня дома, в сундуке… - ответила мадам Жири, с сожалением глянув на бывшую подопечную

– У него было много, разных. Я видела. Мадам, не уходите! – но старшая женщина высвободилась из рук, обхвативших ее колени, и встала.

– Мне пора, Кристина. Вдруг моя Мэг… даст о себе знать. И прости, что у меня нет времени на твои детские страхи. Если он вернется, передай ему, что я всегда желала ему добра, даже если ему казалось, что это не так. Но я думаю, Кристина, что он либо в могиле, либо занят собственными делами, и не станет продолжать играть в прятки с девочкой, которая так и не повзрослела. Смотри!

Жири подошла к зеркалу и сняла его с креплений. Позади была глухая стена.

– Там никого не может быть, Кристина. Мы не в Опере, где сотня тайных проходов. Ты видела тень собственного платья и ничего больше.

Девушка сникла, но в который раз упрямо покачала головой.

– Не платье. Я видела человека, и он стоял там. Это был он.

– Ну кланяйся ему от меня, Кристина. Полагаю, если б он хотел тебе зла, ты уже сполна хлебнула бы горя.

Мадам Жири взяла свою трость и в последний раз окинула взглядом прислоненное к стене зеркало, – она не стала вешать его на место, – и девушку, из счастливой улыбающейся невесты вмиг превратившуюся в ту запутавшуюся девочку, которую магнитом тянуло лететь на огонь и сжечь свои крылья в пепел.

– Выходи скорее замуж, Кристина, - холодно сказала на прощанье мадам Жири. - Молодой муж лучше, чем кто-либо другой, будет караулить твой сон. И оставь его грешную душу в покое. Дай ему жить, если он жив, или покоиться с миром, если он ушел в небытие.


Глава 29

– Я налью себе?

– Да наливай. Так куда ты подевал девчонку, Робер? Проклятие, она была мне нужна. И это ты увел ее, и никто после того ее не видел, она не вернулась домой. Этого еще мне не хватало! Только не говори, ради Бога, что после прискучивших афер с приданым и брачными договорами ты переключился на убийства на сексуальной почве. Мне хватит и одного маньяка.

Высокий молодой мужчина, плеснув на дно своего бокала дорогой коньяк, удобно развалился в кресле, свободно вытянув свои длинные ноги, обутые по последней моде в лаковые штиблеты цвета свежесмолотого кофе. Он лениво улыбнулся сварливой горячности Жювиля и томно приподнял одну бровь.

– Признаться, мне еще никогда не доводилось насиловать женщин и после заметать следы, заталкивая расчлененное тело в бочку из-под капусты. Да по правде сказать, у меня и не было такой необходимости, так как до сих пор моей единственной заботой было приглядывать, чтобы они сами прежде не изнасиловали меня, - с насмешливым самодовольством заметил Робер.

Комиссар поморщился, не скрывая, что манеры его гостя не вызывают у него ничего, кроме отвращения.

– Избавь только меня от подробностей твоего успеха у противоположного пола, Робер. У меня этому увлекательному вопросу и без твоего хвастовства посвящена толщенная папка. Так где она, где мадемуазель Жири?

– Откуда мне знать? Мы простились очень мило, довольные друг другом. Она ушла домой. Сожалею, но я не стал ее провожать до самой двери, это не входит в мои обычаи. До самой двери я провожаю только будущую невесту, чтобы эффектно проститься с ней на пороге, не осмелившись даже войти обогреться, и в результате поразив ее до глубины души деликатностью моего обхождения. И то это имеет смысл зимой или под проливным дождем. Иначе девица должным образом не впечатлится, и мое драгоценное время будет потеряно напрасно.

– Избавь меня… - с досадой отмахнулся Жювиль. Робер пожал плечами и зевнул, потянувшись, как сонная пантера, затем сделал глоток обжигающей нёбо янтарной жидкости из бокала и устроился поудобнее, приготовившись слушать. Комиссар подавил презрительную гримасу и заметил с подколкой.

– Должно быть, ты не рассчитал убойную силу своего очарования, Робер, и девушка просто убежала из Парижа куда глаза глядят. Теперь она уже видимо добежала до самой Тулузы.

– Девушка была от меня без ума, - возразил тот, безмятежно разглядывая коньяк на свет, и на бокале вспыхнули медно-красные искорки. – Вас обманули, Жювиль, если это и арманьяк, то вовсе не тридцатилетней выдержки. Двадцать лет, от силы двадцать пять. Он еще не дозрел.

– Не отвлекайся, Робер. Мы говорим о деле.

– Ах, ну да, - неохотно вздохнул тот, бросив любоваться медным отливом напитка и повернув голову к комиссару. – Так что вы от меня хотите? Где мадемуазель Жири? Не имею понятия. Бог с ней, какая разница, если нет дочери, осталась мать.

– Ну и на кой черт мне ее мать? – сердито спросил Жювиль.

– Как это на кой черт? Вы хотели, чтобы блондиночка познакомила меня с моей будущей возлюбленной? Мама это сделает не хуже. Это будет менее романтично, но зато респектабельно.

– Не городи чушь, Робер. Я разговаривал с этой особой, Жири, ее высекли из гранитной породы, это скала, связываться с ней - форменное самоубийство.

– Скажите, что ее дочка у вас, - предложил лениво развалившийся красавец и снова пожал плечами, затем допил коньяк, который только что нещадно раскритиковал, и удовлетворенно потянулся. – Она сразу станет шелковой, если вы так скажете. Мамаши всегда трясутся над своими девочками, будто те проглотили бриллиантовый аграф.

– Не притворяйся глупее, чем ты есть, - раздраженно бросил комиссар. – Я полицейский, а не шантажист. Не говоря уж о том, что девчонка может объявиться в любую минуту, и провалить всю мою затею парой сдуру ляпнутых слов.

– Странно, мне показалось, что вы и так действуете как шантажист, Жювиль, - насмешливо протянул молодой человек, наслаждаясь тем, как гневно побагровел комиссар и как заиграли желваки на его скулах.

– Робер, ты не забыл, что я в два счета могу отправить тебя на каторгу?

– Разве я вам больше не нужен? – скромно поинтересовался тот, и его рот тронула ехидная улыбочка, от которой комиссара открыто передернуло. Но ради дела он сдержался.

– Мне нужно, чтобы ты, мелкая сошка, помог мне выловить настоящую, крупную рыбину. И при этом меньше разговаривал и больше делал, и главное – делал то, что я скажу, и не лез со своими глупыми советами. Я за это прикрою глаза на твое баловство, проваливай только из Парижа, а я забуду про твои шалости с дамским полом. И не равняй семнадцатилетнюю глупышку, которую может любой школяр заставить плясать под свою дудку, и Жири, которая сама скрутит кого угодно в бараний рог. Такие железные вдовушки наловчились отличать блеф от настоящих угроз лучше нашего, и прежде чем падать в обморок, хорошенько дают сдачи.

– Так и не угрожайте ей, - отозвался Робер, ничуть не оскорбившись на выпады комиссара, словно такое обхождение было в порядке вещей. – Моя последняя невеста, которая должна была сделать меня графом и миллионером, пока вы не вмешались и не испортили мне трехмесячный филигранный труд по ее совращению, была сорокадвухлетней вдовой, и это ничуть не помешало ей потерять голову и кинуть к моим ногам все свое состояние. Еще и уговаривала взять его. Жаль… может, я бы и остепенился при таких-то миллионах. Стал бы чудесным семьянином.

– Ха! Это с супругой, которая на десять лет тебя старше?

– Да ради Бога, не один ли черт. Я перевидел их столько, что мне осточертели всякие, и молодые и старые, и красотки и уродины. А уж в темноте они точно все на одно лицо. Зато она была богата и ввела бы меня в высший свет. Так что, Жювиль, можно сказать, вы разбили мое нежное сердце. Ну и графини де Лансель естественно тоже, жестокий вы человек.

– Помолчи, паяц. И ты предлагаешь мне соблазнить Жири? Тьфу, скажешь с тобой, - фыркнул Жювиль, ужаснувшись собственной фразе – так и вообразил, как он вьется вокруг сухопарой дамы, пытаясь затащить ее костлявую красоту в свою постель, - то бишь, - поправился он, – чтобы ты соблазнил Жири, и мы смогли вертеть ею, как куклой?

– Не скажу, что мне это в удовольствие, рассыпаться бисером перед этой долговязой цаплей, но чтобы вас порадовать – могу.

– К черту, не надо меня радовать, Робер. Кстати, откуда ты взял, что она долговязая?

– Имел честь полюбоваться на нее. Дама - крепкий орешек. На такую нужно как минимум две недели. Лучше больше. Раньше она не сдастся, хоть сунь ей под одеяло самого Аполлона Бельведерского.

– Стой, Робер! Чертов ты болтун, - топнул ногой комиссар, вставая, и мрачной тучей, готовой разразиться громом и молниями, навис над своим безмятежно улыбающимся гостем. – Ты познакомился с Жири-старшей? Где? Когда?

– Хм. Трудно настраиваться на нужный лад, ни разу не взглянув на даму своего сердца. Я и заглянул на огонек к мадемуазель Дайе. По дороге к вам.

– Какого черта, Робер? – заорал тот, сотрясая кулаками над головой молодого красавца, который вяло отклонил гладко зачесанную голову подальше от бурной комиссаровой жестикуляции. – Что еще за новости? Ты хоть знаешь, чья она невеста и с какой осторожностью тут нужно действовать?

– Спокойно, Жювиль. Все в порядке. Девочка и правда красавица, так что ваше задание меня несказанно развлечет.

– Черт, - комиссар утер пот со лба. – Черт. Я знал, Робер, что ты непроходимый тупица, который способен только кружить головы старым девам своим сладкоречивым пустозвонством. Но ты превзошел все мои ожидания.

– Остыньте, – лениво отмахнулся молодой человек. – Все идет просто великолепно. Девица пребывает как раз в нужном расположении духа, тут и труда-то никакого не нужно. Пару деньков, чтоб она должна до белого каления, и затем от первого знакомства до постели пройдет… хм, минут этак пятнадцать. Ладно, полчаса, но это с учетом, что нужно еще будет поймать извозчика и добраться до спальни.

– Довольно, Робер, противно слушать.

– Как угодно, мой повелитель. Шахерезада не настаивает, она, признаться, думала, вас это развлечет.

– Меня бы развлекло, если б только ее жених не носил фамилию Шаньи. Твоя оплошность может стоить мне карьеры. А тебе – удара шпагой в сердце на дуэли. Тут нужно действовать осторожно и только наверняка. Но явиться к ней домой! Безумие это, вот что.

– Да ладно, не преувеличивайте, Жювиль. Сами мне еще спасибо скажете.

– Все, хватит, рассказывай все и по порядку. До мелочей! – затрясся от возмущения комиссар.

– Хм… рассказ до мелочей противен моей артистической натуре. Я вошел через черный ход, прошел мимо древней старушенции, которая там за домовладелицу, но она туговата на ухо, так что я беспрепятственно оказался в доме. Мадемуазель устроилась очень славно, скажу вам, дом обшарпанный, но внутри уже попахивает большими деньгами. Должно быть, ваш Шаньи обеспечил невесту и новой мебелью и безделушками.

– Ближе к делу.

– Только что вы просили мелочи, - возмутился Робер.

– Мелочи – по делу! К черту мебель и безделушки.

– Ладно. Я думал всего лишь взглянуть на девицу, чтобы понять, что она за птица такая, и как при знакомстве себя вести, чтобы очаровать ее. Собственно, мне, чтобы раскусить даму, достаточно пары беглых взглядов. Опыт как-никак.

– Робер, - предупреждающим тоном начал комиссар. Тот ухмыльнулся, дав понять, что дразнит комиссара нарочно.

– Девица оказалась загляденье, недаром на нее клюнул богатый виконт. Правда, излишне экзальтирована и сентиментальна. Но для дела это лучше всего, из таких веревки можно вить. Хотя будь я на месте виконта, меня бы эти ахи и вздохи уморили в два счета – скука смертная. Ну да это дело вкуса. Тем более, она и правда хорошенькая.

– К делу, - вернул комиссар рассказ в нужное ему русло.

– У нее была гостья, эта самая дылда с постным лицом, Жири. Вот это была бы настоящая задачка, это уж не романтически настроенная семнадцатилетняя вертихвостка, а дама серьезная, такая ничего не побоится, и голову ей не заморочишь. По крайней мере – легко не заморочишь. А каким взглядом она меня одарила, будто у меня грязь под ногтями, ей-богу.

– Она тебя видела? – воскликнул Жювиль, едва не подскочив на месте.

– Ну, по правде сказать, она видела меня уже на улице и никак не смогла бы связать меня с тем типом, которого мадемуазель Кристина углядела в зеркале. Но я ей все равно не понравился. Впрочем, а кто ей вообще нравится?

– Робер, боюсь твой рассказ можно слушать, только имея под рукой сердечные капли, - взвыл Жювиль, страдальчески закатывая глаза.

– Удовлетворитесь арманьяком, хоть он и недодержанный.

На этот раз комиссар последовал совету и щедро налил себе коньяка, который и выпил залпом, выдохнул и надолго закрыл глаза, размышляя.

– Продолжай. Что ты там нес за чушь про зеркало?

– Ну, это не моя вина, дружище, вы сами дали мне прочесть показания Шаньи по делу об убийстве певца. Признаюсь, они тянут на целый роман, мир потерял в виконте великого Расина современности, так емко и так живописно изложить свои удивительные приключения.

– Во-первых, я тебе не дружище. Во-вторых, говори про зеркало, а не про виконта.

– Вы не даете мне развернуться и поразить вас своим рассказом, - пожаловался Робер. – А ведь он вышел бы зловещим и восхитительным, как германские легенды о привидениях. Ну хорошо, продолжаю. Дамы сами меня раздразнили. Мне было чертовски скучно слушать из-за занавески их воркотню. Но очаровательная мадемуазель первой заговорила о вашем протеже, чью будущность вы столь рьяно стремитесь обеспечить. И я поддался соблазну, каюсь, каюсь. Дылда Жири сидела ко мне спиной, и как раз отлично перекрывала мадемуазель Кристине весь обзор, поскольку та тыкалась мордашкой ей в колени, как новорожденный котенок. Я всего лишь немножко подвинулся, только и всего. У нее в простенке стоит зеркальный платяной шкаф, в который я и заглянул, и как раз ребром к нему под носом у моей прелестной будущей возлюбленной на стене висит зеркало. Должно быть, крошка не прочь полюбоваться собой. Признаюсь честно – я горжусь, я умудрился отразиться в обоих, что требовало изрядной ловкости, так что мадемуазель вообразила, что я сижу там, в зеркале, как бармаглот. Они даже сняли зеркало, чтобы убедиться, что меня там нет, и я не приплюснут там в пучеглазую камбалу, между кирпичной кладкой и посеребренным стеклом. Плохо все-таки не знать простейших законов физики. Пока они суетились, я нырнул назад за штору и спокойненько отправился к вам. На сем мой рассказ и окончен. Девица взволнована и кипит от нетерпения. Через денек она сама будет рыскать по Парижу и искать для вас вашего Призрака.

– Она решила, что это был он? Так легко?

Робер помахал белой маской.

– В прошлый раз я прихватил у вас одну из улик. Кстати, подарите мне заодно портрет моей любимой, я отдам сделать с него миниатюру, и поклянусь ей, что нарисовал ее сам в часы досуга. Женщины это любят.

– Ты лжешь на каждом шагу, - тяжело вздохнул комиссар. – Ты «случайно» решил разыграть мадемуазель Дайе, поэтому «случайно» прихватил с собой маску. Кому ты рассказываешь сказки, Робер, мне? Я таких как ты десятки отправил на каторгу и имен их не помню. А ты думаешь, меня можно запросто провести.

– Хм, ну пожалуй, у меня была мысль немного поразвлечься, но она оформилась окончательно, только когда я увидел зеркала, будто созданные для того, чтобы морочить головы любительницам страшных рождественских сказок.

– Понятно. Все, молчи, я должен подумать.

Робер приподнял брови, словно интересуясь – о чем тут еще можно думать, и подлил себе коньяка.

– Мне придется избавиться от Жири, - наконец проворчал комиссар. – Во-первых, не исключено, что наша малышка все ей разболтала, и мамаша отправила ее подальше из города, а сама делает вид, что суетливо хлопает крыльями, разыскивая дочурку. Что она при этом думает – одному богу известно, но она дама не промах, недаром преступник сидел за ней много лет, как за каменной стеной. Во-вторых, она не верит в сказки, и ваша дурацкая эскапада могла вызвать у нее подозрения. Плюс она видела вас у дома мадемуазель Дайе. По-всякому выходит, что вдова смешает мне все карты. Кстати, раз уж ты подслушивал, она не обронила ничего такого? Мол, видала Призрака, привет тебе от него, милая воспитанница? Нет?

– Нет, - откликнулся Робер. - Из ее слов выходит – она не знает, где он.

– Тогда она нам совершенно бесполезна, - задумчиво вынес свой вердикт Жювиль.

– Хм, если это вы намекаете, чтобы я взял на себя дылду, то увольте. Соблазнить могу, хотя и неохота. Но убирать – это не моя специфика.

– Идиот ты, Робер. Или удачно делаешь вид. За кого ты меня держишь? Просто я дам ход делу о шантаже и противлении свершению правосудия под предлогом, что вскрылись новые обстоятельства. Собственно, я мог сделать это давно, но такие козыри стоит придерживать. Вот и пригодится. И наша мадам Жири отправится в тюрьму. В конце концов она покрывала убийцу и шантажиста, так что она далеко не невинная овечка. Даже если суд после ее оправдает, а это уж не моя забота, то все равно на некоторое время она будет ограничена в перемещении и переносе досужих сплетен, и не сможет наставлять доверчивую мадемуазель Дайе на путь истинный. А мы пока будем готовить наши сети. Черт, я хочу уйти в отставку в блеске славы, как великий сыщик, который извлек Призрака Оперы из-под земли и на тарелочке передал в руки прокурору. Вот, кстати, взгляни. Наш убийца во всей красе. Не думаю, что портрет точен, его по памяти рисовали мои орлы, которым в вечер пожара посчастливилось побывать в опере, а память у них не самое сильное место. Ну да думаю, приблизительно похож.

– Мама! – искренне восхитился Робер, едва не подавившись очередным глотком. – И вы хотите сказать, что этот обаятельный господин похож на меня? Спасибо вам огромное, Жювиль. Вы мне несказанно польстили.

Комиссар с довольным видом рассмеялся.

– Грим и театральный парик делают чудеса.

– Понятно. Хорош, ничего не скажешь, - заметил Робер. – Брр. У мадемуазель Дайе тонкий вкус, однако. Пожалуй, я пересмотрю избранную линию совращения прелестной невинности, Жювиль. Спасибо, что показали мне это, а то я едва не ошибся, вот был бы номер. В этой крошке бушуют нешуточные страсти. Тут не вздохи под луной нужны, а хватать за волосы и с первобытным рычанием тащить в пещеру. Кстати, тут ничего не пишут о вашем убитом певце и прочих принятых в Опере развлечениях. Почему?

– А к чему? Все равно так этого негодяя не найдешь, он слишком хитер. Это я больше для красоты расстарался, пусть побесится, это ослабляет способность соображать. Да и к чему мне, чтобы какой-нибудь мелкий жандарм из предместья случайно наткнулся на него и приписал себе всю славу поимки Призрака Оперы? Нет… пусть они параллельно ищут никому не интересного убийцу никому не интересного Жеро, и если случится чудо, и Призрак вдруг попадется им в руки, я успею перехватить его, пока они не сообразили, что поймали большую, ценную рыбу. А мы будем действовать согласно нашему плану. На него я возлагаю больше надежд, чем на скучные поиски иголки в стоге сена.

–

– Эрик…

Кто-то звал. И так странно слышать свое имя, как будто он забыл его, а потом снова вспомнил после долгого, долгого перерыва. И ведь ночь? Или нет? Стук сердца в ушах приутих, и дыхание, сбившееся, как после быстрого бега, медленно восстановилось. Кошмарный сон, только и всего. Всего только сон. Сколько их уже было. Сколько их еще будет. Просто еще один страшный сон, который забудется к утру. И кто-то звал, и он не помнил, проснулся ли он потому, что его позвали, или он сначала вынырнул из своего персонального кошмара, а потом уже услышал знакомый голос. За дверью тихо зашелестело платье, шагов он не услышал, словно ступали на цыпочках, мягко и бесшумно. Что там говорил внутренний голос про малодушие? Что он должен делать? К черту внутренний голос. Он соскользнул с узкой для него койки, из-за которой затекло все тело, с неодобрением заметил, что заснул не раздеваясь – давно с ним такого не случалось. И судорожным рывком, едва не сорвав ноготь, он дернул щеколду в сторону.

Шарлиз обернулась на металлический лязг. Лицо ее в ореоле колеблющегося света свечи выглядело бледным и осунувшимся, похудевшим – остались одни глаза да узкий треугольный подбородок, и он впервые подумал, что чудовищным было не только вломиться в ее жизнь, но и оставить ее наедине с ворохом забот совсем одну, пока он спрятался и лелеял в своей душе ад, распаленный нахлынувшим отчаянием. И что? Он заполучил леденящий кровь кошмар, а она уже бледно-зеленая от усталости, как кожура первых яблок.

«Не испытывай мое терпение, - шепнула судьба, и он ощутил ее холодное дыхание на своей щеке – или это был просто сквозняк? – Выбирай. Уходи отсюда и умри в одиночестве. Или останься и сойди с ума. Хочешь? Нет? Если нет, то вставай. Иди, ползи, карабкайся, только не останавливайся, иначе тебе конец.»

– Что-то случилось? – спросила девушка приглушенным голосом, в котором тем не менее явственно слышалась тревога. Он отступил назад, в спасительную тень своей комнатушки, но она вошла вслед за ним и огляделась, ища, где бы пристроить свечу. Наконец, поставила ее на низком подоконнике, оглянулась и быстро охватила его цепким взглядом, от которого он не успел – да и некуда было - уклониться. Взгляд этот отличался деловитым спокойствием, словно хозяйка перед наступлением зимы перетряхивает, окидывая наметанным глазом, шерстяные вещи - не завелась ли моль. Наверное, она что-то для себя решила, потому что добавила немного виноватым тоном. – Должно быть, мне послышалось.

Эрик утешил себя тем, что при таком освещении она не сможет заметить, как он смущенно отводит глаза. Тут не нужен был острый ум, чтобы догадаться, что он вскрикнул наяву, не только во сне. Смешно. Грозный Призрак скатывается все дальше и дальше на дно. Что там, еще глубже, он будет бредить, заговариваться или подвывать, как слюнявый идиот, протягивающий руку за медным су на церковной паперти? Уж не пора ли заводить тесную дружбу с месье Дантсом, чтобы он устроил ему местечко в приличном сумасшедшем доме, где к постояльцам не слишком суровы? Смешно. И еще он не имеет понятия о времени. То ли близится утро, то ли за полночь, то ли поздний вечер.

– Есть хочешь?

Наверное, все-таки поздний вечер, - решил он.

– Нет.

– Ну да, еще ты мне заболей, с меня и двух пациентов будет довольно, я конечно собиралась стать медицинской сестрой, но боюсь, что не успела научиться ничему полезному, кроме как правильно ставить градусник, но кажется, это слабо помогает, хотя и создает ощущение собственной значимости, - ее речь текла так быстро, что кружилась голова ее слушать. Видно, Шарлиз сама почувствовала, что слова выскакивают у нее, как горошины из стручка, потому что слабо улыбнулась и вздохнула, успокаивая нервы. – Пойдем. Раз тебе удалось отоспаться, я сдам тебе пост. Потому что, откровенно говоря, я сейчас здесь и умру.

Эрик не очень понял, что она намерена караулить - если выставить часовых, как вокруг разбитого в джунглях лагеря, то смысла в том все равно никакого не было. Но пошел за ней все равно, пока она продолжала сбивчиво говорить.

– Жеан заснул, не тормоши его. Девушку с переломом – вот уж не знала, что Франц оставляет пациентов и дома – я еле-еле накормила и успокоила, хотя она все равно смотрит на меня так, как будто я спустилась к ней на метле и откармливаю на убой, специально чтобы потом позавтракать ее сладкими косточками. Ее лучше оставить в покое. Францу, бедняге, совсем худо, если так и будет продолжаться, придется послать за нормальным врачом, хотя я уже боюсь не только врачей – собственной тени. Пока, думаю, можно попробовать обойтись своими силами. Пригляди за ним несколько часов, если сильно устанешь, разбуди меня под утро, там вон холодная вода и ткань для компрессов, а я ушла спать, ужин в кухне, голодовкой истязать себя незачем. Все, доброй ночи.

– Но…- открыл рот и закрыл его. Шарлиз все равно удалилась. Понятно теперь, что она имела в виду. Оставила его караулить горячечный сон своего заклятого врага. Замечательно. «Скажи спасибо, что не подавать утренний кофе Раулю де Шаньи», - насмешливо подсказал он сам себе. Разум не внял увещеванию, и отозвался гневным протестом. Проклятый самодовольный лекаришка… память об унижении заставила болезненно содрогнуться. Только он так и не придумал, чем этот протест выразить - не в Опере, задник не столкнешь, и в грим несмываемых чернил не плеснешь, и мышку в ящик с косметикой не подбросишь, как бывало доставалось многострадальной Ла Карлотте. И что толку возмущаться, девушка наверняка не станет его уговаривать, встанет и будет со слипающимися глазами и качаясь от усталости сама дежурить у постели больного. Она не возражала, даже когда он сидел у нее на шее несколько недель подряд, бездельничая и предаваясь черному унынию. Такой наверное и правда нужно в медсестры, с привычкой взваливать на себя чужие заботы.

Дантс метался в жару, но томиться около него сиделкой Эрик не собирался, много чести. Живой, ну и хорошо. Даже зависть шевелилась на дне души - себе бы так. Стала бы Шарлиз суетиться вокруг него, если б это он свалился в горячке и бреду, а не этот надутый лекарь-недоучка? Наверное, да, стала бы. И даже постаралась бы ничем не выдать своего отвращения. Рука невольно коснулась щеки, словно ища там след ее прикосновения, и пусть оно не было нежным, все равно, это не важно, почти не важно, оно было настоящим, потому что предназначалось действительно ему, а не обольстительному красавцу в маске, к которому когда-то тянулась Кристина, и который был насквозь пропитан ложью. Он не обольщался, девушка всего только пыталась успокоить, но это ничего. И хотя он тогда был как в тумане, уж очень было больно, все равно в коллекцию приятных воспоминаний… туда, к сладкому ощущению Кристининых губ, прижавшихся к его. Так давно… он с сожалением провел пальцем по губам, но воспоминание вернулось только слабым отголоском – а скоро и вовсе будет казаться, что это было вовсе не с ним или в другой, прошлой жизни. Но все равно пока еще его можно вызвать в памяти, если закрыть глаза и позволить ему всплыть на поверхность и на время отодвинуть безрадостную реальность. Можно попробовать вернуть оба воспоминания сразу, тогда ощущение получится совсем новым, неизведанным… До чего ж все-таки глупые мысли лезут в голову. Завидовать Дантсу, который бормочет чушь и не отличает день от ночи? Верх безумия, глупое недостойное мальчишество, больше ничего. Он встряхнулся и потянул к себе с полки толстый том, ища, чем бы занять себя, чтобы от безделья не клонило в сон. Книга оказалась медицинской – ну да и не удивительно, в доме врача ведь оказались. Перелистал на букву «г» - горячка, умилился предложению раздобыть где-нибудь десятка два пиявок для больного, даже и рисунок прилагался, куда их сажать и сколько потом держать. Ах, сейчас бы под Оперу, там в озере этого добра сколько угодно, да еще каких, здоровых, сытых, размером с раскормленного ужа. Признаться, он с немалым удовольствием скормил бы им Дантса, лишь бы те не отравились, бедняги, и не умерли в страшных мучениях, откушав крови предателя и доносчика.

В углу захныкал маленький Жеан, и Эрик, отложив книгу, доставившую несколько и впрямь утешительных минут, наклонился над ребенком.

– Тише, тише, не шуми… она устала, твоя мама… не шуми.

Что это ты несешь? Сошел с ума?

Да нет, нет… я помню, просто дай помечтать…

–

В это время Кристина Дайе в отчаянии смотрела на осколки зеркала, рассыпавшегося водопадом серебристых брызг у ее ног. Всего лишь хотела повесить на место… поднялась на цыпочки, потянулась, а оно выскользнуло из рук и разбилось. И все, теперь она стоит посреди мерцающего озерца осколков, которых не склеить, и знает, что это неспроста, что это знак, поданный ей свыше.

– Рауль, - прошептала она жалобно, но его не было рядом. Она не поранилась, но все равно сердце у нее упало и не желало больше подниматься.

Приметы более зловещей она не знала. Разбил зеркало – жди беды.

А если кто разбил большое зеркало?


Глава 30

Первая мысль, когда она открыла глаза и обнаружила, что солнце уже стоит высоко над горизонтом, беспощадно извещая, что половина дня уже истрачена понапрасну, была рассеянно-удивленной, - где это она, как попала сюда и чей это вообще дом. Когда схлынули тягучие остатки сна и вернулось ощущение времени и пространства, Шарлиз обрела воспоминания о событиях прошлого дня и всех дней, что были прежде, и тогда все, чего ей вмиг захотелось, это снова зажмуриться, забиться поглубже в угол, откуда ее никто не посмеет вытащить, и заснуть или хотя бы притвориться спящей. Она уже намереваться так и сделать, но потом припомнила о том, что несчастный Франц, заблудившийся в темных переходах между жизнью и смертью, оставлен на попечение Эрика, который, вполне вероятно, и думать забыл о ее поручении. Пришлось подниматься на ноги и одеваться, ворча под нос весьма изобретательные комментарии по поводу обоих, среди которых ни один даже с большой натяжкой не мог быть признан комплиментом. Почему мужчины так упрямы и непримиримы? Что за блажь вовлекаться в нелепое, никому не нужное противостояние, когда самое время подумать о более насущных заботах? Почему бы им не отложить свои ссоры на потом? Лишь бы существовало только это потом.

Она затянула потуже корсаж широковатого платья, чтобы оно не висело на ней, как на вешалке, кое-как пригладила волосы и взглянула в зеркало, откуда на нее уставилась мрачная особа с видом взъерошенного боевого петуха – тронь, так заклюет. Кажется, это и называется «встать не с той ноги», - задумчиво решила Шарлиз, вдоволь налюбовавшись собственным сердито сморщенным носом. Впрочем, кто ее упрекнет? Разве мало у нее поводов впасть в черную меланхолию? Пусть только скажет кто-то, что нету. Как раз самое настроение подробно объяснить, в чем именно они состоят, и что она думает как о собеседнике, так и обо всех, кто ей эти поводы для беспокойства создал.

Произнести «доброе утро» приветливым тоном ей удалось плохо. Если точнее, вовсе не удалось и больше походило на поздравление по поводу наступившего конца света, высказанное самым задушевным и искренним образом.

– Что Франц? – проворчала она, заглянув в соседнюю комнату, раньше служившую доктору столовой, а теперь, всего лишь за одну ночь кажется превращенную то ли в кабинет, то ли в архив, по крайней мере, она машинально собрала с полу целый ворох разбросанных листов, которые устлали пространство белым с чернильно-синими узорами ковром. Эрик оторвался от своего занятия и взглянул на нее с легким недоумением. – И не говори мне, что ты не помнишь никакого Франца, - заметила она, истолковав его взгляд в пользу своих недавних предположений, что несчастный больной был забыт немедленно после того, как она упала без сил на кровать и мгновенно уснула.

– Ничего твоему эскулапу не сделалось, он живучий, - проговорил Эрик и сердито поджал губы, хотя она не поняла, в чей адрес в основном было направлено неудовольствие, ее или Франца, а может, и обоих. Впрочем, если подумать, Эрик на роль того, на ком можно сорвать дурное настроение, подходил плохо. Во-первых, разозлится, так ответит – мало не покажется. Во-вторых, жалко, ему и без нее вчера досталось несколько сюрпризов от госпожи Пандоры, авансом, ни за что ни про что. Это если не думать о садовнике, а она о нем пока думать не собиралась, потому что это было опаснее, чем переворачивать камни, под которыми мирно подремывало семейство скорпионов. Лучше пока эти мысли отодвинуть в сторону, до лучших времен, лишь бы только они наступили. Франц тоже удар на себя явно не примет, поскольку все так же не приходил в себя – она как раз приоткрыла дверь в его спальню и тяжело вздохнула. Зрелище не внушало большого оптимизма, о том, чтобы ему идти на поправку, еще даже и речи не шло. Хорошо хоть, не хуже. Она тронула пальцами его лоб – все такой же горячий, долго смотрела ему в заострившееся лицо в надежде уловить проблески сознания, но он пребывал в собственном мире, где не было места тревогам реальности, и где Моник наверное была жива. Бедный. Закравшееся в сердце сочувствие пинком изгнало оттуда сгустившийся сумрак тоскливого раздражения, порожденного многочисленными заботами, чувством бессилия перед обстоятельствами и неуверенностью в завтрашнем дне. Она осмотрелась, пытаясь угадать, заглядывал сюда Эрик хоть один раз за долгую ночь или посчитал, что это ниже его достоинства – тратить время на своего ненавистного обидчика. Сыщика из нее не вышло, все как будто лежало точно на тех же местах, как она оставила накануне, но с Эрика сталось бы аккуратно вернуть все в первоначальный вид, чтобы она не дай бог не решила, что он проявил слабость и исполнил неугодную ему просьбу. И спросишь прямо – не ответит. Она махнула рукой на вопрос, по большому счету сейчас второстепенный. Как уж есть, так есть. Шарлиз приоткрыла окно, впуская в комнату свежий воздух, постояла немного и вышла, аккуратно притворив за собой дверь. По крайней мере, умирать пока Франц как будто не собирался, и тревожное нытье под ребрами, с которым она входила к нему, отступило.

Эрик косо посмотрел на нее и саркастически усмехнулся.

– Как видишь, я сдаю тебе твоего лекаря в точно таком виде, в каком он достался мне в распоряжение.

– Я догадываюсь, что ты предпочел бы удержать хоть фунт его плоти в возмещение твоих услуг, - буркнула она, - но это было б уж слишком по-шекспировски, он же не купец Антонио, а ты не Шейлок.

– Я удержу свою плату из тех двухсот франков, которые он собрался получить за мою голову, - с презрительной насмешкой заметил Эрик.

– Оставь, Франц не тот человек, который станет пятнать себя ради денег, - отмахнулась Шарлиз с досадой. Ей казалось полнейшей бессмыслицей продолжать тратить порох на пальбу в воздух, и все из-за пустого недоразумения, пусть обидного, но все же совершенного не со зла. Если только она не ошибалась в ком-то из тех людей, которых считала друзьями. Если только Эрик и правда неповинен в убийстве жандарма. Если только Дантс не имел никакой задней мысли, кроме как защитить ее и поднять меч на защиту справедливости. Эрик упрямо качнул головой, не собираясь сдаваться.

– Ах, ну да. Как же это я запамятовал. Это же ради торжества правосудия.

Явно пора было перевести разговор на что-нибудь другое… Взгляд ее упал на груду листов, подсказавших ей повод, как на некоторое время закрыть спорную тему.

– Я вижу, ты занялся письмами? – он сразу же отозвался, чуть ли не с радостью, будто только и ждал этих ее слов. Ох, кажется, не она одна нынче утром искала, на ком бы отыграться.

– У меня неожиданно выдалось несколько свободных часов. Даже целая ночь, - сказал он так едко, чтоб она ощутила себя кровопийцей, прямо-таки заставившим непричастного человека совершить утомительное заупокойное бдение у тела усопшего, который ему вовсе не родственник. Еще немного, и она бы и правда усовестилась, чему немало способствовал вид его запавших от бессонной ночи глаз, по крайней мере, того, что она сейчас могла свободно лицезреть, но потом раздумала и решила, что все-таки краснеть ей не из-за чего, в конце концов, чьим гостеприимством они сейчас пользовались, разве не Франца?

– И что там, в этих письмах, расскажешь? – спросила Шарлиз, решительно оставив без внимания намек на черствость ее натуры, тонкий, как трехсотлетний дуб. По правде – она не уверена была, что хотела бы знать. Но все равно спросила, раз уж Эрик совершил подвиг Геракла и перевел их. Вздохнув и поморщившись, словно переход на эту тему не доставлял ему ни малейшего удовольствия - впрочем, она верила, что так оно и было - Эрик отбросил всякое ехидство и принял серьезный тон.

– Там много чего есть, Шарлиз. И в основном такое, что нам бы не стоило читать, чтобы крепче спать по ночам. Например, вот это, - он положил перед ней лист, исписанный острым, как акульи зубы, почерком. – Здесь человек, который судя по осведомленности является правой рукой прусского канцлера, интересуется способностью Франции продержаться хотя бы три месяца, если начнется война, и получает исчерпывающие сведения о вооружении, количестве солдат, времени, достаточном, чтобы мобилизоваться и отразить первые атаки. Здесь вот, тот же человек дает указания внедрить своего помощника в окружение маршала Лабефа. А здесь упоминается твой старый знакомый барон де Неш, который при ближайшем рассмотрении его сомнительной личности под благопристойной личиной эксцентричного попечителя больницы для неимущих вовсю занимался шпионажем. То, что он вхож в высший свет парижского общества, ему весьма в том помогало, и в его цепкие руки стекались тайны военного ведомства, которые полагались надежно сокрытыми от нежелательных свидетелей. Вот она твоя «плууша», которая вызывала у тебя столько негодования своей несуразностью. Простейшая анаграмма. «Послужи нашему делу, иначе твоему беззаботному существованию придет конец». История шантажа, интриг и шпионажа, вот что такое эти письма. Каким образом твоя шустрая тетушка перехватывала не ей предназначенную, да еще и шифрованную переписку, известно лишь ей. Наверняка не простой почтой письма ходили, но она до них добралась, твоя милая родственница, которая так славно заботилась о своих племянницах, что удосужилась поинтересоваться их жизнью, только когда ей понадобился лазутчик. Да, кстати говоря, и ей лишь известно, с какой стороны игральной доски она стоит. Играет она черными за Францию, или белыми, за наших восточных соседей, которые оставили за собой право первого хода. Еще письмо. Здесь обсуждается как глубоко на запад после победы будет перенесена граница Прусии и уже даже решено, кто станет после распоряжаться там от имени прусского Вильгельма. Это вот послание отправлялось в солнечную Испанию, кроме всего прочего, эти крысы закулисные спят и видят, как посадят там на престол ручного короля, который будет есть у них с рук, как канарейка. Одним словом, захватывающее чтение. Тут еще много чего есть, но думаю, этого достаточно, ведь так?

– Это значит… - тихо произнесла Шарлиз срывающимся голосом, - ведь это значит, что…

– Что намечена война, и что заканчивается последняя подготовка к тому, чтобы она была проведена успешно, - жестко ответил Эрик, прервав ее заикающиеся речи, и без колебаний называя вещи своими именами. – Уже все решено, осталось назвать время – когда именно это произойдет, и повод - из-за чего как будто бы это произойдет. На самом деле это не важно. В Эльзас уже назначен прусский наместник. А их принц уже собирает вещи для отбытия в Испанию, где ему расчищают теплое местечко на троне.

– Что же нам делать? – в растерянности проговорила девушка, глядя на Эрика расширенными от потрясения глазами, в которых застыло непередаваемое выражение ужаса и надежды, как будто она ждала, что он, как фокусник, морочит ее только затем, чтобы потом ловким движением руки вытащить из рукава припрятанную карту, и все уже окажется гораздо более простым и совсем нестрашным. Она не учла только, что Эрик не больше, чем она, знал, что им делать. Более того, ничего делать он и не собирался. А если и собирался, то только вот что…

– Лучше всего – покинуть Париж, а лучше Францию вообще, - сказал он спокойно, будто предлагал прогуляться в Булонский лес. – Пусть воюют. Пусть делают, что хотят, лично мне абсолютно безразлично, кто будет натирать мозоли на филейных частях, восседая на троне. Наш император мне не сват и не брат, а оказаться между ним и Бисмарком мне никак не интересно. В Париже точно оставаться незачем.

– А люди? – воскликнула она.

– Какие еще люди?

– Обыкновенные, простые, ни в чем не повинные люди! Они будут гибнуть ни за что, а ты предлагаешь тихонько улизнуть отсюда, как ребенок, разбивший банку с вареньем, прячется от родительского гнева?

– Ради Бога. Шарлиз. Неужели ты так наивна, что думаешь, что существует способ вмешаться в ход событий? Их можно разве что ускорить или отдалить. Например, можно отнести письма в «Паризьен», и война будет объявлена оскорбленным Наполеоном буквально завтра. Возможно, это было бы к лучшему, потому что в планы противной стороны это не входит. Иначе бы эти письма никто не искал, потому что на их появление они ответили бы первым залпом из пушек, вот и все. Раз они имеют какую-то ценность, значит, пока кто-то вовсе не хочет, чтобы активные приготовления к войне стали достоянием общественности. Да и имена таких исключительно порядочных людей, как барон, тоже стали бы всем известны, так что им пришлось бы спешно раствориться в воздухе. Возможно, так мы и поступим, отправим их в газету, но только когда сами будем далеко.

– Я не могу так поступить… - дрожащим от волнения голосом сказала Шарлиз, чье растерянность деловитое спокойствие Эрика только усугубило. Он так говорил, как будто об обыденных вещах, как будто все это ничего не значило, и никак его не касалось. А она не могла… не могла просто бежать без оглядки, бросить все на произвол судьбы… а что все? Дома у нее больше не было. Ее единственная сестра покоилась в могиле. Все, что осталось от нее, ее ребенок, находился рядом с ней, и она могла взять его с собой куда угодно. Почему нет? Из патриотизма? Упрямства? Страха перед будущим? – Я не могу… – прошептала она.

– Почему? – резко спросил у нее Эрик, и в его глазах вспыхнули недобрые огни. – Наполеон тебе родной дядюшка? Тебе не все равно – он или другой?

– То, что ты говоришь, звучит, как предательство. Все равно что бросить в беде друга. Это ведь моя страна.

– Будешь любить ее на расстоянии. Что ты ей должна? Она одарила тебя богатствами, почетом, отеческой заботой? Здесь прольется кровь, и не чья-нибудь отвлеченная кровь. Ты будешь день за днем терять людей, с которыми разговаривала только вчера. И возможно, в конце концов тебя саму настигнет чей-то случайный выстрел. Ради чего? Ты и так сделала больше, чем могла. Заставила понервничать людей, которые сидят так высоко, что ты для них мельче песчинки. Можешь считать, что помогла родине деморализовать врага. А теперь самое время убираться отсюда.

– Из Франции?

– Хотя бы куда-нибудь в мирную провинцию, подальше с дороги, чтобы не наступили невзначай. Ты такая маленькая пешка, Шарлиз, что тебя даже не заметят, когда раздавят сапогом.

– И ты не считаешь унизительным это… бегство? Мужчина ведь… должен защищать свою страну. Разве не так? – проговорила она, но ее уверенность в своей правоте неуклонно таяла. Разъяренные псы грызлись за кость. Не разумнее ли маленькой кошечке вскарабкаться на самое высокое дерево и там переждать, пока сильные раздирают друг друга клыками? Но только она-то все-таки человек… Эрик порывисто встал, прошелся на комнате, и она заметила, что он вовсе не так спокоен, как ему хотелось казаться. Еще как нервничал, только из-за чего? Она не была уверена, что знает правильный ответ. Но уж точно его не мучили сомнения высокоморального и патриотического толка, судя по тем словам, который вырывались у него, злым, отрывистым словам, полным презрения к тому миру, частью которого он никогда не был, а теперь наверное – никогда уже не будет. Бено закрыл за ним последнюю дверь. Если он сумеет открыть ее, это будет поистине чудо.

– Не смеши. Я ни этой стране, ни любой другой не должен ничего. У меня есть собственные планы, как провести остаток жизни, и дарить его ни Наполеону, ни кому другому я не намерен. Неужели я должен принести себя в жертву, чтобы человек, которого я не знаю и который мне глубоко безразличен, уселся на испанский престол? Да хоть мавра чернолицего пусть посадят на трон, что мне с того.

Он в раздражении сгреб со стола свои черновые записи, оставив только оригиналы, швырнул лишние бумаги на жаровню и чиркнул спичкой. Они занялись легко и за какую-то минуту съежились и почернели. Шарлиз не знала, что сказать. Ни правды, ни справедливости, как выяснилось, не существовало. То, что где-то в мире существует нечто абсолютное, какая-то непререкаемая истина, оказалось пустой легендой, сказкой о Граале. Она грустно смотрела в лицо Эрика, полускрытое маской, но все равно заметно искаженное холодной яростью человека, которого заставляют сражаться с тем, что заведомо сильнее него.

– Если я скажу, что считаю своим долгом отнести письма в полицию прямо сейчас, чем бы это для меня не кончилось? – наконец медленно проговорила Шарлиз и испытующе глянула на мужчину, который кочергой разгребал пепел, проверяя, не уцелел ли хоть один клочок. Он пожал плечами, не глядя на нее. Она настаивала. – Что ты стал бы делать?

– Ничего. Значит, так тому и быть. Если ты думаешь, что тебе позволят это сделать, попытайся. Я же обещаю достойно похоронить то, что от тебя останется. Если останется.

– Вдруг бы мне повезло?

– Непременно повезет. Это будет весьма героическая гибель. Ты останешься в памяти потомков в одном ряду со знаменитой Жанной д’Арк, - заметил он, скривив рот в издевательской усмешке. Нет уж, она не собиралась кончать жизнь самоубийством, напрасно он так подумал. И вообще спрашивала не потому, что в ней пробудилась тяга к геройству, просто хотелось бы знать, до какой степени ей стоит на него рассчитывать. Станет ли он мириться с тем, что у нее могут быть собственные взгляды на то, что для нее лучше? А может быть, просто однажды он решит, что собрался с духом и может начинать строить свою жизнь заново, без чьей-либо помощи? Что ж, пока этот момент не наступил. Пока он открыто рассчитывает, что куда бы она ни направилась, ей понадобится чья-то помощь. Что правда. Особенно, если Франция действительно погрузится в хаос войны.

– Я согласна.

– С чем? – удивился он, ожидавший долгого и упорного ломания копий.

– Уехать. А письма отправим почтой в газету, только не в «Паризьен», иначе их наверняка перехватят. В газетку помельче, а уж они разберутся, что с новостями делать.

– Это разумно, - признал Эрик, подумав. – Не стоит связываться с «Паризьен».

– Только пусть Франц придет в себя, мы не может оставить его в таком состоянии.

– Каждый день на счету, но столько их уже потеряно понапрасну, что еще день или два вряд ли что изменят, - с неожиданным миролюбием отозвался Эрик. Видимо, он уже не ждал получить принципиальное согласие на свой план, так что в мелочах готов был поступиться. А может ему самому требовалось время. Кто знает, что он сам оставлял в Париже, ведь такого не бывает, чтобы человека совсем ничего не привязывало к месту, где прошла вся его сознательная жизнь.

–

Белокурая девушка с белым, как мел, но все равно прехорошеньким личиком сердечком неподвижно лежала на кровати и губы ее заметно подрагивали, будто она близка была к тому, чтобы расплакаться навзрыд.

– Я принесла вам поесть, - сказала Шарлиз, пытаясь говорить помягче. Кажется, раньше она так же старательно ласково говорила с Мари. Как с малым ребенком, который чуть что – ударится в слезы, которые час потом не унять. Девушка подняла на нее родниковой голубизны глаза.

– Мадемуазель Шарлиз, прошу вас… пожалуйста… помогите мне.

Чистый, совсем еще юный голос. Но в глазах ее недетская глубина и неприкрытый страх, эта девочка тоже видела тьму вблизи. И за ее невинной полудетской внешностью скрыта рано повзрослевшая, хотя и испуганная женщина. Шарлиз осторожно присела на край постели, следя, чтобы не потревожить ненароком туго забинтованное место перелома. Девушка покусывала губы в мучительном колебании и, видимо, до смерти боялась довериться ей. Шарлиз осторожно подтолкнула ее говорить дальше:

– Не беспокойтесь, мадемуазель, все, что будет в моих силах, я сделаю… Поскольку месье Дантс мой хороший друг, мой долг позаботиться о вас вместо него.

– А кто это, месье Дантс? – тревожно спросила та, замирая, как кролик перед удавом. Ее глаза впились в лицо Шарлиз, ища в нем ответ, как будто он значил для нее много, очень много. Ее жизнь.

Шарлиз удивленно поглядела на юную блондинку. Но та как будто пребывала в здравом уме и имя Дантса ей и правда ни о чем не говорило. И ответа она ждала, как помилования. Помедлив, Шарлиз стала объяснять:

– Врач, в чьем доме мы сейчас и находимся. Его зовут Франц Дантс. Я на правах гостьи. Вы – насколько я могу судить – на правах пациентки. Разве не он привез вас сюда?

– Я не помню. Должно быть… я была не в себе.

– С вами произошел несчастный случай?

– Кажется… кажется, да, - девушка смущенно отвела глаза, и Шарлиз поняла, что она не настроена обсуждать в подробностях, что с ней стряслось. Так что лучше вернуться к первоначальной теме.

– Так о чем же вы хотели меня просить?

Девушка тревожно глянула на дверь, будто беспокоясь, что ее признание подслушает посторонний. Колеблясь, посмотрела на Шарлиз, и снова закусила губу, будто не зная, на что решиться. Наконец, неуверенно произнесла:

– А вы… ему кто? Вы его жена?

– Месье Дантса? – переспросила Шарлиз удивленно. Ведь только что как будто четко сказала ей – гостья. Или девушка тут… кхм, кто ж ее знает, вдруг не только на правах пациентки? Молодая, хорошенькая, может быть, имела виды на симпатичного благовоспитанного доктора, а тут на тебе – явилась какая-то рыжая особа и ведет себя по-хозяйски. Но блондинка покачала головой и, хоть это и невозможно, - кажется, побледнела еще больше.

– Нет. Не месье Дантса. Его. – Короткое слово прозвучало тяжело и веско и упало между ними неподъемным камнем, медленно покатившимся в пропасть. Разве только глухое эхо не отозвалось из бездны при падении. Его… его…

Выбор был невелик. Если отбросить Дантса и двухмесячного ребенка мужеского полу…

– Эрика? – Шарлиз недоуменно приподняла брови, уставившись на девушку, которая кажется сама испугалась того, что только что сказала.

– Я не знаю, как его зовут, - прошептала она. – Но это… ужасный человек.

Шарлиз усмехнулась. Исчерпывающее определение, пожалуй, и отметающее последние сомнения.

– Тогда вы действительно имеете в виду Эрика, - заметила она. – Он успел вас напугать? Не обращайте внимания, ничего он вам не сделает.

– Вы не знаете, на что он способен, - сдавленно прошептала Мэг.

«Это я-то не знаю?.. Хотела бы я не знать.»

– Успокойтесь, мадемуазель, - мягко произнесла Шарлиз, осторожно взяв девушку за тонкую ладошку и накрыв своей. – Вам ничего тут не угрожает, поверьте мне. Вас никто не обидит. Вы знали его раньше?

Мэг колебалась. Эта молодая женщина с убаюкивающим ласковым голосом, внушающим доверие, не передаст ли она Призраку каждое ее слово, и не придется ли ей сполна ответить, если она нарушит его приказ? Между тем, рыжеволосая девушка улыбнулась почти задорно и сказала ей:

– Я и так вижу, что знали, можете не думать так мучительно над уклончивым ответом. Не бойтесь меня, пожалуйста. Догадываюсь, что вы имеете какое-то отношение к оперному театру. Я угадала?

Вот так просто... Мэг потрясенно отрыла рот. Слишком много тайн понастроено на пустом месте. Секреты Полишинеля…

– Я балерина, - ответила она нерешительно и глянула на Шарлиз с затаенным невысказанным вопросом – что та еще знает? Шарлиз обнадеживающе улыбнулась.

– Ну тогда видимо вы до смерти запуганы вашим Призраком. Успокойтесь. Вы не в Опере, и тут вы в безопасности…. насколько это вообще в наше время возможно. Как вас зовут?

– Мэг… - тихонько ответила младшая девушка и снова глянула с опаской на дверь.

– Мэг, ради Бога, перестаньте смотреть на меня, как будто у меня за спиной черные крылья. Я уже поняла, что вы узнали в Эрике вашего ужасного Призрака. Оставьте его в покое, да и все. Что он вам наговорил?

– Чтобы я никому не смела рассказывать, кто он…

– О, ну это знакомая песня, - Шарлиз с облегчением махнула рукой и легковесно улыбнулась. Даже от сердца у нее немного отлегло, когда хоть что-то стало понятно и оказалось вопросом пустяковым и не стоящим внимания. Просто одна маленькая балерина встретилась со своим старым кошмаром, и заодно боится всего, что этот кошмар окружает, включая и саму Шарлиз. Она объяснила, не без лукавства посмеиваясь, словно наличие мелких собственных секретов забавляло ее. – Эрик трясется над своими тайнами, как скупец над сокровищами, как будто бы его история не попала во все газеты, где ее может прочесть любой желающий, а уж перепутать его с кем-то – видит Бог, трудно. А мне уже и самой интересно, расскажет он когда-нибудь сам или нет.

Мэг смотрела на нее каким-то странным и тяжелым взглядом, и Шарлиз поняла, что вовсе не успокоила ее. Может быть, немного развеяла ее страх, но оставалось ее что-то темное и тяжелое, как комок мокрой глины. Ненависть на дне чистых, ясных, как колодезная вода, светло-голубых глаз. Здесь было нечто большее, чем просто ужас перед всесильным и жестоким существом, державшим весь театр в ежовых рукавицах и заставлявшим каждого непререкаемо следовать железной воле негласного хозяина. Здесь было что-то личное. И неспроста она хотела знать, кем приходится ему Шарлиз. Потому что друг Эрика – ее враг. Враг Эрика – ее друг. Кажется, так. Иначе не читала бы она сейчас такое отвращение в ясных голубых озерцах.

– Кто он вам? – снова спросила Мэг, на этот раз уже не столь неуверенным и дрожащим голосом. Скорее, потребовала ответа и даже приподнялась на подушках в ожидании.

Искушение солгать было сильным. Просто чтобы взглянуть, как вытянется хорошенькое сердцевидное личико и поблекнет в глазах небесная лазурь. Но потом очнется Франц и поди потом докажи, кому какую долю правды она выдала, да и зачем.

– Дальняя родня, почти кузен, - сдержанно повторила она привычную отговорку.

– А. Тогда понятно… - протянула Мэг с какой-то неприятной интонацией, которая не понравилась Шарлиз.

– Что именно? – бросила она с непривычной для нее резкостью.

– Понятно, почему вы его защищаете, - голубые глаза не скрывали осуждения, словно Шарлиз у нее на глазах пыталась подкупить правосудие и помешать ему восторжествовать. – Он не знает жалости. Не знает удержу ни в жестокости, ни в коварстве, и растопчет кого угодно, всякого, кто станет у него на пути. Однажды, быть может, это будете вы, хотя вам и кажется сейчас, что вас-то он не тронет. Кристине тоже так казалось. Пока он силой не утащил ее в свое логово.

– И что, растерзанный труп Кристины давно склевали вороны? – вскипела Шарлиз. Мэг воззрилась на нее в недоумении и умолкла. Кто такая Кристина, догадается и трехлетний ребенок. Та самая газель, у которой глаза с поволокой и длинные локоны. Хрупкая Корделия. Корделию звали Кристиной. Красивое имя. Красивая, должно быть, девушка. Увидев, что заставила Мэг испуганно застыть, Шарлиз сбавила тон. – Что с ней сталось, с вашей Кристиной, она жива, здорова?

– Да… Но что было бы с ней, если бы ее жених не бросился вслед за ней? – и Мэг посмотрела на Шарлиз так, словно большая половина вины за переживания подруги лежала на ней, даже глаза ее гневно потемнели, став почти синими. Шарлиз могла бы возразить, что история сослагательного наклонения не терпит, но не стала, какой в этом смысл. Мэг, надо полагать, защищает подругу. Кого защищает она? Преступника, которого разыскивает полиция? Отлично, мадемуазель Оллис, отлично, продолжай в том же духе, ты далеко пойдешь…

– Что было бы? Может, в мире стало бы на одного счастливого человека больше? – печально переспросила она у Мэг, вспомнив бездонные глазищи девушки на портрете. Такую бархатную бездну рисуют тем, кого безумно любят, и в чьих глазах таится и рай и ад, и смертный приговор, если «нет», и вечное благословение, если «да».

– А как же Кристина? – возмутилась Мэг. – Ее счастье, что же, разменная монета? Почему она должна была пожертвовать всем ради чудовища, которое только и может, что убивать, унижать, крушить чужие жизни?

Да, это правда, наверное… Как же Кристина. А как же Эрик? Бедное чудовище. Ночным кошмарам негоже проливать собственные слезы.

– Я бы тоже озверела, если б от меня все шарахались, как от чумной, - сказала она.

Мэг сверкнула глазами, не была бы прикована к постели, наверное, подскочила бы как ужаленная. Очевидно, ей было, что сказать, и сказать громко. Перечислить все причиненные им беды. Все совершенные злодейства, и не забыть расписать их ярчайшими красками. Если бы только не боялась, что он услышит. И за что же ты его так ненавидишь, маленькая балерина? И почему так беспокойно бегают твои глаза, словно ты сказала далеко не всю правду? Каждому по своей маленькой тайне? О, эти вопросы еще будут заданы, не сомневайся.

– Вы хотели просить меня о чем-то? – сухо спросила Шарлиз, поднимаясь на ноги.

– Да… Только обещайте, что не скажете ему!

О боже. Сколько патетики. Шарлиз невольно поморщилась.

– Не скажу, - пообещала она.

Наверное… а там кто знает. Честность, кажется, нынче не в цене.

– Мне нужно отнести записку, домой, - Мэг вновь вернулась к проникновенному жалобному тону, только он уже не трогал Шарлиз, как поначалу. Не было тут хрупкой пугливой девочки. Была женщина, в чьей душе ослепительными языками взметались всполохи внутреннего огня. Но она еще не отвыкла быть кроткой трогательной малышкой, - удобная маска, за которой не видно ее самой, маска не хуже Эриковой. Даже лучше, не каждый ее заметит. И что в ее просьбе такого таинственного? Ах, ну да, какая же она недогадливая. Чудовище выяснит, где она теперь живет и делать ему больше нечего, кроме как однажды в беззвездную полночь явиться под ее окно и завыть ужасным голосом, а потом… ну потом, наверное, загрызть ее, как положено приличному оборотню. Исключительно в порядке личной мести.

– Право не уверена, что смогу вам помочь, - задумчиво произнесла Шарлиз. – Послать-то мне некого. Франц болен. Чудовище – смею думать – бегать по поручениям не согласится, - шпилька все равно вырвалась, помимо ее воли. Язык действовал шустрее, чем она успевала его прикусывать, и как обычно норовил сболтнуть лишнее. Мэг поникла

– Моя мама наверное с ума сходит. Она не знает, где я… думает, со мной стряслось что-то ужасное.

Маме Шарлиз посочувствовала. Когда жива была ее мама, Эстер, то тоже не находила себе места, если дочурка умудрялась дотемна заболтаться с подружкой. Теперь ее мама умерла, и некому о ней беспокоиться. А подружки детских игр сами собой куда-то рассосались, когда оказалось, что у Шарлиз нет никого и ничего, кроме слабоумной сестры, за которой нужен присмотр и уход. И еще ей всегда нужны деньги, и она не особенно настроена тратить их на пирожные, шелковые ленты и бродячих артистов.

– Я постараюсь послать кого-нибудь, может удастся отловить какого-нибудь соседского мальчишку. Пишите записку, а я уж сделаю, что смогу, - со вздохом сказала она Мэг. – Я принесу перо и бумагу.

Письменные принадлежности пришлось отобрать у Эрика, все равно он с тоскливым видом сидел над пустым листом и грыз кончик пера, который выглядел уже весьма обтрепано, как нечесаный лошадиный хвост. Кажется, музам сегодня было с ним не по пути, но он не сдавался и пытался приманить их обратно, затаившись, как охотник около расставленных силков. Ей достался подозрительный взгляд.

– Что вы там так долго обсуждали с этой… мадемуазель?

Секреты, которые вовсе и не секреты… И тебя, но лучше тебе этого не знать.

– Кавалеров, - проворчала Шарлиз, потянув у него чистый лист и изрядно покусанное перо. Мстительная блондиночка должна гордиться, не каждому выпадает честь пользоваться пером, которое обгрыз в задумчивости сам Призрак Оперы. – Ее, кстати, зовут Мэг, - решила она облегчить общение, раз уж Эрик претендовал, что незнаком с ней. – Она хочет написать записку.

Эрик вздрогнул.

– Маме, - добавила она, увидев, как он тревожно поглядывает в сторону двери, за которой разместилась импровизированная палата пострадавшей девушки, видимо, прикидывая, можно ли ей позволять сношение с внешним миром, – всего лишь маме, которая ее наверняка потеряла и считает похищенной разбойниками. Обещаю, что не стану отправлять ее письмо, пока оно не получит высочайшее одобрение цензуры.

Через пять минут Шарлиз вынесла из комнатки Мэг записку, помахивая ею, чтобы поскорее высохли чернила. Ничего такого, что стоило бы скрывать, там не было.

«Дорогая мама! Со мной все в порядке, прошу, не беспокойся, через несколько дней я буду дома. Немного приболела, но меня приютили добрые люди. Целую, твоя Мэг.»

Да, прочитала чужое письмо, и что? Не до церемоний. Шарлиз покрутила записку, но так и не обнаружив никакой крамолы, сложила.

И насколько она знает, что такое родители, мать девушки через два часа, не позже, будет здесь.

Между тем как только ее здесь сейчас и не хватало. А уж Эрик как обрадуется еще одной гостье, и говорить нечего.

<<< Назад    Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы