Глава 11

Увидев Шарлиз на пороге своего кабинета, доктор Дантс не скрыл обрадованной улыбки.

– Я к вам зачастила, месье Дантс, - смущенно проговорила она. – Добрый день!

Он приветливо встал ей навстречу.

– Какими судьбами, мадемуазель Оллис? Рад вас видеть. Жаль, Моник сегодня занята и не приедет.

– Жаль, - согласилась девушка. – Право, я сама не знаю, чего ради вам надоедаю. Мне запали в сердце ваши слова… И все же, я не совсем уверена, что справилась бы. Что это и правда хорошая мысль.

– Это по поводу работы в нашей больнице? Да?

– Да, - она тихо вздохнула. – Наверно, это глупо с моей стороны? Обращаться к вам и тут же говорить, что не уверена, хочу ли я этого.

– Напротив, это честно, - ответил доктор. – Я вполне отчетливо сознаю, что это не та работа, за которую с радостью ухватится молодая женщина. Лишь немногие имеют действительно такое призвание – помогать людям, чего бы это им не стоило. Вот Моник например… Она не получает никакой платы за свою помощь. Правда, она не связана никакими обязательствами и приезжает тогда, когда может вырваться из дому. Ее родители достаточно состоятельные люди, отец ходит в плавания, имеет собственный корабль. С вами совсем другое, верно? Вы вынуждены сами содержать себя, поэтому естественно, у вас был бы контракт с однозначно обозначенной цифрой, хотя и не слишком впечатляющей, к сожалению.

– Я ведь почти ничего не умею, - созналась она.

– Все когда-либо начинали с того, что ничего не умели… А вы мне показались девушкой того же склада, что и Моник. Правда в другом положении, но это только делает вам честь. Мы нуждаемся в мудрых и добрых руках… больше, чем в чем-либо другом.

– Моя тетя… она тоже так считала?

Доктор помедлил.

– Честность за честность, - проговорил он наконец. – Не всегда. Тут наши мнения с мадам Прево расходились.

– Месье Дантс… Даже не знаю, что вам сказать. Я боюсь, что придти сюда на несколько часов и побыть рядом как сторонний наблюдатель это не то же самое, что приходить ежедневно, я не знаю, выдержу ли я это – душой, такое испытание. Постоянно видеть кругом чужие страдания.

– Понимаю.

– Но я надеялась попытаться, - она подняла на Дантса серьезные серые глаза. – Это возможно?

– Конечно. Вы можете приходить, пока просто так. Привыкать, обживаться, наблюдать… Учиться понемногу. Кстати, Моник приезжает сюда три-четыре раза в неделю. Она могла бы захватывать вас по дороге, чтобы вам не тратиться из-за наемных лошадей. Вы с ней, мне кажется, могли бы подружиться.

Шарлиз заколебалась, думая, может ли она себе позволить это обучение, преследующее сразу две цели – доступ во все комнаты больницы св.Женевьевы, и, возможно, действительно смену занятия, если оно придется ей по сердцу, а ей отчего-то казалось, что да. Но тогда она временно лишится своего заработка… Впрочем, «кузен» может для разнообразия содержать ее некоторое время, коль скоро она обеспечила его верным куском хлеба, да который ему еще и по душе – не каждому так везет.

– Думаю… несколько дней, самое большее, неделя – достаточно, чтобы понять, смогу ли я, будет ли из меня прок, - сказала она. Доктор Дантс не возражал, наоборот.

– Не представляете, как я рад… Шарлиз. Признаться, вы мне понравились с первого взгляда. В вас чувствуется характер. Это важно… Для человека, близкого к медицине – особенно. Мне порой приходится принимать трудные решения, Шарлиз… быстро и жестко. Это тяжело. Тяжело знать, что возможно, это жесткое решение ошибочно… и возможно, этот человек мог бы избежать лишних несчастий. Но когда речь идет о жизни и смерти… - он умолк, осознав, что говорит о чересчур личном с девушкой, которая – конечно же – никогда не станет перед подобным выбором.

– Надеюсь только, что оправдаю ваше мнение обо мне и не разочарую, - отозвалась девушка. Она неожиданно ощутила душевный подъем, словно приняла какое-то важное решение, которое изменит к лучшему всю ее жизнь.

–

Эрик больше не высмеивал ее решимости попробовать себя в новом качестве, и когда Шарлиз пересказала ему вкратце свой разговор с доктором Дантсом и свой первый условно-рабочий день, когда она ничего особенно не делала, только путалась у всех под ногами, он лишь равнодушно пожал плечами.

– Как вам угодно, - ответствовал он свысока, словно проигнорировав его мнение по этому поводу, она навсегда лишилась его расположения. – Возитесь с калеками, если это вам нравится больше.

Шарлиз смотрела на него испытующе, надеясь проникнуть в его мысли. Иногда это было легко. Иногда же он словно чувствовал ее внимательный взгляд и закрывался маской высокомерного равнодушия. Но даже такого – непроницаемого, как гранитная плита – его все равно можно было переупрямить. Она ждала достаточно долго, пока он перекипит в душе, и все-таки его настоящие эмоции вырвутся наружу.

– Надеюсь, я не изгнал вас из собственного дома, - наконец, выговорил он, не поворачиваясь к ней. Будто между прочим. Просто вскользь сказанная вежливая фраза, ничего больше.

Шарлиз невольно улыбнулась. Выходит, ее обидчивый «кузен» посчитал, что она нарочно ищет работу вне дома, чтобы поменьше бывать в его невыносимом обществе. Логично, ничего не скажешь.

– Не изгнали, Эрик, поверьте. К вам это не имеет никакого отношения. И потом, я вовсе не уверена, что у меня получится. Я взялась только попробовать. Я познакомилась еще с одним интересным человеком, скульптором. Он слеп, однако видели бы вы, какие маленькие шедевры выходят из-под его ловких пальцев! Про мадам де Маньи я вам уже наверно столько рассказывала, что утомила, но она действительно необыкновенная женщина. Сегодня она вспомнила свои собственные стихи. И поверьте, они ничем не хуже стихов ее знаменитого предка. Столько чудесных людей – сидя здесь над шляпками, я бы ни с кем из них никогда не встретилась.

Показалось ей, или на его нахмуренном лице мелькнула зависть?

– Они просто… старые болтуны, - сказал он. – Вот и все.

Что на это ответишь? Она вздохнула и перешла к менее возвышенным вопросам.

– Я облазила там все, что могла. Пользуясь своим положением наблюдателя, я где только не побывала. Тем более, как новенькая я всегда могла ответить, что заблудилась и открыла не ту дверь. Право не знаю, никаких новых соображений у меня не возникло.

– Не думаю, что ваша тетя засунула бы свои несметные сокровища в дымоход или закопала в подвале. Ищите в ее комнате.

– Там я побывала в первую очередь.

– И что?

– Там пусто! - ответила она.

– Голые стены? – переспросил Эрик с сомнением.

– Почти.

– Что значит почти? – нетерпеливо бросил он. – Говорите по-человечески!

– Мебель! И больше ничего.

– Конкретнее. Какая мебель? Столы, шкафы? Что?

– Бюро. Пустое, - ответила она. – Я заглядывала.

Он задумался.

– Единственно логичное объяснение, которое приходит мне в голову - сказал Эрик, - это то, что вашей тете пришлось что-то поспешно спрятать и исчезнуть. Оставив идиотского содержания записку. Если она у вас промышляла скупкой и перепродажей краденого, ей-богу, я и то не удивлюсь. Отсюда напрашивается вывод – это таинственное что-то находится там, где ее видели последний раз, в больнице. И вероятнее всего, в кабинете, поскольку сомнительно, что немолодая женщина среди бела дня металась бы по зданию, ища темный уголок, куда можно спрятать похищенные бриллианты. Поищите еще раз.

– Нет слов сказать, как мне надоели эти поиски неизвестно чего, - вздохнула Шарлиз.

– Тогда забудьте об этом, - посоветовал он холодно.

Конечно, ему легко говорить! Не его же тетя растворилась, как сновидение.

Странно, чем дальше, тем меньше Шарлиз была склонна оплакивать ее. То ли душа ее черствела, то ли все большие сомнения закрадывались в том, что над телом мадам Прево сомкнулись черные воды пруда. Впрочем, раз она не давала о себе знать, возможно, ее постигла другая, но не менее печальная участь.

–

Улучив момент, когда на нее никто не обращал внимания, на следующий же день Шарлиз изловчилась заполучить ключи от кабинета, где уже однажды бесплодно побывала. Кроме бюро, взгляду там не на чем было остановиться. Хотя в каком-то приступе умственного помрачения Шарлиз даже приподняла ковер – ей показалось, что он подозрительно горбится в одном из углов. Бюро было пустым. По-прежнему. Она постояла около него в унынии, не зная, что бы еще предпринять. Снова выдвинула ящики – они не вытаскивались полностью, и она всунула в глубину руку, ощупывая стенки.

Один ящик был короче остальных. Ненамного, но ее кисть не помещалась полностью в оставшееся до задней стенки пространство. Шарлиз азартно опустилась на колени, обследуя его – почти всунула внутрь голову. Задняя стенка была шероховатой, и она нащупала какие-то выступы, на которые нажала. Тонкая деревянная панель осталась у нее в руках. Отложив ее, она протянула руку и теперь натолкнулась на прохладную металлическую поверхность, на которой нащупала четыре миниатюрных круглых рычажка. Попробовала повернуть – они поворачивались на небольшой угол с тихим щелчком. Она вернула все на место, понимая, что только запутается, если начнет беспорядочно крутить их. Ее соображения вполне хватало, чтобы догадываться, что она нашла тайник, защищенный кодом. Кодом, которого она не знала.

Возбужденное волнение – она все–таки обнаружила тайник! – смешивалось с недоумением. Здесь нужно подумать. Посоветоваться…

Она поставила на место деревянную панель – та легко зафиксировалась внутри ящика, чуть щелкнув в подтверждение того, что все совпало, как надо.

Шарлиз поспешно заперла за собой кабинет. Ей не терпелось оказаться дома. Но придется сначала закончить дела...

–

– Код? – переспросил Эрик ближе к вечеру того же дня, когда она наконец добралась до родного дома. – Забавно. Милая у вас тетушка, Шарлиз. Что она прячет за семью замками, рецепт снадобья от несварения желудка или свой ночной чепец, который вышила еще ее бабушка?

Наверное, это было мелко и просто по-детски, самоутверждаться, поддразнивая девушку, чья деятельная непоседливая натура вызывала у него глухое раздражение. Он был заперт, как прикованный тяжелыми кандалами каторжник, в тесном покосившемся домишке – не то, что бесконечные лабиринты Оперы, где можно было бродить днями, обследуя никому не известные галереи, обнаруживая тайные переходы, устраивая ловушки, обдумывая новые способы держать в священном страхе толпу народа. Там он не нуждался в дополнительной паре ног, глаз и ушей, которые станут искать, высматривать и задавать вопросы вместо него, оставляя ему только соглашаться или не соглашаться с результатами, что, впрочем, большого значения не имело.

Он был выброшен из жизни. Выброшен. Он даже не разменная пешка. Нечто меньшее. Тень могущественного существа, которым он когда-то являлся. Или не являлся? Был ли он хоть когда-то могущественным, или его использовали, приманив иллюзией власти и заставив, как ученую белку, в кровь стирая лапы крутить чужое колесо?

«Я хочу вырваться отсюда!», - криком кричала одна часть его раздираемого противоречиями существа. Другая отзывалась с тихим укором: «Ты не можешь так рисковать. Ты больше не один. Тебе есть, что терять. Ты не один.»

Было легче, когда никто не дразнил его так, как дразнила Шарлиз – свободная, прямая, энергичная, она сама направляла свою жизнь, и та бурлила вокруг нее, не давая ни на мгновение остановится и впасть в тоску.

Вокруг него же замерло под густой зеленью тины стоячее болото.

Чтобы отомстить ей за это гадкое чувство потерянности и оторванности от жизни, он заставил ее ощутить себя бестолковой ученицей, чьи скудные знания подверглись беспощадной критике строгим учителем.

– Что же вас смущает, Шарлиз? Вы обнаружили тайну вашей тети запертой в самом обыкновенном сейфе. Откройте его и дело с концом.

– Как? – он не без торжества уловил раздраженные сварливые нотки в звонком девичьем голосе – все его удары как один достигали цели. Она почувствовала себя глупой, и это ей вовсе не понравилось. Что и требовалось. Не все же ему одному чувствовать себя… никем. Пустотой, помноженной на пустоту.

– Код составлен либо из четырех цифр, либо букв, если брать их порядковый номер в алфавите. Скорее, все-таки цифр, вряд ли ваша оригиналка-тетя задала вам слишком уж непосильную головоломку, - разъяснил он.

Шарлиз молчала, и он снисходительно продолжил:

– Давайте сюда ту записку.

Когда она протянула ему лист, Эрик не стал сразу признавать, что понимает не больше, чем она сама. Приподняв одну бровь, словно решение было очевидным и напрашивалось само собой, он просмотрел текст.

– В вашем доме раньше разводили тюльпаны? – спросил он. – Чего ради вам предложили их поливать?

– Не разводили. Не знаю, - коротко ответила Шарлиз.

– Вам дарили какие-то платья? Возможно, код - это ваши размеры или рост?

Шарлиз пожала плечами.

– Не думаю, что тетя помнила мои размеры, она мне отродясь ничего не покупала.

Его взгляд неожиданно вспыхнул, будто он нащупал ту самую ниточку, за которую можно распустить клубок.

– Что вы там говорили, Шарлиз, о гравировке на кольце?

– Несравненной Эстер, это моя мама, и год… - отозвалась Шарлиз утомленно.

– Год! Как раз четыре цифры! Держу пари, Шарлиз, что вы получили ваш код, - настроение его неожиданно исправилось, словно решенная загадка чудом разогнала накопившееся раздражение. Кроме того, девушка тут же заулыбалась, словно признавая его правоту, и посмотрела на него с уважением и даже некоторым восхищением, что не могло не польстить израненному самолюбию. Приятно, черт возьми… Когда еще хоть кто-то тобой восхищается. Пусть даже и подобной ерундой.

–

Когда железная дверца сейфа покорно приоткрылась, явив Шарлиз свое содержимое, она не удивилась. Она пришла сюда в полной уверенности, что знает все, что необходимо, чтобы без труда открыть его. Слишком уж логичен был предложенный Эриком код. Она, пожалуй, сама бы могла придти к такому же выводу. Если бы только не чувствовала себя усталой и сердитой, и не мечтала лишь об одном – одним махом решить навязанную задачу, разыскать тетю хоть на земле, хоть под землей, честно рассказать ей все, что она думает о ее тайнах, и, наконец, снова зажить своей спокойной привычной жизнью.

В сейфе не было никаких драгоценностей. Ни алмазов, ни золотых слитков, как ехидно предполагал Эрик. Всего только бумаги, перевязанные шнуром. И больше ничего.

Наученная горьким опытом, она встала на колени и тщательно ощупала все стенки на случай еще одного секрета, но там было гладко и чисто, как в новеньком котелке.

Шарлиз развязала шнур, развернула желтоватые листы бумаги. Час от часу не легче – таинственные письмена, покрывавшие их, были совершенно нечитаемы. Целая пачка – и повсюду - бессмысленный набор букв латиницы, не похожий ни на один человеческий язык. Абракадабра какая-то…

«Жсои плууша днемнулаче» - бросилась ей в глаза сущая нелепица.

«Да сгинет в геенне огненной ваша «плууша»!» - обозлилась Шарлиз, кое-как складывая листы и засовывая за корсаж.

Она выскочила из комнаты, и ее щеки загорелись от прилившей к ним горячей волной крови. Ну что за!.. У Шарлиз пропало всякое желание что-либо делать, и даже ее необременительные пока обязанности в больнице показались пыткой, напрасной тратой времени, которое можно было потратить на… размышления? На изучение без свидетелей своей находки? Она сама не знала, отчего разнервничалась. Одно было ясно – она бы предпочла обнаружить любые сокровища или пусть даже клубок ядовитых змей. Что-нибудь, что было бы понятным, а не очередную загадку. Постучав в кабинет доктора Дантса, она взмолилась:

– Позвольте мне уйти сегодня, месье Дантс. Мне неловко… от меня никакой пользы, одни заботы... но что-то сегодня меня с утра донимает головная боль.

– Шарлиз… что с вами? На вас лица нет!

– Только головная боль, ничего больше. Прошу вас, я бы хотела всего лишь уехать домой.

– Конечно, езжайте! Вы ведь пока даже не подчиняетесь мне, вы ведь не служите у нас… только учитесь и решаете свое будущее. Вы вольны уходить, когда вам угодно… разве что ставьте меня в известность, чтобы я не беспокоился, что вы тоже…

– Упала в пруд? – горько спросила она. Доктор опустил голову в неловком смущении, понимая, что допустил оплошность.

– Простите, - сказал он мягко.

– Благодарю вас, месье Дантс…

– Поправляйтесь.

– Непременно.

Девушка быстрым шагом пронеслась вниз по лестнице. Она наткнулась только на горничную, проводившую ее неодобрительным взглядом. Путь к воротам вел через тенистую главную аллею парка. За оградой дежурила скромная больничная коляска, кучера которой Шарлиз рассчитывала попросить довезти ее до более оживленной улицы.

Ее спасло шестое чувство.

Словно какой-то предупреждающий колокол ударил внутри нее, отозвался в ушах звоном, заставившим ее неожиданно для себя остановиться как вкопанной. Может быть, просто все ее чувства были на пределе, и она уловила странный шорох и свист. Или просто есть судьба, и она хранила ее в этот день. Не было написано в книге судеб, что Шарлиз Оллис в этот день упадет бездыханной на мощеную аллею больничного парка, и из ее левого бока будет торчать вонзившийся до самой рукоятки кинжал. Он просвистел мимо, едва не задев ее, и она с мгновение была уверена, что на ее голове не осталось ни единого рыжего волоса – только седые… Чуть впереди, среди темных спутанных ветвей и пробуждающейся зелени маячила мужская фигура. Обострившиеся чувства Шарлиз сразу засекли ее, почти слившуюся с чернотой дубовых стволов. И она со всех ног побежала назад…

Ей повезло сразу натолкнуться на доктора Дантса, который испуганно отступил, когда она заколотила во входную дверь и едва не сшибла с ног горничную, влетая внутрь.

– Ч-что стряслось? – спросил он, оглядывая ее с головы до ног.

– Там… - она все никак не могла отдышаться. – Там…

– Да что? Вас кто-то испугал, Шарлиз?

– Да… - с трудом выдохнула она.

Доктор обеспокоено нахмурился.

– Странно, нужно проверить на месте ли некоторые наши особенные пациенты.

– Н-не думаю… что это был сумасшедший.

– Кто же тогда?

– Не знаю, но… я едва не… чуть не… о! – и с этим последним стоном девушка начала медленно клониться вбок, собираясь впервые в жизни потерять сознание. Доктор подхватил ее, и Шарлиз усилием воли вернула себя в относительно вертикальное положение, хотя и покачивалась.

– Шарлиз? – тревожно окликнул ее Дантс.

– Да, да… - слабо ответила она. – Сейчас… минутку… мне лучше.

Он покачал головой с осуждением, словно увидел упрямого больного, не соблюдающего назначенный режим.

– Так не пойдет, Шарлиз. Я отвезу вас домой. И вы должны обязательно отдохнуть.

Он пощупал ее пульс и снова неодобрительно заворчал.

– Идемте, я вас провожу.

–

Пока коляска подпрыгивала на ухабах, Шарлиз постепенно пришла в себя и вновь обрела трезвость суждений. В обществе доктора она чувствовала себя в безопасности, в голове у нее наконец прояснилось, и она смогла издавать звуки, отличные от беспомощного лепета. У нее создалось впечатление, что Дантс отнес ее безумный вид и сердцебиение на счет переутомления. Непохоже, чтобы он был обеспокоен злодейским нападением. Скорее, опечален тем, что то ли чересчур восприимчивая девушка испугалась кого-то из улизнувших из палаты пациентов, то ли ей померещилось нечто такое, чего там никогда и не было. Шарлиз устраивало пока его скептическое настроение, вот уж чего не хотелось – так это пересказывать ему всю эту темную историю с самого начала и до едва не ставшего трагическим для нее финала.

Взяв себя в руки - теперь, когда зловещий парк остался далеко позади, это было проще - Шарлиз заговорила с доктором спокойным голосом.

– Я благодарю вас, месье Дантс, за заботу и понимание. От меня одни хлопоты…

– Не стоит, Шарлиз, все в порядке. Я рад помочь вам. Я все же надеюсь, что происшествие не отпугнет вас, и вы не откажетесь навсегда от мысли присоединиться к нам. Будет жаль, если из-за случившегося вы измените свое решение.

– Я не знаю, - сказала она тихо. – Я должна отдохнуть и придти в себя немного… Думаю, что со мной все будет в полном порядке уже завтра. И тогда я… решу.

Остаток дороги они обсуждали дела больницы, словно ничего не случилось. Неторопливая беседа окончательно разогнала сгустившийся на сердце холод, и Шарлиз стала охотно поддерживать темы вечного безденежья, жадности горожан, не желавших расставаться с деньгами на бедных, трудных пациентов и капризных придирок барона, желавшего за мизерные средства заполучить под свое крыло кущи небесные.

– Показывайте теперь дорогу, - произнес Дантс, когда коляска покатила по знакомым Шарлиз с детства улочкам. – Кучер подвезет вас к самому дому.

– Спасибо. Месье Дантс… Могу я предложить вам зайти? Вы были столь добры ко мне, что я не могу отпустить вас так просто, не напоив хотя бы чаем.

– Право… - он замялся.

– Прошу вас, - искренне обратилась к нему девушка. - Я вас надолго не задержу. Позвольте сегодня мне немного побыть гостеприимной хозяйкой. Хоть отчасти отблагодарить вас за доброту и внимание.

– Хорошо, с удовольствием… Мне нужно возвращаться в больницу, но я немножко пренебрегу своими обязанностями и посижу у вас четверть часа.

Доктор помог ей спуститься с подножки коляски и галантно предложил опереться на его руку. Они подошли к самой двери, когда Шарлиз опомнилась.

– Я должна предупредить вас кое о чем, месье Дантс.

– Зовите меня просто Франц, прошу вас, - попросил он. - Я чувствую себя просто старцем, когда вы зовете меня «месье».

– Хорошо… Франц, я хочу, чтобы вы были готовы. На всякий случай, чтобы не вышло неловкости, - покусывая губы, сказала она.

– Да? Шарлиз, я готов слушать. Что такое?

– Со мной живет сейчас мой кузен Эрик. Сомневаюсь, что вы с ним познакомитесь, он имеет обыкновение сторониться людей. Но тем не менее, если вдруг вы с ним столкнетесь… вы сразу увидите, отчего он не горит желанием с кем–либо общаться. Я знаю, что вы человек деликатный и не позволите себе лишнего жеста или взгляда, но все же, иногда это происходит помимо нашей воли, от неожиданности. А он очень ранимый и тяжело переживает свое несчастье.

– Он чем-то болен?

– Право, не знаю. Думаю, нет. Его лицо сильно изуродовано, однако же не огнем и не кислотой. Это была моя вторая мысль, Франц, когда я попросила вас зайти в мой дом…Хотя с моей стороны это и не слишком красиво, но вы меня простите, надеюсь, - она обезоруживающе улыбнулась. - Вы опытный врач, и мне бы, конечно, хотелось, чтобы вы ненавязчиво глянули, что это может быть. Понимаю, что этого нельзя вылечить, но может хотя бы отчасти… может, медицина может чем-то хоть немного вернуть ему… человеческий облик.

– Все… так серьезно?

– Очень серьезно. Мне-то… мне-то что. Можно сказать, что я привыкла. Ему самому невыносимо жить с этим. А мне жалко смотреть, как мучается ни в чем не повинный человек.

– Обещаю вам взглянуть. Если будет возможность, конечно.

Шарлиз с благодарностью кивнула.

– Я попробую что-нибудь придумать. На крайний случай, существуют замочные скважины…

Она отворила дверь, и доктор Дантс вошел следом за ней.


Глава 12

Около полудня того же дня жандарм Жан Жеро переступил порог дома матушки Мантен. К тому времени он уже обошел многих жителей квартала, расспрашивая их о слухах, связанных со странным нападением на ювелира. Сам старик Крейцман молчал, как рыба, настаивая на том, что слегка преувеличил размер ущерба, нанесенного его гордости. Не было никакого подозрительного человека в маске. И никто не набрасывал ему на шею удавку. Слухи все! Глупые сплетни, и ничего больше. Просто приходил человек, который хотел продать хорошее дорогое кольцо, может быть, и правда он был немного странный, кажется он хромал…. или нет, был крив на один глаз, нет, пожалуй, все-таки хром. Колечко, за которым тянулась столь непонятная история, уже перекочевало к новому хозяину. Ювелир успешно сбыл его одному из своих более благополучных собратов, державшему лавку неподалеку от Елисейских полей, где публика была побогаче и поприличнее, так что выгодно продать бриллиантовое кольцо не составляло труда.

Докладывать комиссару о том, что досужие сплетни как всегда только лишь увели поиски в сторону, большой охоты не было, и в тщетной надежде наткнуться на новый след Жан Жеро побрел по соседям. Несколько дней он только и делал, что ненавязчиво расспрашивал и разнюхивал. Но на настоящий кладезь всевозможной информации он наткнулся, только угодив в лапы разговорчивой матушки Мантен.

Человек в маске был! Твердила она обиженно. Это знали все, потому что сам Крейцман жаловался направо и налево, как его едва не придушили. С утра жаловался, а потом затих. Нет, она не знает отчего затих! Но утром того дня он изводил посетителей нытьем, как, дескать, опасно живется старому человеку в таком районе, как Обервилье, где любой может стукнуть по голове и унести с собой весь твой товар. И ей о том рассказала Жанна Доде, которой она верит, как самой себе, потому что Жанна не способна выдумать даже, что приготовить на ужин, кроме тушеной капусты, не то что сочинить на ходу зловещего душителя!

Заинтересованный Жан Жеро отправился к своей почти тезке, которая подтвердила слова приятельницы. На этом след терялся. Слова немолодых болтливых кумушек против слов почтенного ювелира, которого и обвинить-то не в чем. Что с него возьмешь, ювелирам не запрещено выдумывать страшные истории, чтоб попугать надоедливых старых дев вроде мадемуазель Доде.

Жан Жеро призадумался. Пожалуй, имело смысл продолжить поиски и расспросы. Возможно, он наткнется на других информированных людей. Не одна же Жанна Доде беседовала с ювелиром в то утро. А два свидетеля - это уже не то, что один.

–

С тех пор, как Эрик взялся за перестройку и ремонт дома, им уже не приходилось тесниться в двух маленьких комнатках. Шарлиз перебралась на первый этаж, где давно никто не жил из–за сырости и осыпающегося потолка, стен в трещинах и полов с выбоинами. Эрик более или менее привел в порядок еще две комнаты, придав им если не роскошный, но хотя бы жилой вид, в которых она устроила себе спальню и общую гостиную, где они обедали и просто разговаривали. Эрик с маленьким Жеаном остались наверху. Шарлиз не возражала. Она все больше узнавала в ребенке черты Мари, он был словно ее миниатюрной копией, повторяя один в один ее личико и ее повадки, когда она была совсем маленькой. Несмотря на ощущение родства и нежность с печальным привкусом горечи, она боялась и не желала привязываться к малышу слишком сильно. Кому, как не ей, было знать, какую боль это может принести.

Детская и гостиная негласно считались общедоступными. Но она никогда не входила в его спальню, а он – в ее. Исключением был только тот день, когда Эрик притащил ее туда в поисках секретера, и она обнаружила сломанный замок. Дом теперь был поделен достаточно удобно, они не мешали друг другу, хотя и не оставались в полном одиночестве. Шарлиз это устраивало. Она не привыкла жить одна, и общество даже такого человека, не всегда затрудняющегося быть милым, она только приветствовала.

Эрик чаще всего обитал наверху, вполне довольный обществом Жеана, который теперь почти не донимал их криком и плачем, и своего клавесина, о продаже которого с некоторых пор речь не заходила. Он часто играл на нем, и Шарлиз испытывала ни с чем не сравнимое удовольствие, когда по ее старенькому, опустевшему было дому вновь разливались звуки нежных мелодий, чаще печальных, но все же в них был и свет. Петь он не пел, по крайней мере, при ней, а она дома последние дни бывала лишь вечерами.

Поэтому для Шарлиз было сюрпризом, когда первым, кого она увидела, пригласив своего гостя пройти в обычно пустующую днем гостиную, был Эрик. Он безмятежно читал книгу в кресле, делая карандашом какие-то пометки на полях, маленький Жеан неподалеку сосредоточенно сосал палец, и идиллия этой картинки затмила бы все известные Шарлиз пасторали. Ее «кузен» Эрик выглядел таким же мирным и расслабленным, словно наседка около своего деловито склевывающего корм выводка. И даже лицо его, не тронутое обычной гримасой обиды и недоверия ко всему миру, казалось, разгладилось и смягчилось, стало моложе и словно бы – несмотря на грубые рубцы и выпирающие сквозь пергаментную кожу кости – даже красивее, или хотя бы не столь вызывающе безобразным.

Он оторвал глаза от страницы, которую читал.

Шарлиз бросила на Франца молниеносный предупреждающий взгляд, надеясь, что тот не охнет, столкнувшись с Эриком лицом к лицу. Тот стоял молча, чуть побледневший, но не утратив неизменно любезного вида. Все-таки он был врач и многое повидал. А уж шрамов, рубцов и язв столько, что мог бы сам написать трактат на эту тему. И все-таки – даже он побледнел. Что ж, она могла бы вспомнить себя, как впервые увидела Эрика при неярком свете фонаря, как перехватило у нее дыхание и застрял в горле крик, который прорвался наконец сдавленным стоном – «бог ты мой». И только то, что все мысли ее были заняты Мари, а все остальное казалось далеким и неважным, помешало ей лишиться чувств или завопить от ужаса.

Но Эрик… то что с ним сделалось, когда он понял, что она вошла не одна… она ожидала неудовольствия, по правде сказать, зная, как избегает он встреч с другими людьми. Но то, как перекосило его от полубезумного гнева, как кровь бросилась ему в лицо, так резко побагровевшее от ярости, словно он был близок к удару, как сжались в кулаки руки, – все это ужаснуло ее, но еще больше – возмутило. Что, собственно говоря, его так разозлило?

Она едва не погибла, и все-таки находит в себе силы не кидаться на людей, как взбесившийся пес, а он тут на пустом месте ведет себя так, словно ему предательски вонзили кинжал в спину!

–

Эрик вне себя вскочил на ноги. Все вокруг расплывалось, словно он попал в какую-то параллельную реальность, в мутный сумрак ада, освещаемый лишь алыми отблесками пламени, вмиг поглотившего его душу и разум. Посмела вот так – привести постороннего – без предупреждения – вот так жестоко, бездумно - показать чужому его лицо – без маски, без грима, без парика, без ничего! Унизить так – за что? Он же почти уже начал доверять ей! Как она могла – просто так вот позволить кому-то смотреть – какому-то постороннему мужчине – как в цирке – как на редкого, особенного урода – чужому человеку! Зачем! За что! Она же знала, знала, что он не может, не готов!

– Д–дрянь, – неистово выкрикнул он, задыхаясь, и, отшвырнув книжку, бросился прямиком к двери и выскочил, так хлопнув ею, что со свежевыбеленного потолка водопадом снежно-белой крошки посыпалась известка. Шарлиз едва успела шагнуть в сторону, иначе он бы, вероятно, оттолкнул ее как досадное препятствие на своем пути. Дантс поддержал ее под локоть, чтобы она не оступилась.

Эрик забыл обо всем, кроме воображаемого взрыва грубого хохота у него за спиной. Уверенный, что если обернется, то ничего, кроме вспышки шумного пьяного веселья и криков «Покажись нам, не прячь премиленькое личико, ты, дьявольское отродье» не увидит и не услышит, Эрик в несколько прыжков одолел лестницу, и с таким же громким стуком захлопнул за собой дверь, почти упав на подвернувшееся кресло. Сердце отбивало такую чечетку, что, казалось, стучит у него везде, и в горле, и в висках, и в животе.

– Будь оно все проклято! – крикнул он в пустоту, выгибаясь в агонии, словно смертельно раненый зверь, бессильно пытающийся вытащить насквозь пронзившую его стрелу. – Будь оно проклято, мое уродство, и будьте прокляты вы все, кому мое бремя это пустое ярмарочное развлечение! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Всех ненавижу!

–

Шарлиз слабо улыбнулась с извиняющимся видом.

– Простите, Франц. Вот уж не думала… Я схожу к нему, вы пока посидите?

– Шарлиз, мне все равно пора… Я доставил вас в целости и сохранности, давайте, раз уж так вышло, отложим знакомство до более удачного раза. Ваш брат как раз подуспокоится немного…

– Да–да, вы правы. Что ж, до свидания и спасибо вам. Вы выручили меня, право не знаю, что бы я без вас делала. Пойду… попытаюсь поговорить с ним.

– Главное, обещайте мне, что отдохнете как следует.

– Обещаю.

– Шарлиз…

– Да?

– Я не думаю, что с этим можно… что-то сделать, – он печально отвел глаза.

– Понимаю, – она сразу догадалась, о чем он. – Благодарю вас, Франц. Прошу вас… то, что вы видели – все это должно остаться между нами. Если поползут какие-то слухи…

Доктор понимающе кивнул, не дожидаясь, пока она докончит фразу.

– Не беспокойтесь, такова моя профессия, чтобы поневоле хранить в себе чужие тайны.

Она закрыла глаза и постояла немного, собираясь с духом. Ну, Эрик… Ты показал, на что способен. Что ж, теперь слово за ней. Ей, признаться, тоже хотелось бы сегодня отвести душу!

Шарлиз, сдерживая желание точно так же, как он, фурией взлететь по ступеням и ногой распахнуть дверь, медленно подошла к его комнате и без стука отворила слабо скрипнувшую створку.

Эрик стоял посреди комнаты, судорожно сжимая побелевшими пальцами маску.

–

– Эрик.

Увидев ее на пороге, он рассвирепел еще больше.

– Что вам еще нужно от меня! Уходите! – рявкнул он в неистовстве, ожидая, что она немедленно покорится, сраженная силой его гнева. Сперва, услышав его выкрик, она действительно отпрянула в страхе, но все же негодование возобладало.

– Эрик, прекратите! – она невольно тоже повысила голос. – Я у себя дома, в конце концов.

– Ах, вот вы как заговорили, Шарлиз! Не сомневайтесь, я на ваш дом не покушаюсь. Через полчаса меня здесь не будет!

– Почему через полчаса? Не много ли на сбор вещей, которых у вас, кажется, нет…

– Убирайтесь! – заорал он, смахнув безвинный письменный прибор, рассыпавшийся по полу. От яростного пинка разлетелись перья и карандаши, лиловыми потеками расплылись разлившиеся чернила, и это почему-то раздосадовало Шарлиз больше всего.

– Что вы себе позволяете, Эрик! Будете отчищать мне полы чем хотите, хоть ногтями скрести, если вам нечем больше заняться, кроме как швыряться, чем под руку попадет. А теперь в двух словах, пожалуйста! Что – вам – не нравится! Какого… беса вы меня позорите перед моими друзьями!

– Вы – вы еще спрашиваете! Как вы посмели? Как вы могли, притащить сюда постороннего? Вы уже успели с ним пошептаться и поахать, каких редких уродов иногда производят матери на свет? Вы специально привели его поразвлечься, как в зверинец, или вам просто наплевать, черная душа, что вы предали, унизили меня своим мерзким поступком!

– Хватит! Я просила в двух словах, а не вещать тут целую обвинительную речь! Теперь помолчите пять минут, Эрик, и послушайте меня! Это мой дом, ясно? Я не собираюсь красться сюда, как воровка, страшась, что кто-то предложит мне свою компанию. Доктор Данст проводил меня, выручил меня, привез домой, и вы уж простите – нравится вам или нет - но я не могла не пригласить его войти, это было бы самое меньшее – грубо. Мне очень жаль, что у меня не было возможности предупредить вас, что у меня будет гость. Была бы – я бы вам сказала. Но у меня ее не было! И я не намерена запираться за семью замками от всего мира, потому что вы предпочитаете прятаться от всех. Ваше дело, Эрик, прячьтесь! Хоть закопайтесь заживо, если вам так нравится! Но я не давала обета сидеть с вами в четырех стенах и отказаться навсегда от нормальных отношений с хорошими людьми. Орать на меня в моем собственном доме не надо! И оскорблять меня тоже! На это у вас нет никакого права!

– Да что вы знаете! Что вы знаете! На вас никогда не показывали пальцами! Никто не падал в обморок от вашего вида! Не обзывал дьявольским ублюдком, не поливал грязью! Или, может, вы думаете, это тешит мое самолюбие, мне так нравится, да? Нравится слушать вопли и визги? Мне опротивело все это, все! Я вас ненавижу, я всем вам, всем желаю хоть день посидеть в моей шкуре, а потом уж будете судить, на что я имею право, а на что нет!

– Эрик, прекрати! Мне до чертиков надоел этот скандал! Кто тут вопил, кто показывал пальцем и падал в обморок? Вопил тут ты и только ты! Просто потому, что тебя ненароком кто-то увидел! – она и сама не заметила, что в пылу праведного гнева стала обращаться к нему запросто. – Ты сам вдумайся в нелепость происходящего! Тебя никто не обидел, не оскорбил, не унизил! В дом просто вошел мой гость, больше ничего! А ты раздул из этого драму!

Он вдруг с силой отшвырнул в сторону свою маску, которую теребил в руках, словно она могла защитить его, и опустился в кресло, закрыв лицо ладонями.

– Ты никогда не поймешь, никогда, – прошептал он сдавленным голосом.

Воцарилась тишина. Шарлиз помедлила, ожидая, не повторится ли вспышка, но, видимо, Эрик израсходовал свои силы. Она подошла и присела рядом на подлокотник кресла, не прикасаясь к нему, но достаточно близко, чтобы он чувствовал, что она рядом.

– Ты успокоился?

Молчание.

– Эрик, ну перестань злиться, слышишь? Мне жаль, что так получилось. Но признай, что и ты был не прав. Давай… даже не будем просить прощения друг у друга, хорошо? Пусть это будет просто недоразумение. Эрик. Пожалуйста… не вздумай разреветься, это запрещенный прием. Я не хотела тебя обидеть. И доктор Дантс, конечно же, тоже не хотел, - господи, ну отчего она утешает его, как малое дитя? - Ну поверь, пожалуйста, что никто не сказал о тебе ничего такого, что тебя бы задело, хочешь я поклянусь тебе в этом могилой моей матери?

Тихий вздох, и наконец он приподнял голову. Слава богу… Глаза несчастные, но сухие. Шарлиз мягко улыбнулась, пытаясь ободрить его.

– Не нужно клясться, – выговорил он с усилием. – Ничего мне не нужно, какая в сущности разница…

Ох, Эрик, Эрик, что же с тобой делать… И помочь ведь нечем. Жить тебе с этим кошмаром на лице и ничего тут не попишешь.

– Эрик, принести тебе чего-нибудь?

Он удивленно глянул на нее. Глаза, единственное, что было в нем красивого, если только не обращать внимания на красное увечное веко – бледно-зеленые, как незрелый крыжовник, и словно присыпанные золотистой пылью - смотрели на нее, не понимая, чего она от него хочет, что ей может быть нужно, и отчего она просто не оставит его в покое, наедине с Этим. Он стерпит, он должен вынести это. Перемелется, переболит – он уже знает, что может это стерпеть. Не ради себя, нет. Потому что… он больше не один.

– Принести тебе чаю?

– Нет, - он вяло покачал головой. Шарлиз грустно глядела на него сверху вниз, и, чувствуя на себе ее взгляд, он бессознательно поправил пальцами тонкие пряди темно-русых волос, перебрасывая их направо, словно они и впрямь могли прикрыть багровые проплешины над ухом. Такая детская наивность… смешно было бы, если бы не было так печально. Ее затопила жалость, которую она не смела выразить, чтобы не ранить его еще сильнее.

– А чаю с вареньем?

– Шарлиз, не нужно делать вид… что… – он замялся, не придумав подходящих слов, и устало потер виски.

– Что? Не притворяться, что мне небезразлично, что тебе плохо? Мне не безразлично, Эрик. Раз уж мы нарекли тебя моим кузеном, то прими, пожалуйста, и причитающуюся тебе долю моего небезразличия…

– Мне не плохо.

– Понятно. Тебе хорошо. И раскричался ты тоже, потому что тебе было хорошо. Все, оставим эту тему. Я, кстати, хотела тебе кое-что показать. И рассказать. Если ты не слишком расстроился, чтобы смотреть и слушать, конечно.

– Я не расстроился, – процедил он сквозь зубы.

– Значит, мне показалось, - спокойно согласилась она.

Он чуть заерзал, отодвигаясь от нее, хотя она и не думала прикасаться к нему – правда ведь, страшно. Не в каком-нибудь потустороннем смысле, ничего дьявольского она перед собой не видела. Скорее, это сказывался примитивный человеческий страх перед безобидными, но безобразными созданиями божьими. Пауки… или черви… или еще какие-нибудь жуки, неядовитые, но на вид жуткие достаточно, что не слишком тянет прикоснуться к ним пальцем. Смотреть – ради бога, спокойно. Жалеть – сколько угодно, и от души. Но значительно приятнее все ж таки – на почтительном расстоянии.

Между тем, он извернулся и соскользнул с кресла, не задев ее, и встал, повернувшись к ней целой стороной. Хороший признак, - почему-то подумалось Шарлиз. Раз вспомнил, что она устроилась у него справа, и это срочно необходимо исправить - значит, все вернулось на круги своя, жизнь войдет в привычную колею. Он подобрал маску и положил на столик, аккуратно обходя чернильную лужу.

– Жеан остался там один? – проворчал он, словно она покинула ребенка на шайку развеселых разбойников и отправилась на свидание. Через минуту он вернулся, и Шарлиз показалось, что в присутствии мальчика он чувствует себя более защищенным. Словно маленькое невинное существо было ответом на все претензии мира к его чудовищной внешности.

Я чудовище, зато мой ребенок - нет. Я убийца, но зато он – невинен. Я урод, а он зато похож на ангела. Я не чудовище. Я принадлежу ему. Ангелам ведь не служат чудовища, так не бывает!

Вот оно – продолжение меня, и оно чисто и незапятнано. Каким хотел бы быть и я.

– Мне рассказывать? – вздохнула Шарлиз, сидя там же, где сидела – на подлокотнике кресла, и разглаживая на коленях юбку. – Или я наказана и должна прежде отбыть год на тулонской каторге?

– Я тебя слушаю, - отозвался он невыразительным голосом, словно готовился выслушать длинную и нудную историю с четырьмя продолжениями.

– Раз так, не надо, - Шарлиз порывисто вскочила со своего места и выбежала прочь.

–

Конвульсивные спазмы душевной боли утихли, и когда от нее осталась лишь глухая обида на то, как бесчеловечно с ним поступили, Эрик наконец совладал с собой. Было противно – оттого, что он ощущал себя униженным, оттого, как он в очередной раз показал свое слабое место перед чужим человеком, даже перед двумя чужими людьми. Обнажился и позволил им узнать, как они его ранили. Плохо, когда кто-то знает, где тебе больно. Легче всего управлять человеком, когда понимаешь, где у него болит. Он не позволит. Больше не позволит. Его уже завлекали в ловушку, воспользовавшись его слабостью. Больше этого не будет.

Может, он и жалкое детище тьмы. Может, он и смешон, как беспомощный выползший на свет крот. Ну и пусть. И пусть! Пусть думают о нем, что хотят.

И Шарлиз тоже. Пусть не думает, что достаточно к нему подольститься, и он простит ее и взвалит на свои плечи ее заботы. Ему плевать, что там у нее. У него есть его новорожденная музыка и его ребенок. И они никогда не предадут его, никогда не причинят боли. Втроем они смогут противостоять этому миру.

Все остальные могут катиться к чертям. Он их ненавидит! И пусть не лжет, что ей небезразлична его боль. Была бы небезразлична, она бы не позволила ему предстать незащищенным перед очередным смазливым молодчиком. Вроде того виконта. С гладким чисто выбритым личиком, аккуратным носиком, голубыми глазками и старательно причесанными волосиками. Мерзость, мерзость! Он облизнул губу в потаенной надежде, что язык скользнет по гладкой чистой поверхности и не наткнется на противный нарост, заставлявший его рот кривиться в вечной усмешке. Но он был там, и ему захотелось заплакать. Ну почему?

Он бы не вышел, демонстрируя Шарлиз свое безразличие, но любопытство победило – внизу что-то скрежетало и падало, словно Шарлиз решила выплеснуть свой гнев на мебель и предметы обстановки в его лучших традициях. Эрик застал ее вспотевшей от перенапряжения и обозленной до крайности – она плечом подталкивала тяжелый шкаф, чтобы он перекрыл входную дверь.

– Это что такое? – удивился он вслух, хотя и не собирался заговаривать с ней.

– Это шкаф! – огрызнулась она. – Не хочешь помочь?

Эрик приблизился к ней и, все еще ничего не понимая, передвинул шкаф, куда она хотела. Шарлиз полюбовалась работой и облегченно вздохнула, словно только теперь ощутила себя в безопасности. Она пошла к себе в комнату, явно не собираясь ничего объяснять, и Эрику осталось только смотреть ей вслед, стоя перед забаррикадированной дверью.

– Шарлиз! – не выдержал он. – Вы не хотите ничего объяснить?

– Хотела. Но ты не хотел слушать.

– Неправда, - буркнул он. Обидно… но любопытно ведь!

Шарлиз мстительно обождала, пока нетерпение достаточно явно проступит на его лице, так что его недавнее невнимание будет справедливо покарано. Как начать свой рассказ, она не знала. Слишком переполняли эмоции, слишком силен был пережитый ужас, чересчур свежи впечатления о чудом миновавшей опасности. И она вывалила все разом, огорошив Эрика неожиданным выкриком:

– Они чуть не убили меня, Эрик, чуть не убили! Из-за каких-то дурацких бумажек! Я едва не лишилась жизни!

И она бросила перед ним связку писем.

–

Жан Жеро постучал в очередную дверь. Поздновато, конечно, для визитов. Хозяева были дома – он видел отблески зажженных свечей в окне. Но ему не отперли. Он постучал погромче, но никто так и не вышел.

Не слышат? Или не хотят никого впускать на ночь глядя?

Он постоял у запертой двери.

Странно все же. Жандарм достал отмычку и аккуратно, стараясь не повредить его, открыл замок. Но дверь все равно не поддалась. Что-то мешало ей открыться, словно ее подперли чем-то очень тяжелым. Странно. Можно, конечно, попасть в дом через окно, оно хоть и высоковато, но если проявить изобретательность, то можно и влезть. Но… что он скажет начальству, если перепугает до смерти добропорядочных граждан, которые задремали при горящих свечах и не услышали стука? А что дверь подперта, так может просто воров боятся.

Жан Жеро неохотно закрыл дверь и отошел в сторону. Он запомнит этот дом. И еще вернется сюда позже, чтобы проследить за его обитателями.

В другой раз. Может быть, завтра. И узнает, чего они так боятся.

А пока… может быть, ему все-таки повезет разузнать что-либо о незнакомце в маске, любителе удавок?

Так бы хотелось, чтобы он оказался тем самым Призраком Опера Популер. Вот бы преподнести его на блюдечке своему начальству! Жаль только, время уходит, пока он топчется на месте, уходит и стирает следы. Еще немного, и тень Призрака вновь растворится в ночи.


Глава 13

Шарлиз пришлось рассказать историю покушения раза три, пока ей не удалось полностью удовлетворить Эрика подробностями. Он хмурился, мрачнел, десять раз перепросил, точно ли никого, кроме нее, на аллее не было, и не предназначен ли был смертельный бросок кому-нибудь другому, и вообще, уверена ли она, что у нее не разыгралось воображение. Правда, Шарлиз не показалось, что он спросил об этом всерьез. Судя по озабоченному выражению лица, он как раз вполне ей верил, а если и позволял себе выказывать сомнение, то больше по привычке, чтоб она не расслаблялась.

– Кто мог видеть вас, пока вы открывали сейф в кабинете? – спросил Эрик, сверля ее таким пронизывающим взглядом, будто она пыталась утаить от него какие-то важные сведения. Шарлиз стояла, нервно обняв себя, и потирала ладонью локоть другой руки, пытаясь сосредоточиться и успокоиться. Особенно второе… Не каждый день все-таки проходишь на волосок от смерти. И осознание, что жизнь могла оборваться так внезапно, а она даже не узнала бы, из-за чего так, кому перешла она дорогу, не добавляло девушке умиротворения.

– Никто и все… – мрачно отозвалась она. – Я, конечно, не оставляла дверь распахнутой настежь и не оглашала воздух торжествующими криками… но при желании что стоило за мной проследить.

– Но я надеюсь, – внимательно глядя на ее, заметил Эрик, – вы не пригласили с собой помочь открыть сейф кого-нибудь из ваших новых друзей?

– Нет… я была там одна. Завтра я попробую поспрашивать, не видел ли кто в больнице подозрительных людей.

– Завтра? Шарлиз, вы никуда завтра не пойдете, это исключено, – гневно воскликнул Эрик.

– Но… я должна! – запротестовала девушка, чем окончательно вывела его из себя. Правда, до мер физического воздействия дело не дошло.

– Никуда! Ты не подойдешь даже близко к этому сомнительному заведению. И не понимаю, с чего можно было взять, что опасаться нужно «подозрительных людей». Необходимо опасаться всех! Начиная с этого твоего… доктора.

Она приуныла.

– Франц выручил меня.

– А что ему еще оставалось? – ехидно поинтересовался Эрик. – Раз уж кое-кто имел нескромность остаться в живых и переполошить всю больницу разговорами о затаившемся в кустах убийце?

– Ты просто… просто злишься!

Эрик наградил ее бешеным взглядом в ответ на последнюю реплику, однако счел за лучшее промолчать и не ввязываться в обсуждение достоинств господина Дантса.

– Что мы будем делать с этими бумагами? – наконец проговорила Шарлиз. Они лежали между ними на столе, Эрик бегло проглядел их и сразу отложил.

– Даже сжечь их – и то не поможет, – ответил он, пожимая плечами. – Полагаю, кто-то все-таки видел тебя, или ты чересчур бурно выражала свою радость по поводу того, что нашла их. Так что ты на крючке. Эти зашифрованные письмена вероятно были очень дороги твоей заботливой и любящей тетушке, если она втравила тебя в историю, где ты можешь легко потерять жизнь. Не представляю, что это может быть. Но что это не шутки, очевидно.

– И что мне, сложить руки и ждать, пока за мной не начнут охотиться? – воскликнула Шарлиз.

– Да что за тобой охотиться-то? Невелика птица, – фыркнул Эрик. – Они знают, кто ты такая, где живешь, как выглядишь.

– Кто – они?

– Мне-то откуда знать.

– Тогда что делать, отдать бумаги? Кому? Барону? Он вел себя так подозрительно.

– Кому бы ты их ни отдала, это уже не будет иметь значения. Ты попала в чужую игру бесправной пешкой, однако о том, что ты тут случайный человек, не знает никто, кроме тебя самой. Если эти бумаги стоят того, чтобы за них побороться, тебя всегда будут подозревать, что ты либо прочитала их и обладаешь ценной информацией, либо что ты изначально в сговоре с твоей удивительной тетушкой. В любом случае, ты потенциально опасна. А такие фигуры стоит убирать с доски, даже рискуя собственными. Ты теперь не ниже туры в их глазах, Шарлиз, если не весь ферзь.

– Вот уж спасибо, польстили мне…

– Ты же хотела правду, – жестко заметил он, принудив ее уныло опустить голову.

– Что же делать? – повторила Шарлиз, поднимая потемневшие серые глаза на Эрика в надежде, что он, до сих пор щелкавший ее задачки, как орехи, придумает какой-нибудь выход. Но он не мог предложить ей ничего путного.

– Прятаться, как мышь, по углам до конца своих дней. Удрать куда-нибудь подальше. Сесть на корабль, отходящий в Индию. Или попытаться переиграть профессионалов. Расшифровать записи, и попытаться найти силу, превосходящую ту, с которой ты столкнулась, и заключить с ней мир на выгодных тебе условиях. Раз за бумагами охотятся, значит, есть от кого их прятать. А значит - есть, кому их вручить, предоставив псам самим грызться за кость.

– Но тетя… она ведь не случайно поручила мне забрать их из сейфа? Наверно, она хотела бы, чтобы я нашла для них безопасное место? Или передала кому-то?

– Да забудь ты про тетю! Она не заботилась о том, как ты из-за нее рискуешь. Так что же тебе за дело, чего бы она хотела? Она блюдет свои интересы! А ты вспомни про свои!

Шарлиз мрачно насупилась. В таких вещах Эрик вечно оказывался прав: как бы ей ни хотелось отрицать, а тетя Шейла действительно поступила с ней как-то не по-родственному. Может быть, она не знала, что все так серьезно? Пока она предавалась невеселым размышлениям, в дверь неожиданно громко постучали. Шарлиз невольно всполошилась, вскочила и заметалась по комнате. Эрик философски наблюдал за ее метаниями, не двигаясь с места.

– Думаешь, это уже пришли за тобой? – зло усмехнулся он. – Собрать тебя в последний путь, кузина?

– Эрик! Не надо, пожалуйста! Мне и так уже дурно! Открыть?

– Открой. Чудная идея. Открыть на ночь глядя двери и впустить сюда незваных гостей. Или, может быть, ты еще кого-нибудь пригласила на чашечку чаю? Тогда скажи, я их радушно встречу… познакомимся, поболтаем… Если только они прежде не рухнут в обморок! – резко выкрикнул он. Шарлиз вздрогнула и судорожно вздохнула.

– В тебе яду, Эрик, столько, что хватит разъесть всю ржавчину в Париже.

– Лучше яду, чем глупости, – парировал он.

– Ну ладно, – она села и кротко сложила руки на коленях. – Никого не впускаем. Что дальше? Никогда больше не выходим из дому? Тебя-то, как я понимаю, это вполне устроит. Только есть неплохие шансы умереть с голоду. Должна открыть тебе секрет, продукты не приходят домой сами собой, и добрый домашний эльф не спускает их на веревке через дымоход. За ними нужно ходить на рынок. Хотя бы раз в неделю.

– Я догадывался об этом.

– Тогда что ты предлагаешь? Прорыть за ближайший день-два подземный ход прямо к овощным рядам?

– Ты будешь думать или упражняться в остроумии? – поинтересовался Эрик с прохладцей. С одной стороны, девчонка была ядовита не меньше него самого, и это его развлекало. Но с другой, кто дал ей право насмехаться над ним! Болезненно обостренное самолюбие яростно бунтовало, хотя умом он и сознавал, как это в сущности глупо.

– А ты смог бы разобраться, что зашифровано в этих бумагах? – посвятив несколько минут вздохам и колебаниям, спросила она, бессознательно поймав его врасплох – не говорить же ему «не смогу, не сумею»! Не признавать же поражение. Эрик вынужден был принять то обстоятельство, что девушка перехитрила его своей непосредственностью – остаться в стороне ему не удастся. При такой постановке вопроса. Он не привык пасовать… Всю жизнь сражался, и чем труднее была задача, тем упорнее он шел к своей цели. И теперь гордость не позволяла ему сказать «нет», и признать, что есть кое-что, чего не может даже он.

– Посмотрим, – проговорил он, и Шарлиз поняла, что он ляжет костьми, то разберется, что к чему. Только это не принесло ей желанного облегчения. Она все равно оставалась мишенью.

–

Шарлиз спала плохо. Засыпала, просыпалась, снова засыпала, урывками видела сны, полные кошмаров, где под душераздирающий хохот она падала в какую-то черную пропасть. Ей снилась тетя Шейла в шапочке инквизитора, Франц, вооруженный стилетом, барон де Неш в закрывающей лицо накидке палача, сквозь прорези которой она видела его масляные глазки. Хоровод лиц и образов, и в каждом она видела затаившееся зло. Снился Эрик, лицо которого было страшнее любых кошмаров, но воображение все-таки расстаралось, и она видела его с яростным волчьим оскалом и приготовленной для кого-то петлей, которая призывно раскачивалась у него в руках. Может быть, она была для нее. А может, для ее врагов. Она не знала, и испытывала во сне смесь надежды и дикого ужаса. Во сне к ней пришла даже Мари, и влажно-ледяные руки, липкие, словно уже тронутые печатью разложения, коснулись ее щеки, и над ухом раздался тихий шепот: «Ты недостаточно любила меня, сестра, недостаточно, ты позволила мне умереть, и поэтому я пришла за тобой, чтобы ты была со мной по ту сторону. Пойдем со мной… со мной…».

Она открыла глаза, и щеки ее коснулось прохладное дуновение сквозняка. Не мертвая, худая и почти прозрачная ладонь Мари, а всего только сквозняк. Ничего призрачного и пугающего. Просто где-то приоткрыто окно…

Окно!

Шарлиз лихорадочно вскочила на ноги. Как назло, никакого оружия, ничего, что могло бы защитить ее! Она схватила тяжелую фарфоровую статуэтку Психеи с отбитым много лет назад носом и прижала к груди. Первое побуждение было залезть под кровать и зажмуриться. Но здравый смысл погнал ее вон из спальни, где она была как в ловушке. Если б только она успела незаметно пробраться к лестнице и подняться на второй этаж! Сейчас она отчего-то была уверена, что названый двоюродный братец защитит ее. Она еще не забыла, как он расправился с ее обидчиками на мосту. Он вполне мог защитить… когда хотел.

Она кралась босиком, судорожно сжимая тяжелую Психею и боясь дышать. Стук собственного сердца казался оглушительным, как удары кузнечного молота о наковальню.

Между тем, некто в темной одежде выскользнул из гостиной, оказавшись у нее прямо за спиной. Она успела уловить движение краем глаза, и бросилась бежать. Ступенька за ступенькой, преследуемая по пятам шумным дыханием и звуками шагов, не смея оглянуться, Шарлиз почти одолела лестницу, но вдруг в подол ее сорочки крепко вцепилась чья-то рука. Она не глядя швырнула вниз Психею, и грохот разлетающегося на осколки фарфора разнесся по дому, эхом отдаваясь в ночной тиши. Ее рывком потащили вниз – видимо хрупкая фигурка не причинила особого вреда, и девушка упала, отчаянно цепляясь пальцами за ступени, но не преуспела и только глубоко вогнала под кожу занозы. Она сопротивлялась, как дикая кошка, пытаясь вывернуться из цепких рук. Речь шла о ее жизни, и Шарлиз боролась так, будто в нее вселился сам дьявол. Борьба длилась не дольше пары секунд, в какой-то момент она почти высвободилась, рванулась вверх по лестнице, но напавший на нее человек был не менее быстр, прыгнул следом, она попыталась уклониться, зацепилась ногой за плохо подогнанную доску – и вскрикнув, полетела вниз кубарем по ступенькам. На удивление – она не убилась, удар о пол только вышиб из нее дыхание. Даже боли она пока не чувствовала. Но лежа у основания лестницы с широко раскрытыми от ужаса глазами, она видела, как неторопливо, но уверенно ее враг спускается к ней, поигрывая кинжалом. Теперь она поняла, почему только что осталась жива. Ее могли пырнуть ножом еще в пылу драки, но она нужна была живой – сказать, куда дела бумаги, чтобы не пришлось перерывать весь дом в поисках. Вопль замер в горле, когда пришло понимание – ей нет спасения. Вот сейчас и наступит конец всему…

Затем время остановилось, и мужчина, который шел к ней, неожиданно замер, вскинув руки к голове. Показался ей странный глухой стук, или то кровь отбивала ритм ее собственного реквиема у нее в ушах? Человек с кинжалом внезапно осел тяжелым мешком и упал лицом вниз. Его тело шлепнулось в нелепой позе – голова ниже ног, руки раскинулись как птичьи крылья – и медленно съехало под собственной тяжестью прямо к ногам Шарлиз.

Она застонала и отползла в сторону. Теперь проснулась тупая боль в ушибленной спине, саднило локти, руки были ободраны – а синяков, похоже, она падая набила штук двадцать. Но зато не свернула себе шею…можно сказать, упала вполне удачно. На верхней площадке лестницы, едва различимый в тени, стоял Эрик, одетый в одну лишь кое-как наброшенную рубашку, опирался на перила и смотрел вниз, на два распростертых тела – ее собственное и проникшего в дом незнакомца. Спустившись вниз, он критически осмотрел обоих.

– Жива? – поинтересовался он, встретившись с ней взглядом. В полумраке хорошо видны были лишь блеск их глаз да белизна одежды. Он наклонился и быстрым движением поднял ее на ноги, которые все равно отказывались слушаться, так что она пошатнулась, ища руками опору, и изо всех сил вцепилась ему в плечо. Он смотрел на нее сверху вниз, ожидая, пока она отпустит его и найдет себе более прочный посох, на который можно опереться.

– Мне больно вообще-то, – заметил он, чувствуя, как ее ногти впиваются в его руку так сильно, что вот-вот брызнет кровь. Она вздрогнула, словно вспомнив, кто она, где находится, и кто это рядом с ней.

– И-извини, – пробормотала она, заикаясь.

Отпустив его, она с трудом сделала шаг и боком привалилась к стене, ловя ртом воздух. Едва не погибла, едва не погибла… Уже второй раз! Старуха с косой подошла совсем близко, так что она ощутила на своей шее ее смрадное дыхание. Но ее срок еще не вышел. Не сегодня… Пока судьба хранила. Но что будет завтра? Боже. Боже!..

Эрик присел на корточки около поверженного противника.

– Он еще жив? – шепотом спросила Шарлиз.

– Похоже, что нет, – он поискал пульс на шее, но так ничего и нащупал.

– Ч-чем ты его? – голос ее невольно истерически задрожал, все попытки быть сильной и спокойной пошли прахом. Все, за что ей оставалось цепляться, чтобы не обезуметь от ужаса, это ровный голос Эрика. Похоже, была лишь одна причина, заставлявшая его превращаться в зверя, его слабое место, страх, поедавший его изнутри, то, с чем он не умел и не способен был справиться – то, что сделало его когда-то Призраком Оперы и вычеркнуло из списков живых, приговорив к вечному одиночеству. Но сейчас он был сдержан и спокоен.

– Железной чернильницей. Думаю, попал твоему приятелю прямо в висок, так что можешь с ним попрощаться, – негромко отозвался он, вставая. – И можешь меня поблагодарить… – она едва только открыла рот, чтобы сказать ему спасибо за своевременное вмешательство, спасшее ей жизнь, как он закончил свою фразу, – за то, что не расплескал чернила по всему дому, потому что заблаговременно перевернул их на пол. Меньше отскребать придется.

Она глупо хихикнула, осознавая, что смех этот нервный и происходит не от веселья, а как реакция на дикий испуг.

– Что же нам делать с твоим гостем, а, кузина? Замуруем в погребе? И хотелось бы знать, один он, или у него есть друзья, которые будут его искать. Узнаешь, это тот же, что напал на тебя в парке?

– Того я не разглядела… сразу убежала. Фигурой вроде похож…

– Ясно. Как он попал сюда?

– Через окно…

– Почему мы не слышали звона разбитого стекла?

– Не знаю… Наверно, сумел открыть его…

– Или ты не задвинула щеколду?

– Не помню…

– Не помню, не знаю! – передразнил Эрик. – Куда прикажешь деть тело? Съесть на завтрак, кости скормить собакам? Оно, к твоему сведению, начнет разлагаться. Тебе это не понравится.

– Что я, виновата, что ли? – Шарлиз наконец ощутила обиду, и ужас отступил на второй план. – Откуда я знаю, что с ним делать.

– Твоя же тетя, – съехидничал Эрик. – Вот и думай.

– Не могу… думать, – честно ответила она. Сделала неуверенный шажок на подкашивающихся ногах и уселась на нижнюю ступеньку лестницы. Эрик что-то невразумительно проворчал в досаде, оставил в покое тело и прошел мимо нее, направляясь на второй этаж. Шарлиз ахнула.

– Ты уходишь? Собираешься оставить его здесь?

Эрик приостановился и обернулся взглянуть на нее. Она чувствовала на себе взгляд, и чуть заметно мерцали по-кошачьи зрачки его глаз. Хотя темнота скрывала его изуродованные черты, он все равно выглядел опасным. Глаза в глаза замерли они – высокий мужчина, сильный, как пантера, и обманчиво-спокойный, и обессиленно осевшая на пол рыжеволосая девушка, с надеждой ищущая его взгляд во мраке как последний оплот сдвинувшегося с основ мира.

– Мне не улыбается общество покойника, – наконец дождалась она ответа. – Но, знаешь ли, мне не улыбается и разгуливать по городу голышом.

Шарлиз смутилась. В голове у нее еще недостаточно прояснилось, чтобы самой сообразить, что Эрик должен по крайней мере одеться, чтобы уделить внимание столь нежеланному в их доме мертвецу. Он выскочил на шум, на ходу накинув на обнаженное тело рубашку, которая едва достигала бедер. Мило бы он смотрелся в таком виде на улице. Она опустила глаза, осознав, что чересчур пристально разглядывает его не защищенную одеждой фигуру, и заодно припомнив, что на ней нет ничего, кроме ночной сорочки, правда длинной и не открывающей ничего лишнего, но все же негодной для появления в ней перед посторонним мужчиной.

–

Если б только он был нормальным. Таким, как все. Если б только он не был изгоем и недочеловеком, отвратительным на вид чудовищем, живым восставшим из могилы упырем, от которого с криком отшатываются в страхе. Если б только бог, создавший на седьмой день человека, не упился на радостях и на восьмой не воплотил в жизнь свой пьяный кошмар. Тот Эрик, которым он мечтал быть, изящный, вальяжный и элегантно одетый, красивый, как греческий бог, сильный духом и уверенный в себе, тот Эрик, которому он так отчаянно пытался подражать, и иногда это ему даже удавалось, – уж он-то знал бы, как воспользоваться ситуацией, когда девушка в одной сорочке, обрисовывающей контуры небольшой округлой груди, смотрит на него, ожидая чудесного спасения. Он хорошо видел, как это должно было быть. Он бы подошел к ней и помог встать, и его руки, словно невзначай, скользнули бы по ее талии, спускаясь к бедрам, и задержались там, пока бы она не вздрогнула от затаенного волнения. Она бы покачнулась, еще слабая после пережитого ужаса, и он бы подхватил ее, обнял и притянул к себе, и слышал бы, как учащенно колотится ее сердце. А потом властно нашел бы ее губы, которые поначалу замерли бы в застенчивом сопротивлении, но после приоткрылись, запылав от проснувшегося желания. Она бы прижималась к нему всем телом, порабощенная благодарностью, опьяневшая от страсти, и в такой момент позволила бы делать с собой все, что угодно, и только приветствовала бы его ласку вздохами и сдавленными стонами. Ее руки зарылись бы в его волосы, притягивая ближе его голову, чтобы сполна насладиться поцелуем. Дрожа от предвкушения, он бы чувствовал обнаженной кожей прикосновение мягкой материи ее сорочки, единственную преграду между разгоряченными телами, и рука бы его смяла ее край, приподнимая ее и ища путь к теплой бархатистости ее тела…

Прекратить! Он дернулся всем телом, вырванный из сна наяву тревожным сигналом почуявшего опасные мысли мозга, и стряхнул с себя накатившее оцепенение. Когда же это прекратится? Он отчаянно желал наступления старости, неподвластной зову плоти и капризам не желавшего смиряться с голодом тела. Может быть тогда, когда он станет дряхлым восьмидесятилетним старцем, он сможет спокойно жить и творить, и ни любовь, ни вожделение не будут отвлекать его, дразнить или заставлять страдать. Скорей бы, скорей эта благословенная старость, пока он не начал кидаться на все, что движется, сгорая от желания погрузиться в чувственный мир, где чьи-то руки будут нежно гладить его тело, где его тоже кто-нибудь захочет, увидев в нем просто обезображенного человека, но отнюдь не монстра. Лучше бы Кристина никогда не целовала его. Лучше ему было только догадываться, как это приятно, когда тебя целуют и ласкают. Лучше бы у него не было воспоминаний, которые заставляли его душу вопить и судорожно извиваться, умоляя повторить краткую минуту блаженства. Которая обернулась еще большей болью, когда он понял, как мало это для нее значило, как сильно она его жалела, и как возбуждающе действовала на нее извращенная смесь жалости и страха. Может быть, ему это нравится, что бы там гордость не говорила против? Может быть, он этого и хочет? Может, ему упасть к ногам этой девушки, покорно склонить голову и попросить пожалеть его? Может быть, и пожалеет... Как тяжело больного калеку, умирающую старушку или слепого скульптора с переломанными ногами. Может быть, даже принудит себя погладить его, утешая. Как глупо. Глупо тешить себя воображаемыми сценами любовных ласк. Девушка относится к нему лучше, чем многие. Вернее, не так плохо, как другие. Но что бы было, если б он шагнул к ней и протянул руки к ее телу? Уж точно не объятия и томные вздохи.

Одевшись и приладив маску, Эрик спустился к покойнику, убедился, что тот не подает призраков жизни, отодвинул в сторону перекрывавший выход шкаф и с усилием закинул неподвижное тело себе на плечо.

– Запри двери и окна. Погаси свет и сиди тихо, – он поднял выпавший из рук мертвеца кинжал и бросил Шарлиз. - Держи на всякий случай. А теперь делай, как я сказал, и пойди побудь в детской с Жеаном. Отвечаешь за него передо мной головой. Дай мне ключи, сама не открывай никому, даже если святой Петр будет умолять тебя вынести ему напиться. Ясно?

– Будет исполнено, ваше величество, – пробормотала она, поднимаясь со ступеньки и покачиваясь на нетвердых ногах.

–

Утром Шарлиз едва узнала себя в зеркале. Ее лицо украшал громадный фиолетовый кровоподтек – результат падения с лестницы, один глаз заплыл, превратившись в узкую щелочку между опухшими веками. Второй глаз покраснел от бессонной ночи, покрывшись прожилками расширившихся сосудов.

Эрик появился под утро, заставив ее понервничать от души. От ее расспросов он больше отмахивался, недовольно спрашивая, какая ей разница, где именно нашли свой последний приют бренные останки негодяя, едва не отнявшего ее жизнь. С утра он засел за бумаги, сосредоточенно изучая их в надежде найти ключ к шифру и разгадать тайну, которая принесла в их жизнь столько опасностей. Шарлиз возилась с малышом, которого к счастью или к несчастью, но ночной кошмар ни капли не потревожил, словно и не было ночью шума, грохота и беготни. Возня с племянником создавала ей достойный повод крутиться неподалеку от Эрика, где по нынешним временам находиться было безопаснее всего, а у него не оставалось причин поинтересоваться, нет ли у нее другого занятия, кроме как отвлекать его от раздумий над шифром.

Дверной молоток ожил около десяти утра. Эрик и Шарлиз одновременно подняли головы, напряженно прислушиваясь. При свете дня уже было не так страшно впускать кого-то, как поздним вечером, но все-таки рискованно, и Шарлиз в конце концов робко выглянула в окно, пытаясь рассмотреть, кто там ожидает внизу.

– Это доктор Дантс! – наконец, вырвался у нее облегченный вздох, когда гость попал в поле ее зрения. – Пойду открою.

– Не стоит, – сухо заметил Эрик.

– Но я чувствую, что он хороший человек, добрый. Он искренне беспокоился за меня, хотя кто я ему? Я ему доверяю.

– Не все люди, которые приятно улыбаются, на самом деле добры, – возразил он.

– Доктор Дантс на самом деле добр, – настаивала она. – Ты просто не видел его среди тех несчастных, которых ему приходится лечить. Такой человек не может иметь порченую злом душу.

– Ты ведь не знаешь, о чем идет речь. То, что является злом с твоей точки зрения, потому что подвергает тебя опасности, возможно, величайшее благо для человечества. Рецепт вечной молодости, например. Что такое жизнь одной пустоголовой девчонки по сравнению с возможностью осчастливить весь мир?

– Это было обязательно? Обзывать меня пустоголовой? – поинтересовалась она.

– Кто же ты, если готова доверять человеку, о котором знаешь только то, что он вылечил – и не бесплатно, кстати говоря – пару больных бедняков?

– А когда я впустила тебя в свой дом, Эрик, я тоже была пустоголовой дурой?

Он закусил губу и обиженно замолчал, не глядя на нее. Шарлиз одарила его торжествующим взглядом человека, оставившего за собой последнее слово, и пошла открывать дверь. Краем глаза она заметила, что Эрик, тихо чертыхнувшись, все-таки убрал со стола бумаги, поискал рукой маску, надел ее и неохотно потащился за ней следом, видимо, решив играть благородную роль телохранителя.

Доктор Дантс, видимо, успел поволноваться, ожидая у запертой двери. Его первыми словами было:

– Шарлиз, доброе утро, вы так долго не открывали, с вами все в порядке? Я заехал узнать, стало ли вам лучше после вчераш… – он охнул и замолчал, увидев ее опухшее лицо и огромный синяк около глаза. – Что это? Это он посмел поднять на вас руку! Ваш кузен! Ударил вас!

Шарлиз и рта открыть не успела. Когда она пришла в себя от удивления и готова была опровергнуть обвинение, Дантс уже отодвинул ее и рванулся навстречу Эрику, который наблюдал за ними с почтительного расстояния, не собираясь участвовать в разговоре, но и не оставляя их наедине. Шарлиз растерянно повернулась, издав слабое протестующее «Не надо!». Кажется, Эрик и сам остолбенел. По крайней мере, молчал и не пытался уклониться, пока Дантс не налетел на него в праведном гневе и не схватил за грудки, встряхнув, как куклу. Эрик был выше, но у Дантса было преимущество неожиданности.

– Как вы посмели поднять руку на женщину! За что, за то, что она хотела помочь вам? За то, что впустила в дом гостя! Каким же низким чудовищем надо быть, чтобы ударить того, кто слабее вас!

– Франц, Франц, прекратите! – Шарлиз подбежала к ним, пытаясь разнять. - Вы неверно поняли! Прошу вас, не нужно!

Но Эрик уже очнулся, словно обвинения на время привели его в состояние ступора, и отшвырнул от себя разгневанного доктора. Тот ударился спиной о стену, но как человек тоже не хилый, быстро восстановил вышибленное дыхание и бросился на обидчика. Шарлиз, проклиная непрошеное заступничество, пыталась докричаться до Дантса, но безуспешно, поскольку тот как раз получил удар, который должен был украсить его лицо таким же синяком, как у нее самой, если не более впечатляющим.

– Прекратите, прошу вас! – кричала она. – Франц! Эрик! Прекратите же!

Но они сцепились в банальной драке, как два взбесившихся дворовых пса, обмениваясь хаотическими ударами, часть которых приходились в воздух – но только часть. Эрик был сильнее, но ему тоже досталось пару метких ударов, и из разбитой губы уже сочилась кровь. Он не произнес ни слова возмущения или оправданий, сосредоточившись на том, чтобы причинить Дантсу как можно больший ущерб. Потеряв равновесие, оба упали, но и тогда не прекратили молотить друг друга с молчаливой и оттого еще более страшной ненавистью. Только когда Дантс в очередной раз отлетел в сторону, сметенный силой удара, Шарлиз удалось вклиниться между ними, рискуя получить по затрещине от обоих.

– Хватит! – завопила она со злыми слезами на глазах. – Хватит! Франц, у нас все в порядке, поверьте! Не надо! Эрик, это недоразумение, ну прости. Франц! Пожалуйста!

Эрик молчал, не двигаясь, там же, где его застало вмешательство Шарлиз. Он остался стоять на коленях, даже не пытаясь отереть кровь. Франц, тяжело дыша, поднялся на ноги. На его лице было отчетливо написано недоверие, словно он считал, что Шарлиз нарочно выгораживает кузена, жалея его и оттого защищая от справедливой расправы.

– Франц, я прошу вас. Уходите сейчас. Поверьте, что вы совершили ошибку. Понимаю, что непреднамеренно… Но сейчас вам лучше уйти.

– Шарлиз… – доктор заколебался, видимо, не решаясь оставить ее наедине с опасным человеком и искоса поглядывая на него, словно боясь, что он поднимется на ноги и бросится на одного из них.

– Пожалуйста. Франц, сделайте, как я прошу, – взмолилась она. Что за ночь! Что за день! Что за черная полоса выдалась в ее жизни! Ее проникновенный взгляд, видимо, подействовал на Дантса, и он неуверенно поплелся к выходу, оглядываясь на нее, словно оставляя в яме с ядовитыми змеями и сомневаясь, увидит ли он ее еще когда-нибудь живой и здоровой.

– Я зайду еще, Шарлиз, – он снова покосился на Эрика, словно предупреждая его не сметь прикасаться к девушке. – Я должен быть уверен, что с вами все хорошо. До свидания. Простите.

Он медленно вышел, и Шарлиз, спотыкаясь, пошла запереть за ним дверь. Затем вернулась к Эрику, проклиная мужчин, которые никого не желали слушать и принуждали ее бегать между ними, изнывая от беспокойства. Около названого кузена она опустилась на колени, чувствуя себя виноватой донельзя. За то, что не сумела вовремя вмешаться. За то, что послужила причиной оскорбительных и несправедливых обвинений. За то, что не знала, как теперь залечить нанесенную рану.

– Только потому, что у меня такое лицо. Только потому, что у меня такое лицо… – тупо повторял Эрик, раскачиваясь, словно от боли. Она вздохнула. Да, пожалуй, потому. Хотя и не только потому… Но вряд ли он способен понять это до конца.

– Ну перестань. Эрик. Не придумывай. Не потому что лицо. Потому что Франц видел, как мы поссорились вчера из-за него. Эрик. Пожалуйста.

Он поднял на нее больные глаза и спросил с непередаваемой горечью:

– Что он имел в виду, когда сказал, что ты хотела помочь мне? Ответь мне.

– Я… я просто… Да ничего. Просто подумала, он врач, пусть он посмотрит…

Эрик ничего не ответил, опустил голову и закрыл глаза. Рука взлетела к лицу, но он не прикрылся от ее взгляда, а только сжал ее в кулак, прикусив зубами костяшки пальцев. И беззвучно заплакал. Шарлиз не знала теперь, кто из них двоих больнее задел его чувства, и застыла в немом раскаянии.


Глава 14

– Почему они до сих пор не у вас? На вас хоть в чем-то можно положиться?

– Но герр Штандер…

– Не нужно тратить мое время на оправдания. Что вы сделали за последний месяц, кроме как провалили все порученные вам дела до единого? Объясните мне, какую пользу мы имеем в результате сотрудничества с вами? Кроме потери времени на ваши отговорки и извинения.

– Но это я нашел ее!

– И вы же ее и потеряли. Какой смысл был проделать ювелирную работу и истратить столько наших денег, чтобы упустить ее в последний момент? Когда она уже должна была вывести нас на Лабефа!

– Ее кто-то предупредил!

– Вы должны были предусмотреть и это! Вы становитесь никуда не годны. Вы бесплодно провели несколько месяцев, тратя деньги и прохлаждаясь. Что вы выяснили за это время? Ничего! Представили нам доклад, из которого следует, что она невинна, аки агнец, ни с кем не виделась и ни во что не замешана. Вам за это платят? Мало того. Она блестяще провела у вас под носом одну из своих лучших интриг. В то время, как вы были приставлены следить за ней! А теперь вы говорите мне, что ее предупредили! Где были вы в это время? Нежились у себя в ванной? Почему какая-то девчонка в два счета разыскала то, что вы не могли найти в течение нескольких недель? И почему, если уж девчонка оказалась проворнее, чем прожженный старый прохвост, и сделала за вас вашу работу, вы все еще не положили их мне на стол?

– Они завтра же будут у вас, клянусь. Но… герр Штандер, вы сами были уверены, что она забрала их с собой, а девчонку подставила, чтобы сбить нас со следа!

– Послушайте, больше никаких «но» и «простите»! Завтра я должен держать их в руках или получить весомое – ясно вам? – доказательство, что их более не существует, и их в данную минуту не читает кто-нибудь другой. Мне безразлично, где они были все это время, и каким образом попадут к вам. Я хочу завтра же убедиться, что они вновь в безопасном месте. У нас поджимает время, мы не можем рисковать из-за вашей бездарности!

– Герр Штандер, девчонка не так проста. Один из моих лучших людей этой ночью бесследно исчез в ее доме.

– Почему в таком случае к ней был направлен всего лишь один человек? Объясните мне, что, у вас не хватает людей? Вы экономите на самом важном, между тем как профукали десять тысяч франков на поддержание вашей легенды. Почему вы не послали столько ваших недоумков, сколько способны выполнить правильно такое простое поручение?

– Кто знал, герр Штандер! Кто мог подумать! Я был уверен, что…

– Не хочу слушать. Мне неинтересно, в чем вы уверены, а в чем нет. Уже прошла половина дня. И вы все еще не исправили свою оплошность!

– Герр Штандер, она окопалась в своем доме, как в крепости! Я не могу среди бела дня разнести двери в щепы. Обождите хотя бы до темноты. Кроме того, там происходит нечто странное. Нынче утром мой человек побывал у нее…

– Что, тоже пропал?

– Нет, но… Его едва не зашибло насмерть. Он пытался открыть окно, но стоило ему поднять задвижку, как с крыши на него свалился кирпич. Сам собой, герр Штандер, там никого не было! У девчонки там творится черт знает что. Словно она вовсе и не скромная модистка.

– Так, может быть, она и не скромная модистка? Вам это не приходило в голову?

– Ну это доподлинно известно…

– У вас все – доподлинно известно! Только после оказывается, что бумаги лежали у вас под самым носом, а вы, как слепой крот, тыкались носом мимо цели, а женщина, за которой вам поручено следить, бесследно испарилась. Немедленно разузнать! Завтра доложите мне всю подноготную девчонки, вплоть до того, болела ли она корью и что любит на ужин. Сможете – приведите ко мне ее саму. Нет – значит, позаботьтесь, чтобы я больше ни при каких обстоятельствах не услышал о ней. И бумаги – как угодно! Выкуривайте ее, как умеете. Если никак не умеете, значит, я более не нуждаюсь в ваших услугах. А те, кто много знают и в чьих услугах более не нуждаются… догадываетесь? Нужно продолжать?

–

Пожалуй, хуже этого дня был только тот день, когда умерла Мари. И то неизвестно, может быть, вовсе и не хуже. Прямо сказать - вполне достойные друг друга два наихудших дня в ее жизни. Этот – может быть, вообще последний.

Шарлиз чувствовала себя пустым местом. К исходу дня она уже сама от души сомневалась, что является не привидением, не созданием из чистого эфира, лишенным дара речи и осязаемой плоти, и временами порывалась заглянуть в зеркало, чтобы убедиться в собственном существовании. Зеркало утверждало, что она жива и не бестелесна, хотя бы потому, что привидения, как правило, не расхаживают с синяками на отекшей физиономии, переливающимися багрово-красным и фиолетовым. Все остальные органы чувств, кроме зрения, настаивали, что мадемуазель Оллис перешла в мир духов и теперь с философской отрешенностью взирает на беспокойный мир людей с позиций незаметного вежливого наблюдателя. Эрик не замечал ее и не разговаривал с ней. Ее робкие попытки извиниться натыкались на глухую стену, ее слова оставлялись без внимания, и сколько она ни ходила за ним следом с видом, который бы разжалобил и Синюю Бороду, - а результат был все тот же. Она по-прежнему была исключена из мира живых. В глубине души она даже восхищалась. Сама она не умела обижаться так качественно и так целенаправленно изводить обидчика. Между тем, метод по справедливости следовало бы признать весьма действенным. Еще несколько часов назад она чувствовала себя неловко, раскаивалась в необдуманном поступке и ужасно о нем сожалела, но все-таки признавала перед собой, что никакого злого умысла не имела, искренне хотела помочь, и пусть и вышла бестактность, но совершенно случайно, так что она вполне заслужила отпущение грехов после покаяния и наложения строгой епитимьи. Теперь же, когда так томительно тянулись часы тревожного ожидания в полном молчании, она готова была признать, что самые чудовищные преступления века меркнут на фоне ее возмутительных деяний. Мария Кровавая обливалась слезами зависти. Нерон рвал на себе волосы. Царь Навуходоносор умолял позволить ему взять у нее несколько уроков. Даже умереть от стыда и то не поможет, ее душу отвергнет с ужасом сам Люцифер, так что парить ей вечно в пустом бесцветном пространстве между раем и адом, одинокой, несчастной и изнывающей от скуки. Если, конечно, уместно назвать скукой состояние унылого безделья в день, накануне которого на тебя совершили два покушения.

Она бы приветствовала шквал обвинений или уколы ехидных замечаний, презрительные выпады или сердитую ругань, что угодно, кроме гнетущей тишины, которую нарушали лишь ее многозначительные вздохи. Но такой щедрости, видимо, заслуживали только хорошие девочки. Она отныне к таковым не относилась, и тщетно взывала к милосердию, пытаясь обратить на себя внимания. Ее не существовало – и точка.

А ей о стольком хотелось поговорить. Просто услышать человеческий голос, который успокоит ее страхи, поделится с ней уверенностью, что все обойдется, что ничего ужасного не происходит, что выход - есть. Хотелось поразмыслить вслух о том, что может быть зашифровано в бумагах, и есть ли шанс увидеть тетю невредимой, и куда бы исчезнуть из этого дома и каким образом сделать это незаметно. Но ее монологи были никому не интересны, и тонули в тишине, как брошенные на глубоководье камни, так что ей осталось лишь вздыхать и тенью бродить за «кузеном», наблюдая за его приготовлениями. Тенью ей быть пока разрешалось. И то, по всей видимости, потому, что отослать ее прочь, приказав убираться с глаз долой, можно было лишь заговорив с ней, что вынесенный ей приговор строго-настрого воспрещал.

Ее скромный кособокий домишко перешел на осадное положение. Дверь снова была заперта на замок и подперта тяжелой мебелью. С окнами Эрик проявил фантазию, она даже толком не уследила, какими странными приспособлениями они обросли. Повсюду тянулись веревки, а кое-где даже прочные струны из клавесина. Острые ножи из кухни нависали над подоконником как ощерившиеся пасти, готовые вцепиться в незваного гостя. Пошли в ход как ловушки для крыс, которые она держала на случай нашествия на погреб, так и тяжелый чугунок, готовый, если придется, оглушить или проломить череп, если кто неосторожно возьмется за щеколду с наружной стороны.

Дом Шарлиз Оллис хотел мира. Но готовился – к войне.

–

– О Боже, Франц! – Моник Дюваль в ужасе всплеснула руками. – Что произошло? Понесли кони? Перевернулся экипаж?

– Ты только не беспокойся, Моник. Со мной все хорошо, - пробормотал он сквозь зубы, прикладывая к скуле смоченную в ледяной воде салфетку.

– Да что произошло! Ты можешь сказать? Где ты был все утро? Ты впервые не приехал вовремя в больницу, и я беспокоилась о тебе. Хорошо, барон не приезжал. Право, не знаю, что бы я ему ответила, если бы он спросил. Франц?

– Дорогая… просто поверь, что все хорошо.

– Все хорошо, только ты выглядишь так, будто не разминулся с гранитной стеной.

– Пустяк. Пара синяков, которые сойдут за три дня. Не о чем говорить, - откликнулся Дантс. – Подай мне лучше антисептик. Вон там. Что тут было утром? Никого не привозили? Что мадемуазель Рошан, ее забрали домой?

– Рошан увез отец, передавал тебе благодарности. Привезли одного беднягу со сломанными ребрами – уличная драка. Больше ничего.

– Хорошо. Сейчас вымою руки и сходим взглянуть, что там за новый пациент.

Он придвинул к себе небольшое зеркало и растер немного талька под глазом, скрадывая красноту. Моник чуть нахмурилась.

– Франц, я хотела бы знать, если у тебя какие-то проблемы.

– Никаких. Ничего, заслуживающего внимания.

– Что ж, прекрасно! – рассердилась девушка. – Тайна так тайна. Я больше не стану спрашивать. Кстати, и Шарлиз Оллис не пришла. Ведь должна была?

– Она вчера почувствовала себя дурно.

– Заболела или раздумала работать здесь? – спросила она.

– Заболела, - коротко ответил Дантс.

– Так заболела, что лежит в постели? Может быть, ей нужна помощь врача? Следовало бы заехать к ней. Девушка славная, мне она пришлась по душе. Вдруг с ней что-нибудь серьезное.

– Не тревожься. Я заезжал к ней. И у нее все в порядке. Она просто… упала и подвернула ногу.

– Ты к ней заезжал? Утром? Поэтому ты и задержался?

Дантс пробормотал полувразумительное «угу». Девушка в задумчивости воззрилась на него. Впервые такое… Ее жених был человеком на редкость открытым и миролюбивым. И вот… такое. На пустом месте – тайны. Она не видела логичной взаимосвязи между разбитым лицом и визитом к Шарлиз, но таковая напрашивалась. Самое большее, на что хватало ее фантазии, это что Франц, хотя на него это и не похоже, сделал девушке какое-то непристойное предложение, на которое и получил исчерпывающий ответ в виде удара скалкой для теста по голове. Верилось с трудом, но в жизни и не такое бывает. Что ж, придется выяснить подробности у самой Шарлиз, если она, конечно, не будет столь же скрытна. Это устроить несложно. Она сама заедет к ней узнать, как та себя чувствует – вполне достойный предлог – и сделает это не позднее, чем завтра утром.

–

Вернувшись к заинтересовавшему его накануне дому, Жан Жеро был полон самых радужных надежд. Кое-что интересное о его молодой хозяйке жандарм уже услышал от соседей. Все складывалось как нельзя лучше, и сердце его наполнялось оптимизмом от одной мысли, что он стоял в двух шагах от триумфа. Начать с того, что по свидетельствам местных обитателей, которые на его удачу просто обожали посплетничать, мадемуазель Оллис не так давно перевезла откуда-то из провинции кузена, о котором ранее никогда не упоминала. Кузен как будто был искалечен после падения с лошади и прикован к постели. Однако же ни единая душа не могла похвалиться, что видела его собственными глазами - мадемуазель, которая раньше отличалась бойким нравом и общительностью, никого в дом не приглашала. Но это полдела. С этим к комиссару не пойдешь. Никому ведь не запрещено жить особняком или быть инвалидом со сломанным хребтом. Хотя и странно, что хозяева столь нелюдимы, что не отпирали даже днем, когда он совершил очередную попытку познакомиться с подозрительной парой. Зато не далее, как нынче же утром, любопытная мадам Мантен видела, как от них выходил весьма бледный и сильно растрепанный молодой мужчина, которого ожидал скромный казенный экипаж, и что особенно интересно – он бормотал себе под нос «Чудовище, чудовище» и казался чрезвычайно взволнованным, если не сказать больше. Мадам Мантен умирала от желания узнать, кто это был, и что с ним произошло. Жан Жеро тоже хотел бы полюбопытствовать, что такого чудовищного тот увидел в доме мадемуазель Оллис, и почему он был единственным, перед кем отворилась дверь этого негостеприимного дома.

Если даже расследование завело его в сторону от поисков Призрака Оперы, то все равно он набрел на нечто интересное, и есть надежда – противозаконное.

Этой ночью Жан Жеро решил рискнуть. Он дождется темноты и все же обыщет этот дом. Пусть это и несколько предосудительно – залазить в чужие владения через окно, но иногда следует доверять предчувствиям, что у тебя под носом плетутся сети преступления. Укрывательство преступников, кстати говоря, преступление не хуже любого другого. Возможно, мадемуазель прячет у себя знаменитого убийцу и поджигателя? Правда, трудновато будет доказать, что она сделала это осознанно. Жаль, жаль. Ну тогда он хотя бы доставит комиссару самого беглеца, и за это он никак не может остаться без повышения! Но Жан Жеро, конечно же, надеялся на нечто более впечатляющее. Там за запертыми дверями должно было оказаться что-нибудь такое, что о нем бы заговорили все газеты - о «удивительном чутье» Жана Жеро, который сам, один раскрыл заговор против императора Наполеона III, например. Или обнаружил подпольный золотомонетный двор или виварий, где из людей эксперимента ради делают чудовищ. На худой конец, сошла бы продажа поддельных приворотных зелий и магических предметов.

Ближе к ночи он занял пост на противоположной стороне улочки, откуда подозрительный дом у него виден был как на ладони. Осталось только потерпеть, пока ночной мрак не скроет его фигуру защитным покровом, чтобы не спугнуть обитателей раньше времени.

Но зайти внутрь дома, который он облюбовал, жандарму Жеро была не судьба. Именно тогда, когда он предполагал наступление самого тихого и мирного времени суток, около дома напротив началось странное оживление. Он вытянул шею, предвкушая нечто еще более необычное, чем он смел надеяться, одернул форменную куртку и пощупал пистолет. Да, завтра весь Париж будет обсуждать нюх Жана Жеро, который поспел к самому разгару интереснейших событий.

Он начал беспокоиться, лишь когда число человек, обосновавшихся около дома мадемуазель Оллис, достигло семи. Трех еще он бы взял на себя. Пять… ну, с трудом, хотя он и немало гордился своей физической силой. Но семь? И кто они? Члены сатанинской секты, собравшиеся на очередное ритуальное действо? Заговорщики? – ох, навряд, слишком хорошо! И обидно же будет, если эти люди всего лишь достанут арфы или банджо, или что там еще подобное, и споют для мадемуазель серенаду.

В любом случае, вылазку пришлось отложить до более удобного момента. Жандарм отошел поглубже в тень и стал наблюдать.

–

Эрик, стоя на некотором расстоянии от окна, чтобы его силуэт не соблазнил кого-нибудь проверить, не утратила ли рука твердости и по-прежнему ли поражает десять мишеней из десяти, смотрел вниз, на улицу, где его острый глаз различал движение теней. Годы в подземелье не прошли даром. В темноте он видел прекрасно, так что получил скромное, но все-таки преимущество. Он видел их, они его – нет. Кто-то был там, снаружи, карауля их, как кот у мышиной норы. И не один человек, хотя сосчитать точное их число он не мог. Простые ловушки, которые только можно было создать за несколько часов, могли остановить этих людей, а могли и не остановить. Конечно, кое-кто свалится, насмерть зашибленный чугунным котелком по темени. Но что, если за ним придут еще трое? В подземелье ловушки создавались и совершенствовались годами. А что можно предпринять, когда под рукой нет ничего, кроме старого хлама? Оружия, и то нет. Вон девушка ходит, сжимая обеими руками кинжал, видимо, намереваясь дорого продать свою жизнь. Можно вообразить, как успешно она будет им отмахиваться. Мух только распугивать, а не защищать свою единственную жизнь. Впрочем, вряд ли он будет смотреться намного более выигрышно с удавкой против пистолетов. Наверно, они здорово посмеются. Он бы посмеялся на их месте.

Ему хотелось сказать что-нибудь колкое о том, как нелепо она держит кинжал, словно собирается то ли вспороть себе живот, то ли наколоть щепок, чтобы развести огонь в камине. Но она бы слишком хорошо поняла, что он заговорил с ней не ради того, чтобы уязвить, а всего лишь чтобы разрядить атмосферу. Он наказывал ее молчанием, но себя он наказал не меньше. Ему не меньше, чем ей, хотелось услышать человеческий голос, и кошки, которые скреблись на душе, были не менее злыми и когтистыми.

Утреннюю сцену вспоминать было безумно обидно. Глупо, да. Можно было привыкнуть и не принимать близко к сердцу. И почему каждый раз, когда они делают это с ним – для него всегда как первый? Как потеря невинности. Как первое столкновение с жестокостью и несправедливостью мира. Замкнутый круг, который всегда возвращает его с самое начало, в самое ничтожество.

Больнее всего было то, что он допустил слабость и посмотрел на нее глазами мужчины, в то же время как она - она смотрела на него даже не как на чудовище, а как на несчастное, больное, нуждающееся в помощи существо. Чудовище хотя бы внушало страх, его можно было уважать, какую бы дрожь в коленках не вызывал его победный рык. Но что, кроме жалости, мог вызывать раненый зверь, тигр с перебитой лапой, или волк с выдранными когтями, или орел с подрезанными крыльями? У него не хватало сил даже разозлиться как следует. Слишком обидно и унизительно.

А этот ее доктор – ну что ж. Ничего нового он ему не открыл. Ему всю жизнь приписывали столько злодейств, что однажды терпение истощилось, и он стал соответствовать своей дурной славе. Пусть хотя бы не даром говорят и не зря боятся. Пусть считают его выродком. Он то, чем они его сделали и не больше, их материализовавшийся кошмар об исчадье ада, убивающем голыми руками. Слова живучи. Слова порождают демонов. Вы звали дитя дьявола, и оно пришло за вами. И не во сне, а наяву. Может быть, просто не нужно было звать?

Наверное, он просто отвык. К хорошему ведь так быстро привыкаешь. Он и пригрелся, воображая, что к нему можно относиться по-дружески, не приписывая ему демоническую сущность. Стал забывать, медленно, но забывать, какую боль причиняет клеймо кровавого безжалостного убийцы, когда он всего лишь поднял руку на кого – на пьянчугу Буке, который угрожал его существованию, его единоличному правлению в Опере, норовил раскрыть его убежище и всячески лез в его дела? Он не трогал его до тех пор, пока тот сам не полез на рожон. И что, этого достаточно, чтобы пугать его именем детей, считать его кровожадным маньяком? Да пропади они пропадом, кому нужна их жалкая жизнь, не нужно было просто путаться у него под ногами, вот и все.

Только Кристине этого было довольно, чтобы твердить, что он убивает без разбору, беспощадно проливая реки крови. Реки крови! Подумаешь, Буке. Он вообще был… никто. Жалкий пьяница и хам.

Сказала бы она так, если бы не видела перед этим его лица? Наверное, нет.

С новой силой, словно ее вогнали поглубже, заныла в душе заноза, оставленная нежным голосом и лучистыми глазами мадемуазель Дайе… или, быть может, уже виконтессы де Шаньи? Стала ли она уже его женой? Видит ли она его гладенькое мальчишеское личико сразу, как только утром выплывает из своих сладких снов? Открылась только начавшая было затягиваться душевная рана, и никуда не деться, никуда не уйти, не спрятаться, не закрыть за собой дверь в прошлое. Одиночество не отпустит, и приговор, вынесенный ему при рождении, никогда не будет смягчен.

– Дым, - прошептала дрожащим голосом Шарлиз, не обращаясь ни к кому конкретно. И правда, откуда-то потянуло дымом. Эрик едва заметно взглянул на ее белое, как мел, лицо, убедившись, что она умирает от страха и просто изнывает от желания услышать что-нибудь успокаивающее. Только от него она не дождется заверений, что все обойдется. Пусть ищет поддержки у своего добросердечного лекаря-альтруиста, заступника бедных и увечных. Не у него. И что толку в кинжале, который она так судорожно прижимает к сердцу? Пусть поборется им с клубами черного дыма или рассечет надвое языки пламени. Читавшиеся в ее глазах страх и беспомощность только питали его обиду, пробуждая черные мстительные мысли. Она так унизила его и считала, что твердя наивное «Извини, пожалуйста, я не подумала» можно легко все поправить. Она даже не позволила ему остаться наедине с его унижением, у нее хватило жестокости сидеть рядом и смотреть, как по его щекам сбегают дорожки слез, упиваясь его уязвимостью.

Он простил бы ее, если бы она обняла его тогда. Но она не могла. Никто бы не смог.

Извинения же пусть прибережет для тех, кому они нужны.

А теперь ей страшно, у нее стучат зубы, и она трепещет, как птица, попавшая в силки. Дрожи, девочка, дрожи. Познай, что такое страх. Что такое безвыходность. Одиночество. Равнодушие. Попробуй выжить в мире, где ты обречен на заклание, как жертвенный агнец, просто потому, что кто-то так решил, на небе или на земле. Попробуй не впасть в отчаяние. Скрыть свою слабость. Выстоять. Выжить. Сохранить себя.

Дрожи, девочка. Тебе есть, чего бояться. Посмотри в бездну. Ты стоишь на самом краю.

Ему ведь тоже страшно. Теперь ему есть за кого бояться. Не за себя. Ему-то как раз нечего терять.

–

Что-то затевалось! И нечто такое, что если и не попадет на первые полосы газет, то все-таки не останется незамеченным комиссаром! Жан Жеро, дрожа от предвкушения, наблюдал, как неизвестные, окружившие дом напротив, обкладывали его ворохами соломы. Ровно столько, сколько достанет, чтобы к рассвету обратить домишко, где наверняка все насквозь деревянное, в груду углей. Вот и спичка чиркнула – в тишине ночи очень хорошо отдаются звуки. Пламя занималось медленно... может, солома сыровата? Интересно, интересно. Мадемуазель Оллис, кому это вы так не угодили, любопытно узнать? Ох и дыму же, однако! Не столько того огня пока, сколько начадило.

Странные все ж таки обитатели. Уж не хотят ли они заживо сгореть? Пора уже им и появиться на пороге, таща с собой нехитрый скарб, который не поздно еще спасти от пожара. Кричать «караул». Звать на помощь соседей, чтобы заливать огонь. Ан нет. Затаились. Подозрительные люди…

А вот эти, что бродят тенями кругом, ожидая, пока хозяев удастся выманить наружу, даже не подозрительные, точно преступники. Жан Жеро уже видел заголовок в завтрашней газете - «Поджигатели в Обервилье». Он еще раз пощупал пистолет. Скоро, скоро, дружочек. Вот обождем еще немного, вдруг упрямые хозяева все-таки покажутся и хоть немного отвлекут на себя внимание. Все-таки семеро есть семеро. А он один.

Между тем, пламя уже лизало стены и разгоралось все сильнее и сильнее. Этак еще немного и некого будет спасать. Домишко-то старый, прогнивший, обвалится в два счета. Кого там потом вытащишь из-под обломков? Да никого, пепел разве что вымести и развеять по ветру, читая заупокойную молитву.

Самоубийцы что ли поселились в этом доме? Или йоги какие индийские, которым и пламя-то нипочем? Им что ли предпочтительнее заживо сгореть, чем быть торжественно спасенными храбрым жандармом Жеро от рук этой шайки бандитов, что ждут своей добычи, как стая голодных грифов над умирающей лошадью? Долго они там еще собрались выдерживать характер? Или угорели от дыма и задохнулись? Была не была.

Жан Жеро завозился с пистолетом, доставая его из кобуры. Звякнули мелкие деньги в кармане, скрежетнул о стальные пуговицы пистолет, заскрипели сапоги – и не особенно новые ведь. Как все-таки разносится в ночи каждый шорох… словно… шорох…

О Матерь Божия.

Они услышали его. Повернулись к нему. Нет, они никак не могут видеть его, никак. Он надежно скрыт тенью. Слился с ночью. Абсолютно невидим. Он недаром обучался науке быть незаметным - подкрадываться, выслеживать и заковывать в наручники так быстро, чтобы преступник не успевал опомниться. Жандарма Жеро не так-то легко обнаружить, когда он того не хочет. Все, что они могли слышать, это потрескивание пламени, вот и все, не больше.

Только почему тогда они показывают пальцами в его сторону?

Ч-что им здесь нужно?

Жан Жеро повернулся и побежал прочь.

Тени, караулившие дом Шарлиз, устремились за ним. Он бежал так быстро, что они настигли его лишь в самом конце улицы...

– Это всего лишь какой-то полицейский, - протянул низкий голос с грубым, неприятным для слуха акцентом.

– Совпадений не бывает, - откликнулся голос жесткий и надменный. – Чего ему могло понадобиться, именно сегодня, именно здесь?

– Ему нужны мы?

– Но зато он не нужен нам.

И тени скользнули назад, туда, откуда пришли, а Жан Жеро остался лежать со свернутой шеей. Он нашел свой далеко не героический конец прямо напротив лавки ювелира Крейцмана, и таким образом его расследование совершило полный круг, вернув его туда, откуда он его начал.


Глава 15

Дом все глубже пропитывался дымом, и Шарлиз видела отблески постепенно набирающего силу пламени, которое пробовало на вкус стены ее жилища, чтобы распробовав как следует и нагуляв аппетит – накинуться и пожрать целиком. У нее уже начало першить в раздраженном дымом горле. Ребенок и подавно захлебывался кашлем и плачем. Она хотела открыть окно, но пальцы Эрика впились ей в плечо, почти отшвырнув ее прочь. Шарлиз пошатнулась, но устояла на ногах. Уже неплохо – хоть какое-то действие, пусть и нелюбезное. Пусть бы даже ударил ее, если ему это поможет – она готова была согласиться – лишь бы не выстраивал вокруг себя стену, за которой она оставалась в страхе и одиночестве наедине с настигшим ее кошмаром. Кошмаром, который не укладывался у нее в голове – ну как такое могло произойти, она же всегда вела скромную и незаметную жизнь, никого не трогала, никому не навредила, просто жила...

– Мы задохнемся здесь! – взмолилась она. Свежий воздух был так близко, рукой подать… и все-таки недостижим. Но Эрик ничего не сказал, погруженный в свои мысли, и глаза его были прикованы к теням, поджидавшим их в ночи. – Не молчи, ну пожалуйста, ну хватит уже. Я же попросила прощения, что ты еще от меня хочешь? Чтобы мы надышались дымом до смерти? Мне страшно, - добавила она затем тихим голосом, полным отчаяния и обреченности. – Эрик, пожалуйста. Сделай что-нибудь…

Когда прозвучал его голос – скептический и полный презрения, но все-таки голос, и она обрадовалась, как девчонка, услышав его – он, казалось, не был обращен ни к кому, и уж точно не к ней, так просто – мысли вслух.

– Ну давай, давай, открывай, создай тягу… сгорит тебе все в два счета.

– Но что же нам делать? – застонала она.

Нет ответа.

– Эрик, ну пожалуйста. Мы не можем просто опустить руки и ждать.

Молчание.

– Может, мы рискнем выскользнуть через окно моей спальни? Все лучше, чем умереть тут под обломками. Скоро тут все займется… Ну не молчи, пожалуйста. Чего мы ждем?

Бесполезно.

Слышно было, как внизу в кухне уже лопались стекла от сильного жара.

– Я начинаю догадываться, Эрик, что от тебя недаром все отвернулись, – прошипела она, начиная разъяряться из-за его упрямства. – Мне, знаешь ли, сейчас наплевать на твои фокусы. Я хочу остаться в живых! Такая вот блажь! Если нужно принесли зеркало, чтобы расшевелить тебя, то я принесу!

– Замолчи, – прорычал он с не предвещающим ничего хорошего видом и на мгновение оторвался от наблюдения за улицей, где было теперь почти светло от оранжевых отблесков.

– Видишь, помогает! – закричала она на него, гневно сжав кулачки. – Если это единственное, чем тебя можно пронять, то можешь потом на меня обижаться сколько хочешь, но я больше не хочу сидеть здесь, как пескарь на крючке, и ждать, пока меня сожрет щука. Делай что-нибудь, ты!..

– Чудовище? – словно выплюнули искривленные ненавистью губы, и он повернулся к ней. – Ты это хотела сказать? Или у тебя есть словечко похлеще? Что же ты запнулась?

Отблески пожара превратили в жуткую маску изгнанного из ада демона его собственное лицо, а игра света и теней лишила его всего человеческого, оставив только багровый дьявольский лик, похожий на незаживающую рану. Но все равно, это было вовсе не то, чего она хотела – в очередной раз уязвить его. Только заставить его встряхнуться и выжить, и помочь выжить ей.

– Не это! Не это, Эрик. Черт! Что толку с тобой говорить, если ты все равно слышишь только то, что хочешь, - она в отчаянии топнула ногой.

– О да. Хочу. Чего бы еще мне могло хотеться, - он криво усмехнулся. – Так вот и не говори со мной, раз это без толку! Дай спокойно подумать.

Ну что же это, неужели они так и будут ссориться, когда их жизни висят на волоске? Шарлиз внутренне застонала.

– Эрик, пожалуйста, давай заключим перемирие. Давай выберемся отсюда живыми, а потом злись – сколько угодно злись, только не прямо сейчас!

– Хочешь расстаться с жизнью? Ну так иди! Тебя там ждут с распростертыми объятиями. Не меня, кстати говоря. Тебя. Иди! Можешь рассказать им, если успеешь открыть рот, что ты ничего не знаешь, не хочешь знать и вообще не при чем. Можешь попытаться вручить им эти чертовы бумаги и поклясться, что не прочитала ни слова. Иди! Кто тебя держит!

Он закричал на нее, и в то же мгновение, словно сговорившись с ним вывести ее из равновесия, окно, около которого они стояли, лизнул красно-оранжевый язык пламени, которое уже поднялось так высоко, что достигало второго этажа. Шарлиз вскрикнула и отшатнулась, зажала рот рукой, сдерживая вопль ужаса. Господи, еще немного, и они все здесь обратятся в огромный пылающий факел.

– Меня держит мой племянник Жеан, Эрик! Он ребенок! Ему нужен свежий воздух! Прямо сейчас! Мы еще можем ждать, но он нет. Он погибнет, если мы тут будем препираться! И ты будешь виноват!

Его кулаки угрожающе сжались, и он шагнул ей навстречу. Но не вцепился ей в горло, как она было испугалась, а только яростно покачал головой.

– Не смей. Не смей.

Бедный маленький Жеан заходился в крике, испуганный шумом, дымом, усиливающейся жарой. Эрика затрясло, будто в лихорадке, он дернулся, а его губы дрогнули, показывая, что она попала ему в больное место. Два его слабых места, всего два, и в оба она сегодня успела его ранить. Жестоко. Шарлиз вдруг осознала, что она только что сказала и как это несправедливо. Выместила на нем свой страх и отчаяние, и за что? За то, что он не может найти выхода из ловушки, в которую не он их заманил? За то, что он не может вот так легко найти способ спасти их всех?

– Прости меня, - пробормотала она, отходя от него и безнадежно опускаясь на краешек стула. Ее пальцы отчаянно сжали виски. – Прости. Я несу какую-то чушь. Мне страшно. Мне так страшно. Я схожу с ума. Это не твоя вина, прости меня.

Эрик не стал отвечать и снова подошел к окну. Пламя трещало, но пока больше не поднималось так высоко. И все равно, в комнатах уже стало не только дымно, но и очень жарко, и по лбу градом стекал пот. Огонь уже добирался до деревянных перекрытий, грозя обрушить их.

– Они куда-то уходят, - вдруг проговорил он и обернулся на Шарлиз, словно забыв, что они только что кричали друг на друга, как ненормальные. Она встала и подошла к нему, проследив за его взглядом. Те люди, что так упорно караулили их внизу, действительно как будто зашевелились, и, похоже, их что-то удивило или испугало. И они устремились следом за каким-то человеком, который шустро, как вспугнутый заяц, понесся прочь и исчез из поля зрения. – Они кого-то увидели… - добавил он, присмотревшись повнимательнее. - Идем. Пока они отвлеклись, нужно выбираться. Другого шанса не будет.

Эрик мгновенно отбросил нарочитую медлительность, порывисто подхватил Жеана на руки, кивнул Шарлиз следовать за ним, прорычав при этом, чтоб она не вздумала отставать, и кинулся к выходу. Но путь вниз для них уже был закрыт…

Первый этаж горел. Повсюду как банда озверевших мародеров бесчинствовало пламя, шипя и выплевывая остатки обстановки, весело и азартно обыскивая темные углы в поисках еще не уничтоженных вещей. Деревянная лестница пылала, и часть ступеней уже попросту провалилась. Тлели шторы на окнах, на полу поблескивали россыпи лопнувших стекол, вовсю обугливалась деревянная мебель. Где-то с шумом и грохотом обрушилась балка.

Шарлиз даже некогда было задумываться о том, что дом, где прошла ее юность, доживал свои последние часы. В лицо ей, словно приветствуя в своих владениях, дохнул жар, и она зажмурила глаза, боясь обжечь их.

– Слишком поздно, - прошептала она, вздрогнув всем телом, когда рассыпавшиеся искры едва не прожгли ей платье. Она стояла, словно впав в ступор, глядя остановившимся взглядом на неистовый танец пламени, выделывавшего безумные па у нее на глазах, словно красуясь перед ней тем, как ловко ему удается превратить в пепел все, что было ей дорого. Эрик коснулся рукой ее плеча. Видимо, он пытался позвать ее, да она ничего не слышала, завороженная открывшимся ей зрелищем разрушения и конца ее жизни – прежней жизни или жизни вообще.

– Пошли, – он потянул ее за собой назад, в комнаты, где еще можно было находиться. Она с трудом сосредоточилась на его голосе, пытаясь понять, чего ему еще нужно, куда и зачем он хочет идти, если единственный выход наружу превратился в самое сердце преисподней. – Торопись, - прошипел он, - у нас не больше пары минут. Если они все вернутся, то тебя внизу встретят твои друзья, и вряд ли предложат чашку кофе.

– А вдруг они оставили кого-то караулить?

– Значит, кому-то из нас не повезло. Нам. Или им, - зловеще произнес он. - Ну-ка, - Эрик окинул ее быстрым оценивающим взглядом. – Убери волосы. Заколи чем-нибудь. И завяжи их каким-нибудь шарфом, есть у тебя? Вспыхнут – сгорят за секунду. И ты вместе с ними.

Шарлиз поспешно скрутила волосы жгутом и, сдернув с кресла накидку, соорудила себе неуклюжий тюрбан. Но зато он закрывал ей голову. Эрик жестом одобрил, быстро перерезал веревку, которая поддерживала ловушку для их врагов, чтоб не попасться в нее самому, и рывком распахнул окно. В комнату горячей волной ворвался раскаленный воздух, и запах дыма из сильно раздражающего ноздри стал просто удушающим. Эрик выглянул наружу, ощупал взглядом улицу.

– Давай скорее, - он схватил ее за локоть и подтолкнул к окну. – Слазь.

Она в ужасе глянула вниз, где вовсю бушевало пламя, приканчивая первый этаж, и где покачивалась среди огненного шторма одинокая веревка, которую привязал Эрик.

– Я не смогу, нет, - она замотала головой.

– Слазь! – закричал он на нее. – Некогда колебаться. Сейчас тут все обвалится.

Она вцепилась в веревку обеими руками, но не находила в себе храбрости спрыгнуть в никуда, лишиться последней опоры и броситься навстречу приветствующему ее снопами искр пылающему безумию.

– Я сорвусь, - вскрикнула она. – Там огонь! Я не могу.

– Да некогда ныть, черт тебя возьми, - Эрик пытался силой вытолкнуть ее прочь, заставить ее оторвать ноги от подоконника и выбраться наружу, но она проявляла чудеса упорства, и хваталась за веревку так крепко, что справиться с ней ему не удавалось, несмотря на всю его силу. – Выбирайся же, не будь дурой. Некогда!

– Там огонь! – снова вырвалось у Шарлиз, - Я сгорю, прости меня, нет, пожалуйста, мне страшно.

Он осыпал ее проклятиями, но ничего не помогало. Тогда он осторожно пристроил хнычущего Жеана на краю стола, плотнее завернув его в одеяло, и хотя очевидно было, что делает он это скрепя сердце и боится оставить его хотя бы на пару мгновений, влез к ней на подоконник.

– Держись за меня, чтоб тебя! - рявкнул он, и девушка тут же послушно выпустила веревку и вцепилась в него мертвой хваткой. Эрик сам взялся за веревку, обвил ее ногами, и в мгновение ока они вдвоем соскользнули вниз. Огонь протянул к ним свои жадные оранжевые пальцы, но они пронеслись мимо, и те не успели навредить им как следует, только вскользь коснувшись их своим убийственным жаром. Шарлиз судорожно вздохнула, оказавшись на твердой земле и в ужасе подняла глаза на окно, из которого они вылезли. Высоко. И там уже тоже виднеются яркие отблески, огонь уже пробрался на второй этаж, пожирая на своем пути все хрупкие деревянные преграды. Там уже тоже все горело. Боже!

– Жеан, - пробормотала она. Эрик резко встряхнул ее за плечи.

– Кинжал у тебя? Не потеряла?

– Д-да. Н-нет. Не потеряла, - заикаясь ответила она. Неужели ей придется пустить его в ход?

– Хорошо. Беги прочь, - он толкнул Шарлиз в сторону, противоположную той, куда отлучились люди, которые караулили их всю ночь, да и день наверняка тоже, хотя и не так явно. Между тем, к дому уже спешили соседи по улице с полными ведрами в руках, создавая толпу, шум и беготню, которая создавала для нее идеальную возможность незаметно улизнуть. Эрик не стал ждать, пока она начнет действовать, подтянулся, ухватился за веревку, и с ловкостью обезьяны полез вверх. Шарлиз заколебалась, но никуда не побежала. Кто бы тут ее ни караулил, вряд ли они решатся накинуться на нее с оружием на глазах у разбуженного пожаром квартала. А она не собиралась в одиночестве метаться по ночному Парижу, спасаясь от неизвестного врага. И у нее здесь семья. Она не может уйти, не убедившись, что они живы. Она дождется. И вздохнет облегченно, если бог хоть чуточку милосерден, и они все-таки живы. Или похоронит их, если они мертвы.

Кто-то окликал ее, спрашивал, все ли с ней в порядке, и отчего случился пожар, но она не слушала, не могла слушать, не могла говорить, и только отрицательно качала головой, как сумасшедшая. Сорвав с головы накидку и освободившись от неудобной повязки, сползавшей ей на глаза, Шарлиз дрожащей рукой отерла вспотевший лоб – и на пальцах остались черные разводы. Она вытерла их о платье, не задумываясь, что это теперь ее единственная оставшаяся одежда, которую придется проносить неизвестно сколько времени.

Ведра, которые выплеснули в пасть разъяренного огненного демона, лишь чуть приглушили его ярость, но этого было слишком мало, чтобы утихомирить его полностью. Соседи, беспокоившиеся в первую очередь, чтобы пламя не перекинулось на соседние дома, забегали, заметались, набирая еще воду и заливая пожар. А Шарлиз все стояла, задрав голову, и смотрела вверх, на свои окна. И ждала, шепча молитву, из которой забыла все слова, кроме «Пожалуйста, Господи», и то, кажется, как раз таких слов в молитве-то и не было. Наверное, прошло совсем немного времени. Это ей казалось, что прошли часы, или даже дни, а она все стояла и стояла неподвижная и даже позабывшая свой ужас перед преследовавшим ее неизвестным злом, ужас, который вдруг ушел на второй план, став чем-то мелким и неважным. Если она сейчас останется одна в целом мире… Если она сейчас останется одна. Если одна… Пожалуйста, Господи. В милосердии твоем. Да приидет царствие твое. Не губи. Пожалуйста, Господи. Там же уже все в огне. Да святится имя твое. Пожалуйста, Господи. Если не сейчас, то будет слишком поздно. Молись за нас грешных, даже и в час нашей смерти. Нет, нет, не надо больше смертей. Пожалуйста.

Они спускались, медленно, но спускались. Эрик привязал к себе Жеана, чтобы освободить руки, и Шарлиз бросилась к веревке, чтобы удержать ее, не давая раскачиваться – единственная помощь, которую она могла оказать, находясь внизу. Он не соскользнул быстро, как пару минут назад вместе с ней, а медленно и осторожно перебирал руками, спускаясь. То ли просто устал, то ли боялся сорваться и падением с высоты повредить беспомощному существу, полностью зависевшему от него. Боясь, что огонь все же дотянется до ускользающей из его лап добычи, или что подпаленная веревка не выдержит тяжести и лопнет, Шарлиз кусала губы, сдерживая желание заорать и поторопить его.

Минула вечность, не меньше, и наконец его ноги коснулись земли. Эрик отпустил веревку и обессиленно привалился к обугленной и мокрой от потеков воды стене. Его колени медленно подогнулись, и он опустился на корточки, опираясь спиной о то, что еще оставалось от ее дома. О сожженные руины ее дома. О пепел ее памяти о счастливом детстве и юности.

Мальчик и маска. Кажется, это и все, что он прихватил с собой в очередной этап своей беспокойной жизни. Маска и мальчик. Бедные вы оба.

Шарлиз осторожно отвязала импровизированную сумку и взяла жалобно плачущего – но, слава тебе господи, ведь живого! – малыша на руки, бормоча ему бессвязные успокаивающие слова. Эрик сидел неподвижно, вжавшись в стену, и кажется, не собирался вставать. Она тихонько позвала его.

– Идем, Эрик? Пока не разошлись спасители. Хорошо все-таки иметь соседей.

Он слабо шевельнулся, и ей показалось, что чуть слышно застонал.

– Пойдем, ну, вставай же, - она нащупала его руку и попыталась поднять силой, но он был слишком тяжел для нее. Но, по крайней мере, он взглянул на нее осмысленно, когда она энергично дернула его руку. – Эрик?

Совершив над собой усилие, он оттолкнулся рукой от стены и поднялся на нетвердые ноги.

– Мальчик? – проговорил он вопросительно. Шарлиз поняла.

– С ним все в порядке, не волнуйся. С тобой-то что?

Он не ответил, и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Весь в черной саже, в криво надетой маске, взъерошенный – ну точно сам дьявол во плоти. Или ближайший его соратник. Шарлиз взяла его под локоть, помогая держаться на ногах и понимая слишком хорошо, что далеко они так не уйдут. Она огляделась. Соседи все еще создавали суету, намереваясь все-таки покончить с пожаром, и тот медленно сдавался на милость победителей. Если их преследователи и были неподалеку, то видимо пережидали оживление и суматоху, не подходя слишком близко. Знать бы, где они затаились, чтобы ненароком не попасть им прямо в руки…

– Идем-ка, - пробормотала она. – Знаю я тут одно местечко, где мы в детстве играли в разбойников.

Проскользнув между домами, они свернули в темный дворик, а оттуда выбрались на поросший густым бурьяном и вереском пустырь, около которого терялась среди облупившихся допотопных строений полуразвалившаяся сторожка. Эрик впервые покорно плелся за ней, позволяя ей указывать дорогу и не произнося ни слова возражения или недовольства. Она не знала, показалось ей или он всхлипнул, когда она отпустила его, и он вновь осел на дощатый пол, сжавшись в комок, как раненый зверь. Не соскучишься с ним. Шарлиз подавила вздох и присела рядом.

– Что? Скажи мне, Эрик. Пожалуйста.

– Больно, - вдруг пожаловался он почти с детской беспомощностью, и его пальцы отчаянно сжали ее руку, словно ища от нее поддержки. Она испуганно оглядела его. Не поймешь – все черным черно. Что там еще с ним случилось?

– Обжегся? – наугад спросила она самое вероятное, что пришло в голову. Эрик, вздрагивая, кивнул. – Где? – на это уже он не ответил. Она осторожно провела рукой по его телу, он позволил ей, но дернулся и зашипел, когда она дотронулась до руки повыше локтя, но вряд ли все же он так расклеился из-за боли в руке.

Впрочем, она должна была догадаться.

– Снимай-ка свою маску.

Она высвободила руку, в которую впились худые бледные пальцы, на ощупь отыскала полуоплавившуюся свечу и, чиркнув спичкой, зажгла фитиль, поставив ее на пол около себя. Огонек давал слабый свет, но его было достаточно, чтобы рассмотреть усталое лицо, закрытое маской, запавший левый глаз, густая тень под которым еще углубилась в неверном дрожащем свете свечи. Сбившееся то ли от боли, то ли испуга дыхание, проступившая испарина, прилипшие ко лбу пряди влажных волос, почти черных при таком слабом освещении, – Шарлиз встревоженно вглядывалась в его искаженные черты, спрашивая себя, с каким очередным несчастьем ей придется столкнуться. Эрик отклонился от ее руки, пытавшейся убрать маску, и с затравленным видом вжался спиной в темный угол. Сильного мужчины, который порой насмехался над ней, поучал ее и вытащил ее из горящего дома, здесь больше не было. Только упрямый и насмерть перепуганный ребенок. Но двое детей на нее одну, это уже как-то слишком. Она не обещала быть настолько сильной, настолько храброй.

– Эрик, - позвала она его. – Пожалуйста, доверься мне.

– Не надо, - прошептал он едва различимо, избегая ее рук. – Не тронь. Мне больно.

Она спрятала побуждение разозлиться и накричать на него, чтобы привести в чувство, и заговорила успокаивающим тоном. Таким же разговаривала Моник с безнадежными больными. Шарлиз часто дивилась обманчивой мягкости ее голоса, когда та водила ее по палатам, шепотом рассказывая печальные повести падения на самое дно, падения, приведшего этих людей в тесную палату бесплатной больницы для несчастных, брошенных и умирающих. Она взяла себя в руки, не разрешая панике ворваться в голос и придать ему дрожащие истерические интонации. Но все-таки - еще немного, и она сама сорвется – девушка понимала, что ее душевные силы тоже подходят к концу.

– Доверься мне, - мягко попросила она. – Я буду осторожна. Доверься мне.

Эрик замер натянутой струной, едва не звеня от перенапряжения, впившиеся в нижнюю губу зубы оставили на ней глубокие отметины, едва не прокусив насквозь. Он тихо охнул сквозь сжатые зубы, когда Шарлиз аккуратно отцепила маску, которую удерживала на лице только клейкая основа по краям, и отложила ее в сторону. Защищаясь, он пытался прижать обе руки к лицу, но она перехватила их за запястья и отвела.

– Убери-ка руки грязные от лица, - предупредила она. – Не хватало еще заразу какую внести.

Впору было схватиться за сердце, и Шарлиз бы так и сделала, если б руки у нее не были заняты тем, что удерживали его ладони на безопасном расстоянии. Тонкая кожица, покрывавшая его и без того изуродованную половину, растрескалась, словно пересохшая обезвоженная земля, и сочилась сукровицей. Там, где кожа была обычной, здоровой, она лишь слегка покраснела, ничего там непоправимого не будет, если и обжег немного, то все пройдет. Должно быть, ему пришлось сунуться в самое жерло огнедышащего кошмара, но все-таки удалось выбраться почти невредимым, - уже за это он мог бы быть благодарен. Только на правой стороне лица и без того больная, пергаментная, неестественно тонкая кожа заметно пострадала от огня, который всего лишь вскользь коснулся ее, или может быть, даже не от самого огня, а от сильного жара. Еще бы не больно. Наверное, не только просвечивающиеся сосуды, но и все нервные окончания чересчур близко от поверхности, то-то он потерял голову от боли. Еще и маску прицепил сверху. Безумие.

– Ты ненормальный, Эрик, ненормальный. Ты понимаешь, что ты делаешь? – она устало покачала головой, поражаясь тому, как его трагическое физическое несовершенство подчиняло себе все его поступки, мгновенно лишая способности мыслить и рассуждать здраво, свободно отдавать себе отчет в своих действиях. – Куда ты еще маску пристроил, ты бы еще клей прямо на ожог нанес. Господи.

Не отрываясь Шарлиз смотрела ему в лицо с невольной гримасой шока и сострадания, не зная, что тут можно сделать. Он на удивление не только не отворачивался, а заледенев от страха, глядел ей прямо в глаза, выжидая, что она скажет. Она заметила, что на глазах у него выступили слезы, но только выступили – не потекли. Губы приоткрылись, и частые затрудненные вздохи хрипло вырывались из его горла, словно страх, который взял его в плен, душил его, сдавливая легкие. Она осторожно приподняла двумя пальцами его подбородок, чтобы свет упал на поврежденную часть, и он без сопротивления позволил ей делать с ним все, что ей угодно. Наверное, он ждал каких-то слов, но что тут можно было сказать? Заживет… Куда денется. Лихорадочно соображая, стоит ли тащиться за два часа до рассвета через три квартала к аптекарю и устраивать ему ранний утренний подъем, требуя какой-нибудь мази от ожогов, или спокойно дождаться утра в безопасном месте, где вряд ли ее станут искать, Шарлиз внимательно оглядела его щеку. Хуже ей уже не станет. Если и добавится шрам-другой, то красоты это ему не испортит. И сама содрогнулась от циничности своих размышлений.

– У тебя есть зеркало? – не дождавшись от нее никаких вразумительных комментариев, спросил он срывающимся голосом.

– Нет, конечно, - ответила она удивленно. - Ну ты… и нашел время.

Но его искаженное лицо говорило ей, что он не находит желание увидеть себя таким уж несвоевременным.

– Посмотри на меня. Пожалуйста, посмотри на меня. Что со мной? Что ты видишь?

Эрик потянулся, желая коснуться гладкой половины своего лица, но отдернул руку в страхе. Она поймала ее и успокаивающе погладила.

– Ничего страшного, не нервничай. Немножко обжегся, ничего, заживет.

Недоверчивый взгляд открыл ей, что он не верит в ее заверения. Она горько усмехнулась. Вот уж воистину навязчивая идея, и ничем не успокоишь, если ему уже представилось, что обе стороны его многострадального лица изничтожены до неузнаваемости. Набравшись храбрости, она провела рукой по его левой щеке, от носа и до самой скулы.

– Там ничего такого уж страшного нет. Успокойся. Слышишь меня? Если немного и опалило, то все это пустяки и сойдет без следов. Не сходи с ума.

Прикосновение его как будто успокоило, и рука, которую она удерживала, немного расслабилась и перестала дрожать. Дыхание тоже стало ровнее. Он неподвижно смотрел на нее несколько секунд, приводя в порядок сорвавшийся с цепи разум и привыкая к мысли, что паника, охватившая его, была всего лишь результатом воспаленного воображения. Полный презрения и ненависти к себе смех, - горький смех, подобный яростному рыданию, вырвался у него, и запрокинув голову, он расхохотался.

– Вот значит как, - выкрикнул он обозленно. – Пустяки, да? И правда, трудно изуродовать шрамами урода, да? Если такую физиономию, как эту вот, что ты имеешь несчастье лицезреть перед собой, разукрасить парой-тройкой шрамов от огня, никто ведь не заметит, верно? Десять шрамов или пятнадцать или двадцать. Не один ли черт!

– Тише ты, - шикнула на него Шарлиз. – Оставь свои самоуничижительные речи до случая поблагоприятнее, ладно?

Он умолк, принимая ее правоту, и губы, искривившиеся в безрадостной усмешке, не произнесли больше ни звука. Шарлиз тоже затихла, наблюдая за ним, пока не убедилась, что взрывов неконтролируемых эмоций с его стороны более ожидать не приходится – и слава богу.

Может и нелогично, но самой девушке прикосновение к его незащищенному лицу тоже принесло облегчение. И раньше не испытывавшая особенного страха перед названым кузеном, теперь она окончательно убедилась, что в нем нет ничего нечеловеческого или внушающего сверхъестественный трепет. Просто человек. Теплый и живой, и сейчас ему безумно больно, вот и все, больше ничего. Просто человек, обреченный нести крест немыслимого уродства до конца своих дней. Вспыльчивость, неизбывная горечь, глубокий внутренний надлом, - все это отпугивало больше, чем его лицо. Но и с этим можно было мириться. С трудом, но можно было. С сочувственным вздохом, наблюдая, как он неосознанно впивается ногтями в собственные ладони и кусает изнутри щеки, принуждая себя сдерживать стоны, она протянула ему своего племянника и положила ему на колени, зная, как иногда чувство долга поднимает на ноги даже когда, казалось бы, нет уже никаких сил жить и бороться. Эрик пошевелился, пересаживаясь поудобнее и, не до конца подавив страдальческую гримасу, кое-как выровнялся, расправив плечи. Руки машинально обвились вокруг хрупкого тельца. Значит, выживет… никуда не денется, раз еще помнит, кто ему дорог.

– Займи руки, - проворчала она, сдав ему ребенка, погруженного во вполне сладкий, несмотря на обстоятельства, сон. – Схожу-ка я прогуляюсь.

– Ты что, с ума сошла? – вырвалось у него возмущенное восклицание.

– Все равно, это необходимо сделать… Жеан хочет есть. И ты вот… тоже. Схожу к мадам Мантен, может быть, они и не спят вовсе, кажется, я мельком видела ее мужа на пожаре, - она сама поразилась тому, как спокойно у нее вымолвилось это «на пожаре», словно речь шла вовсе и не о ее собственном доме. Она сглотнула. Не время для сожалений о родном очаге, когда речь идет о жизнях…

– Какая мадам Мантен, - прошипел он, морщась от боли, которую с трудом превозмогал, чтобы спорить с ней. – Только сунься туда, ты! На тот свет захотела?

– Я не буду подходить близко к… пожарищу. Обойду с другой стороны через переулок, в конце концов, если бы нас выследили, то мы бы уже тут не сидели. Если и ищут… то наверно ж далеко, правда? Решили, что мы бежим сломя голову подальше отсюда, а не таимся в двух шагах. Лучше уж я ночью рискну пробежаться… чем потом днем. Я тут прекрасно знаю каждый булыжник, так что вернусь через каких-нибудь полчаса.

– Уволь меня от твоего самообмана. Хочешь совершить самоубийство – иди и совершай.

– А что ты предлагаешь, Эрик? Спрятаться от всех и не высовывать носа на свет божий ближайшие пятьдесят лет? Это что ли выход, по-твоему?

Шарлиз прикусила язык, вспомнив, что, во-первых, именно так он, по-видимому, и прожил всю свою сознательную жизнь, а во-вторых, она не говорила и не собиралась говорить ему о том, что проникла в его тайну, так что и намекать на нее не следовало.

– Господи, - пробормотала она, - даже обидно, что мы так и не прочитали, что там было – в этих бумагах. Может, это помогло бы нам избавиться от них наконец. А теперь никто нам не поверит, никто. Даже если мы будем до скончания века твердить, что они погибли в огне.

Эрик молча кинул ей на колени пакет.

– Ты забрал их? – не скрывая удивления произнесла она. Сама она при первых признаках пожара напрочь позабыла обо всем, что не касалось спасения их жизней.

– Естественно, – отозвался он устало. – Не люблю… неоконченных дел.

–

Она шла задворками, рискуя провалиться в яму или споткнуться в темноте о какой-нибудь ненужный выброшенный на улицу хлам. Ни страха, ни отчаяния, ни чувства изнеможения… Должно быть, это были слишком сильные чувства, который блокировал ее измученный разум, оставивший ее без единой мысли в голове, вычистив из нее все, кроме желания выжить, рождавшего изворотливость и способность красиво и свободно лгать. Искушение подойти поближе к останкам родного дома Шарлиз поборола, и в потемках выбрела к обиталищу матушки Мантен, отличавшемуся необычайной опрятностью и свежайшей побелкой. Можно было только молиться, чтобы в четыре часа утра ей на голову не сбросили что-нибудь тяжелое, чтоб не мешала честным людям спать, так что Шарлиз постучала в дверь почти с опаской. Ей пришлось постучать и в окно, благо, оно располагалось невысоко – иначе не быть бы ей услышанной.

Хозяин появился на пороге полуодетый и многозначительно поигрывая дубинкой, но узнав соседку, остолбенел.

– Мы уж думали, вы погибли на пожаре, моя милая. Входите… разбужу-ка я Элен, пусть сделает вам чаю. Где ж вы бродили столько времени–то? Да входите же, входите.

Шарлиз не хотелось никакого чаю, но она не стала возражать, лишь бы тот позвал свою вездесущую и весьма энергичную супругу. Матушка Мантен заохала так, словно увидела своими глазами воскрешение Лазаря.

– Что ж это такое, соседушка моя бедная, как это случилось? Слава богу, вы живы, я-то все спрашивала моего Дени, не видал ли он Шарлиз, а он все руками разводил, не знаю мол, вот и вечно он так, дальше носа своего не увидит. Садитесь, милая моя, садитесь, отдохнете у нас, поспите. Есть у вас какие родичи-то?

Шарлиз машинально ответила отрицательным жестом.

– Ох, моя вы бедная пташка, как же вы теперь, – запричитала толстуха, водрузив на плиту внушительных размеров чайник – семья у нее была немаленькая.

– Ничего, как-нибудь справлюсь, мадам Мантен. Простите, что вломилась среди ночи…

– Что вы, что вы, милая моя, что вы! А где ж вы все это время пробыли? Пожар уже и потушили давно.

– Нигде… - проговорила Шарлиз с легкой досадой. Ей не хотелось особенно распространяться, где она прячется – матушка Мантен была недостижимым эталоном болтливости, а ей лишние разговоры сейчас были ни к чему. – Бродила по улице.

– А маленький где? Неужели… ох, не говорите только, милая, что…

– Да нет, нет, Жеан жив и здоров. Я поэтому и зашла к вам, мадам Мантен. Я без гроша и без вещей, а ребенок голоден. Если бы вы налили мне немного молока с собой… я была бы вашей вечной должницей.

– Конечно, экий пустяк, соседушка моя бедная. А с кем же вы его оставили, бедного сиротку? – с любопытством спросила женщина, отодвигая крышку погреба, чтобы спуститься туда за продуктами.

– У… зеленщицы Иветт. Но у нее самой пусто…вы же знаете, как она бедна, на рынке вечно берет попорченные овощи, чтобы дешевле, а уж молоко для нее роскошь недостижимая, - соврала Шарлиз на голубом глазу. Привычка врать у нее постепенно укоренялась, став второй натурой. И ее собственные проблемы сказались, и скрытный кузен добавил… Вся ее жизнь теперь протекала за завесой тайны и недомолвок.

– А братец ваш, тоже?

Шарлиз едва не подтвердила. В последний момент она остановила себя, сообразив, что следующим вопросом мадам Мантен наверняка будет то, каким образом прикованный к кровати мужчина со сломанным хребтом, каким она его описала, умудрился покинуть пылающее здание. Не изящная же двадцатидвухлетняя девушка вытащила его на руках. Те люди, которые могли видеть его на пожаре, скорее всего не придали значения, что какой-то человек полез по веревке за ребенком – мало ли отчаянных безумцев.

– Нет, мой кузен, - она отвела глаза, боясь, что в них огромными огненными буквами проступит слово «ложь», - он не спасся.

– О! Мне очень жаль, дорогая. Ужасно, ужасно, заживо сгореть, ой, - она снова увлеклась причитаниями, хотя очевидно было, что страдала лишь от одного – от страстного желания с кем-нибудь поделиться новостями или услышать еще что-нибудь не менее захватывающее.

– Да, печально, - устало согласилась Шарлиз. – Но он был в таком положении, что, может быть, только приветствовал избавление от страданий.

Любопытная кумушка едва не прослезилась, представив себе печальную картину того, как несчастный калека с воодушевлением встречает страшную, но неизбежную кончину. От ее трагических вздохов поднимался ветер.

– Нет у вас еще чего-нибудь от ожогов? – добавила она, лихорадочно соображая, для кого бы теперь, когда она так успешно «похоронила» единственного родственника, попросить лекарства.

– Бедняжечка, соседка! – ойкнула матушка Мантен. – Вы еще и пострадали! Сколько ж вам несчастий-то выпало! Давайте-ка покажите мне, я вам помогу повязочку наложить, на себе чай не очень-то удобно. Ох, бедная вы моя. Как не повезло!

Вот эта самая простота и есть та, что хуже воровства. Шарлиз хотелось мученически закатить глаза и застонать… и под настроение подпадало, и легенду поддержать было бы весьма кстати. Кому ж теперь приписать ожоги? Или на какое место себе их поместить, чтобы матушка Мантен не вызвалась помогать накладывать повязки?

– Да нет, мадам Мантен, со мной-то все хорошо. Это… Иветт.

А что будет, когда завтра кумушка пойдет за свежим салатом и обнаружит зеленщицу ни сном ни духом не ведающей о своих ночных приключениях? Но уж врать так врать.

– Она по глупости хотела подобрать кое-что из уцелевших вещей, и схватилась рукой прямо за тлеющую головешку… обожглась.

И если пышнотелая матрона сейчас предложит пойти вместе с ней к зеленщице оказывать той медицинскую помощь… то она, Шарлиз, за себя не ручается…

Но, к счастью, мадам Мантен ограничилась тяжкими вздохами и сочувственными причитаниями и вынесла ей из погреба молоко, кое-что из еды - Шарлиз приняла ее не менее охотно, и пыльную бутылочку темного стекла.

– Это масло из зверобоя, сама делала, как рукой все снимет, берите, милая.

Шарлиз не стала отнекиваться и с благодарностью сложила все в пакет.

– А то приходили бы к нам ночевать? – тут же предложила соседка. – Чего там у Иветт, теснота одна. А у меня хоть и шумно - дети вон попросыпаются, так хоть караул кричи, но зато место найдется где голову приклонить.

Подавив вздох – у мадам Мантен может и впрямь неплохо, только вот ее ищут какие-то неизвестные люди, которые не останавливаются ни перед чем в своем желании добраться до нее, да еще на ее совести упрямый, как черт, «кузен», который будет таскать ее по темным углам и подвалам, лишь бы подальше от людей. Понять-то его можно. Будь у нее такое же с лицом, наверное, тоже б не рвалась покрасоваться перед соседями, только неясно, как дальше-то с этим жить…

–

Заблудиться в ночи было проще простого, и только внутреннее чутье человека, который в детстве бегал дотемна по здешним дворам и закоулкам, вело Шарлиз по нужному пути. Ноги сами свернули, куда следует, и она благополучно выбралась к сторожке. С печальной усмешкой она заметила, что в ней начала укореняться привычка ходить крадучись, то ли как воришка-карманник, то ли как охотящийся за воробьем кот. Как будто никто не попадался ей по дороге, так что девушка надеялась, что ее вылазка не принесет новых хлопот. Она приостановилась, приглядываясь, не заметен ли снаружи отблеск зажженной свечи. Но все было черно – как и всегда в предрассветные часы, время самого сладкого сна.

Шарлиз потянула на себя скрипучую дверь и вошла. Какое-то смутное беспокойство видимо все же тлело в душе, потому что облегчение, которое она испытала, убедившись, что все в порядке, было заметным, словно камень с души свалился.

Свеча почти оплыла, превратившись в короткий огарок и давала слабый ореол света, достаточного только, чтобы различать предметы и лица. Эрик приподнял голову, услышав шаги. Вид у него был измученный, но вполне вменяемый, что не могло не обнадеживать.

– Возьми, - Шарлиз протянула ему холодную на ощупь бутылочку. – Налей просто на платок и приложи. Говорят, должно помочь.

Он поколебался, но выдавил короткое «спасибо», хотя и с таким усилием, словно отрывал его от себя.

– Что дальше? – наконец, вздохнула Шарлиз, наблюдая за его скованными под ее настойчивым взглядом манипуляциями. – Здесь вот останемся на весь день? Так тут и развернуться толком негде. Или может лучше уйдем? Вряд ли нас до сих пор караулят. Вон мадам Мантен была в полной уверенности, что я погибла в огне.

– То мадам Мантен, - бросил Эрик коротко.

– Ну, все равно. Раз до сих пор нас тут не нашли, значит ищут где-то в другом месте. Прошло уже время, достаточное, чтобы пересечь пол-Парижа. Может, поедем к больнице, доктор Дантс найдет там комнатку, где можно провести пару дней? А искать нас прямо у волка в пасти вряд ли кто станет.

– Нет, - откликнулся Эрик, которому разговаривать мешал поминутно соскальзывающий платок, приложенный к обожженному месту, так что он заменял общение многозначительными взглядами, сообщившими Шарлиз, что он находит ее предложения более чем глупыми.

– Мне больше некуда идти, - помрачнев, заметила она.

– Сен-Дени.

– Что?

– Твоя чертова тетка. Был там у нее дом или нет?

– Не знаю… Может и был. Но я не знаю, где именно.

– Так узнай.

– Узнай! – фыркнула она. – Легко сказать. Ну, можно попробовать прикинуться бедными родичами из деревни и порасспросить местных жителей, не знает ли кто, где живет мадам Прево. Но так можно долго искать… Как бы меня они не нашли первыми.

– Ты искать и не будешь.

Шарлиз пожала плечами, смиряясь с тем, что развернутые ответы получит в другой раз, а пока – придется удовлетвориться этими.

– Тогда может быть пойдем отсюда? – предложила она. - Уже вот-вот светать начнет. Если ты, конечно, в состоянии куда-то идти.

– У меня щека болит, а не ноги, - был ей сухой ответ. Что ж… она предложила путь к отступлению, но он отказался.

– Тогда у нас пять минут на завтрак и подъем, - заметила она ему в тон.

–

Комиссар Жювиль испытал настоящее потрясение, когда узнал, что один из его людей, Жеро, тот самый, которому было поручено разузнать подробности появления на окраине Парижа человека в маске, описанием так походившего на исчезнувшего Призрака, рано утром обнаружен мертвым буквально в двух шагах от того места, где это предположительное появление и состоялось.

И хотя на нем не было обнаружено пенджабского лассо или веревки, шейные позвонки его были сломаны, а голова вывернута под немыслимым углом. Тот, кто это сделал, обладал недюжинной физической силой и жестокостью. Почерк преступления несколько отличался, но разве даже убийцы не совершенствуют свое мастерство?

Комиссар готов был поставить сто против одного, что недалекий, но весьма въедливый Жеро напал на след. И нашел таки того, кто никогда не останавливался перед тем, чтобы перерезать нить чужой жизни, если она мешала его планам. Того, кто не постеснялся продемонстрировать, что знает, что они ищут его - знает, кто именно его ищет и где. И бросил вызов, презрительно швырнув к их ногам тело соглядатая. Очень на него похоже. Этот не прячет следов преступления и не боится наказания. Его деяния - плевок в лицо всей системе правосудия. Что ж, увидим – чья возьмет.

Жаль Жеро. Хотя он погиб не зря.

И несказанно радует, что Призрак Оперы все еще в Париже. Он здесь, жив, свободен и будет убивать снова. Это оставляет все шансы схватить его живым и предать суду. О, из этого можно сделать шикарный процесс. Та охота, которую затеяли в Опере – как хорошо, что он не имеет к ней никакого отношения! – просто задумка тупиц. Кому нужен безгласный труп? Нет, он, Жювиль, поймает его и приведет на гильотину, да так, чтобы все знали, что коварный маньяк спасовал перед гением великого сыщика. И тогда можно бросать унылую службу за грошовое жалование и заняться наконец прибыльным и немудреным частным сыском – отслеживать неверных жен и выводить на чистую воду мелких шантажистов.


Глава 16

В эту ночь не случилось ни ветра, ни бури, но Эрик все равно слышал их. Они пели в его голове, вторя печальному плачу валторн, горестным стонам гобоев и тромбонов, вздохам флейты и завыванию труб, грозно перекрывавших голос оркестра своими низкими трагическими тонами. Литавры создавали из ничего голос молнии, и их яростные вскрики вспышками гнева обезумевшей стихии врывались в воспаленное сознание. Ему казалось, что нити музыки вплетены прямо в ткань мироздания, и любой, каждый при желании может закрыть глаза, отрешиться от всего, и тоже приобщиться к этим прекрасным звукам, разделить их с ним и обрести нечто более ценное, чем какие-то суетные мелкие радости. Вдохнуть красоту и слиться с ней. Пропустить ее сквозь себя. Этой красоте не было дела до всех видимых внешних проявлений, и даже прикоснувшись к такому, как он, она оставалась все такой же чистой, возвышенной и незапятнанной. Невыразимо прекрасной. Отделившись от него, музыка улетала дальше в небеса, унося с собой частичку его самого, но и оставляя взамен долю своего совершенства. И даже творец всего сущего по справедливости должен был отворачиваться в досаде, понимая, что его собственные бури не столь безупречны, их требовательный голос не столь внушителен, а плач его ветра не так надрывает душу, как ветер, о котором тревожно наигрывало многоголосие альтов. Может быть, это и есть безумие, слышать голос ветра, которого нет? Не так ли сходят с ума? Или это весь мир проклят глухотой, а ему как единственное утешение за несложившуюся жизнь дарована способность слышать нечто за границами восприятия обычных человеческих чувств? Ночь не онемела, все-таки не онемела, не лишила его своей милости, не отвернулась от своего хозяина, создателя чувственных снов и чудовищных кошмаров, рождаемых от темной страсти поющего в подземной тьме органа или игривого голоска клавесина. Ночь не покинула в беде своего отпрыска, прильнувшего к ее темному, орошенному водопадом звезд бархатному покрову, ища спасения и поддержки. Музыка ночи была ранена, но оправлялась, оживала, крепла, набирала новую силу. А может, это была какая-то другая музыка, музыка непроглядной предрассветной тьмы и приближающегося рассвета, которая пришла на смену той, что оставила его, уйдя рука об руку с Кристиной. Слышит ли она ее в ночи, раз увела с собой? Или ночи ее полны лишь светлых невинных снов и предвкушения грядущего счастья? Или же, напротив, они подобны самой вольной и волнующей грезе, где музыка ночи нашептывает ей пылкие желания и дарит пронзительную сладостную дрожь, отдаваясь которой она тонет в объятиях того, кто подтолкнул ее разбить сердце своего учителя и вывел прямо под лучи утреннего солнца.

Солнца.

Которое скоро взойдет. А он не знает, не знает и не представляет себе, как справится с этим испытанием. Это слишком много. Больше, чем он может выдержать. И даже маску, свою вторую кожу, одеть невозможно, невыносимо даже подумать о том, чтобы прижать что-то к щеке, пылающей словно сам дьявол дал пощечину раскаленной пятерней. Если б речь шла о нем одном, он без колебаний провел бы светлое время суток под защитой тесных, но надежных стен убежища, даже рискуя, что кто-нибудь из любопытных местных на него наткнется, мало ли – дети придут играть, или влюбленные назначат друг другу свидание. Для самых неудержимых и жадных до новых впечатлений у него всегда был бы ответ в виде мгновенно затягивающейся на шее петли.

Он мог бы придушить и при Шарлиз. Не остановился бы.

Может, даже хотел бы показать ей, что он не тот, кем она его считает. Он грозен и беспощаден, и ей следовало бы трепеща склоняться перед ним. Там, в темных пещерах его подземелья, легко было оставаться могущественным. Там ему не перед кем было выдать правду о том, как он на самом деле слаб.

Но он не cмог бы сделать того же при Жеане. Которому было только полтора месяца. Который еще ничего не понимал. Но ведь маленькая, хрупкая, невинная душа уже поселилась в нем, и пусть еще была нераспустившимся бутоном, но она существовала и должна была оставаться чистой. Может быть, тогда хотя бы ему силы небесные позволят быть ангелом в раю. Не в аду.

Пусть он сам мог ответить миру жестокостью на жестокость и не раскаиваться в этом, отринуть законы общества, которое не погнушалось растоптать его, но не мог научить этому своего ребенка. Жеан заслуживал лучшей участи. Его душа не должна быть искалечена с самого раннего детства. Увидеть, как проливается кровь, проследить, как отлетает чужая душа в ад или в рай – успеет. Пусть пока есть, кому его защитить, он не узнает, что такое кошмар наяву. Может быть, он снова станет уязвимым – через Жеана, и пусть. Пусть он попадется вновь на отравленную приманку, он уже пошел на это однажды добровольно – ради любви, и если потребуется – пойдет снова. Если он заслужит таким образом, чтобы кто-то полюбил его, поверил ему и полагался всецело, значит пусть будут искупительные жертвы. И он согласен, даже если в жертву потребуется принести его собственную кровь. Лишь бы круглые водянисто-зеленые глаза беззащитного существа, которое ему доверили, не уставились на него однажды с испугом.

Нельзя повторить однажды сделанную ошибку.

Он испугал и потерял Кристину. Это больно, но… он сумеет обойтись без нее, утешаясь тем, что подарил ей счастье, и может быть – по справедливости так и должно быть – она вспоминает его с долей благодарности. Но любовь к женщине это еще не все. Любил ли Лир свою жену? Любила ли она его? Так ли важно? Он любил свое дитя, которое никогда не предавало его. Ни за что бы не отвернулось.

И поэтому он наступил себе на горло и позволил увлечь себя навстречу первым лучам рассвета. Будь его тело изо льда, он и то не мог бы испытывать большего ужаса перед солнцем. Он обязан был рассеяться, как морок, при первом же прикосновении теплых лучей света или рассыпаться в пепел, как вампир, потому что сама земля должна была возмутиться против подобного оскверняющего ее непотребства. И так было бы проще, рассыпаться в прах и перестать быть. Но на подобную милость надеяться не стоит. Утро придется пережить. Он должен. У него есть обязательства.

Ожидание казни хуже самой казни. Небо только начинало слабо розоветь, а пепелище осталось далеко позади. Не особо задумываясь, куда идут и где собираются остановиться, они с Шарлиз проделали немалый путь, стараясь хотя бы придерживаться нужного направления и полагаясь в том лишь на свое чутье. Тьма редела, медленно уступая место свету, и было так жутко, словно с приближением утра мир наполнялся ядовитыми испарениями. Эрик не знал ничего лучше музыки, чтобы спрятаться от тоски и страха, это было то единственное, что позволяло ему продержаться долгие годы без единого друга. Музыка была его близкими, любовницей, единственным собеседником и смыслом существования, и она пришла к нему по доброй воле, чтобы снова помочь и дать силы, не требуя взамен ничего, кроме как слышать ее и запоминать, и мысленно раскладывать на отдельные партии для его будущего оркестра.

И хотя не было бури и ветра, и Лир с шутом не брели прочь куда глаза глядят, распростившись с привычным миром и превратившись в одночасье в гонимых и бездомных, но Эрик все равно видел холодную желтоватую степь, слышал рев стихий и знал, как бы он создал на сцене иллюзию того, что унылая вересковая пустошь простирается далеко за горизонт. И слышал, как в его голове оплакивает низкое предательство грустный напев валторн. Легко слышать, когда и сам он был таким же отвергнутым, гонимым и близким к помешательству. И так же одиноко брел по степи – или по темным парижским улочкам - что по большому счету не так и важно.

Он напрасно нарисовал Шарлиз Гонерильей. Он ошибся. Она была Шутом. Ядовитым, лукавым, обманчиво глупым, но все-таки верным спутником.

Эрик не сожалел, что второй раз в его жизни его музыку пожрал огонь. Его совершенная память восстановила бы даже титанический труд «Дон Жуана», где каждая нота была выстрадана, каждый перелив песни был отзвуком его потаенных желаний, каждое пропетое слово – криком его души. Но «Дон Жуана» он не хотел больше видеть. Не хотел помнить. Пусть будет предан огню. Пусть никогда больше не возродится память об охоте, где он был и гордым орлом, пикирующим на беззащитного кролика, и кроликом, замирающим на мушке у безжалостного охотника, для которого тот всего лишь добыча. Будет другая музыка, новая, которая верным псом следовала за ним по пятам, нашептывая ему в ухо мелодии, изумительные в своем совершенстве. С таким спутником ему ничто было не страшно. У него был собственный мир, куда всегда можно было ускользнуть.

И пусть в реальном мире его преследовали несчастья всех сортов и мастей, и нигде он не мог найти тихого пристанища, все это можно было не допускать в сердце, пока там гневным протестом звучала тема предательства.

Боги, в высоте

Гремящие, перстом отметьте ныне

Своих врагов! Преступник, на душе

Твоей лежит сокрытое злодейство

Опомнись и покайся! Руку спрячь

Кровавую, непойманный убийца!

Кровосмеситель с праведным лицом,

Клятвопреступник с обликом святого

Откройте тайники своих сердец,

Гнездилища порока и просите

Помилованья свыше! Я не так

Перед другими грешен, как другие-

Передо мной. (с) В.Шекспир

–

– Значит, вы понимаете, мадемуазель, что я в любой момент могу арестовать вашу мать за пособничество?

– Но… это ведь неправда.

– Отчего же неправда. Правда. Господин виконт де Шаньи показал, что сведения о местопребывании преступника им получены непосредственно от вашей матери. Таким образом, скрывая их от правосудия, она совершила противозаконное деяние. Ваша мать покрывала убийцу. Вы это осознаете? Кроме того, она попустительствовала и помогала шантажу, на который неоднократно жаловались господин Андре и господин Фирмен. Этого достаточно, чтобы она провела несколько лет, обдумывая свое поведение. Гильотину не обещаю, но время, проведенное за решеткой, женщин не красит. Ваша мать выйдет на свободу седой старухой.

– Умоляю вас, комиссар. Моя мама не хотела причинить никому вреда.

– Если бы ваша мама одумалась на несколько дней раньше и показала дорогу жандармам, то как минимум один человек остался бы в живых. Кроме того, имуществу владельцев Опера Популер не был бы нанесен столь значительный ущерб. Как вы считаете, мадемуазель, это означает, что ваша мать не причинила никому вреда или нет?

– Но мама не могла знать…

– Как же не могла, когда и мадемуазель Лорет, и мадемуазель Жермен, и еще вот у меня список имен тех девушек, что лично слышали, как ваша мать предупреждала рабочего Буке о том, что ему следует опасаться за свою жизнь. И в результате – он все-таки погиб. Так что же? Ваша мать ничего не знала о преступлениях? Нет уж, мадемуазель, все она знала, знала и попустительствовала и препятствовала правосудию.

– Но она не могла просто взять и выдать его! Господин комиссар! Он бы убил ее!

– О нет, мадемуазель. Боюсь, вы не понимаете. Правосудие не беспокоит, что какая-то мадам Жири боялась стать очередной жертвой. Ее обязанностью было придти сюда и сообщить об имеющейся у нее информации, которая может помочь следствию. И далее бояться ей было бы нечего и незачем, так как преступник был бы арестован и лишен возможности творить зло. Страх не может служить оправданием. Не забывайте, мадемуазель, господин Пьянджи был бы жив, если бы накануне премьеры отряд жандармов спокойно спустился под оперу и окружил убежище негодяя. Ваша мать не менее Призрака Оперы виновата в смерти знаменитого певца.

Мэг Жири устало опустила голову. По правде, ей уже было все равно. Пьянджи, Призрак, пусть бы все жили или умирали, делали все, что им угодно, только покинули ее жизнь. Пусть бы все они поубивали друг друга. Бедная мама. Когда она положила ей на колени найденную внизу белую полумаску, та закрыла лицо руками и застонала так, словно пережила крушение мира. После они никогда не обсуждали все, что случилось. Мать замкнулась в себе и часами сидела у окна в печальной задумчивости, не занятая никаким делом. Она предала доверие полагавшегося на ее верность друга. Она едва не обрекла воспитанницу на вечное рабство в ночи. Она не помешала убийству невинного человека. Как бы ни поступила она тогда – кто-то должен был пострадать. Кто-то из небезразличных ей людей. Сама Мэг долго мыкалась по Парижу в поисках работы и наконец поступила в открывший год назад на Монмартре «Фоли Бержер», где еще набирали девушек в кордебалет. Новая работа не нравилась ей. В «Фоли Бержер» не было души. Сюда приходили повеселиться, отдохнуть, иногда и уйти после спектакля в номера с одной из хорошеньких молодых танцовщиц. В родной опере было то же самое, и все же в ней жил дух служения Искусству, который поддерживали такие люди, как ее мать.

– Господин комиссар. Вы ведь пригласили меня не просто так, верно? Не для того, чтобы поговорить со мной о моей матери. Уже прошло полтора месяца со дня пожара в театре, и если до сих пор вы не арестовали мою мать, значит, вам это не слишком нужно. А теперь мы с ней вам зачем-то понадобились. Зачем?

– Вы не так наивны, мадемуазель, как может показаться на первый взгляд, - благодушно заметил Жювиль. – Естественно, мне нет никакого интереса отправлять пожилую даму в тюрьму. Хотя я могу это сделать. Однако мне не нужна мадам Жири сама по себе. Мне нужен Призрак Оперы. Живой. Которого можно отправить на гильотину. Чтобы поймать его, мне нужны вы. Теперь, когда я знаю, что он жив, находится в Париже и приблизительно в какой части его устроил себе новое обиталище, осталось только выманить его. К сожалению, невесту виконта де Шаньи не может быть и речи привлечь к этому делу. Очень жаль, но нам придется считаться с нежеланием виконта далее иметь что-то общее с этой историей. Но мы обойдемся и без него, и без мадемуазель Дайе.

– Поверьте, господин комиссар, что ни я, ни моя мать не имеем никаких связей с Призраком. Мы его ни разу с тех пор не видели. И я бы только рада была, если бы так оно и оставалось впредь. Он разрушил нашу жизнь.

– О нет. Если вы не хотите увидеть вашу мать в тюрьме вместе с проститутками и воровками, то вы должны быть заинтересованы увидеть его снова.

– Но я действительно не имею понятия, где скрывается Призрак, если он действительно жив!

– Никто не знает. Вот для этого мне и нужны вы или любая другая безобидная с виду девушка, которая сможет узнать его, если увидит. И которая знает толк в том, что может его заинтересовать.

Мэг в отчаянии всплеснула руками.

– Но я видела его всего один раз и мельком, на расстоянии! И не знаю ничего сверх того, что знают другие из газет!

– От вас и не требуется снабжать меня информацией. У меня для вас другое дело, и уж оно-то вам по силам. Я даю нам с вами месяц, мадемуазель, - комиссар беспечно пожал плечами. - Если через месяц Призрак будет слушать речь прокурора в зале суда, я буду считать мадам Жири невинной жертвой обстоятельств. Иначе – пусть пеняет на себя. Можно построить обвинительную речь и так, что вашу мать признают не просто сообщницей, а и вдохновительницей преступлений. В конце концов, какие возможности были у несчастного урода? Гораздо меньшие, чем у близкой к директорам дамы-балетмейстера. Это тянет минимум на полноценный шантаж. Может быть, свихнувшийся под оперой бедняга писал свои угрозы под диктовку более умной и хитрой особы?

– Что вы от меня хотите? – глухо отозвалась девушка.

– Другой разговор, мадемуазель. Вижу, наконец до вас дошло, что со мной следует ладить. Итак, вот - смотрите. Здесь кое-что, что удалось собрать после того, как добрые служители Терпсихоры в досаде разнесли в клочья убежище нашего Призрака, не обнаружив там его самого. Мне самому, знаете ли, медведь на ухо наступил. Мне ваши полосы да кружочки ни о чем не говорят. Впрочем, я найду людей, которые смогут погудеть на трубе или попиликать на скрипке, и не важно, насколько отвратительно это будет звучать. Чем отвратительнее, тем лучше. Мне нужно, чтобы вы выбрали нужные ноты, - он протянул девушке листы, исписанные размытыми чернилами – должно быть, ноты выловили из воды. - Большой отрывок не нужен, пусть будет мало, но узнаваемо. Не нужны никакие Моцарты и прочие великие. Найдите что-нибудь, принадлежащее перу вашего подземного маэстро. Будет отлично, если это будет что-нибудь из печально известного «Дон Жуана». Но не обязательно. Главное, чтобы под эту мелодию, которую после будет фальшиво напевать весь парижский сброд, вы могли станцевать. И это будет лучший номер балагана, который через денек расположится на Рыночной площади в Обервилье. Шоу уродов, глотатель шпаг, фокусники, клоун и великолепный танцевальный номер памяти Призрака Оперы. Выбирайте музыку, мадемуазель. Афиши будут готовы уже к вечеру. Надеюсь, вы будете популярны среди черни.

Мэг немеющими пальцами взяла в руки разрозненные, грязные ноты.

– Он убьет меня, если я сделаю это с его музыкой, - пробормотала она.

– Ну, мои люди вас подстрахуют. Впрочем, не думаю, что он кинется сразу же душить вас. Должно же его заинтриговать, что привело балерину в пошлый дешевый балаган. А ваше дело, если потребуется, рассказать ему жалостливую историю и заманить в мои руки. Можете говорить что угодно, хоть что ваша матушка при смерти, хоть что вы собираете пожертвования на свадебный наряд для Кристины Дайе. Главное, чтобы ветер слухов донес до него весть о том, как соблазнительна танцовщица, которая пляшет на площади под веселенькое тра-та-та из его творений. Зная то, что мне рассказал виконт, не сомневаюсь, что Призрак будет в восторге от сочетания его музыки, балагана и дочери Жири. Вы выбрали, мадемуазель? Не смотрите на ноты, будто они вас покусают. Вы хотите, чтобы у вашей матери было все в порядке или нет?

Руки девушки вяло перебирали фрагменты и черновики партитур и наконец извлекли один. Желтоватый нотный лист лег на стол между ней и комиссаром.

– Это танец цыганки. Мой танец. Я танцевала его на сцене. Он из «Дон Жуана».

– Показывайте.

– Здесь? Без музыки?

– О, от вас не требуется технического совершенства. Качество вашего исполнения меня абсолютно не волнует. Можете спотыкаться и быть неуклюжей, как корова. Это ваши проблемы, если вас закидают гнилыми овощами или освистают каким-нибудь иным принятым у них способом. Там, знаете ли, публика не интеллигентная. Пока же я просто хочу взглянуть, что именно вы намереваетесь исполнять.

Мэг Жири покорно встала и, разувшись, поднялась на высокие полупальцы. Сделала несколько па, вперив безрадостный взгляд в золотистый паркет кабинета комиссара. Он смотрел не больше минуты, потом махнул рукой в знак того, что удовлетворен.

– Только больше жизни, мадемуазель, больше энергии. Не будьте сонной мухой. Если вы своим трагическим видом отпугнете мне Призрака, поверьте, ваша мать сполна расплатится за мое разочарование.

Балерина остановилась, без слов глядя на Жювиля. Но он размышлял о своем.

– Что ж, на сегодня вы можете быть свободны, мадемуазель. Готовьтесь провести воскресный день с нами. Я жду вас утром. Вам дадут костюм, и мои люди отвезут вас на ярмарку, где все подготовят к вашему выступлению. Рекламу этого представления я беру на себя.

Она опустила глаза и вышла, не прощаясь.

Бедная девочка. Конечно же, Призрак и разговаривать с ней не станет. Свернет ей шею за святотатство, да и дело с концом.

Жаль белокурую малышку, хороша, дивно хороша. Зато у них будет свежее покушение. Может быть даже труп, если они не успеют схватить его раньше.

Но его люди будут начеку. И кровавый убийца ответит за свои преступления.

За Буке, за Пьянджи. За Жеро и, возможно, Мэг Жири.

–

«Отчет, который вы мне предоставили, не выдерживает никакой критики.

Я хочу видеть совершенно однозначные доказательства. Где тело, если девушка мертва? Где ее кости? Где останки? Кто видел ее мертвой? Где эти люди? Меня не интересуют пустые слова. Где письма? Вы держали их в руках? Вы лично их сожгли? В любом случае, я желаю видеть их пепел. Вы понимаете, что речь идет о государственных интересах?

Мне непонятно, как молодой особе хватило характера сгореть заживо и не попытаться спастись. Подозреваю, что ваши люди просто упустили ее.

Я не удовлетворен. Вы провалили задание и показали себя полнейшим дилетантом.

Сотрудничество с вами, барон, меня более не интересует.

У вас есть двадцать четыре часа, чтобы покинуть пределы Франции.

Штандер.

29.04.1870»

–

Более всего остального Моник сожалела, что не попросила Франца поехать с ней. То есть, она сознательно поехала одна, желая переговорить с Шарлиз с глазу на глаз, но теперь жалела, что ей некого схватить за руку, дрожа и зажмурив глаза. Она стояла перед черными стенами. Перед унылыми черными развалинами. Дверь была открыта, вернее, отсутствовала вовсе, снятая с петель, и внутри тоже все было одинаково черно и печально. Горький въедливый запах дыма пропитал воздух.

Она осторожно вошла, оглядываясь в надежде увидеть кого-нибудь. Неужели… бедная Шарлиз погибла? Как мог случиться такой ужасный пожар?

Ей казалось, что стены поскрипывали, готовые осыпаться, как карточный домик. Здесь опасно было оставаться. Она подняла голову и увидела над собой весеннее нежно-голубое небо. Перекрытия обвалились, крыша тоже, путь на второй этаж был перекрыт рухнувшей балкой.

– Мадемуазель?

Моник Дюваль вздрогнула и резко обернулась.

– Мадемуазель Оллис, полагаю?

Она невольно отступила назад. Ее беспокоил этот человек, который смотрел на нее с порога. Слишком суровая складка пересекала крупный широкий лоб. Слишком пристально и цепко глядели на нее чуть сощуренные глаза. И за спиной у него маячили еще люди. Двое.

– К-кто вы? – проговорила она, заикаясь. – Что вам нужно?

Мужчина рассмеялся.

– Я хочу знать, где Шейла Прево, мадемуазель. Более ничего.

– Я не…

– Мадемуазель Оллис, не тратьте мое время на ложь.

– Я не мадемуазель Оллис…

– Естественно. А я не Пьер Дювонн. Вы здесь гуляете по пепелищу, вероятно, любуясь окрестностями. И решили взглянуть поближе на развалины Помпеи. Вы это мне хотели сказать?

– Нет, я всего лишь хотела объяснить, что…

– Взять ее! Вижу, нет смысла тянуть время. Будем разговаривать в другом месте.

Она не успела вскрикнуть, как ловкие пальцы завернули ей руки за спину, а рот ее заткнули кляпом, не позволяя ей звать на помощь.

–

– Сен-Дени большое.

Эрик повернулся к приунывшей Шарлиз, чье замечание не скрывало ее пессимистического расположения духа. Они сидели на могильной плите безлюдного кладбища, где поутру не было ни живой души. Ветер чуть шевелил мягкую траву. Пахло весенней свежестью, словно не на кладбище вовсе, а в парке или в лесу, где распускаются первые цветы, зеленеют травы и перекликаются в молодой листве оживившиеся от первого тепла пичуги. Он устроился удобно, привалившись спиной к каменному надгробию, и приложил к ожогу холодный компресс, отогнавший жалящие укусы боли и принесший желанное облегчение. Ему не хотелось возвращаться мыслями в реальность. Не хотелось уходить из мира, что дарил ему музыку, - музыку, которую Шарлиз не способна была услышать, и которая как раз складывалась в величественную арию, игравшую у него в голове. И его раздражал ее голос, произносящий какие-то обыденные, ненужные вещи и отвлекавший его. Ну да, Сен-Дени большое. И что с того? Он хотел бы слышать голос, который мог бы выразить красоту мелодии, сотканную им в голове. Нежный, высокий и певучий. Чудесное лирическое сопрано его ученицы. Если нет, то лучше никакого вовсе. Его устроит и тишина.

– Эрик?

Придется все-таки отвечать.

– Что ты хочешь услышать? Что Сен-Дени слишком велико, чтобы разыскать там дом, который ты вероятно унаследовала после тетки-утопленницы? Или заверения, что не пройдет и часа, как мы обыщем каждый закоулок и найдем его?

– Не хочешь разговаривать, так и скажи.

– Не хочу разговаривать, - подтвердил он холодно, удовлетворившись тем, что Шарлиз сердито скрестила на груди руки, задетая его равнодушным тоном. А почему он должен быть с ней вежлив? Чтобы она решила, что может держаться покровительственно, как заботливая старшая сестрица? Глупая девчонка.

– Значит, у тебя нет никаких идей?

Нет, не конец еще разговорам. От Шарлиз так просто не отделаешься.

– Идей насчет чего?

– Насчет того, как найти дом, не привлекая к себе внимания, естественно, - нетерпеливо произнесла девушка. - Или у нас есть лучшее место, где можно остановиться? Можно, к примеру, выкопать берлогу на кладбище. Или поселиться в склепе, выметя чей-нибудь прах и отодвинув парочку скелетов. Тебя устроит?

– Вполне. Хорошая мысль… насчет склепа, - откликнулся он.

– Не жди только, что я буду носить тебе в склеп обеды и горячую воду. Дичай там сам, пока борода изо мха не вырастет.

– Ради бога, мне прислуга и не нужна, - фыркнул он. Шарлиз нахмурилась.

– Ну ты как себе знаешь, Эрик. Но мой племянник нуждается в нормальных условиях. Можно конечно, и тут на кладбище прожить, супа из крапивы наварить, подаяние у ворот собирать, в воскресенье, наверное, хорошо подают. Но, ты меня прости, это как-то на любителя судьба.

Жеан, да… Она права. Жеану нужен настоящий дом.

– Так ищи же. Неужели так тяжело найти дом, зная кому он принадлежит? Спроси у кого-нибудь, - Эрик знал, что ее будет злить его снисходительный тон, будто она глупая маленькая девочка, которая ничего не умеет. Но за последние сутки он уже так уронил себя перед ней… Как вернуть хотя бы часть самоуважения, заставить ее забыть его слезы, боль, страх? Нет, шпильками статус-кво не восстановить. Этого мало. Если бы он умел по-другому… если бы умел.

– У кого спросить? – сдержанно переспросила Шарлиз. Она не собиралась ссориться. Хотя у нее недовольно раздувались ноздри, и в глазах вспыхивали нетерпеливые огоньки.

– Да у кого угодно, - он неопределенно махнул рукой. Вот так вот, девочка. Очевидно ведь, у кого. Что тут еще спрашивать? Неужто сама не понимаешь?

Она сохранила спокойствие.

– Ты считаешь, что это безопасно? Расспрашивать?

– О господи, конечно же, я не предлагаю тебе ходить по Сен-Дени, рассказывая всем и каждому, что ты и есть Шарлиз Оллис, племянница мадам Прево – убейте меня, пожалуйста. Оденешься кем-нибудь, на кого мало обращают внимание.

– Монахиней? – подумав, предложила она.

– На них как раз обращают внимание. И потом, в тебе так же мало от монахини, как во мне от ангела, - он самоуничижительно усмехнулся. – Таких рыжих раньше сжигали на костре. Просто на всякий случай, от греха подальше. Нету у тебя во взгляде ничего смиренного и благочестивого.

– Не знаю, считать это оскорблением или комплиментом.

– Чем хочешь, - он безразлично пожал плечами.

– И кем же ты предлагаешь меня одеть?

– Сойдет и кокотка в поисках покровителя.

– Чудесно. Шлюхой. Замечательно. Это ты хорошо придумал, - процедила она сквозь зубы, метнув на него обжигающий взгляд. Эрик не отреагировал, продолжая спокойно развивать свою мысль. Конечно, можно бы придумать и что-то другое, но разве есть лучший способ вернуть девушку на место, сбив с нее флер самоуверенности?

– Это лучший способ отвлечь внимание от твоей внешности, - проговорил он. – Кто смотрит на лица девок? Никто. Мы достанем тебе яркое платье, в котором ты будешь на редкость вульгарна. И у тебя будет повод приставать к незнакомцам с разговорами. Скажешь, например, что ты дошла до жизни такой, потому что твоя хозяйка мадам Прево выгнала тебя с работы из-за того, что ты дурно вытирала пыль.

– А потом что прикажешь, спать с ними, чтобы заработать на кусок хлеба? – Шарлиз все-таки разозлилась. Сильно разозлилась. Голос ее зазвенел высоко и гневно. Эрик брезгливо поморщился.

– Это уж как хочешь.

– А в бордель воровать мне платье с декольте ты пойдешь, Эрик?

Туше.

Естественно, нет. Таким, как он, в подобные места путь заказан. Даже ко всему привычные и не особо переборчивые беспутные девки умеют пищать и орать. Впрочем, если они очень закаленные, могут просто лопнуть от смеха. Чудовище выбралось из своего темного логова и пришло терять невинность. Смешно.

Нет уж, он знал единственный способ, как получить то, что ему требовалось.

С Пьянджи этот способ сработал.

А он ведь стоил дюжины уличных девок.


Глава 17

Как же ей не хотелось его отпускать.

Она предчувствовала, что Эрик сделает какую-нибудь глупость. Именно с таким выражением, решительным и упрямым, и совершаются все самые отчаянные безумства. Но как его остановишь? Она знала, что если начнет его убеждать, названый кузен станет упираться с удвоенной энергией. Ей придется положиться на его здравый смысл. И еще на его привязанность к малышу. Ну не может человек, способный полюбить столь обделенное существо, быть по-настоящему жесток. Не может рисковать тем малым, что у него есть, ради сиюминутной прихоти.

– Я не останусь здесь на кладбище, одна, - проговорила она, скармливая Жеану остатки выпрошенного у матушки Мантен молока. Она старалась не смотреть на Эрика, чтобы взглядом не выдать волнения, от которого сейчас могло стать только хуже. Только краем глаза наблюдала, как он пытался аккуратно прицепить маску, но в конце концов в раздражении отшвырнул ее в сторону, чертыхнулся и долго сидел молча, до крови кусая губы. Он не отвечал ей. О чем думал, она не знала. Понимал ли он, каким самоубийством отдавала его вылазка? Наверное, да. Но не собирался отступать. – Эрик, я не останусь здесь. Ты меня слышишь? – снова обратилась она к нему.

– Ну и где ты предпочитаешь остаться? – голос его звучал недовольно, словно она утомила его своими капризами. Хотя она ни разу еще не пожаловалась на то, что напугана, устала или озябла.

– Отведи нас на какой-нибудь постоялый двор. Надеюсь, если я соскребу все мелкие монеты, то у меня хватит на то, чтобы перекусить. Есть хочется, - вздохнула Шарлиз. – Можно было бы съездить к месье Жапризо, кстати, который должен тебе кое-каких денег. Тогда можно было бы спокойно провести пару дней в гостинице. Но на извозчика у меня не хватит, а пешком идти слишком далеко.

– Не пойду я ни на какой постоялый двор, - его, кажется, передернуло от одного ее предложения. Значит, он собирался прятаться, по-прежнему собирался прятаться. Какие же планы и идеи бродили в его голове? Куда собирался идти? Знать бы. У нее заныло под ложечкой от тревоги.

– Можно ведь обождать вечера. Начнет темнеть. Будет проще.

– Ты, кажется, не хотела ночевать на кладбище? – уточнил он с насмешкой.

– Знаешь, лучше я разок переночую в склепе. Чем… - она оборвала фразу. Что она хотела сказать ему? Может быть, чем в тюрьме? Или чем в гробу?

– Чем что? – спросил он с угрозой, чувствуя что непродолженная фраза несла ему какую-то обидную издевку. Ну почему она так упорно сопротивлялась? Почему не хотела позволить ему просто решить затруднение так, как он привык? Он же не желал ей ничего плохого. Могла она хотя бы принять то, что он предлагал ей, и поблагодарить? Есть вообще в мире благодарность? Или это пустой звук? Какой смысл помогать глупой пичуге, запутавшейся в чужих силках, если она трепыхает крыльями, мешая высвобождать ее из ловушки? Почему бы ей просто не помолчать?

– У меня дурное предчувствие, - просто сказала Шарлиз. Что бы он ни задумал, ей это заранее не нравилось. Это отражалось у него в глазах – бездна, в которую он намеревался увлечь их. Может быть – из лучших побуждений. Но бездна от этого не становилась менее глубокой. – Пожалуйста, Эрик, не спеши уходить. И у Жеана, мне кажется, начинается жар. Он, наверное, промерз.

Она пользуется его слабостью. Да простит ее Господь, но она играет на чувствах, играть на которых грешно. Это непорядочно, она знает. Но она пока не придумала другого способа удержать его. Прости, Боже. И прости, Эрик. И Жеан тоже пусть простит.

Эрик тут же шагнул к ней, растеряв все свое холодное высокомерие, которым он отгородился от нее. Пальцы, которые только что гневно сжимались в кулаки, пока он пререкался с ней, ласково прикоснулись к нежному белому лбу, который целиком поместился бы у него в ладони.

– Я ничего не чувствую… - пробормотал он. Шарлиз молчала, не сводя глаз с личика ребенка, боясь, что на светлой коже ее щек проступит яркий и очень заметный румянец стыда, если только она поднимет взгляд. Маленький Жеан молчаливо снес прикосновение, не испугавшись и не приветствуя его улыбкой. Серьезный ребенок. Его сосредоточенный взгляд иногда пугал ее. Это взгляд не видел ее, не следил за ней, какими бы яркими игрушками она его не привлекала. Он видел нечто невидимое глазу у нее за спиной, а она даже не была преградой для его зрения. Он смотрел сквозь нее. Или ей так казалось.

– Может быть, мне померещилось, - признала она тихо. Но зерно тревоги уже взошло, Эрик, поколебавшись мгновение, присел около нее, и на лице его отразилась беспомощность. И ему даже в голову не пришло, что она сказала так, только бы остановить его, заставить его задержаться и еще раз все обдумать. И слава Богу. Если бы он понял, что она лжет, никогда больше не поверил бы ей.

– Давай его мне, мои руки теплее…

Шарлиз покорно отдала ему Жеана. Затем встала и медленно пошла между могил, читая надписи, чтобы отвлечься. Что делать дальше, она не знала. Ничто в ее жизни не подготовило ее к нынешним событиям. Пусть ее юность не была проста и безоблачна, но была черта, которую ее несчастья не переступали. А теперь она бездомна, как бродячая кошка. Ее преследуют, как охотники пушистую рыжую лисицу, которую после пустят на манто. У нее на попечении малое дитя, которое погибнет, если не заботиться о нем как следует. И второе дитя, взрослое, способное отломать кукле голову, чтобы взглянуть, что там у нее внутри. Одержимое тягой к саморазрушению. Слишком гордое, чтобы сдаться. Слишком беззащитное, чтобы жить. И она уже не может просто убежать от него и предоставить ему сходить с ума, как ему нравится. Нельзя ведь кормить увечного бездомного пса, если после снова прогонишь его на мороз. А она покормила его с рук, и привязала к себе. Жестоко теперь приказать ему убираться вон, обнаружив, что он натащил в дом блох или гоняется за чужими кошками, облаивая весь район. Может быть, это ее крест. Но она взвалила его, ей его теперь и нести.

–

Он шел за этой девицей уже несколько кварталов. Она завлекающе виляла крутыми бедрами, подчеркнутыми непрактично узкой юбкой цвета бычьей крови. Сутулая спина, словно ее образ жизни подразумевал исключительно многочасовое сидение за письменным столом, была обтянута алой материей, и на широковатой для ее роста талии покачивался в такт ходьбе вульгарнейший из бантов. За один такой бант в своем театре он зашиб бы тысячу глупых Карлотт. Он не сомневался, что боковым зрением девица давно выхватила его фигуру и теперь красовалась перед ним, рассчитывая на неплохой заработок.

Чудное платье, красотка. И росту в ней столько же, сколько в Шарлиз. То, что нужно.

Ему пришлось-таки пойти на поводу у Шарлиз и пойти вместе с ней искать постоялый двор, где дешево кормили немудреным ужином. Она тянула время. Кривила носом, учуяв запах жареных шкварок, вздыхала, заметив на улице неподалеку собачьи нечистоты, и тащила его прочь, предлагая пройти еще немного в поисках более приличного места. Она что-то чувствовала. Не знала, на что он способен, защищая свою правду, но, видимо, у этих женщин все-таки интуиция развита до смешного сильно. Она чуяла исходящее от него веяние угрозы, и, как охотничья собака, делала стойку на невидимую и неслышимую пока опасность, весть о которой принес ей лишь острый нюх. И она не хотела, чтобы он уходил. Хотела навязать ему свою волю, свой образ жизни, свою проклятую мораль, свое чертово воспитание, запрещавшее ей отнимать бесполезную чужую жизнь, даже когда это было логично обосновано и необходимо. Может быть, от нее и можно было требовать играть по библейским правилам. А ему на них начхать. Он не человек и не созданье божье. Человек скроен по образу и подобию создателя, а мог ли бог быть поражен настолько омерзительными отметинами? Нет уж, он, дитя дьявола, должен требовать собственную, сатанинскую Библию, которой и будет следовать. И то если дьяволу будет что предложить своему детищу взамен служения ему, послушания и смиренных молитв. Ему безгрешность помыслов уже не поможет вознестись в рай. Пусть же хранят чистоту те, кто еще не потеряны для небес.

Эрик был достаточно проницателен, чтобы перевести на человеческий язык тоскливые взгляды, которые бросала на него Шарлиз, когда он уходил, оставив их с Жеаном греться у очага, поглощая чечевичную похлебку с морковью. Он довел ее до порога, пресек попытки забраковать чересчур шумное место, где можно нарваться на каких-нибудь знакомых, проследил, чтобы она уселась за столик и получила за свои последние гроши скромный ужин. Как будто он оставлял их в безопасности, в тепле и покое, и мальчик вовсе не выглядел больным, должно быть, ей просто показалось. Шумное место! Не смешно ли? Двор порос бурьяном, калитка висела на одной петле, и кроме Шарлиз в грязноватой полутемной таверне сидели пару накачавшихся пивом работяг, которые интересовались только глубиной своих кружек, с жадностью оглядывая их на свет – не кончается ли выпивка. Вот и все. Она просто искала повод вцепиться в него и не пускать. И так ведь уже продержала почти дотемна то под одним, то под другим предлогом! Ну откуда она могла знать, что у него на уме? Не могла ведь знать! Почему же смотрела на него такими несчастными умоляющими глазами, словно он собирался вернуться к ней с иудиными сребрениками в кармане. Подумаешь, еще одна уличная девка. Он всего только собирался избавить мир от одного лишнего рта, поглощающего кислород. И тогда назавтра Шарлиз уже можно будет выпускать в людное место, изменив ее облик до неузнаваемости. Кто узнает скромную шляпницу и неудавшуюся медицинскую сестру в одетой в нечто алое и вызывающее девке с наглой походкой? Любой отвернется. Кому интересно разглядывать женщину, на которой будто написано «дешевка»? А если кто и заговорит с ней со вполне определенной целью, то в жизни не станет искать в ней следов мадемуазель Оллис, потому что ни одна уважающая себя женщина добровольно не превратит себя в такое чучело.

Пришлось чуть убыстрить шаги, пока безлюдная улочка не сменилась более широкой и освещенной. Пальцы коснулись скрученной в кармане веревки, поглаживая ее, как будто успокаивая живую, готовую броситься и ужалить змею. Она ничего не успеет почувствовать. Уж об этом-то он позаботится. Ему не нужны ни ее боль, ни ее страх. Только ее кошмарное аляповатое платье. И деньги, если они у нее есть, тоже бы пригодились. А разве она пожалела бы его, будто она на его месте?

Эрик почти поравнялся с ней. Девица приостановилась, поджидая его. Кажется, она его не боялась. Зря. Порядочные люди не преследуют одиноких девиц на полутемной улице, даже если намереваются за разумную плату получить от их тела некоторое удовольствие. Или она думает, что игра в кошки-мышки входит в стоимость ее услуг? Нет, красотка, прости, но сегодня платить придется тебе. Сегодня выдался у тебя неудачный денек.

Удавка в кармане жгла ему руку. Остается надеяться, что она не успеет осознать, испугаться и заорать. Лучше всего ей не заметить ничего странного до той секунды, когда на ее разум падет черная пелена забвения. Так лучше для нее – к чему ей испытывать леденящее разум осознание, что старуха с косой пришла за ней, так лучше для него – незачем ему привлекать ненужное внимание шумом. Эрик отвернул лицо, чтобы она не заметила раньше времени дьявольской печати. Щека невыносимо чесалась, чтобы он не вздумать забыть, кто он такой. Она больше не болела, но подсохшая корка на растрескавшейся коже зудела так, словно по ней носились толпища муравьев, и желание потереть ее рукой сводило с ума. Ну же, красотка, еще последний шаг. И ты отдашь свое тело. Только не так, как ты думаешь.

– Пять франков в час, - проговорила девица, раздвигая в усмешке размалеванные кармином губы. Теперь она стояла под фонарем, подбоченившись, крупные груди рвались прочь из узкого алого корсажа, выступая над ним, как подошедшее белесое тесто. Он постарался запомнить ее. Прическу. Позу. Выпяченную губу. Вот так она должна выглядеть, грязная непотребная девка, продающая себя. Девка, на дряблом изношенном теле которой запечатлено не менее сотни отпечатков жирных потных рук. Тьфу. Забавно будет научить Шарлиз держаться вот так.

Он рывком выдернул из кармана удавку и со змеиной стремительностью бросился наперерез ничего не подозревающей шлюхе, мгновенно оказавшись к ней вплотную и лицом к лицу.

–

Все мысли Шарлиз крутились около Эрика. Кусок в горло не шел, хотя она силой заставила себя доесть заказанную порцию, понимая, что когда состоится следующая трапеза и состоится ли она вообще - это тот еще вопрос. И подкрепить силы нужно было именно сейчас, несмотря на то, что тревога не отпускала ее ни на мгновение, терзая хуже чесотки. Ну что - что пришло ему в голову? Мало ей своих неприятностей. Ее шестое чувство криком кричало, звонило в набат, размахивало знаменами, требуя чтобы она сделала что-нибудь. Что? Что! Связать его по рукам и ногам? Он бы не дался.

Если он сделает что-нибудь ужасное, здесь будет и часть ее вины. Она должна была его остановить. Но не остановила. Не захотела оскорблять его высказанными вслух подозрениями на тот случай, если она все-таки ошиблась, и ничего сверх того, чтобы прокрасться тайком в заведение, куда ходят без спутниц, и взять то, что ему нужно, он не задумал. И упоминать о Призраке Оперы она тоже не желала. Заблудилась в своей лжи, влипла в нее, как муха в паучьи сети. Должна была вмешаться. Должна была остановить. Он уже убивал прежде. Дай бог, чтобы в целях самозащиты. Но она сомневалась. Не делай этого, Эрик. Пожалуйста. Не делай этого.

Жеан промочил обвертывавшую его домотканую материю, и ей пришлось отлучиться и снять нижнюю юбку, соорудив из нее нечто бесформенное, но сухое. Платье без крахмальной поддержки под широким длинным подолом противно и непривычно липло к ногам, мешая ходить. За ее столом, когда она вернулась в общий зал, уже сидела долговязая молодая особа с грубым неопрятно подкрашенным лицом и потягивала вино. Шарлиз около нее выглядела барышней, почти благородной дворянкой, изящно одетой и утонченной. Она уловила на себе удивленный взгляд, будто вопрошающий, кто она такая, и как здесь оказалась. Все-таки, жалкий постоялый двор в вечерние часы не место для молодой женщины с ребенком.

– Ты бы шла отсюда, подруга, - посоветовала она Шарлиз, зевнув и вытянув под столом длинные ноги. – Если не хочешь приключений. А ты, вижу, не хочешь. В нашем деле дети помеха. Их стоит оставлять дома.

– Я не могу уйти, - спокойно откликнулась Шарлиз. – Я должна кое-кого дождаться.

– Вот и ждала бы в другом месте. Если, конечно, не хочешь с кем-нибудь познакомиться. Поближе. Тут к ночи все оживится. У тебя отбоя не будет от кавалеров.

Шарлиз сглотнула, невольно пробежав взглядом по соседним столикам.

– Да рано еще просто, - ухмыльнулась соседка по столу. – Еще время совсем детское. Вот и шла бы ты. Пока еще можно. После не отпустят, пока не отработаешь.

– Я не могу, - повторила Шарлиз, чуть побледнев.

– Может ты подработать решила? Так девочки тебе не будут рады. Новеньких не очень-то жалуют. Иди тогда лучше на улицу. Не рискуй уйти отсюда с располосованной мордой.

– Как тебя зовут?

Та едва не поперхнулась.

– А тебе-то что? Жанетта. А что, ты девочек предпочитаешь? А с виду тихоня.

– Жанетта, мне нужно платье. Вроде твоего. Но у меня нет денег.

– Все-таки работать собралась? – хихикнула подвыпившая молодая женщина.

– Возможно… Но уж точно не здесь. И не сейчас. Но в этом наряде я похожа на серую мышь. Мне нужно что-то ярче. Помоги мне. Хотя бы советом, а?

Жанетта оценивающе оглядела ее фигуру.

– Худа ты больно, подруга. Вроде и ничего так, все при тебе, но маловато, чтобы на тебя как мухи на мед слетелись. Ты б подкормилась, что ли.

– Платье, - напомнила она.

– А что я тебе? Чай не белошвейка. Деньги платишь и шьешь, что надо. Без денег можно только в мучном мешке дыру проделать да голову продеть. А хочешь, обменяемся. Коли твое платье целое, я возьму его, сестре младшей отдам. Ей рано еще расфуфыриваться. А тебе принесу что-нибудь взамен из своего. Но не обессудь. Не с иголочки.

– Вроде целое. Смотри, - Шарлиз расправила его, показывая ей юбку. – Разве что постирать надо.

– Это-то не беда. Так что, нести что ли? Не раздумаешь? Смотри, твое-то, хотя и цвета непонятного, а вижу, что из хорошей материи. Подороже будет того, что я принесу.

– Не важно, лишь бы оно было… ярким. Сама понимаешь каким.

– Угу. Как тут не понимать, чай не дура. Ну ладно. Сейчас притащу, я тут в двух шагах.

Жанетта вернулась быстро и принесла платье не только откровенно дешевое, но и не слишком чистое и требовавшее починки. Зато оно было отвратительно-зеленым и открытым. Грубое подобие кружев свисало с лифа, как болотные водоросли. Зеленое платье и рыжие волосы. Убийственное сочетание.

Но она оденет его. Переступив через отвращение, что неопрятная особа, что сидит напротив, надевала его на голое тело и носила. Наденет, потому что сидеть здесь и ждать невыносимо. Если понадобится, она станет посреди улицы и заорет, да так чтобы вздрогнуло пол-Парижа, умоляя Эрика вернуться. Вернуться к ней, не причиняя никому никакого зла. Пожалуйста. Есть и другие способы добиться желаемого, которые не замешаны на крови. Пожалуйста, пусть она ошибается, пусть думает о нем хуже, чем он есть на самом деле. Они с Жеаном – вот и все, что у нее осталось. Если он сделает это, ей придется бежать от него прочь, и одной прятаться в ночи, подальше от внушающей ужас души, изъеденной черной гнилью.

–

Она все равно закричала. Наверное, он не был достаточно быстр. Впрочем, не может быть. Наверное, он не был достаточно решителен, поскольку двигаться более стремительно было просто невозможно. Это был предел человеческих возможностей. Но она успела заорать так, будто видит перед собой воплощение всех кошмаров вселенной, заключенных в одном единственном человеке.

Конечно же, она не разглядела, что у него в руке. Она просто посмотрела ему в лицо, неожиданно оказавшееся прямо перед ней. Ярко освещенное. Чудовищное.

Она не должна была успеть его разглядеть. Петля должна была затянуться прежде, чем она бы поняла, что происходит, прежде, чем ее мозгу передался бы тревожный сигнал, когда глаза ее зафиксировали бы лик монстра, протягивающего руки к ее шее. Должна была, но прежде он вспомнил свою Кристину, свою прекрасную девочку, в которую он вложил душу, которая верила ему, как самой себе, а потом отвернулась от него, не скрывая отвращения. Твоя душа еще безобразнее, чем твое лицо. Так она сказала. И тогда ему острым ножом резануло по сердцу осознание, каким уродом она его видит. Еще безобразнее. Да куда уж там еще?

Не вовремя, наверное, вспомнилось. Но обида улеглась, по крайней мере, время сделало ее не такой острой. И когда память о ее словах вернулась, он увидел вдруг свою душу ее глазами, такой же гадкой, грязной, изуродованной и изувеченной, как раздавленная сапогом гусеница. Безобразен снаружи и внутри. Так ли важно? Что меняет, если душа его тоже носит уродливые отметины? Ничего. Сколько бы ни было на нем дьявольских меток, он все равно страшен, для них всех он все равно не человек. Так какая разница, чиста его душа или выпачкана грязью? Но только вот… что если настанет день, когда Жеан подрастет и, наслушавшись патетических проповедей от человеческого племени, которое приложит руку к его воспитанию, тоже оттолкнет его? Пока мал, он должен привыкнуть видеть перед собой это лицо. Если даже он не сможет привыкнуть, значит, надежда для него в принципе невозможна. Что если мальчик повторит однажды то, что сказала ему Кристина? Повторит и уйдет, оставив его одного - оставит нераскаявшегося грешника искупать свою вину вечным одиночеством. Что если он, как ангел мщения, поднимет над головой свой карающий меч, и оставит его, бросит в оглушительной тишине. И откажется полюбить его хотя бы как друга и наставника. Потому что никто не любит чудовищ. Эрик понял, что заблудился, демоны сомнений разорвали его душу на части, и он потерялся среди обрывков мыслей, надежд, воспоминаний. Что бы он ни сделал, он заведомо проиграл. Куда бы ни устремился, всюду ждали его стальные челюсти капканов.

– Я не чудовище, - тихо пробормотал он, убеждая сам себя. И верещащую шлюху перед ним тоже, хотя только что собирался доказать ей обратное, разлучив ее тело и душу навсегда. – Не чудовище.

Женщина взглянула на него расширенными от ужаса глазами и медленно осела к его ногам. Вначале он решил, что это руки его действовали скорее и решительнее, чем ворочались в голове спутанные мятущиеся мысли, и пока перед мысленным взором его стояла Кристина печальная, Кристина осуждающая, задуманное им было совершено вне его сознания. И все-таки безумие еще не настигло его, встряхнувшись и придя в себя, он понял, что ничего ей не сделал. Просто появился перед ней и с мгновение смотрел на нее. Мгновение, не больше. И вот она, удавка, по-прежнему в его руке. А упала эта девица только потому, что с ней случился обморок. Вот и все. Просто обморок. А кто бы не упал без чувств, если бы из темноты прямо перед ним вынырнуло нечто пугающее, бесформенное, отталкивающе безобразное? Жуткая ожившая горгулья. Не только в обморок свалиться, можно и вовсе умереть от разрыва сердца.

Он не разрешил себе слабость смаковать это унизительное ощущение. Отгородился от него. Коротко вздохнул и присел на корточки около бесчувственного тела.

Женщина избавила его от необходимости убивать. Что ж, предусмотрительно с ее стороны. Ей повезло. Или ему... Правда она может очнуться и наболтать лишнего, но не вырезать же ей язык, чтобы молчала. А может, и стоило бы. Впрочем, при ее профессии вряд ли у нее вызовет слишком много эмоций, если она откроет глаза раздетой и с памятью о лике чудовища в ночи. Эрик долго смотрел на нее, пока наконец не протянул руку и двумя пальцами не пощупал пульс на ее шее. Жива. Везучая шлюха. Он и не знал, отчего так ненавидит ее за это везение, которое позволило ей вовремя свернуть с пути в преисподнюю. Он стащил с нее поношенные перчатки и грубо заткнул ей рот, чтобы она не взвизгнула, если вдруг придет в себя.

Будь она мертва, он бы не заколебался. Но она была жива, хотя и недвижима, и он не мог заставить себя дотронуться до нее, расстегнуть крючки и снять с нее одежду. Поразительно, что кто-то может пожелать удовлетворить похоть с такой вот, как она, донельзя вульгарной, жалкой, забывшей, что такое мыло, одетой в яркие тряпки, не вызывающие никаких чувств, кроме головной боли от пестроты, не говоря уж о каком-то там вожделении. Ее тело казалось ему теплым и липким, и коснуться его было так же противно, как комка лошадиного навоза. Стаскивать с нее платье, раздевать ее, увидеть эти пышные формы обнаженными - после такого зрелища по-хорошему любой мужчина должен бы утратить способность желать существо противоположного пола. Даже тот, кто считал ниже своего достоинства подглядывать за хористками, так что весь его опыт обращения с женщинами состоял из нескольких деликатных прикосновений и одного дарованного из сострадания поцелуя. Но он все равно не хотел бы, чтобы первая и единственная женщина, которую он видел бы обнаженной, была дешевой шлюхой. Было что-то утешающее в том, что он не опускался на их уровень и предпочел хранить невинность, даже когда ему было двадцать и желание избавиться от нее было невыносимым. Лучше умереть с голоду, чем питаться отбросами. Он не хотел к ней прикасаться, не хотел марать об нее руки, не хотел видеть ее, хранить в себе такие воспоминания, которые не позволят ему после забыться в мечтах, подсовывая отвратительный образ липкой пышногрудой красотки вместо тающих с течением времени прозрачных фарфоровых черт Кристины. Когда-нибудь он не сможет вспомнить ее прекрасного лица. Все ее портреты, рисунки остались дома, под Оперой, а он должен полагаться только на свою память, вечно страшась, что та подведет его. Что если встретив ее через много лет, он даже не сможет узнать ее? Уж она-то всегда узнает его. Кто раз видел его, не забудет никогда. Его облик будет возвращаться снова и снова навязчивым, вгоняющим в холодный пот ночным кошмаром.

– Эрик.

Кто, зачем мог звать его? Откуда принес ветер звук его имени? Он медленно поднял голову, непонимающе оглянувшись через плечо. Здесь, в его персональном маленьком аду, не было места кому-либо другому, а особенно тому, кто произносил его имя спокойно, не выплевывая его с ненавистью, кто звал его назад в мир людей, отказываясь признавать очевидное – что ему там просто не место.

Она не подходила близко. Стояла на почтительном расстоянии, тонкая, как ивовая ветвь, ярко-рыжая и растрепанная, в чем-то омерзительно зеленом, слишком длинном для нее и волочащемся по земле. Она машинально заправляла за ухо падающие на лоб яркие пряди, пытаясь скрыть растерянность, отражающуюся в ее чертах и заливавшую их мертвенной бледностью. Затем перевела взгляд с его лица на недвижимую женщину у его ног. О, он знал, что она сейчас скажет. Знал наизусть любые жестокие хлесткие слова, которыми так легко ранить, и шрамы от тех ран ничем потом не стереть. Она скажет - твоя душа куда безобразнее лица. И это будет смешно, правда, смешно. И справедливо. Но Шарлиз молчала. Сделав несколько шагов по направлению к нему, едва не запутавшись в складках платья и чуть не споткнувшись, она остановилась в шаге от него.

– Отнеси ее куда-нибудь в сторону, Эрик, – сказала она негромким сдержанным тоном, словно застала его любезничающим со знакомой, в то время как она сама томилась в грязной таверне, дожидаясь его. – А то тут посреди дороги ее еще вдруг задавит подвыпивший извозчик. И пойдем-ка отсюда. Видишь, я уже и сама раздобыла другую одежду.

Это не были те слова, которых он ждал. Слишком спокойные и деловые, слишком уверенные, будто она никогда не сомневалась, что эта размалеванная девица у его ног жива и здорова. Шарлиз пыталась обмануть его, заставить думать, что она ему доверяет. Это неправда. Зачем она ему лгала? Неужели все из того же страха? Зачем, ну, господи, зачем? Ему так надоела ложь в его жизни. И ничего ты ей не скажешь.

Он молча подхватил, как куклу, распростертое у его ног тело. Женщина застонала и замотала головой, когда он небрежно уронил ее на землю у каменной ограды, где мало кто ходил, и уж тем более – не ездили экипажи. Перчатки мешали ей заговорить, но она еще не соображала достаточно четко, чтобы понять, что ей мешает, и вытащить их изо рта. Эрик не собирался слушать ее мычание и ждать, пока раздражение его перехлестнет через край, и желание выместить на ней свою ненависть к миру и себе вновь не перевесит все прочие чувства.

Губы Шарлиз беззвучно шевелились, когда он подошел к ней забрать Жеана, словно вознося небесам мысленную молитву. Спрашивать ее, как она его разыскала и зачем, есть ли смысл? И что даст ему это знание? Может быть, уже одного того, что она захотела найти его, пусть даже для того, чтобы проклясть, увидев, что он сотворил, достаточно, чтобы примириться с ее существованием в его жизни. И она не сказала, что душа его черна и безобразна. Даже если так подумала. Но предпочла закрыть глаза на свои подозрения и поверить в лучшее, и небеса сразу воздали ей. Небесам угодна надежда. Только вот его надежд и молитв они никогда не слышали. Не хотели слышать. Тот, по образу и подобию которого созданы люди, так же, как и они, сперва смотрит на лицо, а потом уж вслушивается в слова.




Глава 18

Вымотанная донельзя событиями последних дней, Шарлиз вполне серьезно предложила заночевать в склепе, никаких предрассудков или суеверий у нее уже не осталось, и она подвинула бы самого черта, если б он мешал ей улечься. Но до этого не дошло, впрочем, не столько потому, что склеп не был одобрен в качестве места временной дислокации, сколько из-за того, что возвращаться к кладбищу было довольно далеко. Нашлось убежище поближе – подвал заброшенного дома, где, видимо, когда-то была лавка бакалейщика – судя по стойкому недовыветрившемуся запаху пряностей. В подвале же, должно быть, раньше был склад, теперь пустой, но еще сильнее пропитанный навязчивыми ароматами корицы и тмина.

– Гарантированная мигрень к утру, - проворчала Шарлиз, осматриваясь. Эрик молча отбросил в сторону проржавевший замок, поддавшийся нескольким ударам тяжелого булыжника.

– Располагайся, - холодно велел он. Снова, что ли, разозлился? Шарлиз слишком устала, чтобы разбираться. Все живы… ну и все, довольно с нее и этого. Просить большего в ее положении было более чем нескромно.

До самого утра она не услышала от него больше ни слова. Впрочем, после предыдущей тяжелой бессонной ночи и бегства из родного дома, девушка не нуждалась ни в каких разговорах. Кроме желания лечь и уснуть, у нее не осталось никаких отчетливых эмоций, все остальное шевелилось на дне сердца, как разбуженный клубок змей, на поверхности же плавала взбаламученной пеной одна лишь мечта о покое, о нескольких часах неподвижности и забвения. Потом… все остальное потом. И Шарлиз провалилась в сон, свернувшись калачиком прямо на полу.

-

Где-то на другом конце Парижа ворочалась в своей постели Мэг Жири, думая о том, не собрать ли им с матерью потихоньку вещи и не сбежать из города куда глаза глядят. Беспокойно расхаживала по комнате, страдая от бессонницы сама Антуанетта Жири, и бледность и волнение дочери занимали не последнее место в череде невеселых мыслей, которые отчего-то всегда посещали ее после полуночи, не давая ей отдохнуть.

Не спал посеревший и так и не раздевавшийся Франц Дантс, которого в полиции и слушать не захотели. Бесследно пропала совершеннолетняя девица? Когда пропала, давно? Ах, сегодня утром… Не смешите, отправилась к любовнику или задержалась в гостях у подруги. Францу удалось выяснить, что Моник воспользовалась наемным экипажем, который отпустила около уничтоженного пожаром дома Шарлиз Оллис. Далее следы ее терялись. Уезжала она оттуда или нет, заходила ли внутрь, никто не мог сказать наверняка. Пожарище тоже молчало, храня свою тайну, и оставалось лишь молиться, чтобы девушка нашлась сама собой. Но надежда была такой слабой, что впору было сойти с ума.

Скрежетал зубами в приступе бессильной ненависти барон де Неш, воображая, что он сделает с проклятой девчонкой, в два счета пустившей по ветру его состояние и его карьеру. Мирно посапывал комиссар Жювиль, предвкушая во сне будущий триумфальный процесс. Человек, называвший себя Штандером, снедаемый тревогой, что его неосторожность приведет его к последней черте, мысленно перебирал своих агентов в Париже, вспоминая из них самого толкового.

Эрику приснилась странная музыка, вроде восточной, которую наигрывал старенький клавесин. Должно быть ее навевал пряный аромат, витавший в воздухе, и оттого она звучала так расслабленно и маняще, с вялой медлительной неохотой, словно разморенная южным солнцем турчанка. Он, как и Шарлиз, слишком устал, чтобы думать о своих неприятностях.

Спала вечным сном на дне Сены Моник-Маделин Дюваль. И уж она-то не видела никаких сновидений.

-

– Непохоже, - усмехнулся Эрик, от души развлекаясь невиданным зрелищем. У него на глазах Шарлиз училась отказываться от своего прежнего я в пользу новой сущности. Длинное вышитое блестящим стеклярусом платье пришлось обрезать покороче, и из лишней полосы материи она соорудила себе ленты, которыми подвязала волосы. Но даже с новой прической она ничуть не переменилась. Все та же Шарлиз, только в непонятно откуда взявшемся открытом платье и с поднятыми волосами. – Ты похожа на барышню, пришедшую на низкого пошиба маскарад, - критично заметил названый кузен, склонив набок голову и иронически разглядывая ее.

Девушка деланно закатила глаза, приспустила платье еще пониже, приоткрыв плечи, и старательно похлопала ресницами, подражая женщине из таверны. Вышло смешно, но отнюдь не вызывающе. Клоунесса – да. Падшая женщина – нет.

– Ну как, я похожа на дуру в этом виде? – поинтересовалась она отчасти насмешливо, отчасти раздраженно, чувствуя себя нелепой и неловкой, как выкрашенная в зеленое индюшка.

– Еще как похожа, - ехидно и с большой охотой подтвердил Эрик. - Только ты-то ведь не этого хотела. – Ну почему же ему так хочется уколоть ее? Словно отомстить за что-то… За что? Или просто взять над ней верх, что не так и просто. Неужели он надеется возвыситься рядом с ней, принижая ее заслуги, ее ум, мужество и неброское сдержанное очарование? Нет, как ни изощряйся, а ему никогда не стать с ней на одну доску. Она не какой-нибудь безобразный нарост на теле человечества, она женщина. Нормальная, даже обыкновенная. Обыкновенная в хорошем смысле, не скучная или ординарная. Просто обеими ногами стоящая на земле.

– Тут нужны месяцы и месяцы тренировок, - жалобно протянула Шарлиз, поправляя на груди грубое нескромно просвечивающееся кружево. Но утешать ее Эрик не собирался. Кто б его самого утешил.

– Но у тебя их нет, – заметил он. – Пройдись-ка.

Она подчинилась, стараясь держаться свободнее, только это было трудно – казалось, платье сейчас окончательно соскользнет и упадет к ее ногам, оставив ее в одном нижнем белье. И на чем только оно держится... Шарлиз напрягла плечи, ссутулившись, боясь неожиданно остаться совсем раздетой. Острые лопатки выделялись со спины, словно зачаточные крылья.

– Как аршин проглотила, - фыркнул Эрик, с удовольствием проследив за ее скованной походкой. – Ни на что это не похоже. Разве что на объевшуюся зеленым крыжовником пансионерку.

Шарлиз честно старалась, но, видимо, выглядеть вульгарно - это особое искусство, подвластное не всякому. Как ни дуй губы, и в какие вызывающие позы ни становись, а природа брала свое. Эрик вынужден был признать – мысленно, конечно – что нужно было ослепнуть и основательно поглупеть, чтобы впасть в заблуждение и отвернуться от нее, приняв за уличную девку. Пусть на ней было неприличное платье, которое открывало больше, чем закрывало, и на плечи ниспадали рыжие волосы, перехваченные ярко-зелеными лентами, она выглядела скорее забавной, чем наглой. Пикантной, но не пошлой, и даже соблазнительной… Настала его очередь отводить взгляд. Засмотрелся все-таки – ругнул он себя. Дурак. Снова забылся. Мало того, что урод, так еще и не способный чему-либо научиться. Или это острый запах пряностей кружит голову… Как лилия, гибкая оранжевая садовая лилия на тонком зеленом стебле. Не вульгарная… яркая. А когда кривит рот, пытаясь изобразить соблазнительно-чувственный призыв, глаза у нее смеются, и ей явно хочется по-девчоночьи откинуть голову назад и расхохотаться. На самом деле ее губы созданы для поцелуев и должны быть сладкими, как черешня. Такие девушки не созданы для скитаний по грязным подвалам. Тот, кто выгнал ее из родного дома, должен жестоко поплатится за это.

-

“Друзья! Труппа Чейна Флабера Великолепного счастлива представить вам нашу новую программу! Всего пять представлений! Спешите видеть! В шесть часов вечера на Рыночной площади наши лучшие артисты представят вам свое незабываемое представление!

Заклинатель змей! Цирк лилипутов! Акробаты! Глотатель шпаг! Поющие обезьяны! Бебеф двуполый, самый смешной клоун во Франции! Уникальные номера, равных которым вы не увидите больше нигде! И специально для вас, только в эти дни и никогда более, знаменитая танцовщица Магдалина, прима ныне сгоревшей парижской Оперы, исполнит миниатюру, автором который является сам печально известный полумифический композитор, прозванный Призраком Оперы, о злодейских преступлениях которого писали все газеты! Утраченный шедевр оживает в нашем театре!

Спешите занять лучшие места!”

-

Собственно, не обязательно было тащиться следом за колымагой, в которой тряслась женская половина труппы, чтобы прочесть афишу, наклеенную на каменную ограду сада, и только тогда поотстать от процессии трубадуров, дрессировщиков и пестро разодетых клоунов. Дудочка, которая вела их, как заколдованных крыс, выманила их прямо из ночного убежища, и протащила за собой как на аркане полпути до Рыночной площади, где и намерены были остановиться бродячие артисты. Мотив, который наигрывал шествовавший во главе процессии музыкант, был незнаком Шарлиз. И она не могла понять, фальшивил ли он, или просто сама мелодия была такой странной и дисгармоничной. Но Эрик резко поднял голову, словно услышал чарующее пение волшебной флейты, и не шевелился, затаив дыхание, пока артисты с шумом, звоном и завлекающими выкриками шествовали мимо. Музыкантов было не слишком четко слышно в наглухо закрытом подвале, но все же вполне различимая мелодия донеслась до их ушей, и мужчина, стоявший перед Шарлиз, замер, и только глаза его широко раскрылись в бесконечном немом изумлении. И побледнел так, словно он один услышал набат Страшного суда, недоступный ушам простых смертных.

– Что случилось? – спросила она, пораженная безумным выражением его лица.

– Ничего, - казалось, короткое слово застряло у него в горле, когда он пытался выговорить его. Конечно же, она не поверила. Если ничего не случилось, не вздрагивают всем телом, и не стоят, шатаясь, как подпиленное дерево, готовое вот-вот упасть к ногам дровосека.

– Эрик, что такое? Ты увидел привидение?

Его молчание продлилось недолго, и он взял себя в руки. Шарлиз увидела, как злое упрямое выражение медленно наполняет его черты, будто грязная дождевая вода сточную яму.

– Хуже. Идем, - властно приказал он, неожиданно перевоплотившись в кого-то другого. Кого-то, кто был ей пока незнаком. Эрик, которого она знала, куда-то уходил, и ей казалось, сама собой на его лице появляется новая, чуждая ей маска. Этот Эрик был очень сильным. И очень грозным. Шарлиз вдруг ощутила себя крошечной. И очень слабой, как маленькая мышка. Эрик же у нее на глазах вырос и выпрямился, и показалось на мгновение, что если он велит ей немедленно развоплотиться, она покорно сделает это, потому что как же это – не послушаться его, невозможно, опасно. Шарлиз надеялась только, что этот незнакомец вернулся не навсегда. Этого она не стала бы шутя называть кузеном. Или дерзко обращаться к нему на ты.

Они собирались не дольше десяти секунд, впрочем, ни одежды, ни вещей у них не было, так что и сборы не занимали времени, вот хоть одна радость в том, чтобы быть нищим. Лишь то, что надето на себе, да ребенок – у Шарлиз в очередной раз болела голова, чем накормить его, не имея денег. Да и самой бы не мешало позавтракать. Хорошо Эрику, если он может маковой росинкой обходиться. Она не помнила, чтобы он когда-нибудь обнаруживал зверский аппетит. Или просто скромничал в чужом доме, несмотря на своеобразный характер, он такой, что, пожалуй, и мог… Может ли в одном человеке застенчивость уживаться с неумолимой решимостью?

Хотя процессия ушла вперед, они легко нагнали ее, ориентируясь на шум и бодрые переливы дудочки, наигрывающей всю ту же странную музыку. Если это можно было назвать музыкой. Шарлиз в том сомневалась. Это было похоже на кошачий концерт. Ни внятной мелодии, ни гармонии, - такой какофонией не завлечь на представление, а только заставить обывателей закрыть окна, чтобы шум не мешал дремать в кресле, вкусив плотный завтрак и почитывая свежую газету.

По правде, афишу прочитал только Эрик. Шарлиз он многозначительно отодвинул плечом в сторону, и вид его не предвещал ей добра, если она попытается втиснуться между ним и послужившей доской объявлений оградой. Да она и не стремилась особенно узнать, что там написано. И так было ясно, что по его душу пришли какие-то демоны прошлого, пленили и увели назад в мир музыки и непроглядной тьмы. Что ж она, слепая и глухая, что ли? Так просто не кидаются следом за какими-то бродячими артистами, извлекающими жуткие визгливые звуки из своих инструментов. Он услышал что-то такое, с чем не мог расстаться или смириться. Услышал волшебную флейту, сорвавшую с него покровы и обнажившую Призрака Оперы. Она не знала наверняка. Но все же догадывалась. И он не хотел, чтобы она узнала, никак не хотел. Поэтому чуть ли не оттолкнул ее, когда она подошла ближе, яростно сорвал афишу, смял и засунул в карман.

Шарлиз не стала спрашивать, что там. Глупо искать неприятностей. Ничего, кроме рычания, она в ответ сейчас не услышит. Пусть его… пусть блюдет свою тайну. Она на нее не претендует.

Около следующей афиши, наклеенной на дом прямо напротив церкви, толпились любопытные. Эрик остановился, глядя на них с безопасного расстояния, и губы его дрожали от с трудом сдерживаемой ярости, клокотавшей в нем, как лава в близком к извержению вулкане. Если мог бы – должно быть, перестрелял их всех от мала до велика, невзирая на возраст и пол. Шарлиз видела, что афиша один к одному такая же, как он уничтожил два квартала назад – даже странно, что бродячие актеры не пожалели столько сил и денег потратить на завлечение публики. Только тут Эрик не мог подойти и просто содрать ее со стены, слишком много людей кругом. И он разрывался между желанием броситься туда и разогнать их всех, превратив ярко раскрашенный лист в нечитаемые мелкие клочки, и неодолимым страхом перед любопытными взглядами. Шарлиз оставалось только ждать, что окажется сильнее. Эрик рвался на части – подумать только, все из-за какого-то объявления. И наконец медленно пошел туда, где собрались люди, которые приближались прочесть афишу и отходили, обмениваясь смешками и комментариями.

– Оставайся здесь, - велел он, но она все же потянулась следом, предчувствуя недоброе. Кто кого, он толпу или толпа его? Вряд ли они разойдутся мирно.

– Мама, смотри, смотри, тролль, как мы читали! – девочка лет четырех дергает подол широкой юбки, привлекая внимание высокой женщины, занятой болтовней с приятельницей – они уже прочитали афишу и пробирались сквозь круг тесно сбившихся людей на свободу. Шарлиз вздрогнула. Ребенок, всего только непосредственный ребенок. С такими вещами ничего не поделаешь. Мама, нимало не смутившись, потянула девочку в сторону. До Шарлиз, как раз поравнявшейся с ними, донесся ее ответный шепот, обращенный к ребенку.

– Ш-ш, Диана, нельзя так говорить. И нельзя показывать пальчиками. Идем, моя крошечка, это просто болезнь, такое может быть заразно, не подходи близко…

Никто не заслуживает, чтобы его так обижали. Шарлиз надеялась, что он отошел слишком далеко и не услышал тихо произнесенных слов, но его музыкальный слух должно быть все-таки уловил их, и он остановился. Ей было стыдно за этот мир. Стыдно быть его частью, но с этим ничего нельзя было поделать. Она потянулась к Эрику, стремясь дружески сжать плечо, но он отстранился, словно она была жабой, и от ее прикосновения не приходилось ждать ничего, кроме бородавок. И глухо заворчав, достал из-за пазухи маску. Не обращая внимания на протестующий возглас девушки, он все-таки нацепил ее, болезненно поморщился и зашагал в сторону площади, где давали столь широко разрекламированное «незабываемое представление».

-

Мэг почему-то ожидала, что ее станут стеречь, но этого не случилось, и она была вольна бродить, где ей вздумается. Ее держали крепче, чем путами или веревками, и никакие бдительные караульные не могли охранять ее лучше, чем ее собственный страх. Лучше бы они сбежали и уехали из Парижа, из Франции, из Европы... Но мама не побежит. Она не из тех. Она всегда поворачивалась лицом к любым опасностям и гордо поднимала голову. Чаще те поджимали хвост и пасовали перед храброй Антуанеттой Жири. Реже – лишь хохотали, насмехаясь над ее бесполезным мужеством, и окружали ее со всех сторон, вот как теперь.

Она вышла за импровизированную ограду театра на колесах, где царили суета и шумное многоголосье. Шумели ссорясь ручные обезьяны, верещал ученый какаду, лаяли дрессированные псы, репетировали трубачи и лютнисты, а все остальные – болтали, смеялись, шумели и путались под ногами у немногих занятых делом. Глазеющих вокруг было совсем мало, то ли торжественное шествие через пол-Парижа не вдохновило потенциальных зрителей, то ли просто еще было рано – Мэг потеряла счет времени. Что ж, когда будет пора, ее позовут. О ней не забудут. Можно не сомневаться.

Купив сладкую кремовую трубочку у разносчика – и плевать на фигуру, и пусть станет толстой и неуклюжей, пусть! – балерина медленно побрела вдоль домов, откусывая по маленькому кусочку. Сладость почему-то облегчала противную дрожь натянутых, как вожжи, нервов, и Мэг почувствовала себя лучше. Будто тревогу подкупили сахаром, и она отвлеклась, как разлаявшаяся было сторожевая собака, похрустеть чем-то вкусным.

Унылый весенний пейзаж – словно царила мокрая дождливая осень, а не разгар цветения яблонь – навевал одну лишь грусть. Мэг прошлась немного и присела на каменный уступ в нише одного из домов, откуда ей хорошо виден был пустынный переулок. Нет, это не пейзаж виноват, это на сердце у нее тяжесть, которая заткала ей зрение серой паутиной, отчего она не видит солнечного света, а видит лишь запустение и печаль… Мэг вздохнула и вытерла липкие от сладкого крема пальцы об костюм цыганки, который ей выдали с повелением непременно надеть. Красные шифоновые фалды вспыхивают, как огненные языки, яркие бусы шуршат при ходьбе, их слишком много, и они еще увеличивают тяжесть, сдавливающую ей грудь. Белокурая цыганка Магдалина. Мама бы дара речи лишилась, увидев ее здесь.

И тут она увидела того самого, ради охоты на которого ее, когда-то подающую большие надежды балерину Оперы, а нынешнюю танцовщицу шикарного Мюзик-Холла, привели в этот безыскусный простонародный балаган. Вот так просто. Ей не понадобилось даже танцевать. Вот он, Призрак Оперы, собственной персоной. Лицо закрыто маской, но около раскинувшихся на площади матерчатых шатров бродят клоуны с загримированными лицами и красными накладными носами, факиры в поддельных индийских нарядах, подвыпившие лилипуты, дрессировщики выгуливают животных… это как раз то место, где даже если б кто и увидел его, то маска не привлекла бы повышенного внимания. Мало ли, может, один из артистов прогуливается неподалеку, набираясь свежих сил перед представлением. Но даже под маской узнать Призрака не составляло труда. Кто видел его там, на деревянном мостике, страстно поющим Кристине о своей любви, не мог бы перепутать его ни с кем. Он самый. Призрак Оперы, разрушивший ее мир. И он был не один. Это поразило ее более всего остального. Рядом с ним стояла, поминутно тревожно оглядываясь, рыжеволосая, словно сошедшая с тициановских полотен, разве что скорее стройная, чем полнотелая, невысокая молодая женщина с грудным ребенком, и что-то говорила ему – Мэг не слышала что. Могло ли быть так, что вне мира театра у Призрака преспокойно была своя собственная семья? Жена, дети? Что Кристина слишком много о себе думала, считая себя единственным светом в его окошке? А что, собственно, если в парике и маске – то привлекательный мужчина. Той, кто не знает – или догадывается, но не стремится узнать точно, что там под ней – он вполне может нравиться. А уж если она не знает про бедного мсье Пьянджи… ох! Мэг содрогнулась вспомнив, как ревела белугой надменная Карлотта. Такая самоуверенная и противная, она вдруг оказалась обыкновенной любящей женщиной, и смерть толстяка тенора превратила ее в ходячую тень. Мэг видела ее несколько раз после пожара, и Карлотта, похудевшая вдвое, выглядела так, будто сомневается, что земля, по которой она ступает, выдержит ее вес. А его убийца спокойно шепчется с миловидной рыжей особой в зеленом декольтированном платье, которое вызывающе выставляло на всеобщее обозрение ее белые, усыпанные веснушками плечи. И не собирается умирать от разбитого сердца, что бы там не вообразила Кристина.

И теперь она могла сделать две вещи. Либо крикнуть ему и предупредить об опасности… в память о прошлом, о его гениальной музыке и всепоглощающей разрушительной любви, незримым свидетелем которой она была. Ради этих двоих, ради невинного ребенка и женщины, которая, должно быть, тревожится за него. Либо выскользнуть потихоньку и позвать жандармов, отомстить за ее испорченную карьеру, за погибших людей, за сожженный театр, за Кристинины слезы. Обезопасить себя и свою мать от несправедливых обвинений. Теперь она знала, что ощущала Кристина перед последней премьерой. Что бы она ни сделала, все равно решение повлечет за собой чью-то беду. И нет выхода из замкнутого круга.

Между тем, Призрак повелительным жестом отправил свою спутницу прочь. Мэг усмехнулась, заметив, как та медлит, хмурится, оглядывается по сторонам, прижимая к груди ребенка. Странная женщина. Издалека ее можно было принять за кокотку. Вблизи же видно было, что ее развязность наигранная, а криво подрубленное платье явно с чужого плеча. Любопытно было бы выяснить, кто она, и что связывает ее и этого высокого зловещего господина в маске, которого Мэг пожирала глазами из своего угла, даже позабыв бояться быть им замеченной. Но любопытство сгубило и кошку… лучше не лезть в его дела, пока она не поплатилась за это, как Буке. Впрочем, Буке не жалко. Вот Пьянджи жалко, да. Не то, чтобы он был добрейшей души человеком, но все-таки милым.

Наконец, рыжеволосая девушка оставила Призрака одного. А как не хотела уходить… Вон какие мрачные взгляды бросала через плечо, но он вынудил ее послушаться. Еще бы нет. Еще несколько месяцев назад он держал в страхе и повиновении тьму тьмущую народа. Мэг вжалась в стену, затаившись и не дыша, и Призрак исчез из поля зрения, не заметив ее. Да, малышка Мэг частенько поспевала подглядеть что-нибудь интересное в театре… она была такая маленькая и юркая, как змейка, и всегда оказывалась в нужное время в нужном месте. Окликнуть его? Не убьет же, если она предупредит его об опасности. Или наоборот, бежать за жандармами? И пусть они довершат начатое, а она спокойно отправится домой, к маме…

Мэг хватило лишь на компромиссную середину. Она позволила Призраку удалиться. И не позвала полицию. Вот так и сидела понурившись в своем незаметном уголке, разглядывая носки своих туфель. Пусть все идет как идет. Пусть судьба сама решает, кому жить, а кому умирать. Она лишь игрушка в руках провидения, так пусть же ее оставят в покое, она не хочет ничего решать, не хочет ничего принимать близко к сердцу, не хочет быть причиной ничьих бед. Пусть они как-нибудь сами… спасаются или погибают.

-

Его музыка и балаган.

Его «Дон Жуан Торжествующий» и клоуны и лилипуты.

И дочь Жири кружится в невесомом фуэте, стараясь ни на кого не глядеть. Дочь Жири-спасительницы. Жири-предательницы. Подруга Кристины. Взгляд стыдливо устремлен в землю, словно один вид глазеющей на нее публики пугает или смущает ее. Дочь строгой умницы Антуанетты здесь, в балагане, среди лениво жующего табак сброда. Короткая юбка взлетает, когда она кружится, обнажая алые подвязки. Скромница Мэг. Подрастающий белокурый ангелок, которого заботливая маменька всячески оберегала от столкновения с грубым и жестоким миром. Даже с Эриком не познакомила. И на него зыркнула строже некуда, когда он что-то робко спросил о девочке. Ему самому тогда было на десять лет меньше, и Кристина еще не стала его ученицей. И он так сильно скучал в своих подземных одиноких апартаментах. Так отчаянно хотел дотянуться до мира, отвергнувшего его. Но мадам Жири не поощряла такой фамильярности. Спасла, да. Желала добра, да… по-своему. Но не за счет ее семьи. Вот Кристину она готова была положить ему в постель, поначалу. Чтобы успокоился и перестал тревожить оперу своими командами, угрозами, требованиями. Но увидев, что так выходит только хуже, отказала ему в помощи. Только однажды он рискнуть попросить Жири поговорить с его взбунтовавшейся ученицей, только когда боль разлуки с единственным существом, которое скрашивало его пустоту, стала нестерпимой. Большего унижения нельзя было и придумать… О, она не возражала ему, она не посмела бы. Но как она посмотрела на него… любая из ее юных воспитанниц проглотила бы язык с перепугу. Словно он был глупым несносным ребенком, который требовал дать ему поиграть маминым бриллиантовым колье. И он осекся и никогда больше не заговаривал с ней о Кристине. Впрочем, мадам Жири чем дальше тем меньше возможностей предоставляла ему перекинуться с ней хоть парой слов. Вниз к нему она не ходила. А тех мест, где он мог бы подкараулить ее – избегала. Может быть, он и ее отпугнул. Может быть, сам виноват. Но неужели нельзя было хотя бы попытаться протянуть ему руку и поддержать, когда он стремительно падал в бездну? Вдруг бы остановили. Он и сам не знал, возможно ли было остановить его тогда. Может и нет… Может – и невозможно.

Его музыка, что они сотворили с ней! Изнасиловали и надругались, лишили выразительности, извлекли душу и оставили лишь фальшивый стон расстроенных инструментов. Едва узнаваемая, поруганная, рыдающая, отчаянно зовущая своего отца на помощь, она вонзалась ему в мозг, словно крик обиженного ребенка. За что они сделали это с ней? За что превратили ее в пошлую клоунаду на потеху толпе? Клоуны и профессиональная балерина. Оперная музыка и дрессированные мартышки. Дурная шутка или обдуманная жестокость? Господи, он отпустил в мир хоть что-то прекрасное, поделился с ним частью своей души, лучшей и самой гармоничной ее частью, а они превратили мелодию в портовую песенку, а отточенный ритм танца – в вульгарную оперетку. Малышка Мэг старалась попадать в такт, но как тут попадешь, когда музыканты, должны быть, не обучены даже азам нотной грамоты. И как ее мать допустила такое…

– Эй, красотка, ты нынче вечером свободна? – выкрикнул кто-то из толпы и загоготал. Мэг не подняла глаз. Эрик незаметно проскользнул за спинами и нырнул в густую тень. Всю жизнь он только то и делал, что скрывался в тени. Не привыкать… Маска, выкрашенная в блеклый телесный цвет, не бросалась в глаза, как та, старая, из белоснежного папье-маше. Нужно только быть внимательным, осторожным, держаться в профиль, не трясти головой, чтобы отросшие пряди волос, начесанные на проплешины над правым ухом, не сбились в сторону, обнажая багровые пятна, похожие на отвратительный заразный собачий лишай. И тогда, если умело держаться в тени и двигаться бесшумно, то никто не обратит внимания. На пыльном пятачке, где он спрятался, с дрожью прислушиваясь к стонам исковерканной музыки, воняло животными. Тесная клетка с обезьянами была забита так, что беднягам негде было развернуться. Одна из них уныло смотрела на него сквозь прутья клетки, и маленькие, похожие на человечьи, лапки цепко держались за проволоку. Кого-то она ему напоминала... Наверное, себя самого. Это, что ли, поющие обезьяны, которых обещала афиша? Тогда точно, большей схожести и не выдумать. Он почти с детским любопытством коснулся рукой крошечных темно-коричневых пальчиков. Обезьяна беспокойно скосила глаза, насторожившись и внимательно наблюдая за ним, но не убежала. Эрик усмехнулся ей, почти дружески, словно поддерживая ободряющей улыбкой товарища по несчастью.

– Эй ты, приятель, отойди-ка от клеток! Чего тебе тут надо, ступай, пока не накостыляли!

Загорелый усач с обнаженным торсом выскочил прямо на него, гневно размахивая плеткой. Слишком много воспоминаний, слишком много затаенной ярости, боли, детских кошмаров, которые гонялись за ним годами – множество долгих лет после того, как он сбежал от цыган и спрятался от безжалостного мира. Он машинально выбросил вперед руку и схватил конец щелкнувшей рядом плети. Рывком дернул усача на себя, и когда тот потерял равновесие, изо всех сил ударил кулаком в висок. Тот без чувств рухнул на землю. Эрик переступил через него и, нагнувшись, подобрал плетку. Сначала он открыл клетку обезьян. Те высыпали наружу, вяло озираясь, и он скрепя сердце хлестнул их по спинам плетью. Испуганные зверьки с пронзительным визгом заметались вокруг него, но быстро нашли выход наружу – и прыжками устремились к проходу, который вел прямо на сцену. Получите своих поющих обезьян. Лошадей в украшенной перьями сбруе, он отвязал и тоже подбодрил плеткой умчаться прочь. Получите ваших дрессированных лошадей. Жаль нельзя так же распугать лилипутов, где они там прячутся. Или здешние хозяева ставят их выше животных? Он бы удивился, если так. Пооткрывав оставшиеся клетки и выпустив всех узников, Эрик подобрался к коробке с реквизитом. О, он разбирался в таких вещах. Мистификации это почти его профессия. Бывшая, правда, профессия. Отличные дымовые шашки, он собрал несколько штук, осмотрел их и поджег. Следовало подготовить публику к торжественному выходу Призрака Оперы в клубах разноцветного дыма.


Глава 19

Бежать прочь или вернуться?

Смириться или протестовать?

Махнуть рукой на безнадежно упрямого безумца и заняться собственными многочисленными проблемами?

Бороться с ним, попытаться остановить его?

Покориться его воле и просто обождать в тихом месте его возвращения? А вернется ли он?

Она могла бы потихоньку вернуться к матушке Мантен. Сочинить для нее какую-нибудь страшную историю, объяснившую, почему она нагородила целую пирамиду лжи. Заночевать у нее, отдохнуть день-другой. Если б еще мадам Мантен не была так невероятно болтлива…

Прятаться ли ей? Предоставить ли Эрика его собственной судьбе? Они расстались, и морок пропал, и теперь казалось странным, что она поддалась его чарам ложного могущества. С чего это вдруг он показался ей таким уж властным? Это был все тот же Эрик, который жил у нее в доме, и совершенно определенно – был обыкновенным земным человеком, нуждался в пище, сне, элементарных удобствах. Был ли он опасен или нет, но дрожать перед ним было глупо. Не убьет же. По крайней мере, не убьет же ее…

Шарлиз остановилась, захваченная мучительными колебаниями, что тянули ее в разные стороны, угрожая разорвать разум пополам. Кто из тех разных людей, которых она успела узнать, был настоящим? Стоил ли он того, чтобы подвергать себя лишней опасности? Кто был настоящий Эрик? Тот ли грозный Призрак Оперы, который только что безапелляционным тоном повелел ей сидеть тише воды и ниже травы, ожидая, пока он соблаговолит вернуться за ней? Или тот насмерть испуганный мальчишка, который хватался за ее руки и беспомощно заглядывал ей в глаза, ища там ответы на терзавшие его вопросы? Тот ли настоящий, у кого в глазах отразилась бездна, когда он оставил ее в таверне и ушел, задумав черное дело? Или все-таки тот, чьи пальцы с робкой нежностью касались лба крошечного младенца?

Несмотря на сомнения, ей думалось, что единственный настоящий Эрик, которого она знала, остался в тех мирных вечерах, которые они провели вместе, когда она работала над своими шляпками, а он увлеченно занимался шекспировскими иллюстрациями, и его страшное лицо приобретало задумчивый, спокойный и одухотворенный вид. Там, не одержимый ни страхом, ни жаждой мести, ни ненавистью, он был нормальным. Хорошим другом, умным, хотя и немногословным, собеседником. Несколько язвительным, но не злым. Другом. О котором она не могла просто сказать: «Ну и черт с тобой».

Задержавшись около небольшого кафе, откуда тянуло ароматом свежесваренного шоколада так, что слюнки текли, Шарлиз осторожно заглянула внутрь. Кажется, она была здесь раз или два, когда ее семья еще не обеднела до крайности. И хозяйка здесь, помнится, была милой и радушной. Она пыталась вспомнить ее имя, но прошли годы.

– Чем могу служить? – обратилась к ней, заметив посетительницу, немолодая женщина в крахмальном переднике. Господи, да как же звали? Прюдо? Людо? Шарлиз не удавалось пришпорить ленивую память.

– Простите, - пробормотала она виновато. – Вы не можете меня помнить, а я забыла вашу фамилию…

– Мне знакомо ваше лицо, сударыня, - улыбнулась хозяйка заведения. – Но я тоже не помню вашего имени. У меня тут много лиц сменяется перед глазами за день. Должно быть, вы тут бывали раньше. Вы чего-то желали?

– Я хотела попросить вас, не могла бы я оставить у вас ребенка, на час или два, не больше? Мне нужно срочно найти одного человека в толпе, и я боюсь идти туда с малышом, как бы нас там не задавили.

– Случилось что?

– Да… случилось, - отозвалась она, вздыхая, но не давая вовлечь себя в подробный пересказ всей истории.

– Ну, оставьте… - не очень охотно разрешили ей. – Только уж вернитесь, пожалуйста, сударыня, я не смогу оставить у себя младенца, если не вернетесь, мне придется отдать его в сиротский приют как найденыша…

– Что вы, я вернусь! – воскликнула в ужасе Шарлиз. – Вы не подумайте ничего такого! Всего на некоторое время, я сегодня же вернусь. За ним и присмотра никакого особенного не нужно, разве только… если бы вы могли дать ему немного молока, у меня сейчас нет ни гроша, но я непременно…

– Ну не оставлять же ребенка голодным, – уже строже заметила хозяйка, прервав ее клятвенные обещания вернуть деньги или отработать, и подозрительно покосившись на яркое платье Шарлиз, когда она упомянула о безденежье. Та содрогнулась, представив, что добрая женщина сейчас думает о ней. Впрочем, может и ничего особенного. Кем бы она для нее ни была, пусть даже беспутной девицей, ребенок-то чем виноват. И даже такие вот, с неприличными вырезами, подчеркивающими женские округлости, могут попадать в беду, внезапно оставшись без средств.

На время развязав себе руки, Шарлиз поспешила назад, туда, где последний раз видела названого кузена. Какая же там собралась толпа… Привлеченные любопытным зрелищем люди наводнили площадь, где теперь и яблоку негде было упасть. Вокруг площадки, где выступали артисты – Шарлиз слышала музыку и взрывы хохота, клоун, что ли, там сейчас веселил публику, – были расставлены картонные щиты, а в проходе дежурил человек, взимавший входную плату. Без денег нечего было и думать попасть внутрь. По крайней мере, со стороны входа для гостей. Она задумалась над тем, пробрался ли туда Эрик – наверняка ведь, да. В конце концов, щиты достаточно легкие, их вполне можно сдвинуть, хотя должно быть, кто-то присматривает, чтоб никто не попытался просочиться внутрь, не заплатив. Она медленно, внимательно оглядываясь кругом, шаря глазами по импровизированному забору, и не забывая при ходьбе раскачивать бедрами, подражая подсмотренным в таверне жестам, пошла вдоль преграды. Ох, Эрик, что ты еще задумал… И чем так дорога тебе эта неблагозвучная мелодия, что ты готов пустить под откос свою жизнь из-за нее? Кабы знать... Может, она сумела бы найти слова, чтобы остановить его, вернуть его. Неужели это его собственная музыка? Странно, она же слышала, как он играет. Это было нечто совсем другое. Непохожее на эту тревожную, ранящую слух мелодию, которая околдовала его и увела за собой. Это была мрачная музыка ада. Так могли бы петь скрипки в преисподней, пока грешника вели бы к месту вечного покарания за прижизненные злодейства.

– Милашка, чего ищешь?

Она дернулась от неожиданности. Напротив нее, отделившись от тени, отбрасываемой толстым деревом, вырос силуэт крупного мужчины. Шарлиз испуганно глянула ему в лицо, потом вспомнила, что она сейчас не барышня из приличной, хоть и недворянской семьи, а так, гулящая девица в поисках заработка. Она выпятила грудь, и стараясь выглядеть вульгарной, положила ладонь себе на талию, перенеся вес тела на одну сторону. Донельзя грубая и простонародная поза, которая хорошо бы сочеталась с хриплым прокуренным голосом. Она не знала, насколько правдоподобно у нее получилось. Мужчина подошел ближе, внимательные черные глаза ощупали ее фигуру, задержав взгляд на груди чуть дольше приличного. Ему было за сорок, полноват, но подтянут. Взгляд цепкий и недобрый. Господи, страшно как… Шарлиз силой заставила себя не отводить взгляда и смотреть вызывающе ему прямо в лицо. Мозг лихорадочно соображал, как улизнуть от него. Кажется, он тут не так просто разгуливал вокруг балагана. Одна надежда, что он ожидал вовсе не ее, и не станет отвлекаться на глупости. Только бы не покраснеть…

– А тебя и ищу, красавчик, - понизив насколько можно тембр голоса, проговорила она. – Коли у тебя найдутся денежки на небольшое развлечение.

Взгляд его из оценивающего стал брезгливым. И правильно, и хорошо… Так и надо.

– Вот как, детка? Что ж, ты меня нашла, и уж на тебя-то денег у меня хватит, - презрительно сказал он, позвенев монетами в кармане. – Ну-ка, пошли.

Она протестующе открыла рот и тут же закрыла его. Черт, ну она и влипла.

Ну, Эрик, ну и втравил же ты в историю, дорогой кузен, своими ценными идеями… Шарлиз поплелась за мужчиной, ломая голову, как теперь быть. Оставался еще вариант со всех ног броситься бежать, а бегала она неплохо. А если догонит?

Один плюс отчасти обнадежил и примирил ее с малоприятной ситуацией, в которую она попала. Мужчина, который вел ее за собой, отодвинул щит, сделал кому-то знак сквозь щель, и на площадь вместо него выскользнул человек в форме жандарма, а сам провел ее внутрь балагана, куда она только что так стремилась попасть.

До нее долетала музыка, вроде той, которую наигрывала дудочка. Только теперь ее громко исполняли несколько разных инструментов, но это ее не спасало от сравнения с кошачьим концертом. Кажется, они оказались за сценой. Гул скопления большого количества людей доносился и сюда, хотя она не могла их видеть за перегородками.

– Ну, показывай, что ты умеешь, - повелительно произнес мужчина.

Шарлиз растерянно уставилась на своего спутника. Чего ему надо, тут, при свете еще только садящегося солнца, в нескольких шагах от целой толпы народу? Тот ждал недолго, и не дождавшись от нее решительных действий, схватил за руку и вывернул ее так, что девушка вскрикнула и упала перед ним на колени.

– Ты, девка! Ну, что медлишь, давай, ты же сама предложила!

Черт. Ну не такая уж она и темная, чтобы продолжать непонимающе хлопать ресницами, но увольте! Шарлиз закрыла лицо руками и деланно всхлипнула. Настоящие слезы, несмотря на страх, не шли. Может быть, после. Но сейчас она слишком занята была тем, чтобы достойно выпутаться из подстерегших ее неприятностей.

– Простите, месье, - выговорила она жалобно, отбросив нагловатый тон, присущий по ее мнению тем женщинам, за одну из которых она пыталась сойти. – Я не хотела.

Тяжелая рука больно дернула ее волосы, заставляя поднять голову.

– Чего именно ты не хотела?

– Я… я хотела проучить моего жениха Николя, который приударил за моей подружкой, и я застала, как они целовались… Думала показать ему, каково это… Я не могу вот так! - вдохновенно соврала Шарлиз. – Простите, месье, я так сглупила, так сглупила… Я не такая.

Грубые пальцы впились в ее подбородок, вынуждая смотреть в глаза. Она попыталась выдавить слезы, но те, как назло, высохли, как африканская пустыня.

– Ты не такая, милашка? Ну так будешь такой… через пять минут. Или я тебя не отпущу. Давай, делай, на что подрядилась. Не будешь послушной, я арестую тебя за нарушение общественного порядка, знаешь ли, твои домогательства законом не поощряются. И посажу тебя в одну камеру с маньяком, которого мы тут поймаем.

– С маньяком? – невольно переспросила она.

– Да, милочка, с маньяком, с маньяком. Ты правильно услышала. Будешь потом ему петь песенку про славного женишка-изменщика, пока он будет брать тебя и так, и этак, а после придушит, как цыпленка.

Несмотря на испуг, Шарлиз глупо хихикнула. Если можно выбирать, то она согласна на маньяка. Лучше свой родной маньяк, чем этот посторонний хам. Тем более, у собственного маньяка-душителя не замечено никаких поползновений покуситься на ее девичью честь. Если, конечно, речь идет о нем. Но уж слишком явно все указывало на ловушку. Странная музыка, заставившая его потерять голову, слишком шикарные для бродячих артистов афиши. Бедный Эрик, сколько кутерьмы из-за него одного. Хочется верить, что он не так глуп, чтобы не понимать, что его ловят на крючок с червяком, как глупого пескаря. Умный человек сделал бы вид, что извивающийся червяк его никоим образом не касается. Но Эрик не только умный, а еще и упрямый.

А ей так нужна защита. Что было бы с ней, если бы Эрик не зашиб ночного гостя, прокравшегося в ее дом? Или не вытащил ее из огня? Он не может теперь бросить ее на произвол судьбы, впутываясь в навязанную ему игру. Это нечестно. Слишком многое навалилось на нее одну. Шарлиз отчаянно пожалела себя.

– Тебя что-то веселит? – резко спросил мужчина, уловив только ее нервный сдавленный смешок, и придвинулся еще ближе к ней, и по-прежнему не позволяя ей подняться с колен. Их тела почти соприкоснулись. Пальцы сжали ее лицо еще крепче, и некстати подумалось, что, наверное, на подбородке останутся синяки… Он с выражением глубочайшего презрения смотрел на нее сверху вниз. Шарлиз хотела мотнуть головой, но ничего не вышло, челюсть была зажата в тисках сильных пальцев.

Между тем с той стороны, откуда доносилась музыка и гул толпы, воздух неожиданно разрезал нечеловеческий визг. Шарлиз не имела понятия, чья глотка могла издавать такие трели. Словно она попала в дикие джунгли, если только она верно себе представляла, какими звуками они наполнены. Там, кажется, что-то случилось… Звучание музыки стихло, и сменилось гомоном выкриков и беспорядочным шумом поднявшегося переполоха. Шарлиз ощутила, что ее подбородок вновь оказался на свободе.

– Проклятие, глупая девка, ты отвлекла меня! Этот мерзавец снова… - мужчина сплюнул в сторону с досадой и оттолкнул ее прочь с такой силой, что она упала на бок, ударившись локтем. Впрочем, лучше лежать на земле с ушибами, но зато вполне живой и даже не изнасилованной. Шарлиз молилась, чтобы на этом ее приключение подошло к концу, и мужчина устремился на шум. Ее горячие молитвы достигли слуха небес, и комиссар Жювиль, глухо наградив ее последней парой нелестных эпитетов, побежал на крики, на ходу нащупывая пистолет.

Шарлиз осталась одна и осторожно поднялась на ноги, отряхивая с себя пыль и мелкий сор. Со значительными потерями гордости, но первая цель достигнута, и она пробралась внутрь. Если каждый ее следующий шаг будет сопровождаться такими столкновениями, то, пожалуй, выбраться отсюда невредимой будет трудновато…

-

Когда стая обезьян, вереща так, будто за ними с рыком гнался оголодавший тигр, высыпала на импровизированную сцену, заметавшись среди артистов, Мэг так перепугалась, что совершенно потеряла голову. Она с самого начала представления ждала какой-нибудь беды. Однажды люди, считавшие себя умными и хитрыми, уже пытались заманить в ловушку Призрака, и что из того вышло? Она хорошо помнила тот день. И хорошо помнила, на что он способен, если вот так прилюдно оскорбить его чувства. Тогда он не пожалел театра, который считал своим. Так станет ли он жалеть дешевый балаган? Конечно же, ответ – нет. Разнесет его вдребезги, напомнив им всем, против кого они посмели пойти. И про малышку Мэг, пусть она хоть трижды дочь спасшей ему когда-то жизнь женщины, он даже не вспомнит. Они все тут погибнут! И она тоже! Он снова совершит нечто ужасное, и упавшая люстра покажется цветочками. Верещание испуганных обезьян смешалось с криками дрессировщиков, с запозданием схватившихся за плети, но шустрые животные кинулись врассыпную, и удары не достигали цели, задевая лишь путавшихся под ногами лилипутов, выбежавших на шум.

– Это он, - завопила Мэг. – Призрак Оперы! Это ОН! Спасайтесь!

Так же напуганные переполохом, сорвавшиеся с привязей лошади довершили бедлам, ворвавшись в смешавшиеся ряды публики и актеров. Кого-то удары копыт сбили с ног, раздались истошные крики, и собравшиеся на представлении зрители в панике бросились врассыпную, но только бегство в толпе еще не приносило никому добра. В толкотне кто-то падал, слышались вопли и треск, на кого-то наступили, ломая ребра, кое-где уже завязалась драка между теми, кого толкнули, и теми, кто случайно пробирался мимо.

– Не кричи, дура! – заорал на Мэг один из жандармов. – Ты все испортишь! В суматохе его точно не возьмешь!

– Он здесь, разве вы не видите! Он уже здесь! – панически выкрикнула она, озираясь. Из-за занавеси, служившей задником жалкого подобия сцены, повалил густой сизый дым, и она без колебаний ткнула туда пальцем. – Это он! Там! Он идет сюда!

О, она еще помнила его голос, как громко он раздался вдруг под сводами театра, зловеще предрекая им страшные беды за то, что пренебрегли его приказом… Ее взгляд метался по толпе, ища откуда еще можно ожидать явления бывшего хозяина Опера Популер, ее некоронованного короля и властителя.

– Да помолчи ты! Да где ж тот комиссар, чтоб его!

Жандармы присоединились к всеобщей беготне, ринувшись искать Призрака в расползающемся дыму и бросив Мэг в одиночестве. Чуть не плача от страха, она оглядывалась в поисках укрытия, когда сильная рука неожиданно впилась ей в плечо, и не успев даже завизжать, балерина оказалась в задымленном проходе. Перед человеком в маске, которого до смерти боялась, особенно теперь, когда так провинилась перед ним. Она судорожно вдохнула воздух и закашлялась, когда едкий дым защекотал ей горло. В ее голове смутно проносились обрывки указаний, полученных от Жювиля. Что она должна делать? Что говорить? Какую ложь ему предложить? Она не помнила. Страх вышиб из нее все, и она беззвучно открывала рот, как вытащенная из воды рыба.

– Какого черта? – хрипло спросил Призрак, тоже тяжело дыша, только от гнева, не от страха. Дикий ужас, что она сейчас упадет на землю, задыхаясь в веревочной петле, сломил юную балерину, и она наконец завизжала. Против всех приказов, против здравого смысла, Мэг поддалась своей природе и отчаянно, во всю мощь своих легких позвала на помощь.

– Помогите! – кричала она. – Помогите! Он здесь! Спасите меня!

Что-то в ее сорвавшемся с цепи сознании утверждало, что она губит себя этой истерикой. Что она сделает только хуже, и пока помощь придет, пока жандармы сориентируются в клубах многоцветного дыма, она уже будет безнадежно и окончательно мертвой – последней жертвой Призрака Оперы. От ужаса перед тем, что своим визгом подписала себе приговор, по щекам девушки градом покатились крупные слезы. Призрак Оперы не пытался помешать ей кричать и звать помощь. Сильная рука схватила ее за шиворот и протащила несколько шагов, как упирающегося котенка. Распахнулась дверца стальной клетки, и потеряв от пинка равновесие, Мэг Жири упала на землю, изгаженную дурно пахнущим обезьяньим пометом. Она запищала от отвращения, попыталась вскочить, но Призрак молча задвинул засов снаружи и холодно посмотрел на нее сквозь прутья клетки.

– Счастливо оставаться, малышка Мэг, - произнес он. – Ты достойная дочь своей матери.

– Нет, нет, я не буду больше, не надо! – бессмысленно заверещала она и кинулась на крепкие прутья, но поскользнулась и снова упала на колени, задыхаясь от омерзения. Когда она подняла голову, Призрака уже не было. Зато она с облегчением и диким стыдом увидела пронесших мимо нее друг за другом троих вооруженных жандармов. Они даже не заметили ее. Не посмотрели в ее сторону. С чего бы им разглядывать узников обезьяньих клеток? Не решаясь позвать их, Мэг плакала, глядя на мир из-за решетки. Может быть, кто-нибудь найдет и выпустит ее, в конце концов. Хотя она вовсе не уверена была, что не предпочла бы умереть здесь, так и не познав стыда посмотреть в глаза людям, которые изнемогая от душащего их веселья, станут выручать ее из заточения в тесной, вонючей клетке.

-

Он мог бы сполна насладиться местью, но что-то остановило его. Может быть, он сделал мало. Может быть, поруганная музыка заслуживала большего, чем хорошенько пугануть обнаглевший сброд и сорвать им развлечение. Наверное, следовало бы задержаться, потолковать подольше с маленькой Жири, вытащить из нее объяснения, даже если придется принудить ее говорить. Но Эрик не стал. Появление на публике командорской поступью в образе Призрака было атрибутом той, прежней жизни, которой он больше не желал. Нельзя дважды войти в одну реку. Первое побуждение проучить их так, чтобы запомнили на долгие годы, миновало. Раньше было иначе. Раньше ему нечего было потерять. И отступать ему тоже было некуда.

Здесь не было лабиринтов тайных ходов, которые он знал, как свои пять пальцев, чтобы эффектно исчезнуть. Здесь он был чужаком, а не хозяином. Стоило ли мгновение торжества того, чтобы к прошлому никогда уже не было возврата? Не к старому прошлому. К новообретенному, недавнему прошлому, где у него был дом, ребенок, друг. Не такая свобода, как под Оперой, но все же возможность творить. Не вполне такая, как мечталось, но все-таки жизнь, в которой была не только горечь и тьма.

Он напомнил о себе потерявшим страх наглецам. Этого было достаточно, теперь он мог и хотел уйти. Довольно уже. Призраку Оперы пора бы тихо скончаться. А Эрику обрести самого себя.

Но пока следовало выбраться из балагана. Даже хорошо, что судьба забросила его сюда. Может быть, это изгонит память о клетке, о злых глазах, о смеющихся рожах. Здесь ничего не было страшным. Жалким, грязным, поддельным и бутафорским, - жалкая пародия на жизнь, ее отражение в кривом зеркале. Но страшным - нет. И он был сильнее.

Кажется, за ним гнались… Топот приближался, и Эрик, метнувшись за угол, слился с темнотой.

– Здравствуйте, – услышал он печальный голос и быстро повернул голову на звук, да так, так что от резкого движения хрустнули шейные позвонки. Человек, которого он увидел, выглядел на редкость несчастным. Женоподобное, бледное до синевы лицо, грустные глаза, опущенные уголки губ – он стоял, отодвинув драную занавеску, за которой у него находился какой-то столик, заваленный реквизитом. Выбор между ним и приближающими жандармами был несложен, и Эрик устремился к нему, задернул занавеску и привалился к стене. Теперь он разглядел, что печальный на самом деле не так и печален – просто его глаза подведены жженой пробкой, и подрисован рот, чтобы выглядел таким трагическим и несчастным.

– Вы кто? – спросил он, не ответив на приветствие.

– Я Бебеф, самый смешной клоун во Франции, - уныло отчеканил тот, разглядывая своего гостя. – А вы, должно быть, мой коллега. Раз так славно повеселили публику вместо меня…

Эрик не понял, был ли этот грустный плачущий голос правдивым отражением его эмоций по поводу случившегося на представлении, или просто привычный образ, из которого он не выбивался ни в жизни, ни на сцене.

– Если вы желаете меня задушить, то я позову Пьеро… это его амплуа, быть битым.

– Не стану я вас душить, если сами не напроситесь, - пообещал Эрик, сам не зная, отчего вдруг поддается на эту нелепую беседу. Все, что ему нужно, это чуть переждать, пока жандармы собьются со следа. Он выглянул в просвет между полотнищами занавески, но там наблюдалось какое-то шевеление, и Эрик опустился на табурет напротив грустного клоуна. Садиться не стоило, понял он… откуда-то из недр его существа поднималась усталость, наваливаясь тяжестью, и маня его возможностью расслабиться и отдохнуть. А ведь не время еще. Маска больно давила на щеку, и кожа под ней немилосердно горела. Хотелось снять ее, вытянуть ноги, выкинуть из головы все сегодняшние подвиги и оказаться далеко отсюда… Эрик заставил себя встряхнуться.

Грустный Бебеф молчаливо склонил голову, не сводя унылого взгляда с потертого коврика под ногами. Его надрывная преувеличенная печаль выводила из равновесия.

– Почему я? – наконец, спросил Эрик. – Какого дьявола вы привязались ко мне и моей музыке? И откуда вы раздобыли ноты?

– Вы спрашиваете у Бебефа? – удивленно откликнулся клоун. – Откуда Бебефу знать. Должно быть, ваши ноты выгодно покупать. Раз наш хозяин прикупил себе подбитый лисицей плащ.

Ответ говорил больше, чем на то претендовал. Значит, кому-то не сиделось на месте, пока Призрак Оперы разгуливал на свободе. Уж не приложил ли сюда руку еще раз Рауль де Шаньи, который все никак не мог поверить своему счастью – что избавился от него навсегда? Это была приятная мысль, если Шаньи продолжает терзаться ревностью, значит, есть из-за чего, но с другой стороны, он сильно сомневался в таком упорстве юного виконтишки.

– Где здесь кратчайший путь наружу?

– Там, - клоун с таким душераздирающим вздохом показал пальцем в сторону, как будто там располагались врата ада. Эрик поднялся на ноги. Шаги в проходе смолкли, и он выскользнул из укрытия, двинувшись в указанном ему направлении. И, конечно же, попал прямо в скопище миниатюрных актеров, поднявших при виде него шум, достойный оравы взбесившихся мартовских котов. Проклятый Бебеф. Если это его чертово клоунское чувство юмора… Эрик не додумал свою мысль. На панические вопли лилипутов мгновенно сбежались жандармы, перекрыв ему путь назад. Кажется, они не верили, что он безоружен, так что всего лишь взяли его на прицел, но не пытались схватить. И не стреляли, получив приказ взять его живым.


Глава 20

Запыхавшийся комиссар прибыл как раз вовремя, чтобы пожать плоды своего великолепного замысла. Удобно загребать жар чужими руками. Пока он отвлекся проучить хорошенькую рыжую нахалку с подозрительной синюшной желтизной под глазом – не иначе, тут не обошлось без тяжелой руки любовника, которому надоели женские выкрутасы, а его люди успели сделать всю работу, предоставив ему снять сливки и сковать руки знаменитому преступнику, так чтоб обезопасить себя от его излюбленного способа убийства.

– Вот и все, - сказал он удовлетворенно и наставительно добавил, не отказав себе в удовольствии поиздеваться над злодеем, лишенным возможности вредить. – Не стоит иметь столь явные слабости, когда избираешь себе неправедный путь. Слишком легко найти подходящую приманку. И вот рыбка на крючке, и осталось только выпотрошить и почистить ее. Несказанно рад знакомству, месье Призрак, не имею чести знать вашего настоящего имени. Впрочем, у вас вместо паспорта, как я понимаю, лицо, единственное в своем роде.

Комиссар Жювиль обождал каких-нибудь громких проклятий и злобных возгласов, подтвердивших, что удары попали в цель, – вид беснующегося от бессильной ярости Призрака еще как потешил бы его самолюбие. Однако преступник молчал, и только глаза его, один открытый и один поблескивающий сквозь прорезь маски, метали молнии, которые, к счастью для комиссара, никак не могли поразить его электрическим разрядом. Жювиль с интересом уставился на маску. Если этот человек стыдится своего безобразия, было бы забавно сорвать ее. Возможно, это выведет его из равновесия и заставит признаться и в других, неизвестных полиции жертвах. Наверняка ведь, были еще пропавшие хористочки, которых никто не искал, или истопники, которых сочли спьяну упавшими в Сену. Опыт комиссара говорил, что человек либо не убивает вообще, либо делает это много и часто. За исключением особенных и четко продуманных убийств: например, задержавшегося на белом свете завещателя, когда его родич срочно нуждался в наличных деньгах. Этот же никакой особой выгоды от убийств не получил, так что через трупы переступил, должно быть, из чистой любви к искусству. Что означает – были и другие. Любопытно, жива ли славненькая мадемуазель Жири. Жювиль готов был поставить сто против одного, что блондинистая малышка уже начала остывать.

Однако маску пришлось оставить. Памятуя катастрофу в Опере, не стоило вызывать панику среди любопытной мелюзги, путавшейся под ногами. Артисты-циркачи около четырех футов росту болтались тут же, никак не желая пропустить интересное зрелище, и как жандармы ни рычали на них, пытаясь разогнать, чтобы не мешали, а лилипуты побеждали численностью и проворством. Да и жандармы тоже люди. Еще пооткрывают рты, уставившись на мифическое чудище, каким разрисовали его журналисты, и упустят его. Ему не удалось заполучить лучших из лучших для очередной охоты на Призрака, после первого оглушительного провала всей операции. Нет уж, это все успеется. Пусть пока прячется за своей маской. На гильотину он в любом случае пойдет без нее. Пока же следует доставить свой улов в управление и допросить. Комиссар чуть не облизнулся от удовольствия. Удачный сложился денек.

Из-за спин лилипутов показался унылый Бебеф. Он остановился у порога, и его изучающий взгляд подолгу останавливался на каждом из участников сцены. На мгновение пересеклись его взгляд и пылающий адскими всполохами взгляд арестованного Призрака, и клоун криво усмехнулся.

– Очень не люблю убийц, сударь, - объяснился он. – Не обессудьте. Это у меня врожденное, вроде аллергии.

Призрак тоже скривился в ответной усмешке, с виду даже как будто понимающей. Словно сбылись его ожидания, и не более того. Жизнь совершила полный круг, и в этой бесконечной спирали он вернулся туда, откуда тщетно попытался убежать, обманув судьбу, – в ту ночь после «Дон Жуана», когда за ним гналась вооруженная вилами толпа, и жандармы с винтовками искали его по катакомбам. Они не арестовали его тогда, не сумели. Дали ему краткую передышку, но его душа уже была обещана дьяволу, и негоже заставлять того ждать слишком долго.

– Ну, вперед! – скомандовал комиссар. – Довольно тут время терять. Удачи, господа артисты, можете продолжать представление.

– А убытки, убытки! – с криком ворвался к ним, расталкивая жандармов и преграждая Жювилю дорогу, побагровевший хозяин балагана. – Мои обезьяны разбежались по всему Парижу! Чертов какаду упорхнул, только и видали! А он слопал овса столько, сколько целая лошадь за год! Я мог бы прокормить табун! А самих лошадей еще ловят, небось, половину не поймают, скажут, что убежали, и после загонят по полцены на конюшне! Что я по-вашему, проглочу все это?

– Все претензии вот к этому господину, - равнодушно пожал плечами комиссар, кивая на арестованного. – Французская полиция не имеет к этому преступлению отношения. Ваш иск к месье Призраку будет своевременно рассмотрен, если вы его подадите. Я буду только рад, если он ответит сполна – за все.

– Надеюсь, месье Флабера утешит, что меня в числе всего прочего казнят и за его убытки тоже, - язвительно-вежливым тоном заметил Призрак, неожиданно подав голос. – Может быть, стоит предложить ему приглашение в первые ряды зрителей, когда я окажусь на гильотине? Месье, не знаю как французская полиция, но лично я вас приглашаю.

– Да мне четырежды плевать, как там вас будут казнить! Мне нужны мои деньги!

– Тут я ничем не могу помочь, - все с тем же язвительным сочувствием откликнулся арестованный. – Сомневаюсь, что французская полиция отдаст вам меня в погашение своего долга за причиненный ущерб. Вас ведь это наверняка устроило бы даже больше, чем дрессированные обезьяны или танцевальные номера на мою музыку?

– Заткнитесь, - посоветовал комиссар и обратился к держателю бродячего театра. – Сожалею, месье Флабер. Вы послужили благому делу, и…

– И это должно меня утешить! Начхать на благие дела! Я этого так не оставлю, - чуть ли не с пеной у рта завопил разъяренный Флабер.

– Воля ваша. Однако же уговора о возмещении убытков не было. Я и так создал вокруг вашей жалкой труппы шумиху на весь Париж, так что не сомневаюсь, что за пару недель вы с лихвой наверстаете упущенное.

– Что! Моей жалкой труппы? Не далее как вчера вы, господин комиссар, сыпали тут комплиментами, рассказывая, какие золотые горы меня ждут! Я не позволю делать из меня посмешище! Это вы мне пообещали, что ваши люди присмотрят за порядком! Что нам гарантируется безопасность!

– Так какие претензии! – рявкнул комиссар. – Вы живы? Ваши люди живы? Я не вижу тут гор окровавленных трупов и расчлененных тел, так какого дьявола вы тут распинаетесь, что мы не выполнили свою часть уговора?

– Эпье вон получил по голове! Его кони чуть не затоптали! Куда смотрели ваши люди, а?

– Ваш Эпье здоровенный бык! Мог бы сам позаботиться о себе! И в конце концов, он жив, и не о чем говорить! Вы мне еще расскажите, что кто-то из ваших оцарапал пальчик или споткнулся и набил шишку! Прекратите ваши глупые разговоры и убирайтесь отсюда, не мешайте мне… А!

Комиссар осекся. Арестованный, которого он на минуту оставил без внимания, пропал – растворился в воздухе.

– Вы что, спите на ходу! – заорал он на своих подчиненных, увлекшихся перепалкой, в которой их строгое начальство могло потерпеть сокрушительное поражение – к несказанному удовольствию подчиненных. – Скорее за ним! Пусть он только уйдет, головы поотрываю!

-

Радовало, что он еще не совсем растерял прежние навыки. Он умел беззвучно перебегать по шатающимся лесам под потолком. Умел подкрадываться незаметно, как незримый дух, и спрыгивать с трехметровой высоты с тигриной ловкостью, не производя шума и грохота. Мог проскользнуть в свою ложу так, чтобы ни одна живая душа не усомнилась, что никто – никто! – не мог войти туда незамеченным. Он научился быть невидимкой. Никаких чудес. Всего лишь долгие годы - очень долгие годы, даже десятилетия непрерывного самосовершенствования. Он не знал иного способа выжить. Приходилось быть изобретательным.

Они отвлеклись всего на пару секунд, пока внимание переключилось на комиссара и Флабера, и дуло винтовки, направленное ему в грудь, чуть отклонилось в сторону. Физически – всего мгновения, для него же – целая вечность. За эту вечность он успел легким кошачьим движением выскользнуть за спиной у комиссара и метнуться прочь. И сразу же за спиной закричали, бранью разразился голос Жювиля, и всего считанные секунды решали, жить ему или умирать. Кто-то выстрелил, но, должно быть, больше пугая, нежели стремясь застрелить. Они хотели живого Призрака. Хотели насладиться игрой с ним, игрой кота с мышью, чтобы потешить себя и развлечь, прежде чем уничтожить измученную добычу. Скованные руки не давали Эрику развить скорость, и все-таки у него было крошечное преимущество перед преследователями, которым он обязан был попытаться воспользоваться. Он мог полагаться только на свою прыть. Довериться системе правосудия было смешно, ни одно чудо не спасло бы его от гильотины, и глупцом бы он был, если бы питал какие-то иллюзии.

Балаган не Опера, долго здесь не побегаешь, и Эрик сразу оказался во дворе. И отвернувшаяся от него удача улыбнулась – первым, кого он увидал, была озирающаяся по сторонам Шарлиз, которая осторожно двигалась ему навстречу.

– Эрик! – вскрикнула она, но, слава богу, мгновенно оценила обстановку и не стала тратить секунды на расспросы. – Туда! Там можно выйти.

И понеслась к тому месту, где Жювиль завел ее внутрь, и где щиты неплотно прилегали друг к другу, оставляя щель, достаточную, чтобы быстро и незаметно выбраться на свободу. А там уже было проще. На площади вертелось огромное количество праздного народу, и смешаться с ним не составляло труда даже человеку в маске и девушке с оголенными плечами. Затерявшись в толпе, Эрик и Шарлиз обрели возможность немного отдышаться.

– Ты гуляешь, - сквозь зубы напомнила Шарлиз, едва поспевая за своим резво прокладывающим путь сквозь толкотню спутником. В давке она успевала различать, как окружавшие ее люди обменивались впечатлениями:

– …и тут как набежали макаки, одна украла шляпку у Денизы, сорвала прямо с головы, вот было смеху, она как заверещит, а макака тоже как заверещит и деру!

– А Гийом удирал во все лопатки от здоровенного пса! Ха, а тот таки загнал его в тупик, и что б вы думали – у него в пасти был мячик! И этот мячик он и бросил под ноги старине Гийому, решил, что это такая игра наверно!

– А моему-то деверю лошадь копытом заехала, весь дух вышибла, беднягу жена домой повела, он еле тащится…

– Ты гуляешь, - повторила Шарлиз, поймав Эрика за локоть.

– Ага, - процедил он чуть слышно. – Со скованными руками.

– Никто не заметит. Не спеши. Мы из публики и спокойненько идем домой…

Сдерживая шаги, Эрик мысленно ругнулся. Ишь девочка во что превратилась. Уже рассказывает ему, как прятаться от полиции. Забавно, должно быть, они сочетаются: он, которого разыскивают за поджог и убийство, и она, прячущаяся от неизвестных, угрожающих ей скорой и безжалостной расправой. Не будь у него закованы руки, она бы тут же поплатилась за попытку учить его уму-разуму, словно она всю жизнь только тем и занималась, что бегала от жандармов. Он бы показал ей «спокойненько идем домой», по-хозяйски обняв ее тонкий стан, и что бы она возразила? Пришлось бы терпеть, чтобы не нарушить задуманный образ возвращающейся с представления парочки.

– Где Жеан? – задал Эрик основной вопрос, который занимал его с тех пор, как они оказались в относительной безопасности. Правда, то здесь, то там маячили винтовки жандармов, но их было недостаточно много, чтобы быстро и эффективно прочесать всю площадь, забитую людьми, привлеченными представлением и его неожиданной развязкой.

– Остался с шоколадницей из кафе.

– Ты - ты оставила ребенка с посторонним человеком! – вырвалось у него громче, чем следовало бы, чтобы не привлекать лишнего внимания.

– Оставила, - буркнула Шарлиз. – Я плохо бегаю с ребенком на руках.

– А тебе и велено было не бегать, а спокойно подождать час. Неужели так трудно час посидеть на месте? – прошипел Эрик, оглядываясь по сторонам в поисках какого-нибудь незаметного переулка, куда можно было бы нырнуть и убраться с многолюдной площади. – Где там это твое кафе? Далеко?

– Да нет. Только тебе туда идти как раз и не стоит, - она без лишних объяснений кивнула на его руки. – Пока ты не избавился от этой штуки.

Эрик помрачнел, раздумывая о том, как бы не попасться никому на глаза, и если в толпе он легко мог затеряться, то посреди улицы, где от силы спешат по своим делам человек десять, ему от бдительного ока полиции не скрыться. И особенно – со скованными руками. Вряд ли кто-то подумает, что он просто оригинал… любит гулять перед сном в ручных кандалах.

– Забери Жеана и уходи оттуда, - распорядился он. – Я тебя обожду неподалеку.

Шарлиз сдержанно кивнула.

-

Темнело, и они свернули в уютный дворик, где уже выбросила первые кисти бутонов ранняя сирень. Возвращаться в подвал бакалейщика было далеко, искать другое место опасно, так что они юркнули в первый попавшийся безлюдный пятачок, и оттуда забрались в чужой двор, уповая, что хозяева мирно спят и шумных собак не держат. Вот только для ночевок на открытом воздухе еще было холодновато. Девушка зябко поежилась, натягивая сползающее платье повыше на плечи в надежде согреться.

– Господи, последний ужин у меня был вчера, - мрачно заметила Шарлиз. – Какой смысл успешно прятаться, чтобы все равно умереть с голоду.

– Если ты поможешь мне освободить руки, я подумаю и на эту тему, – откликнулся Эрик.

– Помогла бы, если бы знала, как.

– У тебя шпилька есть?

– Есть. Пожалуй, это и все, что осталось у меня из личных вещей, – с горечью заметила девушка, начинавшая медленно, но верно терять природное жизнелюбие. Что-то уж очень много на нее свалилось и как-то чересчур одновременно. Есть же какой-то допустимый порог неприятностей, свыше которого судьба не должна преступать? Эрик проигнорировал ее мрачный комментарий и протянул ей руки.

– Вставь ее вместо ключа и попробуй зацепить собачку. Это обыкновенный замок, и его можно открыть.

– А потом меня можно будет отправить взламывать и обчищать чужие дома? – ворчливо пошутила Шарлиз, разглядывая замок, пытаясь сообразить, как бы открыть его без ключа, и чувствуя себя вором-медвежатником. – С таким-то богатым опытом.

– Ты сначала открой.

Шарлиз вооружилась шпилькой, но проходило и пять минут, и десять, она упрямо и сосредоточенно ковырялась в замочной скважине, и в конце концов шпилька намертво застряла в механизме и достать ее больше не удавалось. Девушка со вздохом подняла на Эрика виноватый взгляд – кажется, результатом ее усилий было лишь то, что замок оказался окончательно и бесповоротно испорчен, так что открыть его теперь было вряд ли возможно..

– Боюсь, что у меня нету природного таланта к вскрытию замков, - покаялась она.

– Очень жаль. Тогда нас, вероятно, схватят, а тебе придется ответить по всей строгости закона за укрывательство арестованного.

– Ну что ж поделаешь, - легко отозвалась девушка. – Отвечу. Надеюсь, за учиненное в балагане безобразие много не дадут. Отсидим… Там по крайней мере кормят и крыша есть над головой.

Эрик, которого ее слова убедили, что Шарлиз продолжает пребывать в счастливом неведении об истинных причинах настойчивого интереса к нему полиции, предусмотрительно промолчал и только нараспев продекламировал:

«Пускай нас отведут скорей в темницу.

Там мы, как птицы в клетке, будем петь.

Ты станешь под мое благословенье,

Я на колени стану пред тобой,

Моля прощенье. Так вдвоем и будем

Жить, радоваться, песни распевать,

И сказки сказывать, и любоваться

Порханьем пестрокрылых мотыльков.

Там будем узнавать от заключенных

Про новости двора и толковать,

Кто взял, кто нет, кто в силе, кто в опале,

И с важностью вникать в дела земли,

Как будто мы поверенные божьи.

Мы в каменной тюрьме переживем

Все лжеученья, всех великих мира,

Все смены их, прилив их и отлив». (с) В.Шекспир

– Ты забыл, я Гонерилья, а не Корделия, - проворчала она, но улыбнулась все-таки дружелюбно.

Любопытно было бы хоть мельком взглянуть на кудрявую Корделию с огромными глазищами олененка без мамы. Она могла поклясться, что дева с иллюстраций не была плодом воображения, и даже имела предположения, кто она могла быть такая.

И не менее любопытно было бы послушать, как Эрик поет. Даже когда он негромко нараспев произносил слова, декламируя ей стихи, его голос был мягким и чарующим, странно завораживающим для такого некрасивого, изломанного человека, гладким и нежным, как прикосновение бархата. И в нем собственной жизнью жила музыка, рвалась на свободу, прорываясь сквозь тихо произносимые слова, как разламывающая кокон бабочка на пути к своему возрождению. И он не сможет вечно держать ее в себе, музыка все равно найдет дорогу, чтобы вырваться и расправить крылья. Шарлиз всего раз подслушала, как он пел ее племяннику какую-то колыбельную, больше этого не повторялось, и она не знала, то ли Эрик вообще не пел больше, то ли избегал ее. Должно быть, он пытался вычеркнуть кусок своей жизни, где произошло нечто такое, что хотелось отрезать от своего я и навсегда забыть. Она могла бы сказать ему, что от себя не убежишь, и прошлое не оторвешь от себя, как не оторвешь руку или ногу, но зная уже, что он все равно не станет слушать ее, не расспрашивала и не настаивала, просто оставила его в покое. В конце концов, даже имея красивый голос, человек не обязан разливаться соловьем. Наступит время, и все произойдет само собой. Не нужно торопиться, как бы не подстегивало любопытство. Шарлиз как никто знала, что такое терпение.

Кое-как, потратив не один час времени и постирав до крови кожу, Эрик сам вытащил руки из толстых железных колец, обхвативших запястья, благо, пальцы у него были тонкие и худые, и ладони тоньше, чем полагалось бы мужчине его роста и телосложения. Освободившись от оков, он некоторое время сгибал и разгибал пальцы, отдыхая, а затем сообщил, что намеревается на некоторое время оставить девушку в одиночестве. Коротко поинтересовавшись, не имеет ли она что-нибудь против присвоения чужой собственности и удовлетворившись кривой смущенной улыбкой в ответ, Эрик исчез в ночи. А Шарлиз с удивлением отметила, что мысли о грабеже больше не только не вызывают у нее ужаса, а даже в душе приветствуются. Очень уж она проголодалась, так что и сама вполне способна была влезть в чужой погреб.

Эрик отсутствовал недолго, и вернулся с добычей. Дразнящий ноздри запах копченого окорока заглушил последние стоны совести, и Шарлиз отдала должное то ли позднему ужину, то ли раннему завтраку. Насмешливые комментарии по поводу того, что она теперь точно запятнана сокрытием краденого, так что станет желанной гостьей на тулонской каторге, она пропускала мимо ушей. Эрик сколько угодно мог самоутверждаться, поддразнивая ее, ее же ничуть это не задевало.

– Ничего, схожу на исповедь и мне простится, - проговорила она, вытирая губы тыльной стороной ладони, словно хорошим манерам не училась никогда в жизни.

-

Между тем, последние события ни на шаг не приблизили к цели, они по-прежнему были бездомны – хоть под мостом живи, а дом тети Шейлы все так же обретался где-то на севере Парижа, и точнее ничего выяснить не удалось. После плачевного эпизода около балагана Шарлиз наотрез отказалась вести себя соответственно легенде.

– Буду расспрашивать безобидных старушек, - заявила она. – Никаких больше авантюр, с меня довольно.

Эрик не стал уточнять, что именно с ней произошло, и так догадываясь, что она не на того нарвалась, и своим поведением не достигла ничего, кроме неприятностей.

– Безобидные старушки заговорят самого черта, и назавтра все будут знать, что некая девушка активно разыскивает свою подозрительную тетю. Ты хочешь, чтобы тебя там встретили? – возразил он ей. Нормально заночевать все равно было невозможно, так что отдых был отложен в надежде предаться ему в более комфортных условиях, чем холодная каменная балюстрада в чужом дворике. Квартал Сен-Дени сладко спал в ожидании рассвета. Ни одно окно не светилось, ночь заботливо окутала город пледом бархатной тьмы и мирного сна. Кроме бродячих псов да одинокого господина, вдрызг пьяного и шатающегося, который брел по улице зигзагами, едва ли помня, где находится его дом, по дороге им никто не встречался. Разве что еще спешил по своим делам дорого разодетый аристократ в цилиндре и сером плаще. Шаги, даже самые беззвучные, гулко отдавались в безмолвии ночи, так что они издалека услышали торопливую походку и нырнули под защиту густого тернового кустарника, которым был обсажен чей-то особняк.

Господин в сером плаще уверенным шагом прошествовал мимо и скрылся за углом.

– Куда это можно так гордо шагать посреди ночи, - недовольным тоном сказала Шарлиз, вычищая впившиеся в платье шипы, которые собрала на себя, зарывшись глубоко в колючие кусты.

– Кто знает, – философски отозвался Эрик, внимательно вслушиваясь в удаляющиеся шаги, которые постепенно стихали. Они уже собрались последовать за любителем ночных прогулок, когда шаги снова стали громче и начали приближаться. Пришлось забираться назад в терновник и там замереть. На этот раз господин в цилиндре шел медленнее, лицом к лунному свету и дал себя рассмотреть. Шарлиз едва не вскрикнула, но удержалась, прижав ко рту ладошку. Делая большие глаза и тыча пальцем в проплывающую мимо фигуру, девушка жестами выражала свой ужас и потрясение. Эрик молчаливо прижал палец к губам, призывая ее потерпеть с объяснениями.

– Что такое? – прошипел он, облегченно вздохнув, когда мужчина в цилиндре снова скрылся, и Шарлиз так и не издала ни звука, хотя была к тому весьма близка. – Это призрак твоего покойного батюшки?

– Это барон! Попечитель больницы св.Женевьевы!

– Вот оно что… – протянул Эрик. – Чудные у тебя знакомые. Скучают, наверное, по тебе. Можно держать пари, что твой несостоявшийся работодатель вовсе не по случайному совпадению гуляет ночью по улицам.

– Неужто и он меня ищет… - Шарлиз нервно ломала пальцы, поглядывая на своего спутника, безмятежного, как море в штиль.

– Ты же сама говорила, что он расспрашивал тебя чересчур рьяно.

– Верно... Он из меня готов был душу вытрясти, словно я нарочно из вредности не хочу сказать, куда пропала моя тетя. Но неужто он бегает по улицам в надежде где-нибудь со мной столкнуться?

– Навряд. Полагаю, он искал тот же дом, что и мы. Вернее, он в отличие от нас прекрасно знает, где он находится.

– И что?

– И должно быть наведывается проверить, не прибыла ли Шарлиз Оллис в расставленные сети.

Она застонала. И Эрик говорил это так спокойно!

– Что ж тогда делать, если нельзя даже близко подходить к тетиному дому? Уйти к клошарам на Двор чудес? Милостыней авось и проживем.

– Положим, тебе никто милостыню и не подаст. Тебе предложат иначе заработать на кусок хлеба. Зато у меня все шансы, - с мрачным самоедством усмехнулся Эрик. – Меня бы с распростертыми объятиями приняли. Может даже королем бы избрали.

– Знаешь, твое чувство юмора как-то не к месту просыпается, - она наградила его ледяным взглядом. – Я серьезно. Куда деваться-то, если тетин дом уже охраняется. Идти мне больше некуда.

– Мне тоже, - спокойно заметил Эрик. – Поэтому придется делать то, чего от тебя меньше всего ожидают. Тебе придется проявить нахальство. Судя по всему, дом твоей тети где-то в двух шагах, если я правильно понимаю, твой друг барон завернул за угол, осмотрел дом, убедился, что тебя еще не было, и убрался восвояси. Пока он придет снова, у нас есть немножко времени, не носится же он туда-обратно, как заведенный. Поэтому предлагаю твое наследство занять, а там видно будет.

– А если нас опять выкурят оттуда, как ос? – поинтересовалась она.

– Значит, нужно, чтобы никто не догадался, что ты там.

– Но…

– Тебе придется побыть невидимой, - объявил Эрик. – Бесплотной и бесшумной, как привидение. Скажи, кто-нибудь, кроме твоего эскулапа-альтруиста, знает обо мне?

– Думаю, нет. А Франц обещал молчать, никому не рассказывать. Соседи же, наверно, подхватили от мадам Мантен известие, что ты… э, умер.

– Ах, значит, я умер? – ехидно уточнил Эрик. – Спасибо, что сказала.

– Ну да. Уж извини. Понадобится, я перевезу к себе из провинции еще одного дальнего родича, - она обезоруживающе улыбнулась. – Вместо умершего.

– У тебя что, неисчерпаемый запас бедных родственников?

– По правде, тетя Шейла была последней, хотя и не слишком бедной. Но для дела отчего бы и не сочинить еще десяток, они есть не просят.

– Мда, полагаю, твоя тетя была отнюдь не бедной. Судя по этому вот особнячку…

Они как раз свернули за угол, и обнаружили, что дом там всего один, зато большой, в стиле барокко, его парадный выход упирался в широкую обсаженную липами аллею, которая вела к чугунной решетке, около которой они сейчас и стояли. Мраморные колонны поддерживали величественный портик из белого камня. Темные филенчатые окна, башенки по углам…

– Это целый Версаль, - пробормотала Шарлиз. – Может, мы ошиблись? Может, барон посещал тут кого-то? Мало ли, к любимой женщине на огонек заглянул.

– И сразу ушел, да?

– Мм… дома оказался супруг?

– У тебя бурная фантазия. Придти в четыре часа ночи в гости к любовнице, огорчиться, что муж дома, и уйти? Вот уж странно. И потом у этого дома замечательно необжитой вид. То ли тут старательно убирают, то ли тут давно никто не живет. Пошли-ка. Навестим хозяев. Возьми Жеана, и не лезь вперед, сделай милость.

– А вдруг там кто-то есть? – вздрогнув, спросила Шарлиз.

– Непохоже. Но осторожность не повредит. Так что эта призывно открытая калитка пусть остается нетронутой. Пойдем, обойдем кругом, нужно взглянуть, где тут лучше всего попасть внутрь…

<<< Назад    Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы