Глава 31

– Милая…

Она порывисто кинулась ему на шею.

– Рауль, я так ждала!

– Любовь моя… – Его руки сжали тонкую девичью талию, нежно пробежали вверх по спине, зарылись в волосы, любовно пропуская пышные локоны сквозь пальцы и осторожно отодвигая их назад, чтобы открыть взгляду ее гибкую лебединую шею, тонкие плечи, трогательные ямочки у ключиц, придававшие ей особенную полудетскую хрупкость и чистоту. Вдоволь налюбовавшись ею, Рауль склонился к ее губам, и она пылко потянулась навстречу. Быстрее даже, чем он. Еще кто кого поцеловал… Рауля всегда восхищала застенчивая чувственность, которая отличала его невесту. Может быть, она не была аристократкой, способной составить завидную партию, но какая из утонченных юных прелестниц, которых он встречал на балах и приемах и которые старались на людях иметь вид поэтический и неприступный, какая из них могла сравниться с его Кристиной по красоте, искренности, пылкости? Она была сама естественность. Дивно прекрасная и такая любящая, что иногда страшно – что, если ее любовь с годами померкнет?

– Немного прогуляемся, милая? Одевай накидку и шляпку, я обожду, - пока она с улыбкой прихорашивалась, розовея под восхищенным взглядом Рауля, в комнату несколько раз с любопытством заглядывала мадам Валериус, для которой визиты жениха юной постоялицы составляли ежедневное развлечение лучше вечерней газеты. Оба были так молоды и красивы, что наблюдать за ними было сплошное удовольствие, просто глаза радовались, такая это была чудесная пара. – Мои друзья заказали на завтрашний вечер ложу в театре, я обещал, что мы будем. Ты ведь пойдешь, Кристина?

Руки, поправлявшие сбившуюся ленту на шляпке, застыли. Рауль поспешно добавил, заметив, что невеста отнюдь не пришла в восторг:

– Музыки будет ровно столько, чтобы заполнить перерыв между актами. Нас пригласили в «Комеди Франсез». Это драматический театр, - сказал он, будто оправдываясь.

– Я знаю, - проговорила Кристина, медленно опуская руки. Развязавшаяся лента соскользнула ей на плечо, но она равнодушно откинула ее назад, больше не пытаясь завязать ее изящным бантом, и голубые незабудки на тулье уныло повесили головы без поддержки. – Но… Право, я кажется никогда не была в театре в качестве зрительницы.

– Если ты не хочешь, Кристина, только скажи. И я принесу извинения за нас обоих, скажу, что в этот раз не получается.

– Нет, не нужно, Рауль. Что мы будем смотреть?

Она изменилась, его Кристина. И научилась дерзко смотреть в лицо своему страху и не отступать, а идти вперед, всегда только вперед. Хотя слово «театр» все еще означало для нее то же, что «кошмар». Рауль пожалел, что принял приглашение. Ему показалось, что между «Опера Популер» и «Комеди Франсез» такая же разница, как между ярмарочным балаганом и траурной мессой. Нечто совершенно разное, практически вовсе не имеющее друг с другом точек соприкосновения. Но, кажется, Кристину все равно бросило в дрожь. И она беспокойно глянула на стену, где как-то странно выделялся более светлый участок. Какой же он рассеянный! Здесь же раньше зеркало висело.

– Кристина?

Она увидела, на что он смотрит, и виновато вздохнула, опуская глаза.

– Оно криво висело. Я хотела поправить и уронила. Теперь вот… все жду, чем это для меня обернется. Веду себя, словно суеверная дикарка, мне даже стыдно.

Рауль смеясь обнял ее. Она так трогательно себя отчитала, что ему хотелось немедленно переубедить ее, уверить, что она самая умненькая и храбрая девушка во всем Париже, и он готов вызвать на дуэль всякого, кто посмеет с ним не согласиться.

– Мы идем на «Ифигению в Авлиде», - сказал он, вспомнив, что так и не ответил на ее вопрос. – Это ведь лучше, чем всякая современная ерунда, правда?

– Конечно, милый, - проговорила она нежно, но взгляд ее снова метнулся к терзающей пустоте на стене. Жди беды… жди беды…

И как она не напоминала себе, что уже взрослая женщина, невеста, которая не должна, как маленькая девочка, пугаться собственной тени, все равно на дне сердца нет-нет, а позвякивал тревожный колокольчик. Дзинь-донн… жди беды, Кристина Дайе.

Ангела музыки никогда не существовало. Призрак искупил вину собственной кровью. Чьи же глаза тогда взглянули на нее с той стороны? И ей не показалось, она уверена. Она пока еще не сошла с ума.

–

Вот так же, наверное, ощущают мир глухие. Четко, ясно видеть перед глазами картинку, но не слышать ни одного звука. Ни единого. Образы двигались, как актеры пантомимы. Взмахи рук, гримасы, жесты, нахмуренные брови, шевелящиеся губы… они наверное слышали друг друга. Наверное, даже пели дуэтом, следуя друг за другом в стройной очередности, и за журчащим потоком их голосов устремлялся хор, то затихая, чтобы дать им зазвучать в полную силу, то подавляя, чтобы напомнить, что они всего лишь два голоса из многих, и что их воля к жизни имеет ничуть не больше значения, чем воля любого, чей голос сплетался сейчас с их в единую мелодию, которую нельзя разобрать на отдельные звуки и ноты.

Только он ничего этого не слышал. И это было по-настоящему страшно. Страшнее всех ночных кошмаров, которые могли подкрасться в темноте и на время овладеть его душой. Кошмары, как приходили, так и уходили, поджав хвост, изгнанные светом и солнечными лучами, беспощадно выжигавшими тьму. Но тишина оставалась. За окном шумно галдели птичьи голоса, проезжали экипажи, долетали до него голоса разносчиков, нахваливавших свой нехитрый товар. Но задиристое чирикание воробья не превращалось в голове в пронзительный вскрик скрипки, и следующее за ним быстрое стаккато из таких же отрывистых, как воробьиные рулады, звуков. Тот, кто ничего не умел и не желал слышать - для него в его нотах не звучало ничего, кроме режущего слух диссонанса. Они просто ничего не понимали. Этот диссонанс и был сама жизнь. Неправильная, несправедливая, подчиняющаяся своей собственной гармонии, где между уродливым и прекрасным, раздражающим и совершенным не было никаких границ. Но сейчас ничего этого не было. Воробьи это были только воробьи, и скрипка не подхватила их щебет. И не превратились в негромкое пение массовки голоса случайных людей, чья линия жизни как раз сейчас случайно пересекалась с его. Где-то прошел стекольщик, громко предлагая свои услуги, звонко смеялись чьи-то дети, кучер, проезжая, прикрикнул на лошадь, где-то кололи дрова, а сварливый женский голос выговаривал кому-то за какие-то пропавшие вещи… Они не должны были оставаться сами собой. Раньше они так легко сливались в его голове в ноты, которые без всяких усилий ложились на бумагу, и ниоткуда, из обыденных вещей рождалась красота. Музыка была во всем, и даже в однообразной капели над подземным озером, и в царапающих по каменным переходам коготках крысиных лапок, и в каждом шорохе, и в плеске воды. Если небеса наказали его, лишив его дара слышать… если у него решили отнять его мир, его последнее прибежище… Должен же быть предел жестокости? Разве он и без того мало наказан?

Это неправда, нет, это просто усталость. Просто ночь, проведенная за трудоемкой утомительной работой, вымотала его, а тревожные вести выбили из колеи. Нужно просто немного отдохнуть, и все станет на свои места. Только раньше… раньше у себя в подземелье он отчего-то мог не спать несколько суток подряд, если его захватывало вдохновение, и никакая усталость не становилась между ним и его музыкой. А теперь даже музыка решила отвернуться от него, как будто он чем-то предал или обидел ее. За что? Разве он не молился на нее, разве не преклонялся, как перед святой?

– Мне так страшно, - тихо пожаловался он ребенку, который все равно не мог его понимать и увлеченно сосал палец. Пришлось взять на руки, а палец отнять, хотя он и не помнил точно, отчего этого нельзя. Эрик прикрыл глаза и немного успокоился. Он не имел права впадать в отчаяние. Все еще обойдется, обязательно обойдется… пожалуйста. Что бы ни уготовило для него будущее... Пожалуйста, не тишина.

Но даже если… если и так… Он с гневом открыл глаза и возвел их к небесам, туда, где жил некто мелочный и жестокий, кому нравилось раздирать на части его душу, словно она была сотами, в недрах которых таился сладкий мед, который иначе было не достать.

«Я выстою! - его безмолвный крик устремился ввысь, разорвал небо и достиг, должен был достигнуть ушей Всевышнего, иначе просто не могло быть, потому что сила и ярость, вложенные в него, были безмерны. – Ты все равно меня не сломаешь, все равно! Если ты отнимешь у меня способность писать свою музыку, я стану играть чужую, и помешать ты мне сможешь, только если лишишь меня рук. Лиши меня зрения, и я стану играть на ощупь. Лиши слуха, и я буду доверять дрожи клавиш, как Бетховен. Ты дал мне жизнь, о которой я не просил, терпи меня теперь на этой земле!»

И тишина в ответ. Что же он с собой сделал? Слабая усмешка тронула его губы, просто чтобы доказать небесам – или себе? – что он еще не на коленях. Или все-таки на коленях? Пусть. Но они – там, наверху – больше не увидят слез и не услышат мольбы.

Он встрепенулся, только когда постучали в дверь. Кто-то пришел… кто? Не было такого человека, которого он был бы рад сейчас видеть. Шарлиз выглянула из спальни Дантса и бросила на спинку стула полотенце.

– Наверное, мальчишка вернулся с запиской для Мэг, - предположила она и пошла открывать. Это было рискованно, рискованно посылать какого-то чужого мальчишку в дом Жири, рискованно позволять это безумие, и вместо того, чтобы прятаться, напротив, приоткрывать двери во внешний мир. Голос был женский… не мальчишка это вовсе. Эрик осторожно положил Жеана и двинулся на звук разговора с предчувствием какой-то очередной каверзы от судьбы. Столкнулся он с ехидно улыбающейся Шарлиз, которая как раз шла его позвать.

– Это твоя гостья, Эрик, предоставляю ее тебе. Мне с ней недосуг нянчиться.

Он изумленно уставился на Анну де Морано, которая в картинной позе стояла на пороге, явно ожидая, что ею будут любоваться. Приторный запах ее духов сразу вполз в комнату, навязчивый, как лондонский туман. Мушка в виде паучка украшала ее глубокое декольте, притягивая взгляд к округлостям белоснежной груди, выступающей из плотного атласного корсажа. Она и правда была хороша, - яркая, черноглазая, изящная, если бы не стервозность, которая просматривалась в каждом ее жесте и взгляде. Впрочем, и та дело вкуса. Некоторым – даже нравится, как немного кайенского перца в пресном блюде.

– Я могу войти? – бесцеремонно осведомилась она.

– Нет, - честно ответил Эрик, даже не надеясь, что она обиженно разрыдается и убежит. Анна действительно восхищенно улыбнулась, словно его нелюбезность только вызвала у нее прилив уважения.

– И вы не поинтересуетесь моим самочувствием? – спросила она с наглостью, которую многие ее поклонники, должно быть, находили очаровательной. Впрочем, Эрик в их число не входил. Ему хватало и других острых ощущений в своей жизни, чтобы еще искать их в тех, кому сама природа предназначила быть нежными и женственными.

– Вижу, что вы пришли на своих ногах, - заметил он. – К чему же были бы мои расспросы?

– Может быть, вы меня все-таки впустите? – она нетерпеливо вздернула породистую чернокудрую голову – точь-в-точь закусившая удила кобыла, и переступила с ноги на ногу. Кажется, ее так и подмывало оттолкнуть Эрика локтем и зайти наконец. – Я бы хотела поговорить, и без свидетелей.

Он с трудом сохранил ледяное выражение лица, ища разгадку, что это может означать. Неужели еще одна станет размахивать тут его «портретом», угрожая позвать жандармов? Или может быть, они уже ждут сигнала где-нибудь за углом? Могла догадаться. Они ведь предупреждали, что он может носить маску. Она вполне могла догадаться, если увидела где-то тот грязный наклеп, будто он свернул шею какому-то чертовому жандарму, которого он в глаза не видел. Его маска плюс его образ жизни – и легко может закрасться подозрение, что с ним не все так просто. И Эрик посторонился, чтобы она могла войти. Выпустит он ее после или нет, но оставаться в неведении было бы глупо и опасно. Ладно бы они арестовали его за Пьянджи… или за Бено. Это хотя бы было бы справедливо… отчасти. Впрочем, и старика наверняка уже тоже обнаружили. И пополнили список его злодеяний. Теперь ему можно все… отправить на казнь они его все равно смогут всего лишь один раз. С людьми ему больше не о чем спорить. А с небесами?

– Откуда вы узнали, где я? – спросил он глухо, пропуская ее в свой тесный чуланчик, который она оглядела с веселым недоумением.

– Ах, да откуда же мне было знать! – протянула она с хитрой улыбочкой, смахнув со стула его плащ, словно это была ненужная тряпка, и удобно располагаясь у окна. – Месье доктор оказался столь дурно воспитан – ну да последнее время мне везет на плохо воспитанных мужчин! – что отказался везти меня домой, пока не доставит к себе и не уложит в мягкую постельку барышню, которую подобрал где-то на улице. Ну просто как щенка, надо же! Подобрать раненую девицу брачного возраста на дороге! Бывают же чудеса. Право, нужно взять на заметку, ей-богу. Можете вообразить, и мне – это при моем-то положении в обществе и связях – пришлось сидеть в прихожей, как какой-нибудь благонравной скромнице-пансионерке, пока доктор вправит перелом этой девице, хотя я уверена, что никакого перелома у нее не было, какой-нибудь мелкий ушиб да пара синяков, но возился он с ней целый час просто лишь бы меня позлить.

Анна тараторила, Эрик молча слушал, даже не пытаясь вставить хоть слово. Наконец она остановилась передохнуть и призывно взмахнула ресницами, искоса поглядывая на его лицо. Кажется, ее ничуть не расхолодил ни тот прием, который он оказал ей в особняке Прево, ни то, что он угрожал выкинуть ее вон чуть ли не за шкирку, как паршивого котенка. Наоборот, в ее глазах пылал азарт записного картежника, который уже проиграл свое состояние, но припомнил, что в карманах у него еще есть мелочь, которую можно поставить на кон.

– А сегодня я подумала – не навестить ли мне ту бедняжку, которой мы с месье доктором так самоотверженно спасли жизнь. Я за нее ужасно переживала, хотя она должно быть и обычная бродяжка. Разве дама может попасть под экипаж, как какая-нибудь курица? И надо же – я столкнулась с вашей кухаркой. Как там ее? Мари! Ах, естественно, я обрадовалась, и мне сразу же захотелось перекинуться с вами парой словечек. Разве мы с вами не старые друзья?

– У вас своеобразные понятия о дружбе.

– У меня своеобразные понятия обо всем, - заметила она, склонив голову набок. В ее устах это звучало двусмысленностью, которую уловил даже Эрик, уж на что он был не привычен ни к флирту, ни к светской болтовне. Анна обождала немного, не поддержит ли он ее игру. Однако он молча стоял, пытаясь понять, куда она на самом деле клонит и когда заговорит о деле. – А вы, я вижу, помирились с месье доктором, раз решили погостить у него?

– Помирились, - коротко подтвердил Эрик. Анна вздохнула и в задумчивости потерла пальцем кончик носа, но антрацитовые бусины ее глаз все так же многозначительно проблескивали сквозь чащобу длинных загнутых ресниц, ни на мгновение не выпуская его из виду. Даже в маске он чувствовал себя обнаженным перед ней, и желание отвернуться становилось невыносимым. – Я могу узнать, что вам от меня нужно? – не утерпел он.

– О, у меня множество пожеланий. Которые из них вы выполните, вот, что меня интересует.

Игры, игры… Ей нравилось перебрасываться словами, как шарами для крикета.

– Вы отнимаете у меня время, - заметил он, сохраняя непроницаемое выражение.

– Да? Как жаль. А я надеялась, что вы уделите мне немножко… вашего времени.

Она вдруг не торопясь подняла руки к волосам и вытянула из замысловатой прически длинную шпильку с жемчужиной на конце. Затем еще одну. Бросила их на пол, небрежно, словно это был простой стеклярус, потом выпустила длинные волосы из-под тонкой, как паутинка, сетки и позволила им рассыпаться и заструиться по плечам и спине блестящим сумеречным водопадом. Это представление предназначалось ему, понял Эрик. Это его тут то ли дразнили, то ли соблазняли. Весело… Такое не каждый день увидишь. Он отступил назад, нащупывая рукой дверную ручку.

Отсутствием логики он пока не страдал. И на все, что движется, кидаться тоже не собирался. Он ошибся и поддался на ее уловку, вот и все. Анна не читала объявления о награде, и не оно привело ее к нему. Она никак не связывала его с убийством того жандарма и вовсе не думала поймать его в капкан, заставив плясать под ее дудку под угрозой выдачи полиции. Если б она то объявление видела, то не стреляла бы тут глазами, завлекая непокорную добычу в свои сети. Тогда она знала бы, что там, под его маской. Знала бы, как обманчив его внешний вид, как будто принадлежащий обыкновенному человеку. Алое ядовитое насекомое приняло незаметную серую окраску, и глупая птица собиралась проглотить его. Не то, что бы птицу было жаль. Она была глупа и прожорлива. Но и быть тем самым ядовитым насекомым ему было противно.

– Собираетесь сбежать? – поинтересовалась она, подпустив в голос грудные интонации. Может быть, кого-то они и впрямь могли свести с ума, кого-то пресыщенного скучным каждодневным счастьем и ищущего новизны. Если конечно счастье может быть скучным, а ему так не казалось, хотя он и не знал в точности, что это такое. Анна вызывающе смотрела на его движение, весьма напоминающее позорное бегство, по крайней мере рука его легла на ручку двери, готовясь распахнуть ее и разрушить неловкий тет-а-тет. Она тряхнула головой, чтобы световые блики заиграли в черной блестящей копне, и весело рассмеялась, поймав его настороженный взгляд. – Вы меня так боитесь? Почему? Разве я вам не нравлюсь? Я недостаточно красива? Если не хотите снимать вашу маску, не снимайте. Я и так догадываюсь, что у вас там некрасивый шрам или что-то такое. Это даже заводит. Я не стану подглядывать. Ну как? Все еще нет? Или все-таки да?

– Нет, - выговорил он каким-то странным чужим голосом, который сам едва узнал.

Конечно, нет. Так можно было давно. Не показывая лица. Притворяясь эксцентричным, но привлекательным оригиналом, которому просто нравится играть в тайны. Носить маску, как итальянский разбойник. Говорить загадками. Таких, не обремененных моральными принципами дам, ищущих развлечений и удовольствий, можно было и в опере найти сколько угодно. Ему же было нисколько не угодно. Их интерес не имел бы никакого отношения к тому Эрику, которым он был на самом деле. Тот, кого они могли пожелать, никогда не существовал и был плодом его фантазии. А уж если б любопытство или простая неосторожность открыли им его тайну… не счесть было бы воплей и слез. А ему осталось бы умереть от стыда.

Только когда страсть перемолола в нем все страхи, только тогда он решился рискнуть, вдруг все-таки из иллюзий и мечтаний родится нечто большее, вдруг девушка с нежной, тонкой душой увидит что-то важнее красоты за белой прохладной поверхностью разделявшей их преграды. А она молча выслушала его мольбы, и уже на другой день таяла в руках смазливого виконта. Ложь это всегда только ложь. Замок на песке, который смоет первая же волна. Сотню таких бесцеремонных и жаждущих приключений Анн он без сожалений променял бы на одно ласковое прикосновение к его незащищенному лицу. Если невозможно, лучше не надо ничего. Это хотя бы уберегает от разочарований и ложных надежд. Поэтому - нет, конечно же, ответ нет, и всегда будет нет…

– Нет? А если как следует подумать? – переспросила Анна, насмешливо приподнимая брови, словно он выдал какую-то глупость, с которой смешно было даже начинать спорить, и игриво повела плечом, чтобы он получше мог рассмотреть гладкую алебастровую шею и соблазнительную ложбинку между полушариями грудей. Ее палец провел по краешку собственного декольте, и она медленно облизала губы, словно они пересохли от желания.

Пора прекращать эту затянувшуюся игру, подумал он со внезапно вспыхнувшей злостью. Анна была не та женщина, которую он желал бы держать в объятиях, будь она хоть тысячу раз красива. Не его это тип. И даже капризная плоть не возражала, что ее оголенная шея вызывает гораздо больше желания крепко сжать ее обеими руками и под ее сдавленный хрип поинтересоваться, какого черта она среди бела дня ломает эту комедию, чем осыпать ее поцелуями. Мысль о них даже вызывала нечто вроде брезгливости. Может, в нем уже и от мужчины ничего не осталось? Хорош Дон Жуан. Его еще и уговаривать нужно да дольше, чем воспитанницу кармелиток. И все равно. К черту ее!

– Я не собираюсь исполнять ваши прихоти, даже если вам захотелось поразвлечься. Убирайтесь отсюда! - рявкнул он, отбрасывая всякую сдержанность. – Вам тут не дом свиданий. Убирайтесь вон!

– Так прогоните меня, - предложила она, не выказывая видимого страха. Ее зрачки даже расширились в возбуждении, словно трудность охоты разогревала в ней азарт еще сильнее. Она не учла серьезности его намерений. Эрик в два шага оказался около нее и, жестко схватив ее за локоть, поднял на ноги одним рывком.

– Сирены-соблазнительницы из вас не выйдет, мадам. Вы для этого недостаточно щедро одарены природой. Вон!

Следовало хорошенько подтолкнуть ее к двери, но он поддался глупому и ошибочному представлению, что женщина прекрасно понимает, кто из них сильнее и не станет упираться. Но она извернулась и повисла у него на шее, прижимаясь к нему всем телом. Еще и имела нахальство поинтересоваться:

– И чем же природа позабыла меня наградить?

От приторного запаха духов кружилась голова – удивительно, как она ходила целый день, преследуемая этим тошнотворным шлейфом. Или это его просто тошнило от всего, что принадлежало этой особе, которая привыкла получать все, что ни взбрело бы в ее капризную и безмозглую голову? Он силой расцепил ее руки и стряхнул ее с себя. От силы грубого толчка она споткнулась, сделала по инерции несколько шагов назад и прислонилась к стене, тяжело дыша и хищно улыбаясь. Ей нравилось, ей определенно нравилось все, что происходило. Ему – нет. Совсем нет. И тянуло проверить, хорошо ли держится маска. «Нужно тесемки приделать»,- некстати подумалось ему. С такими-то передрягами. Еще свалится в самый неподходящий момент. А ему, кажется, сейчас не стоит щедро показывать свою красоту каждому встречному. Слишком уж она... запоминающаяся.

– Так чего же мне не хватает? – повторила Анна. – И где именно? Здесь? – она накрутила на палец локон и отпустила его, и он черной змеей остался обвивать ее плечо, казалось еще немного – поднимет голову и зашипит, высунув раздвоенный язык. – Или здесь? – ее пальцы бесстыдно обрисовали контур груди. – Может, здесь? – рука опустилась еще ниже, но он не испытал ничего, кроме злости. Может, кому-то и по нраву эти игры. Может, он зря воспринимает их слишком всерьез? Кто б подумал, что он так возненавидит женщину, которая покусится на его невинность? Сцена годится для «Декамерона» и была бы лучшим его украшением. Наверное, когда ему было двадцать, ей бы задуманное удалось. Правда, в двадцать он еще и не научился сходить за человека так удачно, чтобы кто-то обманулся, глядя на него.

– Чтобы сойти за сирену, еще нужен голос, сводящий мужчин с ума! - заявил он с холодной яростью, глядя в ее возбужденно поблескивающие глаза. Не стоило дразнить льва костью из папье-маше… Не стоило играть с тем, кто привык сам устанавливать правила. Он сжал кулаки и надвинулся на нее. – А ваш голос, Анна, подобен карканью простуженной вороны. Могу вообразить, если б такая сирена еще и запела, корабли тонули бы, не дотянув до вашего острова, а матросы сами кидались бы в пучину, умоляя избавить их от незаслуженной пытки. – Он с наслаждением отметил, что стер ее нахальную улыбку, стер ядом своих оскорбительных слов. Наверное, нечем было гордиться, на самом-то деле. И тем более не следовало напоминать себе о голосе. О дивном голосе его маленькой сирены, которая теперь пела свои сладкие песни для другого. Если пела. Может быть, она тоже боится растревожить только начавшую заживать рану. А может, и думать забыла и заливается соловьем. Люби меня - все о чем прошу… позволь пойти за тобой - куда ты, туда и я… Хоть на край света… Все дни, все ночи, все утра… раздели их со мной… Проклятая Анна! Не нужно было вспоминать.

– Прочь! – закричал он на нее, хотя стоило бы кричать на себя, ведь это он коснулся все еще кровоточащей язвы на сердце - он, не она. Но подвернулась Анна, с ее дерзостью и самодовольным нахальством, и он выплеснул на нее всю свою накопившуюся тоску и гнев. – Прочь отсюда, пока я еще могу одолеть желание навсегда заставить вас замолчать! Прочь!

Нормальная женщина свалилась бы без чувств, если бы на нее так наорали. Анна де Морано не была нормальной женщиной. Она моргнула, и только. Затем вздохнула и как фокусник – кролика из шляпы, извлекла крохотный дамский револьвер, и его стальное дуло вмиг оказалось направленным ему в живот. И не задрожало ни на долю секунды.

– Сожалею, месье. У меня всего два излюбленных способа получать то, что мне нужно. Либо в постели, и тогда я добра и благодушна. И у вас были бы все шансы сохранить свою жизнь. Если, конечно, ваши таланты меня бы не разочаровали. А у меня есть сильное подозрение, что это было бы именно так. А ведь мне говорили, что горбуны и уроды лучшие любовники, ну да видимо это заблуждение. Второй способ вам понравится меньше. Я могу получить ответы на мои вопросы взамен на обещание прекратить ваши мучения и добить вас. Мне не говорят «нет», месье, имя-которого-покрыто-тайной. Я все равно получаю свое. Так или иначе.

Напрасно он оттолкнул ее от себя, слишком поздно подумал Эрик. Даже если он кинется на нее сейчас с быстротой атакующей кобры, она все равно успеет спустить курок и обречь его на долгие поиски в аду кратчайшего пути в забвение. И его жизнью она не ограничится. Неужели он и правда поверил, что ее заинтересовала его скромная персона? Что ее очаровали его аристократические манеры, красивый голос и ореол таинственности? Выходит, двадцать лет во мраке и одиночестве ничему его не научили. Только девочка с забитой сказками головой могла на какое-то время дать затуманить себе разум мечтами о роковом красавце-брюнете. А не взрослая женщина. Которая вовсе не глупая. Жестокая и любящая играть в салки у края пропасти, это да. Глупец тут он. Не глазами нужно было хлопать, оберегая свою невинность, а к пистолету поближе подбираться, тому самому, что он выбил из рук Бено, и до которого сейчас было шагов ровно столько, чтобы красавица Анна успела всадить в него три пули.

Он был таким сильным и хитрым у себя в Опере.

Каким же наивным выполз он из своей тьмы в мир людей…

– Вам ведь нужны эти чертовы письма? – спросил он, догадавшись обо всем. Жаль только, что поздно.

– И они, и не только, - небрежно согласилась Анна. – Письма и маленькое дополнение. Ну и ваша жизнь, раз уж вы не захотели со мной ладить. А ведь напрасно. Я бы вас многому научила. Но теперь уж, конечно, не стану, сожалейте об упущенных возможностях. Ну что ж, хватит пустой болтовни. Мне нужны письма, и мне нужна девушка. Если я еще не выжила из ума, то та самая, которую вы так бездарно пытались выдать за прислугу.

– Кхм… Я, кажется, не вовремя?

Шарлиз смотрела на них, приоткрыв дверь. И она училась жизни скорее, чем он. Стояла боком, представляя из себя неудобную мишень, и легко могла юркнуть под защиту двери, которую не пробьет мелкокалиберная пуля, если Анна вздумает переключиться на новую цель.

– Вот и мадемуазель Оллис пожаловала, - одобрительно сказала Анна. – Входите, милочка. Можете вообразить, этот тип заявил, что у меня голос, как у вороны! Можно ли так грубо обращаться с дамой! Разве не правильно будет поучить его хорошим манерам? Они пригодятся ему. В аду.


Глава 32

Пускай Шарлиз и не испытывала к хорошенькой блондинке особой симпатии, ее все равно было жаль, такой у нее был страдальческий и несчастный вид. И глаза у нее были доверчивые, как у раненой собачонки, которая несмотря на печальный опыт бродячей жизни, все еще верит, что большие и сильные человеческие существа помогут ей вместо того, чтобы грубо пнуть сапогом. И хотя юной Мэг чутье не могло не подсказывать, что Шарлиз ею не особенно довольна, тем не менее она смотрела на нее, как на спустившуюся с небес Деву Марию, которая непременно явит ей чудо исцеления.

Шарлиз только вздыхала. Исцелять чудотворным возложением руки ей было не дано, и хотя она догадывалась, что накануне девушка получила от Франца какое-то лекарство, избавившее ее на некоторое время от страданий, причиняемых серьезным и совсем еще свежим переломом, она не знала ни какое именно, ни в какой дозе его можно давать. Сам доктор, у которого можно было бы спросить совета, в себя не приходил, и с его уст срывались бессвязные, почти неразборчивые речи. Кажется, его мучили кошмары, но ему она тоже могла помочь разве что заботливой сменой смоченных в холодной воде полотенец, немного унимавших жар. Он так гневно вскрикивал в своем бреду, что Шарлиз укрепилась в подозрениях, кто, кроме безвременно погибшей любимой, посещает его в навеянных горячкой снах. Не обошлось там наверняка без жуткого порожденья тьмы по имени Эрик. Может, конечно, она недостаточно впечатлительна или у нее напрочь отсутствует воображение, но вряд ли даже под высокую температуру ее посетил бы подобный кошмар. Не то, чтоб ее никогда не передергивало от его вида, но чтобы леденящие сердце кошмары снились, этого все-таки маловато. Ох и неспроста он забился на долгие годы в какие-то катакомбы, как-то не складывались у него отношения с прогрессивным человечеством. Да что удивляться, если у кого-то хватило духу обидеть и растоптать такое безответное существо, каким была ее сестра Мари... Нельзя в этом мире отличаться от толпы. Тут уж одно из двух, тебя либо подстригут и подровняют, как аккуратный английский садик, либо и вовсе выкорчуют, чтобы не нарушалось совершенство ландшафта.

Бедная Мэг не могла найти себе места, ее пальцы беспокойно перебирали край одеяла, и она пыталась как-то повернуться, сменить позу, словно это могло помочь, но ей не удавалось. Глянув поближе, Шарлиз обнаружила, что ей это и не удастся, потому что во избежание неловких движений, которые сместят наложенные повязки, Франц пристегнул ее сломанную ногу к кровати. Она решила, что ему как врачу виднее, и снимать ремни отказалась, несмотря на жалобы Мэг, которой казалось невыносимым лежать неподвижно в одной позе, и девушка поминутно жаловалась то на растущую боль, то на жажду, то на зуд под повязками. Ее стоны и вымученные вздохи действовали на нервы, и хотя Шарлиз понимала, что переживать еще и из-за этой совершенно посторонней ей блондиночки глупо, с такой же пользой она могла бы терзаться из-за миллионов бед, щедрой рукой распределенных богом между его непутевыми детищами, она все же чувствовала себя так, словно обязана как-то вмешаться и оказать посильную помощь. Как будто мало ей было собственных забот. Следовало бы подумать о том, как жить дальше, где, в каком затерянном уголке мира попытаться начать все заново, как примириться с тем, что все привычное и знакомое останется позади и, может быть, никогда больше не вернется в ее жизнь. Об этом как раз думать и не хотелось. Как-то слишком отдаленно, слишком… глобально. Будет ли и правда война или как-нибудь обойдется, сотрет ли навсегда с лица земли мир, знакомый ей с детства, или повезет и пройдет стороной, как проходит порой летняя гроза, от которой больше духоты и зловещих свинцовых туч, чем самого дождя, но никто не отменит восхода солнца и простых каждодневных дел, которым – хоть страшный суд наступи – все равно нужно уделить время. Вот как этой девушке, Мэг, которой все равно нужна помощь, и снедай Шарлиз хоть тысяча тревог, они пока могли обождать своей очереди, обождать, пока не наступит их время запускать когти в ее душу. Пока же – еще не время. Ей придумать бы, как помочь этой блондинке, чтобы унять ее бесконечные жалобы и нытье. Может, конечно, она к ней и придирается, может, сама вела бы себя ничуть не терпеливее, если бы лежала прикованной к постели вся замотанная в бинты, как мумия.

На полочке около постели больной остались какие-то склянки и пузырьки, и Шарлиз долго перебирала их, пытаясь угадать болеутоляющее. То, что подписано было на латыни, сразу отставила в сторону – даже и думать нечего, все равно не прочесть. Остальное еще раз пересмотрела, как будто даже припомнила из своего короткого сестринского опыта пару ходовых названий, оставалось вычислить дозу, чтобы молодая балерина не отправилась к праотцам с легкой руки своей лекарки-невежды, угостившей ее лошадиной порцией лекарства. Тут действовать наугад было слишком опасно, так что Шарлиз сходила в комнату Дантса за книгами, и устроилась около Мэг, листая медицинский справочник в надежде получить вразумительные объяснения, что такое кубики и на какие деления ей ориентироваться, чтобы их отмерить. Пострадавшая девшука даже на время забыла о своих охах и стонах, тоже проникнувшись интересом.

– А вам что-то это все говорит, мадемуазель? – уважительно спросила Мэг, вытягивая шею, чтобы заглянуть на страницу, где как раз Шарлиз вместо пояснений, куда втыкать шприц, наткнулась на подробнейший рисунок человеческой руки, лишенной кожи, но зато с тщательно прорисованными мышцами. Шарлиз неразборчиво заворчала, чтобы не слишком разочаровывать свою первую пациентку. – А это что? – Мэг с любопытством показала на нечто, смутно напоминающее сырой бифштекс.

– Мышца в разрезе, - прочитала Шарлиз подпись под иллюстрацией. – Дайте мне дочитать, Мэг. Иначе это затянется до вечера.

– Вы учились на врача?

– Женщин не учат на врача, - отозвалась Шарлиз, перелистывая сразу несколько страниц, потому что автор книги углубился в пространные объяснения, как правильно рассечь заднюю зубчатую и внутреннюю косую мышцы, и куда потом тянуть подвздошно-подчревный нерв, наличие которого в человеческом организме было для нее открытием не менее волнующим, чем пару веков назад обнаружить, что земля все-таки круглая. Однако и дальше вместо кратких, четких и полезных указаний обнаружились иллюстрации абсолютно устрашающего вида, где из разрезанного чуть не пополам человека извлекали что-то, по мнению автора, ему отныне бесполезное и с виду весьма напоминающее сырую картофелину, но подписанное почками. – Держите, чтобы вам не скучать, - она закрыла том и передала его Мэг, которая не без опаски начала рассматривать рисунки и судя по взволнованным возгласам, окончательно отвлеклась от своей больной ноги. Кажется, так было даже лучше, решила Шарлиз. От передозировки любопытства она по крайней мере точно не умрет и вреда ей не будет. Лишь бы нервы были крепкие, чтобы не откачивать потом от иллюстрированных врачебных кошмаров.

Между тем события, происходящие в комнатушке по соседству, куда увели невыносимую гостью, неожиданно нагрянувшую с визитом, кажется, принимали плачевный оборот. До сих пор там как будто все было тихо и чинно, и как Шарлиз не прислушивалась, не могла разобрать, что там Анна так долго рассказывает Эрику – негромкое журчание женского голоса хотя и доносилось до нее, но неразборчиво, а подслушивать у двери как будто было неэтично. Хотя и ужасно интересно. Анна, похоже, была не настроена сдаваться без боя, Эрик упрям, и что из этой горючей смеси могло выйти, можно было только предполагать. Только теперь время переговоров, похоже, кончилось, и в ход пошла тяжелая артиллерия.

Мэг испуганно выронила книгу, и губы ее задрожали.

– Призрак… - шепнула она, как будто Шарлиз этого не знала. Слышно было, как голос Эрика срывается от гнева, и это как пить дать предвещало неприятности. Встревоженно обменявшись с Мэг взглядом, в котором читалось напряженное ожидание, она тоже отложила тяжелый трактат в переплете из свиной кожи, который пыталась проштудировать в поисках каких-то советов, которые были бы понятны простому смертному, незнакомому с древней латынью. Она с опаской выглянула из комнаты Мэг. Дверь в бывшую комнату прислуги была плотно притворена, но казалось с минуты на минуты распахнется с яростным хлопком, пропуская навязчивую гостью. Только вряд ли при этом она выйдет самостоятельно, на своих ногах. Вылетит, как пьяный буян из дорогого ресторана – в это Шарлиз поверила бы охотнее. Ей даже стало немножко жаль Анну. Когда мужчина так упорно обхаживает объект своей симпатии, к нему все относятся с пониманием и уважением. Но не дай бог женщине проявить настойчивость в этом вопросе… заклюют. Впрочем, пожалуй и впрямь неженское это дело – бегать за мужчиной, будь он хоть трижды загадочным, как граф Калиостро, чья прячущая лицо маска только подогревает интерес до точки кипения. Обаяние тайны… оно производит неизгладимое впечатление на романтически настроенных дам.

– Все, Анна его довела, - вздохнула Шарлиз, прислушиваясь к громам и молниям, все еще доносившимся из-за закрытой двери. – Накричится на неделю вперед, может, после будет смирным, аки агнец. Только по-моему его пора выручать, пока эта женщина совсем уж не утратила последний стыд.

– Вы… пойдете туда? – воскликнула Мэг, приподнимаясь.

– А что?

Девушка помедлила, будто сомневаясь, с кем все-таки она имеет дело, то ли с другом, то ли с врагом, но все-таки, глянув на Шарлиз из-под опущенных ресниц, вспомнила, что та весь день возилась с ней, как с больной сестрой, и продолжила:

– Моя мама говорит - как бы двое не ссорились, они все равно успеют вовремя объединиться против того, кто начнет их мирить.

– Ваша мама мудрая, только я мирить их не стану, - пожала Шарлиз плечами. – Просто немножко помешаю скандалу. Пока они там друг друга не поубивали.

Судя по личику Мэг, ее такой исход ни капли бы не огорчил.

Шарлиз уже собиралась постучать и войти, когда гневный выкрик Эрика, требовавшего, чтобы Анна немедленно убиралась прочь, заставил ее приостановиться. С чего бы ему так злиться? Даже если женщина, оказавшись с ним наедине, принялась за свои прежние штучки… ну и что? Тут радоваться надо. Разве не лестно? Тем более, с его-то истерическим ужасом перед своей внешностью. Вот и убедился бы, что жизнь на этом не кончается… Или она чего-то не понимает?

Все-таки с совестью удалось заключить сделку, что она послушает всего минуту и ни секундой больше, просто, чтобы не вломиться в комнату совсем уж не вовремя. Скандал ведь скандалу рознь: один предвестник настоящей катастрофы, другой - последний всплеск эмоций перед бурным примирением. Она прильнула ухом к замочной скважине и стала слушать. И тогда внезапная бледность покрыла ее лицо. Говорила Анна. Ее голос уже не был таким манерным, каким она его помнила, и томная избалованная красотка вдруг превратилась в настоящую медузу Горгону, и с уст ее капала ядовитая желчь, отравляя все кругом своей злобой. «Ох и не ради легкомысленного флирта она пришла сюда», - холодея поняла Шарлиз. Покоренные сердца для такой Анны лишь милое дополнение к одержанной победе, чтобы не с пустым ягдташем покинуть охотничьи угодья. Но на самом деле отнюдь не ради скромных уток и бекасов затеяна была эта охота, здесь загоняли дичь покрупнее.

– Я все равно получаю свое. Так или иначе, - с холодной издевкой заключила Анна, и пальцы Шарлиз судорожно сжали дверную ручку. Ей было так страшно, что мелко дрожали колени, будто она долго бежала вверх по крутым ступенькам. «Продам все теткины безделушки, и куплю пистолет, - поклялась она себе. - Или охотничье ружье. Или хоть подержанную аркебузу. Что угодно, лишь бы было огнестрельным и смертоносным…» Прижавшись к притолоке, она слушала, как Эрик тоном, лишенным всякого видимого волнения, интересуется, не «те самые» письма ли привели Анну в их дом. Как же быстро взял он себя в руки, когда выяснил, что у непрошеной гостьи интерес характера отнюдь не личного, а очень даже делового. Словно подменили человека - никакого тебе больше шума и крика. Все, что сказала Анна в ответ, уже казалось само собой разумеющимся. Конечно же, она искала не Эрика. Конечно же, это у нее, у Шарлиз, этой странной весной случилась черная полоса, которая вот уже третий месяц как не прекращается. И каждый новый день все глубже и глубже увлекает ее во мрак.

Может, у нее и не было шансов, но она медленно потянула на себя дверь, стараясь поменьше шуметь. Первое, что она увидела, это металлический блеск тщательно отполированной поверхности пистолета, который естественно, как черепаховый гребень, лежал в изящной дамской ручке. Она негромко кашлянула, и Анна обернулась, расплывшись в хищной приветственной улыбке.

– Я, кажется, невовремя? – произнесла Шарлиз, с трудом ворочая свинцово-неподъемным языком. Но прозвучало это не так жалко, как ей показалось вначале. Почти дерзко. Маленькая мышка с вызовом смотрела на ястреба, который легко мог спикировать на беззащитную кроху и в два счета разорвать на части. А какой выход? По одиночке ястребу переловить их проще простого.

– Вот и мадемуазель Оллис пожаловала. Входите, милочка, - насмехалась над ней Анна и, подражая своим же капризным интонациям, протянула. – Можете вообразить, этот тип заявил, что у меня голос, как у вороны! Можно ли так грубо обращаться с дамой! Разве не правильно будет поучить его хорошим манерам? Они пригодятся ему. В аду… - она сверкнула ослепительной белозубой улыбкой и подмигнула Шарлиз, словно та как раз и пришла полюбоваться, как ловко Анна обвела их вокруг пальца.

– Вы, милочка, пока можете прихватить с собой носовой платочек, или что там у вас есть такого нужного, что вы возьмете в дорогу, а мы с вашим приятелем обменяемся парочкой слов наедине, он мне должен кое-что отдать, только не убегайте далеко, душечка, чтобы мне за вами не бегать…

И рука ее твердо нашла свою цель, и палец на курке напрягся.

– Франц! - отчаянно вскрикнула Шарлиз, словно по какому-то наитию, неожиданно даже для себя самой. Ее пронзительный зов разнесся наверное до самой Гревской площади и зазвенел не хуже колоколов Нотр-Дама. – Франц! Скорее! – как будто был смысл звать на помощь того, кто сам нуждался в сиделке… Нет, все-таки был смысл, Анна-то ведь этого не знала. Мир замер на краткое мгновение, и неумолимое время приостановило свой бег, пока Анна настороженно повернула голову в ожидании.

Удивление и жгучее бешенство в глазах Эрика огрели Шарлиз словно плетью. И за что ведь, за что?

Как будто она позвала сатану в храме Спасителя. Смотрел с такой дикой ревностью, словно предпочел бы умереть, чем быть обязанным жизнью тому, кто уже дважды унижал его, да так, чтобы он никогда не сумел забыть отвратительный привкус собственной крови на языке, когда из последних сил он пытался стоять прямо и сохранять остатки гордости. Если только таким благородным словом можно назвать те отрепья, которые у него еще остались после всего пережитого. Может когда-то, в прошлой жизни это и было его чувство собственного достоинства, но теперь… теперь он и сам не был уверен, было ли оно у него когда-нибудь. «Франц!» - эхо ее зова еще насмешливо отдается у него в ушах. Франц… И даже не наедине, как нарочно – сумел ведь унизить, дважды унизить на глазах у его единственного друга. Или бывшего друга? С тех пор, как имя врага было выкрикнуто, как последняя надежда. Так ребенок не раздумывая зовет мать, так любящий не колеблясь зовет того, кто держит в своих руках его сердце.

Шарлиз успела только вдохнуть – один-единственный раз, и судорожно выдохнуть.

Конечно же, на выручку никто не пришел. Тот, кого она звала, пребывал во власти горячечных грез, и она знала об этом лучше, чем кто-либо другой. Чуда не случилось, но она и не надеялась на него. На что робко надеялась, это что Эрик сделает свои три шага, пока Анна подобралась, как ястреб, погнавшийся за мышью, но услышавший вдруг, как охотник прочищает шомполом ружье. Если нет, то все кончено. Если ненависть важнее, чем жизнь, значит, только ненависть и останется после них, истекающий бессильной злобой сгусток бестелесной ярости. Так, должно быть, и рождаются призраки - от духа тех, в ком жажда возмездия куда сильнее, чем желание жить.

Один вдох и один выдох. Ну какая ему разница, как зовут ангела, которого она призвала ему на помощь, хоть Франц, хоть Израфаэль? Доли секунды, когда на карту поставлено все, и нет такой молитвы, которую она успела бы произнести. Когда Шарлиз выдохнула, в руках Эрика уже тоже было оружие, и сам он отскочил в сторону, вызвав у Анны возглас досады, когда ее неудачный выстрел расколол только глиняный горшок с чахлым базиликом, рассыпавшийся черепками и комьями черной земли. Израфаэль отвернулся и улетел, здесь пока не было ему жатвы. Анна отвлеклась, и они стали равны.

– Стреляйте, мадам, - тихо предложила Шарлиз. – Если вы чудом останетесь в живых, тогда я запру дверь снаружи, и что бы из того не вышло – вызову жандармов. Сбежать вам не удастся - в окошко ваш зад не пройдет, уверяю вас.

Если она чему-то научилась у Эрика зато время, что они были знакомы, так это как следует язвить. И чем гаже на душе, тем более желчным становился язык. Хороший, оказывается, из него учитель… Или она всегда была такой? Она уже не помнила. Анна весело хихикнула в ответ на ее тираду.

– Милочка, ваши скромно потупленные глазки ввели меня в заблуждение. Я уж было решила, что вас втянули в эту историю для отвода глаз, - она кивнула на Эрика, словно указывая, что именно его она посчитала вдохновителем череды интриг. – Неужто это и впрямь ваши проделки? А я то приняла вас за бедную глупышку, которую кругом подставили. Но я не принимаю ваши условия, меня они не устраивают. Жизнь сего безымянного господина не представляет такой уж большой ценности, чтобы рисковать из-за него собой. Кстати, месье, вас не шокирует, что мадемуазель предложила мне вашу жизнь? Нет? Странно, меня бы шокировало. Ну ладно.

– Моя жизнь стоит так мало, что я могу убить вас просто, чтобы избавить мир от вашей трескотни! Лучше убирайтесь отсюда сейчас! - выкрикнул Эрик, и пистолет старика Бено, который так и тянулся к Анне, словно влюбленный, мечтающий обнять невесту, предостерегающе дрогнул в его руках. Шарлиз хотела верить, что он не внял ядовитому замечанию Анны. Конечно же, она не предлагала ей его жизнь. Она хотела ее спасти. Может быть, чтобы когда-нибудь о том пожалеть. Может быть. Кто знает?

– Ухожу, ухожу, - задиристо усмехнулась женщина, чья красота запылала еще ярче, словно игра в баккара со смертью питала ее и вливала новую силу. – Вы превосходная актриса, моя дорогая Шарлизетт, так умело сходить за наивную овечку. Ей-богу, вы мне нравитесь. Какая жалость, что я не оценила вас раньше, я могла бы не тратить время на вашего несговорчивого приятеля! Вы ведь шепнете мне на ушко, каким приворотом вы так привязали его к своей юбке? Разве она не замухрышка рядом со мной, а, месье? Ну хорошо. Если он уберет пистолет, я уйду. Не могу обещать, что я не вернусь. Но… в другой раз.

– Я вас провожу, мадам, а то как бы вам не заблудиться в поисках выхода, - зло проговорил Эрик, шагнув к ней ближе. – Шарлиз… уйди.

«Что я тебе сделала?» - хотелось ей закричать. Что она сделала, что нужно смотреть на нее так, что ноги у нее наливались тяжестью, и в сердце с сонной тяжеловесной неуклюжестью пробудившегося в берлоге медведя ворочался страх. Но она и правда мешала, загораживая собой дверь. И в последний раз она глянула на Анну, посылая ей мысленное проклятие, и всей душой желая, чтобы та поскорее стала добычей воронья. А та словно и не разделяла ее ненависти, сияла, как начищенное серебро, улыбаясь азартно и оживленно.

– Всего хорошего, моя дорогая,- Анна весело помахала ей рукой, словно и не видела ни Эрика, ни как предостерегающе подрагивает направленное на нее дуло. Знала откуда-то, что ангел смерти улетел, что на сегодня у него больше не намечено душ, которые можно забрать с собой. – Видите, как извращаются наши лучшие побуждения? Вот и со мной всегда так. Я со всей душой, а в благодарность доброго слова не услышишь. Я даже…

– Убирайтесь! - Эрик нетерпеливо подтолкнул ее к выходу, утомившись слушать разглагольствования. Анна передернула полуобнаженными плечами, по которым свободно змеились локоны цвета воронова крыла, и скорчила обиженную гримаску.

– Как же вы все-таки грубы, месье, у вас манеры какого-то одичавшего в плавании моряка. Еще добавьте какое-нибудь «Разрази меня гром!» для пущего сходства. Разве так обращаются с гостями? Даже бокал вина не предложили, не говоря уж о том, чтобы занять меня любезной беседой, – фыркнула она, поедая Шарлиз жадным взглядом, словно боялась недостаточно хорошо запомнить ее лицо. Что такое страх, эта женщина не знала. – До свидания же, мадемуазель, до встречи. Приятно было с вами иметь дело, вы меня несказанно развлекли. Непременно кланяйтесь от меня милейшему Францу, куда вы кстати его подевали? И берегите себя, а то у вас коль не пожар, так другой катаклизм, этак вы не доживете до старости, моя дорогая. Ах, кстати! Вы не находили мои духи, я выронила их где-то у вас в доме? Они очень дорогие, их составлял императорский парфюмер специально для меня, вторых таких нет и не может быть, приходится пользоваться всякой гадостью, от которой несет цветочным мылом, это ужасно. Я заплачу любые деньги, если вы их разыщете, - и она небрежно бросила на пол визитную карточку, украшенную затейливым гербом. – Вы сможете найти меня… здесь. До встречи, моя милая.

Шарлиз молча вышла, не дожидаясь, пока неиссякаемый речевой поток оскудеет. Прощаться с Анной как с доброй подругой в ее намерения никак не входило.

Хотелось бы только знать, обратит ли Анна внимание, что никакой задвижки снаружи в этой комнате отродясь не было? Вздумай она положиться на свою ловкость, жандармы, если их и призвал бы кто-нибудь, обеспокоенный шумом и пальбой, засвидетельствовали бы только наличие нескольких мертвых тел, одно из которых принадлежало бы давно разыскиваемому преступнику. А исчезновение девушки, которая кажется нужна была Анне живой, прошло бы и вовсе незамеченным.

–

Даже метания заключенного в клетку свободолюбивого тигра не заключали бы в себе столько ярости, сколько она читала в излишне выразительных глазах Эрика, который мало того, что попался на крючок к одной хитрой женщине, так еще и позволил другой вызволять себя из беды. Шарлиз следила за ним глазами, за чем-то отсчитывая, сколько кругов по этой крошечной комнатушке он уже совершил за последних пять минут. По всему выходило, что пятнадцать… или уже шестнадцать. А он все никак не мог успокоиться, сесть и спокойно подумать. А подумать было о чем.

Начни она оправдываться, не миновать тогда окончательного и бесповоротного конца, и в той истории, где все чаще звучало «мы» и иногда даже строились планы на будущее, была бы поставлена жирная точка. Они оба вышли бы из себя, и все, что было бы сказано, уже никак нельзя было бы стереть из памяти, разметать, как рисунок на песке, и отправить на захламленный чердак ненужных воспоминаний.

– Помог тебе твой Клавдий Гален? – едва продираясь сквозь душивший его гнев, спросил Эрик. Она не удивилась бы, если б он выдохнул через ноздри облако дыма, как если бы внутри в нем бушевало пламя, но он всего лишь ходил туда-сюда, не находя себе места. Шарлиз подобрала визитную карточку Анны с полу, покрутила в руках, рассматривая изящную виньетку. От нее веяло насыщенным терпким ароматом духов, элегантная вещица, такую не стыдно оставить даже в доме, приближенном к императорскому. – Ведь это твой драгоценный лекарь не мог и минуты подержать язык за зубами, и все твердил «где Шарлиз, ах, куда вы спрятали Шарлиз!». Если б он помолчал, эта стерва убралась бы не солоно хлебавши. Но он и здесь должен был вставить словцо!

Ну да, кто-то должен был оказаться виноват, что все ухищрения оказались напрасными, почему бы и не Франц... Слов «это моя вина и моя ошибка» в лексиконе Эрика не существовало, между тем как на ком-то он непременно должен был сорваться и выместить досаду, так что Шарлиз от души порадовалась, что в итоге главным виновником их бед не назначили ее. Францу же пока было все безразлично, так что действительно, лучшего кандидата, чтобы проклясть и предать анафеме, на сегодняшний день найти было невозможно. Некоторое время она молча выслушивала яростные тирады в адрес бедняги Дантса, который, если положиться на мнение Эрика, заключал в себе всю предательскую сущность Иуды и все коварство старозаветного змея-искусителя, и то ли за тридцать сребреников, то ли удовольствия ради выдал их Анне, которой также досталось пара изысканных комплиментов, среди которых Медея и лернейская гидра были самыми сдержанными и деликатными. Она едва дождалась момента, когда ей удалось втиснуть свои пару слов между перемежающимися проклятиями.

– Может, хватит? Ты же можешь разговаривать нормально, Эрик, пожалуйста. А то у тебя и впрямь, как любит говорить твоя очаровательная приятельница, «манеры одичавшего моряка», - передразнила она жеманный тон Анны, так же закатывая глаза и капризно растягивая слова. Вышло вполне похоже, но Эрик смеяться над собой не любил и не умел. Может, когда-нибудь он и сможет встретить улыбкой очередную ухмылку судьбы, и в тот день его личный демон разочарованно отвернется от него, поняв, что навсегда проиграл сражение за его душу.

– Ты считаешь забавным, что Анна вернется сюда уже не одна? Ты собираешься оставаться тут и изображать сестру милосердия? Это за что, в благодарность за то, что твой доктор оказал тебе отличную услугу, подсказав этой ехидне, что она на верном пути? – твердил он, меряя широкими шагами комнату.

– Он ведь не нарочно.

– Ах, не нарочно! – он поддел ногой остатки разбитого пулей горшка и от души пнул. Слежавшаяся земля разлетелась по комнате, Шарлиз прикусила губу, но никак не прокомментировала. Пусть себе. – Что в следующий раз он сделает не нарочно? Что, Шарлиз, ты можешь предсказать, что еще твой доктор сделает из наилучших побуждений? Отличная отговорка – не нарочно! А ты будешь по-прежнему взывать «Ах, Франц, ах, спаси меня»?

– Хватит, Эрик, - устало воззвала она к нему. Пожалуй, она и сама бы сейчас с удовольствием что-нибудь разбила, вдруг да полегчало бы. Влюблена ли она в Дантса, на что он так прозрачно намекает? Пожалуй, нет. Хотя разберешь ли толком, когда голова идет кругом? Она прислушалась к себе, но уловила только тревожный набат - биение сердца, отсчитывающего удар за ударом. И еще страх, но его было так много, что он полностью перемешался с ее сущностью и стал с ней одним целым, ее естественным и неотделимым продолжением.

– И это ты захотела остаться здесь! Тогда как хуже места нельзя было и выдумать. Если б ты не упрямилась, уже можно было б покинуть Париж!

Вот и до нее дошла очередь… Шарлиз молча уселась на жесткую кушетку, скрестила руки на груди, поклявшись себе, что не втянется в перепалку, даже если ее тоже нарекут какой-нибудь ехидной или кем похлеще. Насколько она знала своего названого кузена, если не ввязываться в спор, слишком долго его вспышка не продлится. Эрик остановился посреди комнаты, и потемневшие глаза и прерывистое дыхание, - все в нем выдавало крайнюю степень одержимости. Не слишком приятное ощущение… как будто на арене цирка, где вокруг нее резвятся дикие звери, а она с философским отчуждением пощелкивает бичом – больше в угоду публике, чем чтобы утихомирить расшалившихся хищников, и на самом деле она знает, что помочь ей может только милость небес, а не бесполезный хлыст, который они перекусят одним ударом клыков.

– Все, хватит! У тебя десять минут на сборы – на все, включая задушевные прощания с твоими больными друзьями и подружками! Ты слышишь или нет? Шарлиз!

Она задержала вздох. Он ведь хочет как лучше, искренне хочет, напомнила она себе. Он может злиться и кипеть от бессилия, но он не хочет ей никакого зла - в его понимании, что есть добро, а что зло. Если об этом не забывать, то все будет хорошо…

– Ты же знаешь, что я не оставлю Франца в таком состоянии. Да и девушка даже стакан воды сама себе не нальет, - заметила Шарлиз самым своим миролюбивым тоном – который был ее единственным и самым верным оружием.

– Ты решила дождаться, пока эта женщина вернется?

– Она снова уйдет ни с чем…

– Нет уж, она будет умнее в другой раз и придет не одна.

– Не думаю, что такая женщина будет портить себе удовольствие, связываясь с помощниками, - произнесла Шарлиз, поразмыслив. – Ей интересен процесс, а не результат. Я скорее поверю, что она явится в новом обличье. Горбатой старушки например, вместо очаровательной кокетки и снова будет морочить нам голову, втираясь в доверие.

Она готова была поклясться, что смугловатую бледность его щеки залила краска.

– Что уж теперь бегать, Эрик, - продолжила она примирительно. – Если она такая умная, то сейчас приглядывает за нами, чтобы мы никуда от нее не делись. Ты же видишь, она же с нами играет, как кот с мышью – то отпустит, то догонит и лапой придавит. Не злись, ладно? Ей ведь я вообще-то нужна… зачем-то.

– Да уж не я.

Буря пошла на убыль, и последние слова прозвучали почти грустно. Шарлиз понимающе улыбнулась, сожалея, что вообще когда-то поддразнивала его по поводу Анны. Лучше бы и близко этой темы не поднимала. Устав наконец нарезать круги по комнате, Эрик осторожно присел около нее, вроде и рядом, но не соприкоснувшись даже краем одежды. Кажется, взывание к Францу в минуту опасности ей на этот раз прощалось… Впрочем, а что бы ему еще оставалось делать? Проклясть ее и уйти, но куда? Да ему теперь и гордость не позволит уйти, выйдет ведь – бросил, чтобы себя обезопасить. О нем-то кроме Анны не знает никто. Зато Шарлиз вызвала к себе бурный интерес, и чем дольше ей удается ускользать от опасностей, тем более пристальное внимание будет уделено девушке, которая умудрялась выбираться живой из передряг, где давно завяз бы человек более опытный и хитрый. А она, святая простота, пока успевала унести ноги целой и невредимой, замечая падающий на нее камень, лишь после того, как ему случалось просвистеть мимо. Правда, не без помощи Эрика ведь улыбалась ей удача. Без него – давно б от нее одни косточки остались. Наверное, и он это понимает, и потому – куда от нее денется…

– Ты все-таки проиграла свое пари, - он успел остыть, пока она размышляла о превратностях судьбы, и – чудо из чудес – но выдавил бледную улыбку. Она не красила его, тут же выдавая искривленную линию рта, изуродованную сторону которого скрывала маска, спускавшаяся до самых губ. Словно не улыбнулся человек, а напротив – скривился от отвращения. Но если он пытался храбриться, то уже неплохо.

– Вовсе не проиграла, - шутливо ответила она. – А если б и так, то выигрыш свой все равно бы не вернула.

– Проиграла… разве не ты ставила на то, что эта… - он проглотил слово, которым хотел бы назвать Анну, но, должно быть, оно было крепким, - на то, что она подыскивает себе выгодную партию? Вдовца с садом и особняком.

Шарлиз охотно откусила бы себе язык за свои шуточки, но теперь было поздно сожалеть. Бедный Эрик… и тут его всего лишь пытались использовать, сделать из него послушную марионетку на веревочках. Хоть где-то его недоверчивость на пользу пошла. А она-то еще подсмеивалась над его упрямством. Не хватало, чтобы он еще попался в сети бесстыжей интриганки, которая не только сердце разобьет – душу вынет.

– О нет, - она мило улыбнулась, делая хорошую мину при плохой игре, раз пути назад уже не было, чтобы что-то поправить. - Я так предполагала… но спорила-то я просто на то, что Анна вернется. Она и вернулась.

– Разве? – переспросил он равнодушно, явно думая о другом.

– Я точно помню. И выигрыш не отдам. Да я и играть не умею, так что могу возвратить разве что пару гамм, исполненных двумя пальцами с ошибками.

Он опустил взгляд, рассеянно глядя на разбитые черепки. Символично, наверное. Знамение, что скоро вся жизнь будет лежать у ног горсткой обломков и земляной пыли. Но она удержала свои унылые мысли при себе.

– Я ничего больше не слышу, - она едва расслышала сдавленную фразу, прервавшую молчание.

– Что?

– Музыки. Так пусто.

Шарлиз растерялась. Не так-то просто поспевать за переменами в его настроении. Слишком неожиданный был переход… впрочем, это ведь она что-то сказала про гаммы.

– Эрик…

Он поднял на нее глаза, бледная зелень которых была подернута страхом, как река первым хрустким льдом. Он не боялся смерти и мог не дрогнув взглянуть ей в лицо. И он же до смерти боялся, что узоры звуков, которые ему дано было сплетать, перестанут складываться в выразительные, волнующие воображение картины, оставшись разрозненным неблагозвучным набором нот. Живут же люди и вовсе не зная, как выглядит рояль? Но... то другие. Эрику это должно быть хуже, чем потерять какое-то из пяти отпущенных человеку чувств. Пустота пожирала его изнутри, разъедала, как ядовитые испарения, и ничто другое, кроме его музыки, не могло ее заполнить. Она с сожалением коснулась его руки легким дружеским жестом.

– Такие вещи не забываются вот так, вдруг. Просто мы все уже издерганы до предела. Все вернется… увидишь.

Ничего умнее пустых заверений, что все будет хорошо, она не могла придумать в ответ, но наверное ему этого и хотелось - услышать, как кто-то подтвердил бы – все еще будет хорошо, все вернется, это просто усталость и нервы, больше ничего, никакой кары небесной, никакого проклятия.

– Без нее мне нечего делать на этой земле.

Назавтра он пожалеет, что разоткровенничался с ней... Она невольно вздрогнула, но все же ответила, стараясь осторожно подбирать слова.

– Любому есть, что делать на земле, с музыкой, или без…

– Я не любой… - он безрадостно усмехнулся.

Это правда… Он не любой.

– Все равно, Эрик. Не хорони себя раньше времени, ладно? Ты мне живым нужен.

Он хотел что-то сказать, но замер с приоткрытым ртом, чуть дыша, боясь поверить в то, что услышал… или в то, что хотелось услышать, какая бы из правд при том не имелась в виду. Шарлиз пыталась разгадать странное недоверчивое выражение, застывшее на его лице, но он прятал глаза, как будто хотел остаться наедине со своей надеждой, еще немного задержать ее, пока она не расправила крылья пугливым мотыльком и не взмыла в воздух, как и не бывало. Так хотелось, чтобы она повторила, еще раз произнесла слова, которых, кажется, никто не говорил ему раньше, никогда. Но он не решился попросить, и повторял их сам себе, как самую страстную и отчаянную молитву, как самый красивый музыкальный пассаж. Он ей нужен… нужен… Он нужен. Слова – чем не музыка? Нужен… Может быть, он ослышался? Так ведь не могло быть, так никогда не бывало. Но он не смел переспросить. Не смел спросить, что она имела в виду под этим словом, которое будило смутные мечты, мечты из тех, которые никогда не сбываются… Он потянулся и взял ее за руку. Она не отняла ее, но на ее лице отразилась тень удивления. И тень эта только сменилась растерянностью, когда он чуть сжал ее пальцы, осторожно и совсем легко. Один быстрый взгляд на ее выразительно приподнятые брови – и он усвоил урок. Нужен – означало его защиту и его силу. Нужен – означало помощь и опору в беде. И не означало ласку. Не означало, что можно прижаться щекой к ее руке и взахлеб, задыхаясь от боли, жаловаться на холод, на обиды, на непонимание… Она ждала, не противясь и не пытаясь высвободиться, но уловить ее напряжение было совсем не сложно, и глаза ее растерянно перебегали с предмета на предмет, избегая глядеть ему в лицо. И некого винить, кроме себя, если он позволил себе заблуждение, что «нужен» означает не здесь и сейчас, а навсегда, и ему никогда не придется больше блуждать во тьме в поисках друга. Молчание стало гнетущим, но никто не смел нарушить его. И тогда, чтобы раз и навсегда наказать себя за постыдное мгновение слабости, за что, что каждый раз сквозь его я, такое сильное, заключенное в броню гордыни, вышколенное долгими годами одинокого могущества, проглядывал кто-то слабый и ранимый, сводивший на нет все его усилия, он одной рукой скинул с себя маску. И зная уже, что она не упадет в обморок от одного его вида, с силой притянул ее руку к себе, все ближе и ближе, и не давая ей спрятаться и отвести взгляд, он коснулся ее пальцами своего ненавистного лица. Она зажмурилась. Глупо по-детски зажмурилась, нечаянно, хотя знала, что этого нельзя, что так будет хуже, обоим. Но инстинкт все равно сработал и послал в ад все, что она знала и считала справедливым.

Он сразу выпустил ее руку, и Шарлиз невольно сжала ее в кулачок и неловко прижала к груди.

– Прости, - пробормотал он виновато. Он вовсе не хотел пугать ее.

– Эрик, я всего только… - пролепетала она, хотя оправдываться было глупо, и слушать ее запоздалые заверения, что все на самом деле не так, он хотел меньше всего.

– Не надо. Оставь меня.

– Я не хотела тебя обидеть.

– Я знаю.

Шарлиз встала, неуверенно обернувшись, понимая, что все, что только можно было, она сделала не так. Эрик ждал, пока она уйдет, и неотрывно смотрел на унылый пейзаж за узким оконцем. Еще можно было вернуться, но она не рискнула. В его мире, хода в который не было чужакам, господствовали его собственные мерки черного и белого, и невозможно было угадать, чему он придаст значение, а что сочтет бессмысленной чепухой. Любое ее самое доброе побуждение там могло исказиться, как в кривом зеркале, и превратиться в нечто иное, даже противоположное и приобрести вид издевательства и насмешки или, наоборот, пообещать слишком многое, чего она не смогла бы дать.

Ей повезло и не пришлось ничего говорить или, что и того хуже, оставлять висеть в воздухе тягостное молчание. Стук в дверь и голос соседского мальчишки-подростка, который звонко крикнул хозяевам, что принес их записку обратно, разрушил злые чары, превратившие ее в соляной столб. Шарлиз вздрогнула.

– Это для Мэг… Пойду спрошу, почему это он не отдал ее.

Эрик согласно кивнул, но весь его вид выражал отсутствие интереса к заботам Мэг Жири. Пожалуй, она чувствовала себя гораздо лучше, когда он злился и сыпал проклятиями. Шарлиз переступила через рассыпанные холмики земли, и просто чтобы сказать что-нибудь еще, произнесла с плохо скрытой горечью:

– Теперь тут можно посеять левкои прямо на полу. Будет красиво…

Но этого было слишком мало, чтобы обмануть пустоту.


Глава 33

Снова быть маленькой девочкой – это было так легко и приятно. Она знала, что это неправда, что от малышки Мэг осталась одна лишь обгорелая почерневшая розетка еще тогда, в Опере, когда пламя на ее глазах пожирало деревянные перекрытия, декорации и своего собрата из алой папиросной бумаги, языки которого так красиво раздувал искусственный ветер, который подавал из-под сцены один из рабочих. Как могла она остаться маленькой, когда ее мама вдруг постарела на десять лет, и печать вины отметила ее строгое лицо, и на нем внезапно прорезались морщины, которых не было еще накануне? Как она могла остаться малышкой, когда ее лишили всего и заставили принять жизнь такой, как она есть, без розовых прикрас? Ее то унижали, то запугивали, ее толкали предавать и лгать, ее отдали беспомощной в руки того, кого она боялась больше всего на свете - какая же она после этого милая маленькая девочка? Это только лицо ее приотстало, не успело пока наверстать разрыв между нежными, бело-розовыми, как лепестки гортензии, полудетскими чертами и совсем не детским осознанием, что мир обманул все ее светлые ожидания. Ей даже отчасти нравилось болеть, поддаться иллюзии, что она снова та крошка, на которую не могла надышаться заботливая мама и которая была всеобщей любимицей, - живая, сообразительная, хорошенькая девчушка, подающая надежды балерина, которую ожидали слава, поклонники, жизнь, полная смеха и развлечений. Если б только ее ногу непрестанно не терзала тупая пила, это было бы просто волшебно, вот так лежать, ни о чем не думать, выбросить из головы все, что еще недавно мешало ей жить. Наверное, болезнь расслабляет. Все, что вчера сводило ее с ума, сегодня кажется реальным не больше, чем морозные узоры на стекле. Не странно ли, что она чуть не заикалась от страха, а теперь лежит и равнодушно рассматривает гравюры в книге, которую Шарлиз оставила у нее на постели? Наверное, не странно. У страха тоже есть свой предел, и она его переступила. Разгневался ли комиссар, что она вдруг пропала и не подает о себе вестей? Наверное. Ну и пожалуйста. Все хоть весь мир катится в тартарары, ей нет дела. Даже до Призрака, который не где-то там в сырых подземельях – то ли есть он, то ли нету его на самом деле – а в двух шагах, и она может слышать его голос, что-то возмущенно доказывающий девушке, которая зовет его просто Эрик. Вот до чего они ее довели, ей, оказывается, и до его грозных приказов нет дела, и до того, что у них там творится, что за грохот - тоже нет, ей все надоело, и бояться и дрожать зайцем под кустом тоже надоело. Он всего лишь человек, - человек, который разрушил ее мир, который заставил ее маму терзаться, что она не сумела остановить его и предотвратить беду. Человек, который не задумываясь растоптал ее гордость, даже не попытавшись понять, что толкнуло ее на шаг, который был противен ей самой. И еще он имел наглость быть до невозможности похожим на другого, - на того, чье лицо нет нужды прятать от чужих взглядов, и у кого глаза веселые и манящие, а не злые и тоскливые, как у тощего голодного волка, издыхающего в овраге. Если он ей, конечно, не приснился… Разве такие, как он, могут существовать на самом деле? Только в снах, да еще разве что в раю.

Ее пальцы бездумно листают страницы, на первых она еще вздрагивает, потом привыкает и, склонив голову набок, с любопытством разглядывает сердце в разрезе – вот бы для него позировал Жювиль, чахоточные легкие – она бы приберегла их для Призрака, пораженные подагрой пальцы – а это… она не уверена, что знает, для кого. Есть вещи, в которых страшно признаться даже себе, такие темные, такие злые и завистливые мысли. Еще несколько страниц, и она застенчиво краснеет, но раз никого нет рядом – продолжает увлеченно смотреть. Врачи удивительно бесстыдны. И ее губы беззвучно шепчут имя, которое услужливо подсказывает ей взволнованное воображение… Если уж имена есть у призраков, то сладкому сну тем более можно иметь имя, которое так хочется любовно выдохнуть и мечтательно прислушаться к его отзвуку в тиши.

–

Белый прямоугольник сложенный записки вернулся в руки Шарлиз, совершив круг по Парижу и так и не достигнув адресата.

– А той мадам, которой письмо, ее дома нету, - мальчишка, который за пару су взялся проделать немалый путь через полгорода и постучаться в домик, где поселились Антуанетта Жири и ее дочь, шмыгнул носом и тут же попытался проверить, сможет ли он подпрыгнуть и дотянуться рукой до потолка, если как следует разбежится. Разговаривать с ним не было никакой возможности, и Шарлиз утомилась крутить головой, пока он резво скакал вокруг нее, как козленок. Можно было только посочувствовать его родителям, если такое чудо прыгало и кувыркалось вокруг них сутками, не давая ни минуты покоя.

– А ты у соседей спросил, может, она куда-то ушла и вернулась бы с минуты на минуту?

– Ага, спросил, что ж разве маленький, я все спросил. Вышла тетечка и говорит – нету ее, сама стучала, а ее нету, вот с самого утра и нету. Ушла она. А вы мне денежку дадите, я ведь честно там был, только мадам ушла, но я ж разве виноватый?

– Дам, - хмуро отозвалась Шарлиз, бросая на замусоленную ладошку пару медных монет. Только без новых исчезновений, пожалуйста. Довольно с нее и родной тети, которая в воздухе растворилась, оставив ей в наследство свои проблемы. Хотя тетя-то, кажется, в отличие от нее, чувствует себя великолепно, и ее трагическую гибель больше оплакивать не приходится. А где она сейчас – признаться, этот вопрос занимал Шарлиз меньше всего. Ее родственные чувства испарились напрочь, а она сомневалась, что Шейла Прево сумела бы найти слова, чтобы оправдаться перед ней. – Погоди-ка, ты, егоза, - обратилась она к мальчишке, который разве что на голове не ходил и уже умудрился оторвать от своего пояса железную пряжку, которую с удовольствием подбрасывал в воздух, изображая жонглера. – Хочешь еще подзаработать?

– Ага, - почесав нос, согласился сорванец. И подсчитав видимо в уме свою выгоду, изрек. – Хочу. Только чтоб монетки были новенькие.

– Будут тебе блестеть и сверкать. Подожди минуту, никуда не…. упрыгивай, - тот как раз принялся развлекать себя тем, что скакал на одной ноге через порог, и Шарлиз покачала головой, сочувствуя тем, кто терпит это бедствие день за днем. То ли дело у нее… тишь и благодать. Франц в жару, балерина с переломом, Жеан сосредоточенно беседует с богом, непрерывно поставляя новые порции вещей для стирки – с природой не поспоришь, и Эрик мрачнее тучи, расстроенный и молчаливый. А не надо было потому что делать такие страшные глаза, как будто он собрался выкинуть что-то такое, отчего она непременно должна упасть без чувств и не открывать глаз, пока не подадут нюхательную соль. То к нему не подойди, то уже получается можно, семь пятниц у него на неделе. И как же угораздило ее струсить! А еще к Францу в помощницы набивалась, смелой себя считала, куда там... Она украдкой размяла пальцы, которые отчего-то затекли, будто она долго несла тяжелое. Ну подумаешь беда, ну дотронулась, ну да, отталкивающее зрелище, но никто еще от этого не умирал, а что сделаешь, если человек таким родился. Что ж ей, в первый раз бы пришлось натянуть милую улыбку и упрятать страх поглубже? Все лучше, чем он ко всем своим несчастьям – приманивает он их чем-то, что ли? – в который раз примется пестовать обиду. Сердилась больше на себя. Отчего-то вспомнилось, как она впервые после того дня, когда обнаружила Мари в слезах и в разорванном платье, за руку отвела ее к врачу, уже предчувствуя, что услышит в ответ, и потом тащила тяжелый груз своей бодрой улыбки до самого дома, только бы не испугать младшую сестру, которая, к тому времени благополучно позабыв свои слезы, беспечно щебетала и теребила куклу, напевая ей колыбельную, и не осознавала, что с ней происходит. Значит, могла ведь, все могла, что же с ней стало? Нервы, что ли, сдают?

Юная Мэг при виде нее сразу захлопнула толстую книгу. Можно было гордиться своим первым опытом исцеления – она сработала не хуже деревенской колдуньи, врачующей многозначительными шепотками над яйцом и возложением костлявой руки, и девушка на ее попечении вместо того, чтобы совсем приуныть с перепугу, даже порозовела. А ведь вместо лекарств она подсунула ей книгу о том, как лечить какие-то зловещие хвори, даже названий которых лучше бы не знать.

– Мэг, ваша мама куда-то уехала, - Шарлиз протянула ей нераспечатанную записку. – Или, может быть, ищет вас. Глупыш, которого я посылала, не догадался отдать записку соседям или подсунуть под дверь. Могу попросить его сходить еще раз… Или, может быть, вам виднее, кому дать о себе знать?

– Бедная мама, - прошептала Мэг огорченно. – Лучше не надо соседям, вдруг они забудут. Я напишу Кристине… ей всего два квартала до нашего дома, попрошу ее наведываться, пока она не застанет маму у себя. Да и мама сама наверняка к ней зайдет…

– Пишите Кристине. Только поторопитесь, ваш письмоносец еще немного и там всю стену насквозь расковыряет от безделья. И, может, ваша Кристина заодно бы…

– Что? – Шарлиз замолчала, не закончив фразы, и Мэг оторвала глаза от записки, где косым почерком приписала адрес Кристины Дайе и несколько слов подруге своей юности с просьбой успокоить ее мать.

«Заберет вас в свой дом и освободит меня хоть от одного подопечного…» - подумала Шарлиз. Хорошо бы, но… Совершенно определенно, что мадемуазель Дайе тут делать нечего. Знакомство лучше отложить. Надолго. Пусть себе поет романсы своему жениху…

– Ничего, ничего, Мэг, пишите, - пробормотала она, отвернувшись, чтобы скрыть предательский румянец. Ничего, Мэг… пиши свою записку. Пиши… Ощущая себя той самой ехидной, которой Эрик так цветисто обругал Анну, она взяла у девушки листочек. – Вот и хорошо, теперь ни о чем не беспокойтесь, - произнесла она сладким до тошноты голосом, от которого по справедливости у Мэг должна была бы начаться зубная боль. Но девушка не обратила внимания на ее странный тон, и устало опустилась на подушки – она определенно нуждалась в отдыхе.

Сорванец еще ждал, соблазн получить еще пару монет оказался сильнее его непоседливости. Шарлиз запечатала и протянула ему письмо.

– Только вот что, малыш, - проговорила она, с трудом преодолевая неприятное ощущение, будто ее желудок завязывают морским узлом, - ты отнесешь записку завтра, а не сегодня, хорошо?

– Завтра? – разочарованно протянул подросток, словно завтра и никогда означало для него одно и тоже, так что перспектива разбогатеть на несколько су откладывалась практически до конца времен.

– Зато ты получишь задаток на труды, - поощрила его Шарлиз и выдавила заговорщическую улыбку. – Так надо, дружок, хорошо?

– Ага, - и у нее перед глазами оказалась ладошка, ожидающая блестящую монетку.

Плохо это или хорошо… как уж есть. До завтра все равно нужно что-то придумать. Эрик прав в том, что нельзя тут оставаться, такое чувство, будто сидишь на пороховой бочке, которая вот-вот взорвется. Может, до завтра Франц хотя бы придет в себя и скажет, за кем из его родичей или друзей можно послать… Тогда она отправит того же мальчишку с новой запиской – разоришься тут на почтовых расходах – и можно будет уйти. Нужно только подумать, как… переодеться, что ли, каким-нибудь монахом и трубочистом, или адвокатом в смешной четырехугольной шапочке и бравым воякой в мушкетерском плаще, только лишь бы не блудницей, что-то у нее плохо вышло…

А с Кристиной Дайе им лучше все-таки не встречаться. Как бы это ни называлось.

Может быть, мама Мэг проведет еще одну бессонную ночь, это жаль. Но если Кристина явится на зов подруги, то будет всего два возможных исхода, второй из которых столь маловероятен, что его можно даже не принимать во внимание. Либо она доконает своего печального Ромео, и он окончательно впадет в тоску. Хватит уже, и так смотреть больно. Второй раз он уже не поднимется на ноги. Либо – что сомнительно – ей придет в голову поманить его за собой, все равно из жалости ли, эгоизма или искренней привязанности, и он тут же вычеркнет из жизни все, что не относится к его любимой. Как-то тоже не очень бы хотелось.

Все-таки лучше будет им с ней разминуться. Есть ли в мире абсолютная справедливость или нет ее, но на этой она будет стоять до конца. Может, конечно, такими благими намерениями как раз и выстелена дорога в ад, но полпути туда она все равно уже прошла.

–

Проведя больше суток в беспамятстве, Дантс медленно приходил в себя. Веки его дрогнули, как будто он пытался поднять немыслимую тяжесть. Еще не совсем пробуждение, но он уже близок был к тому, чтобы выплыть из глубин на поверхность и вновь увидеть свет. Шарлиз осторожно наклонилась над ним, ожидая, не откроет ли он наконец глаза.

– Франц… вы меня слышите?

Он вздохнул чуть глубже и попытался разлепить веки.

– Где я? – пробормотал он с таким трудом, будто каждое слово весило, как гранитная скала, и он пытался сдвинуть ее голыми руками.

– Вы дома, Франц.

Мутный, без тени узнавания взгляд поблек, и он со слабым стоном вновь впал в забытье. Наверное, можно считать, что ему лучше, утешила себя Шарлиз. Ведь почти очнулся. И сон его уже не был таким беспокойным - настоящий целительный сон, восстанавливающий силы. Она вышла на цыпочках, чтобы не потревожить его. Все не так уж и плохо, если подумать… ситуации ухудшаться некуда, вот она и улучшается, только медленно, очень медленно… и нужно набраться терпения.

Мэг заснула, ее тонкие руки были аккуратно скрещены поверх одеяла. Синеватые тени под глазами и опущенные уголки губ не портили ее, и нежное личико не подурнело, напротив, приобрело болезненную одухотворенность. С этой все будет в порядке. Эрик нашел себе угол потемнее и что-то выстругивал из деревяшки – судя по пустоте в глазах, он и сам не определился что именно, и просто переводил ненужный брусок на стружки. Если уж молиться, то за то, чтобы к нему вернулась его музыка, пока тишина не свела его с ума. Ей казалось, что эту тишину, которая накрыла его непроницаемым покрывалом, она может слышать, такой она была нервозной и звенящей. Глядя его поникшую фигуру, сразу хотелось в подражание своей маме Эстер шлепнуть его по спине и велеть перестать сутулиться и не строить из себя юного Вертера. Но то, что естественно сделать маме по отношению к малолетней дочери, приунывшей из-за отломавшейся у любимой куклы головы, не может ведь позволить себе девушка по отношению к мужчине на десять лет ее старше. А жаль… Больше она ничего не могла придумать, что с ним делать. Вдохновение дарить она не умела, да и не во вдохновении, кажется, дело. Надломилось что-то, без чего музыка не рождалась, а он был слишком испуган и потерян, чтобы разобраться в себе. И она ничего не могла подсказать. Ни утешить не могла, ни предложить что-то взамен. Пожалеть только могла, и то не знала, как подступиться.

– Не стой у меня за спиной, - он недовольно сдвинулся, словно ее взгляд мешал ему. Вот, еще одна хорошая новость, он с ней разговаривает. Может, не так сильно и обиделся, как ей показалось вначале. Хорошо, если понимает все-таки, что сам и с толку ее сбил и напугал. Она подошла поближе, решив, что любопытство вполне сойдет в качестве повода выбросить белый флаг. Брусок начал обретать некую узнаваемую форму, и даже вполне невинную – никаких призраков прошлого, если конечно у него среди темных тайн не припасено пару страшных историй о любимой собачке, которая сбежала от него или сдохла от чумки. Просто игрушечная собачка, а он обрабатывает ее ножом с таким остервенением, будто заманил в ловушку свой самый мерзкий кошмар и выкалывает ему глаза. Странно, что у нее морда выходит не оскаленная, будто ее бешеная лиса покусала, а вполне кроткая и миролюбивая. Если это он Жеана собрался развлекать, так ему такие игрушки раньше, чем через год, не понадобятся, ему бы что попроще… ну да пусть. Шарлиз сделала еще пару шагов, пока не поняла, что выглядит смешно - подкрадывается к нему, как охотник к куропатке, с такими предосторожностями, будто боится вспугнуть.

Эрик наконец соизволил оторваться от своего бессмысленного занятия, отложил нож и вопросительно повернуться к ней.

– Ты пришла подлизываться, - легко определил он по ее лицу. Шарлиз задумалась и решила, что честный ответ прозвучит лучше, чем заверения, что она так просто, мимо шла и решила взглянуть, чем он занят.

– Пожалуй, да, - она смущенно улыбнулась в надежде задобрить его своей откровенностью, однако непохоже, чтобы она произвела на него впечатление, потому что когда он ответил ей, пустота в его глазах стала еще и холодной, как заброшенный винный подгреб.

– Напрасная трата времени, - скрежетнул сухой, как русло выжженного солнцем ручья, голос, и никакой весенний дождь не мог стереть трещины, изломавшие пересохшую землю.

– Все так безнадежно? – вздохнула Шарлиз. Печально, если так. Его лицо на мгновение исказилось, но он быстро натянул маску аристократического высокомерия, пока она не заподозрила в нем слабость, которую он так хотел скрыть.

– Если ты решила, что я предоставлю тебя самой себе, теперь, когда твоя жизнь висит на волоске, и когда завтра весь мир возможно погрузится в хаос, и все это только из-за того, что я внушаю тебе гадливость, как неделю назад сдохшая крыса, то могу заверить тебя, что у меня нет ничего общего с лживой человеческой породой. Убийство часто бывает оправдано, предательство – никогда, - он перевел дух, бросил быстрый взгляд на ее вытянувшееся лицо и продолжил с той же горечью, но уже без надменности, с которой начал свой монолог, но не сумел довести до конца. – Ты можешь считать меня каким угодно чудовищем и мерзким уродом, но я пока еще помню, что ты помогла мне, когда мне не к кому было больше обратиться. И пока я жив, я этого не забуду. Так что оставь заготовленную напыщенную речь для другого случая, мне она не нужна. Я и без твоих извинений позабочусь о том, чтобы ты оказалась в безопасном месте.

– Когда я предложила тебе остаться с нами, я не ставила никаких условий, Эрик. И не надо со мной теперь расплачиваться, если ты так это воспринимаешь.

– Нет, не так.

– Тогда я не знаю, чего ты от меня хочешь.

– Ничего. Я тебя не звал, ты сама подошла, вот и скажи, чего ты от меня хочешь. Защитить я тебя пытался, но это знаешь ли трудно, когда ты все равно поступаешь наоборот. Больше мне тебе нечего предложить.

Ее печаль пустила первые ростки гнева.

– Эрик, знаешь, мне до смерти надоел этот торг, кто кому больше должен. Я не ростовщик, чтобы размещать под проценты свое хорошее отношение. И мне откровенно противно это все слушать, потому что чушь это от первого до последнего слова, и слушать твои завуалированные оскорбления, ей-богу, не доставляет мне никакого удовольствия. Для защиты я себе лучше заведу пару волкодавов. И я не пришла, как ты говоришь, подлизываться, чтобы не терять ценного телохранителя. Я испугалась, что нечаянно обидела друга, хотя совсем того не желала. Я … это было глупо.

– Это было честно, - возразил он.

– Глупо! – рассердилась Шарлиз уже не на шутку. – Глупо, раз ты теперь стал подсчитывать, сколько раз кто кому помог. Чепуха какая-то, можно подумать я тебя предусмотрительно приманила, чтобы использовать и выкинуть на свалку, когда надобность отпадет. Все, хватит, давай начнем заново. Ничего не было. На чем мы закончили? Прости, я дословно не помню, о чем мы говорили. О музыке, должно быть. О твоей музыке.

Он с болью отвел глаза и покачал головой, словно отказываясь говорить об этом. Шарлиз не вняла. Даже если по спирали времени нельзя вернуться на то же место, откуда начат был злополучный круг, можно вернуться близко, очень близко к нему, - так близко, что едва ли имеет значение, то ли самое это место или другое, просто похожее на него, как две капли воды. Она продолжала возвращаться назад, шаг за шагом, несмотря на его нежелание идти вслед за ней. Но сегодня была ее очередь выбирать дорогу во тьме.

– Ты по обыкновению принялся справлять по себе поминальную мессу, а я всего лишь сказала, чтобы ты оставался в живых, потому что рано тебе еще ставить на себе крест, и потому что ты нужен мне. У меня никогда не было такого друга, как ты, Эрик. Ты нужен мне, и не потому что я пропаду, если ты оставишь меня наедине с надвигающейся войной. Нужен, потому что я привыкла, что около меня есть человек, которому я могу доверять, как самой себе, - она наклонилась и взяла его руку, как зеркало отражая его недавний жест, о котором он – видит Бог – теперь сожалел. Сожалел, может быть, больше, чем о пролитой крови, которая отняла у него ощущение жизни, будто начатой с чистого листа, когда остаются позади и старые грехи, и память о зле, и не угомонившаяся сердечная боль. Хотя и меньше, пожалуй, чем о единственной красоте, которая была ему доступна. Но с этим он ничего не мог поделать, кроме как молить небо о милосердии пощадить его талант, только снова выпрашивать на коленях снисхождения он тоже не хотел и примирился с тем, что ничто больше не будет по его воле, а будет так, как распорядится судьба.

Ее пальцы переплелись с его, и она сжала его ладонь не менее осторожно, чем он обращался с ней, когда поверил, что бездонную пропасть, которая отделяет его от людей, каждый из которых кому-то нужен и дорог, можно засыпать жалким ковшиком песка. И наверное, она тогда так же удивленно вскинула глаза, как он сейчас. Смотри в свое зеркало, Шарлиз, насмешливо приказала она себе, смотри, какое растерянное, недоуменное ожидание отражалось в твоих чертах, будто ты не могла понять, на каком ты свете и чего он от тебя хочет. Он тоже бессилен понять. А ты всего лишь идешь обратно на петле времени, ожидая, пока она замкнется, и тогда ты узнаешь, правда ли, что нет способа изменить прошлое и пустить время по другому пути в будущее. Смотри, Шарлиз, тебе это тоже полезный урок. Эрик дернулся, хотя и не очень решительно, пытаясь от нее увернуться, но она зашла слишком далеко, чтобы отступиться, и не дала ни робости, ни страху помешать ей. Маска упала ему на колени, а она все стояла, держа его руку и смотрела в расплавленные в бесформенную массу черты, которые, должно быть, были задуманы как привлекательное лицо обыкновенного мужчины, долепить которое у создателя отчего-то не нашлось ни времени, ни желания. Как будто лицо его постепенно стекало вниз тающей ледяной скульптурой, которую внезапно пожалели, снова заморозили и заставили жить. Неправдивое, слишком поэтичное сравнение. Он не заслужил такой лжи. Не было никаких тающих льдов. Честнее признать, что выглядит это как будто его лица коснулись смерть и разложение, а потом кто-то на небесах раздумал отпускать его с миром, вернул ему способность дышать и опять-таки заставил жить. Петля времени затягивалась в узел. Вот как, значит, она вздрогнула, когда он потянул к себе ее ладонь, и так же, защищаясь, плотно закрыла глаза, чтобы не увидеть, что произойдет. Она коснулась кончиками пальцев обезображенной щеки. Кончиками его пальцев. Он протестующе отклонился, издав какой-то тихий, по-детски жалобный стон, не желая, чтобы память рук подсказывала ему, как он на самом деле страшен. Пальцы, которые она сжимала вдруг стали холодными и влажными, словно его бросило в холодный пот. Кажется, она заставила его хорошенько понервничать, впору возгордиться. Только если он вспылит и оттолкнет ее сейчас, подумала Шарлиз отрешенно, от нее останется одно мокрое место… Но это мелочь по сравнению со стыдом, который ей никогда будет не переступить, если она сейчас выронит нить времени и упустит единственный шанс повернуть его вспять. Она отпустила руку Эрика, и он отдернул ее и сжал в кулак – повторив ее прошлый жест один в один. Мистика, или всегда так происходит, когда пытаешься прожить заново всего лишь несколько часов собственной жизни? Его лицо справа было холодным и на ощупь напомнило тонкую кожицу лягушки, словно не приросшую намертво к мышцам, а натянутую поверх, как перчатка на руку. На пару коротких мгновений он прижался к руке, которая бесстрашно накрыла его щеку, осторожно поглаживая большим пальцем неровную впадину на том месте, где могла бы быть ноздря, если б создатель не отвлекся на хорошенького легкокрылого ангела в тот день, когда творил свое несчастное детище. Потом он отстранился и отвел ее руку. Но все-таки не оттолкнул. И вся его высокомерная сдержанность, в панцирь которой он пытался себя заковать, сползла с него, как змеиная шкура, и голос его предательски дрогнул, когда он заглянул ей в лицо.

– Тебе было очень противно?

Ни капли насмешки, издевки… а лучше бы была. Она бы знала тогда, что ответить. Ни единой вызывающей нотки, за которую она могла бы уцепиться, чтобы не захлебнуться жалостью. Зато целое море сострадания и стыда, будто он заставил ее окунуться на несколько минут в настоящий кошмар, только чтобы доставить ему удовольствие. По меньшей мере, изнасиловал. Или столкнул в выгребную яму. Или еще как-то жестоко унизил. Она не знала, что можно было сделать по-настоящему ужасное, чтобы так смотреть, с таким раскаянием, с таким виноватым и неприкаянным видом. К горлу подкатил комок, и Шарлиз устало опустилась около Эрика на краешек стула. Положила руку ему на плечо – теплое и вполне живое, опустила на нее лоб, чтобы скрыть одинокую слезу, которую не сумела силой загнать назад. Он не шевелился, только сердце застучало чаще, загнанное в ловушку. Господи. Наверно, она идет по самому извилистому пути во тьму. Чем она в другой раз одолеет его? Может, назавтра он так же в минуту помрачения скажет: «Шарлиз, пойдем со мной в постель» и разобидится, если она скажет «нет»? Что тогда, она тоже станет возвращаться к нему и в утешение отдавать частицу себя?

– Не плачь только, пожалуйста, пожалуйста, Шарлиз, - с ужасом пробормотал он. И откуда только знал. – Пожалуйста. Я никогда больше, клянусь тебе, никогда больше не стану тебя принуждать, я тебе обещаю, это никогда не повторится.

Она только успела втянуть обратно и проглотить покалывавшую легкой щекоткой слезинку, но он добил ее, и она все-таки всхлипнула.

– Эрик, господи боже, ну что ты несешь…

– Правду… Ты очень храбрая, Шарлиз. Прости меня, прошу тебя. Еще ведь… не поздно, правда? Пожалуйста, - он никогда не думал, что станет еще когда-нибудь твердить свое пожалуйста как отчаянное заклинание. Шарлиз подняла голову, и он с сожалением отодвинулся, когда она отпустила его плечо, но все равно близко, так близко, что можно подслушивать мысли.

– Нечего мне прощать, - ответила она, глядя в его умоляющие глаза – островки чахлой желтоватой зелени среди обезображенных, разоренных войной руин. – Ничего не было, Эрик. Все закончилось на том, что я сказала - ты нужен мне живым, а ты поверил мне. Больше ничего не было сказано.

Медленный, нерешительный, но все же утвердительный кивок окончательно вырвал из дневника страницу не задавшегося дня.

– Ничего не было, - тихо согласился Эрик. Облегчение и сожаление смешались и переплелись между собой, как корни луговых трав. Время выскользнуло из петли, в которую она его заманила, и потекло дальше своей дорогой. Вырванная страница была сожжена, забыта и перевернута. Горькие зерна раздора были выполоты, и вместе с ними земля очистилась и от случайно упавших на нее семян надежды.

Шарлиз не думала ни о чем, она чувствовала только безбрежную, отупляющую усталость. За один день она как будто прожила целую жизнь.

Эрик думал, но не собирался озвучивать свои мысли, слишком много в них было затаенной печали, которую она не могла бы понять, а если б могла бы – только зря растравила бы себе душу ненужной жалостью. Обрывки чужих мыслей и чужих мелодий теснились у него в голове, но в этом клубке не было знакомой ниточки его собственной музыки, которая звучала бы в нем сильной, основной темой, затмевающей все остальное.

Теперь, когда не греет кровь
Ни гнев, ни слава, ни любовь
И в сердце места нет надежде,
И жить я не могу как прежде.
Мне прозябанье слизняка
В сырой темнице под землею
Милей чем мертвая тоска
С ее бесплодною мечтою… (с) Дж.Байрон

Чужие мысли так хорошо выражали его… Но он оставил их при себе.

– Франц почти уже пришел в себя. Он поправится, - проговорила Шарлиз, разрывая покров печальной тишины.

– Мне обрадоваться? – спросил Эрик устало.

– Можно, почему нет. Человек ведь пережил такую трагедию…

– Не он первый, не он последний, переживет. В тысяча восемьсот сорок восьмом холера забрала десятки тысяч человек, и все были чьими невестами, женами или детьми, думаешь о них некому было жалеть?

Шарлиз сердито вздернула голову.

– Ну знаешь. Меня б не утешило, что где-то кому-то тоже плохо. И Францу тоже это безразлично, - с укором проворчала она. – А ты не можешь не сказать что-нибудь в таком духе, да? Даже сейчас? Как будто у тебя вовсе нет сердца.

– Ничего не было, - напомнил он ей. Да, правда ведь, ничего не было. Шарлиз смиренно покачала головой, поражаясь ему. Пусть говорит, что хочет. Слова летучи, они ничего не значат, а она так старалась восстановить мир. Пусть, если в этой бездушной маске ему легче живется. Можно считать, у него королевский патент говорить все, что ему вздумается. Лишь бы не сотворил ничего хуже ехидных слов.

– Все равно ты не прав, -проговорила она с тенью осуждения, которое не подавила до конца. – Франц потерял самого дорогого ему человека, а ты, вместо того, чтобы посочувствовать… как ты только можешь, Эрик.

– Таких как он миллионы. И ничего, справляются. Живут потом припеваючи.

– И ты жил бы припеваючи, если бы потерял любимого человека? - она осторожно избрала обтекаемое «бы», чтобы не смущать его тем, что раскопала уже большую половину его тайн. Он опустил голову, пытаясь принужденно усмехнуться, но не вышло ничего лучше вымученной болезненной гримасы, которая не могла бы сойти за улыбку ни при каких условностях.

– Не сравнивай его со мной, - невыразительно выговорил Эрик. – Твой лекарь не пройдет и недели, как найдет себе новую невесту и даже не заметит, что что-то изменилось. Он и на тебя бросает многозначительные взгляды, хотя его возлюбленную еще не доели черви. Его быстро утешат.

– Знаешь, еще разок скажи что-нибудь в таком духе, и ты узнаешь, что такое настоящий скандал, - пообещала Шарлиз зловеще ласковым тоном.

– Я всего лишь сказал, что твой Асклепий нравится женщинам, - возразил он, но глаза его недобро блеснули, доказывая, что он ничуть не раскаивается в том, что сказал.

– Тут и за тобой помнится бегала одна очень въедливая особа, и ее невозможно было отогнать, - наверное, напоминать об Анне не стоило. Но и ему не надо было так отзываться о ее друзьях.

– Ей не я был нужен.

– От тебя в придачу она тоже бы не отказалась.

– Меня она никогда не видела. Она видела незнакомца в маске.

– Это уже не принципиально.

– Еще как принципиально.

– Нет. В маске это тоже ты, Эрик. А не кто-то забредший на огонек. Если по–твоему рассуждать, тогда мне нужно ходить не причесываясь, чтобы не нарушить естественность. Будешь возражать? Всем хочется быть немножко лучше, чем нас сотворила природа.

Возражений она не дождалась, но не потому что убедила. Он устал спорить, больше ничего. Часы с кукушкой пробили восемь. Еще один день пролетел, и куда он нес их, то ли прочь от стремнины, то ли в самое ее сердце, никто того не знал.

– Если Франц придет в себя, завтра лучше уехать, - проговорила она. Незримые сражения едва не заставили ее позабыть о главном. Эрик одобрительно кивнул - наконец-то.

– Тебе придется сойти за лекаря. Больше тут нечего одолжить, у твоего эскулапа, надеюсь у него хоть приличное пенсне найдется, чтобы ты солиднее выглядела. Только остригать волосы тебе наверное будет жаль. Они не влезут под парик.

– Вырастут. А откуда у меня возьмется парик? – поинтересовалась она.

Эрик ничего не сказал, но насмешливая гримаса и без того подсказала ей ответ. Она невольно заулыбалась, вроде на душе и муторно – а все равно смешно. Шарлиз в одолженном – и у кого - брюнетистом паричке. Должно быть то еще зрелище

– А ты как же? - обеспокоилась она. Если он собрался отказаться от своего маскарада, но как же тогда...

– Я подумаю. Сошью себе саван из простыни, и пусть обходят стороной, - невесело усмехнулся Эрик.

– Не стороной обойдут, а в сумасшедший дом отвезут. Эрик? Можно я кое-что спрошу? – это кое-что вот уже полчаса не давало ей покоя. Чутье могло обмануть, но скорее всего оно подсказало ей правду.

– Спроси, - позволил он, беспокойно глянув на нее и быстро опустив взгляд, пока она не заглянула куда-нибудь слишком глубоко и не вытащила наружу что-то такое, о чем ему больше никогда не хотелось бы вспоминать.

– Почему именно холера двадцатилетней давности? Ты упомянул.

– Потому что она унесла жизнь моей матери. Хорошая или плохая, но она у меня была. Мне было только десять лет. И что было потом – лучше не спрашивай. Пожалуйста.


Глава 34

– Эй, пострел! Куда бежим?

– Пусти, дядь, мне тута только письмецо! – крикнул запыхавшийся подросток, которого внезапно перехватила сильная рука высокого темноволосого мужчины и небрежно, как щенка, оторвала от земли, да так причем, что ноги его беспомощно взмыли в воздух, прежде чем он оказался лицом к лицу с похитителем. – Мне секундочку, отдам и побегу, меня мамка ждет, - на всякий случай захныкал мальчишка. Не то, что б сильно испугался, но все же мало ли, отчего вдруг привязался к нему этот вальяжный, хорошо одетый незнакомец, от которого за три шага несло кельнской водой с запахом сандала. Впрочем, сандал или не сандал, в этом мальчик не разбирался, ощутил только, что пряная сладковатая волна ударила ему в ноздри, и запах отчего-то вселял неясную тревогу. И оттого показалось - лучше перебдеть и притвориться испуганным малышом… тогда как ему уже двенадцать, почти мужчина, еще каких-то пару лет осталось потерпеть, и там наконец – волнующий мир взрослых, которым можно все.

– Твоя мамка получит тебя в целости и сохранности, юноша, если только ты сам не свернешь себе шею, бегая сломя голову. Нельзя туда, - строго объявил мужчина с таким серьезным видом, какой бывает только у жандармов и старых нотариусов, оглашающих долгожданное завещание. Мальчишка опасливо поднял голову. Все-таки незнакомец, хотя и был высок и широкоплеч, не внушал особого страха – слишком ухоженный, такие не достают из кармана нож и не приставляют его к горлу, хрипло шепча «жизнь или кошелек». Такие вот, с ленивым взглядом и отполированными до блеска ногтями, должны бы в этот час не спеша читать в атласном халате утреннюю газету, завтракая в собственном доме на Елисейских полях, а вышколенный камердинер с поклоном подавать тщательно вычищенный сюртук, скроенный по последней моде. Больше всего он походил на сытую и обманчиво медлительную пантеру, которая может и опасна, только гнаться за добычей ей неохота, греться на солнышке гораздо приятней.

– Так мне только письмецо, дядь! – память о недополученных от Шарлиз су отозвалась в голове печальным стоном разочарования, и подросток попытался выдернуть свой рукав, чтобы героически выполнить поручение до конца, чего бы это ему не стоило, однако незнакомец мягко, но цепко удержал его, и даже снисходительно пояснил проникновенным отеческим тоном, внушающим безусловное доверие:

– Даже письмецо нельзя, душа моя. Там сейчас вовсю крыс морят. Потравишься, неделю потом будешь лежать в обнимку с тазиком. Хочешь?

– А когда ж можно будет? – огорченно спросил мальчишка, оглядываясь на вожделенный дом, который выглядел вполне безобидно – разросшийся шиповник у калитки, новенькая побелка, не домик – пастушеский рай. Но это с виду, а если внутри крысоловы, то что ж поделаешь, не травиться же из-за какой-то чужой записки. Вот разве что, если б хоть одним глазком взглянуть, что там внутри - так интересно, вдруг там тьма-тьмущая крыс мечется в поисках выхода, и пищат, пищат... Крысоловы представились ему громадинами в черных одеждах с низко надвинутыми капюшонами, в которых оставлены отверстия только для глаз. В руках их наверное сети и трезубцы, и еще корзины с таинственным белым порошком, который наверно действует и на голубей, которых так много во дворе, интересно бы попробовать… Незнакомец прервал его светлые мечты о том, как он опробует на противных голубях, загадивших все крыльцо, крысиный яд.

– К вечеру можно будет, не раньше, так что пока погуляй, - дружелюбно объяснил мужчина, и только железная хватка его пальцев, удерживавших тоненькое предплечье, плохо соответствовала заботливому тону. – И не смотри туда так, сорвиголова, - насмешливо добавил он, заметив полные горячего любопытства взгляды подростка, поедавшие скромный домик, будто это было кремовое пирожное, – это тебе не воздушных змеев пускать, там крысы размером с собаку, такая в агонии накинется – вмиг тебе голову откусит, был мальчик и нету мальчика.

Мальчишка вздрогнул, втянул голову в плечи и, потупившись, забормотал:

– Так некогда мне дожидаться. Мамка же ждет, заругает, коли не вернусь. И денежку заберет, скажет, ей на хлеб мало, а я лучше на ружье соберу, как у дяди Жиля.

– Так и беги себе домой. А письмо я отдам хозяевам, когда можно будет.

– А вы точно его отдадите, не забудете? – деловито спросил мальчик. – А то я пообещал.

– Какие строгие пошли дети, - рассмеялся пленивший его незнакомец, глядя на него сверху вниз с высоты своего немалого роста. – Разве мамка не говорила тебе, что невежливо сомневаться, когда с тобой взрослые говорят?

– Не-а, - буркнул тот. – Говорила: никому не верь, обсчитают в три счета.

– Разумно. Но я дам тебе честное слово, что записка попадет к адресату. Идет?

– Идет… ладно, нате. Смотрите ж, вы обещали, - и записка Мэг Жири перекочевала в карманы Робера де Шатильона.

– Теперь – кыш, - беззлобно оттолкнул он мальчишку, выпуская его на свободу. – Беги отсюда. И имей в виду, я слежу. К мамке беги, а не на крыс любоваться, понятно?

– Дядь, а вы ж правда не забудете?

– Брысь, кому говорят! Не забуду. Вот привязался, ей-богу... В жандармы иди, мальчик, ну ты и прилипчив. Упрямый чертенок, вылитый Жювиль, – сквозь зубы пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь…

Когда мальчишка убежал – а Робер пристально следил, чтобы сорванец, несмотря на все предупреждения, не поддался соблазну полюбоваться на огромных крыс, которые существовали исключительно в его богатом воображении – он вскрыл письмо и с интересом принялся читать.

– Как мило, прелестная Магдалина… - улыбнулся он, пробежав глазами несколько строк, и уголки его губ приподнялись, словно в предвкушении грядущего удовольствия. – Вот ты значит где, вот куда ты от меня убежала. Что же так, моя сладенькая девочка, что же так… ты задеваешь мою профессиональную гордость. Этак меня засмеют совсем, если хорошенькие малышки будут удирать от старины Робера и прятаться, сказываясь тяжко больными. Просто на глазах теряю квалификацию, - удрученно покачал он головой. – Ах, Магдалина, Магдалина, что ж ты со мной делаешь, это форменное безобразие… Придется слегка тебя пожурить, моя милая… Эй, хозяин! Есть у вас перо и бумага? – спросил Робер, переступая порог скромного ресторанчика в десяти минутах ходьбы от дома Кристины Дайе, распорядок дня которой он уже выучил на зубок. Пока крутился на вертеле жирный каплун, на радостях отобранный для завтрака элегантного господина при деньгах, чудом заглянувшего в захолустную забегаловку, Робер де Шатильон, удобно расположившись за наскоро протертым столиком у окна, сочинял письмо девушке, которая имела нескромность ускользнуть из сетей его неодолимого очарования.

Так мило со стороны Мэг было оставить мадемуазель Дайе свой новый адрес… Робер был искренне ей благодарен.

–

Шарлиз не рискнула выйти на стук, и тот, кто принес письмо, просто подсунул его под дверь и ушел, не дожидаясь ответа. «Магдалине Жири» - прочитала она жирную, несколько раз подчеркнутую надпись на конверте у себя под ногами. Магдалине Жири. Так официально. Кто, кроме лучшей подруги, мог написать ей? Странно только, почерк такой... с виду будто и не дамский. Ну да кто знает, жизнь полна загадок – и может быть в душе эта Кристина тверда и решительна, как солдат-кавалерист с саблей наголо, и вся ее невинная хрупкость испуганного олененка только в глазах смотрящего… Шарлиз нагнулась и подняла конверт. У нее было такое чувство, что это письмо служило сигналом горна, трубящего к отступлению. И она почти злилась на Франца, который никак не хотел очнуться, сказать несколько связных слов и отпустить ее наконец на все четыре стороны.

– Это вам, – кое-как справившись с подступившей досадой, настаивавшей, что самое место этому листку – в углях за каминной решеткой, Шарлиз передала Мэг конверт и стояла, ожидая, пока та прочтет свое письмо. Это, конечно, может и неделикатно, но она просто хотела знать, ждать ли ей с визитом мадемуазель Кристину. И если ждать, то когда. Если уж никак не выйдет избежать знакомства, к нему хочется хотя бы подготовиться. Морально. Ну а если проявить изобретательность, то и не только морально. Однако Мэг смотрела на конверт со смешанным выражением ужаса, недоверия, трепета и боязливой надежды, и никак не решалась заглянуть в него.

– Мне открыть? – предложила Шарлиз, начиная подавать признаки нетерпения.

– Нет-нет, - девушка тревожно схватила письмо и прижала к груди, как величайшую драгоценность, на которую даже смотреть страшно, не повредишь ли вдруг чем-нибудь ее несравненной красоте. Своеобразное отношение к эпистолярным способностям приятельницы. Шарлиз задумчиво взирала на хорошенькое личико сердечком, которое за две минуты сменило цвет с нежно-розового до пунцового, и с пунцового до сливочно-белого. Читать послание она как будто и не собиралась. Крутила его в руках, рассматривала конверт, вздыхала, разве что на зуб не пробовала. Шарлиз молчаливо изнывала от желания поторопить ее, и удерживать себя в рамках приличий становилось все трудней и трудней – юная Мэг тянула время с артистической непринужденностью. Может, так нужно? Может, письма теперь пишут, что бы на них любоваться, как игрой света на алмазных гранях, а вовсе не для того, чтобы узнать новости? Или чтение письма такой уж интимный процесс? Так она как будто не пытается читать через плечо… И все же – хорошенькая блондинка не скрывала, что ждет возможности остаться со взволновавшим ее посланием наедине.

– Я мешаю? – наконец раздраженно поинтересовалась Шарлиз, когда надежды переупрямить Мэг не осталось совсем.

– Что вы, - вежливо, хотя и без энтузиазма отозвалась юная балерина. «Выйди, наконец», - молили глаза цвета утреннего неба, но язык немых взглядов и жестов так легко не понимать, когда этого не хочется. Получив любезное, хотя и неискренне позволение остаться, Шарлиз уселась у нее в ногах, благостно сложив руки на коленях. Мэг досадливо поморщилась и вздохнула.

– Вам не хуже? Как ваша нога? – уже начиная действовать назло, поинтересовалась Шарлиз. – Вы что-то бледны, Мэг. Вам плохо?

Никогда она не замечала за собой склонности нарочно играть у кого-то на нервах, но тайны Мэг были не совсем ее собственными тайнами. А раз она так откровенно хотела их скрыть, то видимо они имели к Шарлиз самое что ни на есть непосредственное отношение. В голове оживали вариации от вполне вероятных и до абсолютно фантастических – то ли Мэг написала вовсе не Кристине и хотела это утаить; то ли написала что-то такое, чего теперь стеснялась или в чем боялась сознаваться; то ли письмо было пропитано тропическим ядом, и малышка собиралась покончить с собой, слизнув отравленные крупицы с бумажной обертки. Мэг так откровенно страдала под ее внимательным взглядом, что Шарлиз начала склоняться к версии, что балерина пошла по пути, пагубное начало которому было положено Францем, и каким-то образом обратилась в полицию. Иногда люди выкидывают и не такие глупости, не щадя ни себя, ни других, порой захваченные праведным негодованием, порой – что тоже возможно - в ослеплении мести. А милашка Мэг Эрика ненавидела всем сердцем, и чувство ее было глубоким и неистребимым, и вполне могло породить любое безумство.

На вопрос о ее самочувствии Мэг ответила маловразумительно, испуская бесчисленное количество томных вздохов, таивших неслышимые проклятия, и избегая глядеть Шарлиз в лицо. Желание отобрать у нее письмо и ознакомиться наконец с его таинственным содержанием становилось таким же нестерпимым, как жажда, вызванная неумеренным поглощением соленой рыбы на корабле, где только что кончился запас пресной воды…

Мэг аккуратно положила конверт около себя и переплела пальчики, скрестив руки на животе. Девушки смотрели друг на друга, соревнуясь в упрямстве, и хотя не звенели клинки и не свистели пули, в воздухе стоял дух объявленной войны, невидимый, но оттого не менее опасный.

–

Никогда Кристина не называла ее Магдалиной. Кажется, вообще никто не помнил ее настоящего, полного имени. Да она и сама его начала забывать, Мэг и Мэг, малышка Мэг, просто малышка, но Магдалиной ее звали так редко, что она даже равнодушно позволила вписать это имя в афишу, представляющую ее танец в том проклятом балагане, который небось и теперь колесит по дорогам Франции, давая свои бездарные представления… Магдалина это была не совсем она. Магдалина была взрослая, привлекательная женщина, умеющая повелевать мужскими сердцами, а не девочка, которую каждый мог обидеть и задеть в лучших чувствах. «Мэг Жири», - написала бы Кристина или ее мама. «Мадемуазель Жири», - написал бы Жювиль – чтоб ему в геенне огненной сгореть. Только один-единственный мог написать «Магдалине». Тот, кому она назвалась своим красивым полузабытым именем, потому что внезапно захотела превратиться во взрослую, великолепную, чарующе прекрасную женщину, женщину с большой буквы. Ведь Магдалина - это шарм и загадка. А Мэг – это стоптанные балетки, только и всего.

Она до безумия боялась разочароваться в своей догадке. Если заблуждение развеется, и ее сладкий сон останется всего лишь сном, который никогда больше не повторится, ох, это было бы ударом, пережить который если и было ей суждено, то хотя бы без любопытных зрителей. Слишком часто ее жизнь была на виду. Как жизнь любой актрисы, впрочем. Но этот момент – то ли головокружительного полета, то ли жестокого падения на грешную землю, она хотела пережить наедине с собой. Чтобы ничей цепкий взгляд не впитывал с жадностью капли ее отчаяния, или – ниспошли небо ей надежду! – напротив, не крал мгновения ее триумфа как женщины, как Магдалины Жири, новой, прекрасной и желанной. А Шарлиз все не уходила. Покусывала, не скрывая нетерпения, тонкие губы, и выжидала, как готовый спикировать на обессилевшую добычу гриф. Мэг почти ненавидела ее. Почти – потому что это чувство никак не могло стать на одну доску с тем, пылким и всепоглощающим, которое она испытывала к Призраку, и еще к Жювилю, хотя оба они пожалуй в ее сознании перемешались, превратившись в единый образ кровного врага. И не мешало даже то, что эти двое стояли по разные стороны баррикад, и никогда бы не действовали заодно, даже чтобы отомстить малышке Мэг, которая посмела не послушаться ни того, ни другого и свернуть на свою собственную тропинку, петляющие сквозь дебри зла и людского коварства прямо к ее счастливой звезде. Если только это звезда, конечно, а не пустое отражение ее на воде…

– Нам ждать гостей? – спросила у нее Шарлиз. Была бы она кошкой, обыкновенной рыжей охотницей на воробьев, – сердито подумала Мэг, исподлобья поглядывая на собеседницу, - ее хвост бы нервно подергивался от обуревавшего ее нетерпения. И так видно было, что она едва сдерживается. Так ей и надо, впрочем. Если бы была она хорошим человеком, разве допустила бы, чтобы в ее доме поселилось воплощенное зло? Родня она ему, как бы не так. Скорее Лилит, повелительница мира демонов и злых духов. Иначе она не потерпела бы ничего подобного. Ее мама уже пыталась относиться к нему как к человеку, и что обрела взамен? Интерес полиции? Или, может быть, благодарность?

– Может быть, и ждать, - таинственно произнесла она, бросив на Шарлиз торжествующий взгляд – ясно ведь, что желания принимать гостей та не испытывала.

– Мадемуазель Кристину?

– Может быть.

– Может быть, вы прочтете все-таки письмо и узнаете наверняка?

– Может быть, - упрямо повторила Мэг, нежно касаясь кончиком пальца гладкой поверхности конверта, чтобы убедиться, что он не растаял и все еще лежит около нее.

– Ну хорошо, - сухо заметила девушка, которую Мэг теперь видела не иначе как в образе рыжеволосой демоницы, замыслившей помешать ей воплотить в жизнь свою самую сладкую грезу. – Раз со мной вам так не хочется разговаривать, ради Бога, я могу попросить Эрика перекинуться с вами парой слов.

Мэг слегка вздрогнула, хотя и пыталась не выказать страха. Лилит, настоящая Лилит..."Могу попросить Эрика"! Могу свершить обряд черной магии и вызвать себе на помощь тридцать три демона ада, - так она не хочет сказать? И неожиданно для себя она грубо бросила в ответ:

– А что, ваш родич натаскан на команду «Ату»? – Мэг Жири никогда бы так не сказала. А Магдалина… на что она способна, защищая свою грезу, она и сама еще не знала. Может быть, на все.

Девушка напротив нее покраснела, доставив Мэг мелкую радость оставить за собой последнее слово. Но не встала и не ушла.

– Мэг, я вас чем-то обидела?

«Просто уходи, - хотелось ей закричать. - Уходи, и не мешай меня, дай мне побыть одной, я хочу знать, что там, в моем письме, и не хочу, чтобы ты насладилась моим разочарованием, если оно не от Него!» Но она всего лишь энергично замотала головой.

– Я только хотела сказать, что у вас не совсем подходящий вид для приема гостей, - спокойно изрекла Шарлиз, как будто многозначительные взгляды ничуть ее не касались. - Даже если это всего лишь ваша подруга… если это, конечно, подруга. Вы провели несколько дней в постели, и я думаю, что вам нужно хоть немножко привести себя в порядок, прежде чем кого-то приглашать.

Мэг тревожно встрепенулась.

– Я так ужасно выгляжу?

– Нет, конечно же, не ужасно, но вид у вас измятый и немного несвежий. Но все ведь поправимо, - Шарлиз смотрела на нее теперь с почти материнской заботой, пусть и деланной - Мэг не обольщалась на этот счет, но все же она была права, трудно было не признать… Вдруг Он и вправду придет. И застанет ее выглядящей немногим лучше, чем в тот день, когда ее вытаскивали из грязной клетки, как дохлую мышь из мышеловки.

– Но мне не во что переодеться. И встать я не могу, - жалобно протянула она, теряя весь свой боевой задор от одной мысли, какой сочувственной брезгливостью наполнится Его взгляд, если он увидит жалкое созданье с немытыми волосами и в несвежей сорочке.

– Я вам помогу, - одним ловким движением Шарлиз подхватила у нее конверт, нагнувшись словно бы оправить подушки, и положила его на подоконник. Мэг, возмущенно ахнув, проводила его глазами. – После почитаете. Сейчас я принесу теплую воду и полотенце, и мы из вас быстро сделаем принцессу.

Пока Шарлиз помогала ей умываться, Мэг не сводила глаз с письма, уже досадуя, что взялась переупрямить девушку, которая в отличие от нее была на ногах и передвигалась шустро, как ласка. Внутри у нее все кипело и бурлило от желания немедленно воссоединиться с вожделенным клочком бумаги, который, вполне может быть, содержал несколько вежливых слов соболезнования и больше ничего. Вздумай сейчас кто шантажировать ее, у нее легко можно было бы выманить все ее сбережения до последней медной монеты за возможность снова взять в руки письмо, предназначенное Магдалине Жири, которое могло изменить всю ее жизнь. А могло и не изменить.

– Вот так гораздо лучше, - заметила Шарлиз. – Теперь вам не стыдно показаться. Где-то у меня еще духи были, страшно дорогие, подарок от Анны де Морано. Можно использовать как завершающий штрих, и вы можете считать себя неотразимой.

– Духи? – заинтересованно переспросила Мэг. Она не пользовалась духами. Но Магдалина Жири наверное должна была.

– Я и сама их не открывала. Вот заодно и узнаем, чем пользуются богачки, не нам чета, раз уже она их обронила. Вы-то Анну не видели, но могу заверить, что она в таких вещах разбирается лучше нашего. Если вы, конечно, хотите, Мэг.

Мэг горестно посмотрела на конверт, который манил ее, как путника в пустыне мираж зеленого оазиса. Но теперь она не знала, как попросить его назад, не слишком уронив свою гордость.

– Конечно, хочу, - сказала она, изо всех сил изображая энтузиазм, которого почему-то не испытывала. Ей хотелось прочесть свое письмо. И чтобы оно оказалось от Него. Больше ничего.

Пока Шарлиз вышла, она попыталась дотянуться до подоконника, но не доставала до него на добрую ладонь, и как ни мучилась – ничего у нее не вышло. Пыталась освободиться от пут, стягивавших забинтованную ногу – тоже не удалось. Едва не расплакавшись от досады, Мэг ударила кулачком по кровати и застонала. Придется переступить через себя – в который раз уже, просто не счесть! – и попросить Шарлиз отдать его. Пусть смотрит, если хочет… Пусть упивается ее разочарованием или крадет сладостные крупицы ее радости. Она еще припомнит ей эти мгновения неизвестности и бессилия, но позже…

Флакончик у духов был красивый, фигурный. Она когда-то видела подобный у Карлотты, которая обожала дорогие безделушки и всякую мелкую дамскую дребедень. Раньше обожала. Теперь уже наверное нет. Впрочем, она так давно ее не видела. А раньше, будь ее воля – увешалась бы Карлотта вся блестящими украшениями, а уж в духах бы просто купалась. Крышечка плохо отвинчивалась, и Мэг приспособила угол простыни, чтобы рука не так скользила. Она даже решила было, что сломала ее, такой резковатый скрип раздался, когда она все-таки провернулась. У тех духов, что были у Карлотты, крышка была обычная стеклянная, плотно притертая, но запах все равно немного просачивался наружу, и можно было не открывая их уловить аромат.

– Подождите, Мэг, - вдруг испугалась чего-то Шарлиз, подскакивая к ней, но она уже открыла флакон и с любопытством поднесла его к лицу. Такой странный запах, такой незнакомый, неприятный… очень странный и ни на что не похожий… как испарения в аду… хотя она и не была пока в аду, но это как раз поправимо… все еще впереди…

– Не надо! – услышала она голос, несущийся к ней издалека, сквозь пространство и время, искаженный, вибрирующий голос с примесью меди, не женский и не мужской, с тональностью, которая все понижалась и понижалась с каждым мгновением, превращаясь в тягучее завывание ветра, умчавшегося в поднебесье…

Мэг успела только удивиться, сделать один глубокий вдох, и свет мгновенно померк, унося ее обратно в мир снов и волшебных иллюзий, откуда она только недавно успела вырваться. Ее рука ослабела и разжалась, и летучая желтоватая жидкость пролилась на кровать.

–

Если бы в доме был хоть один, пусть самый простой музыкальный инструмент…

Его пальцы до безумия тосковали по прикосновению к гладкой слоновой кости клавиш, которые открывали перед ним двери в иной мир – мир, где правили ночь, музыка и красота, где он мог быть самим собой и гордиться этим, где он был единственным властителем и единственным подданным. Мир, где он не был ошибкой природы, но гением и творцом, который - если уж больше ничего ему не дано - оставит после себя великое наследие, которое зачеркнет все его ошибки и оставит в вечности его имя наравне с именами Моцарта и Глюка. Нет, даже не наравне, он всех их оставил бы позади… оставил бы, если бы судьба не схватила его за руку. Казалось, если он начнет играть, неважно что, неважно на чем и как, эта пытка тишиной кончится наконец. Тщетные усилия разбудить в себе музыку, которая прежде следовала за ним как преданная собачонка, ни на минуту не оставляя его, предлагая все новые и новые отрывки, этюды, музыкальные фразы - эти усилия выматывали сильнее, чем любые тревоги, которые он переживал наяву. Он не сдавался. Пытался вспомнить, как ему это удавалось. Пытался заставить мозг выйти из спячки, в которую впал. Вспомнить было невозможно, ведь он никогда не знал как. Он родился с даром слышать то, чего не слышал никто, с даром и с проклятием одновременно. Его никто этому не учил. Нотная грамота понадобилась ему только, чтобы поймать свою фантазию в ловушку из черно-белых кружков, стаккато и легато, которые после того, как он уйдет, позволили бы миру услышать его песню и отдать последнюю дань уважения композитору, чье имя будет значиться на партитуре как Неизвестный. Пусть хотя бы потом, уже без него, если уж они не захотели прислушиваться к голосу уродливого чудища, которого творило красоту в своей темной берлоге. О большем он и не просил. Он и «Дон Жуана бы им не отдал, все равно они не сумели оценить все богатство и великолепие замысла и услышали только то, что было созвучно их простым инстинктам – песню желания, которую написал для Кристины.

А теперь он не мог вспомнить, откуда брались те звуки, которые ему оставалось только запечатлеть на нотной бумаге. Как жить, как не сойти с ума? Как, если не помогало ничего - ни отдых, ни усилия сосредоточиться, ни, напротив, попытки расслабиться и ни о чем не думать? Музы отвернулись от него. Может быть, он сам их отпугнул и внушил им отвращение, и они устали мириться с тем, чем он был. А может, это навсегда распрощалась с памятью о нем та, что дала ему крылья. Или с ней что-то случилось… Будь он настоящим призраком, он мог бы дотянуться до нее и убедиться, что у нее все хорошо, что никто не смеет обижать ее или как-то нарушать ее покой. Но он всего лишь человек. Всего лишь обыкновенный человек… и даже не такой сильный, как ему бы хотелось.

Тишина отвоевывала себе все новые и новые земли, ступала поступью великого завоевателя Ганнибала и поглощала мир звуков, оставляя за собой лишь разрушение и смерть. Заставив его склониться перед ее властью, она прошествовала дальше и заполнила собой пространство, погрузив весь дом в какую-то зловещую гулкую пустоту, где отдается эхом каждый шорох и шаг. Может, так наступает глухота? Но он явственно слышал стук колес проезжавшего экипажа – туда тишина еще не добралась, она начала с него и теперь медленно расползалась, пожирая мир вокруг, капля за каплей превращая его в безмолвную ледяную пустыню. Тишина хотела, чтобы он до конца прочувствовал ее власть над собой. Эрик с трудом оттолкнул холодные лапы страха, тянувшиеся к его сердцу. Воображение, просто разыгралось воображение. Не более тихо, чем всегда. А кому шуметь? Его мальчик ведет себя незаметно, как маленький призрак, и плачет только, когда голоден, а голоден он бывает редко, потому что у Шарлиз есть такая слабость – чувство долга, которое побуждает ее всех кормить, если уж больше ничего полезного она сделать не может. Она показала ему и другую свою слабость - она не переносила, чтобы на нее кто-то таил обиду. Такие слабости легко обратить себе на пользу, так или иначе. Не то, чтобы он собирался как-то использовать то, что она позволила ему узнать. И все же, кто знает, и не на таких струнах иногда приходится играть, когда другого выхода уже просто не найти. Странно, нет, все-таки странно… Шарлиз не шумная по природе, но и не эфирное существо, и когда она с дочкой Жири, всегда слышно их негромкую болтовню – словно голуби воркуют, неразборчиво, но не позволяя пустоте подкрасться к себе лишком близко. Беспокойно прислушавшись, он поднялся на ноги. Страшно не хотелось встречаться с Мэг – напугав ее хорошенько, Эрик больше ни разу не заходил к ней, и только искренне надеялся, что угрозы возымели действие, и малышка будет молчать. Действовать как-то более жестко по отношению к дочке Антуанетты ему бы не хотелось. Он умел быть благодарным. Но если она расскажет Шарлиз все… про Оперу, про Буке и Пьянджи, про Кристину и Шаньи, тогда наверное он убьет ее. Ему ведь никто никогда раньше не доверял, и он уничтожит любого, кто попытался бы это разрушить.

Что там можно делать, за закрытой дверью и в тишине? Наверное, он ведет себя глупо. Мало ли, для чего могли уединиться две молодые женщины, даже если у них нет ни новых платьев, ни новых мужчин, ни привычки заливать тревогу вином – единственные причины для скрытности, которые он мог наблюдать в оперном быту.

Эрик заколебался у двери, но все-таки постучал, прикусив губу от досады на необходимость вести себя благовоспитанно, будто своими манерами он был обязан какому-нибудь чванливому графу де Шаньи с ханжескими повадками, а не женщине, которая, будь на то ее воля, растила бы его на псарне, и нелюдям, которые показали ему, что быть зверенышем иногда проще и лучше, чем быть человеком.

Он не услышал в ответ ни «можно», ни «нельзя». Тишина не шелохнулась, не издала ни стона, ни вздоха, и Эрик отбросил великосветскую деликатность и резко толкнул дверь. В первый момент он испугался так сильно, что сердце подпрыгнуло до самого горла и остановилось там, не давая ему дышать. Какая-то часть его существа, принадлежавшая человеку рассудительному и немало знавшему о химии и ядах, завопила, толкая его прочь оттуда – немедленно выскочить, открыть все двери и окна, и только потом уже возвращаться и посмотреть, мертвы девушки или погружены в непробудное наркотическое забвение. Но этот разумный господин со своей спокойной ученой отрешенностью от всех необдуманных порывов всегда отступал перед Призраком и приходил вторым, когда лавры уже были поделены, и все безумства совершены, а ему оставалось лишь пожинать плоды. Промедление отняло у Эрика шанс избежать той же участи, что настигла девушек, которых любопытство привело на край пропасти, откуда и рай и ад просматривались, как на ладони. Не нужно было тратить ни секунды на сомнения - так было бы лучше для всех, но он повиновался неистовому толчку ужаса и, задержав вдох, шагнул внутрь. «Слишком поздно», - успел подумать он с неизбывной горечью, но без сожалений, когда колени под ним подогнулись. Привыкнув сопротивляться неизбежному с самого дня своего рождения, он пытался удержать уплывающее сознание и доползти до окна, но ноги не подчинились, оставшись бесчувственными ватными тюфяками, которые он не мог сдвинуть с места. Пальцы слабея нащупали что-то твердое на полу – пустой флакон – он собрал остатки сил и швырнул его в окно, надеясь впустить внутрь толику свежего воздуха. Стекло отозвалось дрожащей глухой трелью, но не разбилось, и пустая склянка дерзко покатилась по полу, оставшись победительницей. Очертания комнаты закружились, расплылись перед глазами и истаяли, и дальше он не видел ничего, кроме тьмы, и не почувствовал, как голова его бессильно упала на грудь, когда все чувства до единого покинули его.

Перевернулись песочные часы, и потекли минуты, каждая из которых уносила частицу жизни. В своей тьме он не слышал и не видел ничего, и единственным сном, который ему снился, было непрерывное кружение туманной мглы вокруг него, и в этом тумане не было ни образов, ни знакомых лиц, одно лишь кружение, неутомимый, неумолимый вихрь без начала и конца. В этот сон не долетел настойчивый стук во входную дверь. Не долетел туда и скрежет отмычки, вставленной в замочную скважину и нащупывавшей себе дорогу…


Глава 35

Анна де Морано тихонько рассмеялась, уловив еще на пороге дымку неприятного запаха, который трудно было с чем-то перепутать.

– Молодцы, вы у меня просто молодцы, - у нее вырвался смешок, и Анна скромно прикрыла рот ладонью, словно была в церкви, где за неуместное хихиканье можно заслужить неодобрительный взгляд священника или какой-нибудь пожилой матроны. Впрочем, это и был до некоторой степени храм. Усыпальница. – Ну что за дети, - проворчала она беззлобно, - что за дети! Верят во все, что им не скажут. А если б душечка Анна пушечное ядро оставила и нарекла райским яблочком, вы б, господа, сидр стали из него варить? Кто б мог надеяться на такую удачу? Вы, дети мои, превзошли все мои самые смелые ожидания…

Анна прошлась по комнатам, открывая настежь окна. На Дантса она глянула только вскользь, без интереса, и прошла дальше, соблюдая все предосторожности, чтобы самой не надышаться снотворными миазмами. Пока проветривалась комната, где дожидались своей очереди люди, которые ее интересовали, она неторопливо занялась обыском. Окинув опытным взглядом тесную комнатушку, где она так неудачно пробовала свои женские чары на несговорчивом господине с таинственно закрытым лицом, который даже имени своего ей назвать не захотел – ну не наглость ли? - Анна сразу выхватила несколько мест, наиболее подходящих для временного тайника – на настоящий тут явно ни у кого не было времени, так что все играло ей на руку. Первая попытка оказалась безрезультатной, и она напрасно прикладывала усилия, сдвигая койку, чтобы приподнять шатающуюся паркетину. Вторая тоже не слишком удалась, и хотя она вытряхнула из комода все вещи, под ними ничего не оказалось. Анна слегка нахмурилась, осматриваясь. Ах да, отличная щель между столешницей и стеной, сама бы туда всунула, если б понадобилось что-то прятать – с виду туда ничего не поместится, а на самом деле - просто чудо что за тайник, и под рукой и незаметен. Она чуть отодвинула стол, просунула в щель руку – и была вознаграждена. Весело помахав связкой бумаг, будто показывая их кому-то невидимому, Анна даже запела на радостях - не слишком чисто, зато бодро и задорно. «Сегодня – мой день», - негромко похвалилась она, улыбаясь сама себе и убирая письма в сумочку. Давно ей не поручали работу, которая была бы сплошным развлечением – никакого труда, никакой опасности – просто бридж с приятельницами, а не задание, которое должно было обеспечить ей не меньше года безбедного существования на широкую ногу. А что план по соблазнению провалился – ну что ж, она легко может заполучить девять из десяти мужчин, которые станут целовать пыль под ее ногами, а это как раз был десятый. Досадно, но он поплатится за наглость. «Мне не говорят нет, дорогой», - пропела она, выплывая из комнатки, и осторожно втягивая носом воздух. Как будто можно уже, хотя лучше не торопиться и выждать еще четверть часа. В столовой в импровизированной колыбели она увидела младенца и весело оглядела его.

– Ты чей, малыш? – посмеиваясь спросила она, нагнувшись и заглядывая в личико, размером чуть больше ее кулака. – Его или ее? Или обоих? Ну-ка, попробую угадать. На мамочку ты и вовсе не похож, а рыжие порода крепкая, как сорная трава. Выходит, его? Ну и наглец твой батюшка, малыш, уж ты меня прости! Быть тебе сиротинушкой, моя радость. Ну, не плачь, дорогуша, не плачь, с кем не бывает, - она ласково подразнила его пальцами, хотя мальчик и не думал плакать и смотрел на нее равнодушно-созерцательным взглядом. И даже зевнул, будто в насмешку, развеселив ее еще сильнее. – Точно, просто вылитый батюшка, такой же неучтивый мужлан. Ну, сделай тете ручкой, - хихикнула она. – Прощай же, мое сокровище! Ты не пропадешь - тут останется мсье Дантс, хотя он, кажется, нездоров. Но он за тобой присмотрит и до сиротского приюта тебя донесет. Прощай, мой сладкий.

Она заглянула в комнату, отведенную Мэг Жири, и тоже поспешно открыла окно, хотя запах практически выветрился и вызывал уже только легкое головокружение. Но Анна не собиралась рисковать.

– А что это у нас тут? – певуче протянула она, переступая через ноги мужчины, который бесчувственно привалился к стене. – Так… а ты кто, девочка? – Анна задумчиво вгляделась в хорошенькое личико Мэг Жири. – Что это еще за ангелочка накрыли мои сети? Ладно, ты живи, девочка, мне за тебя не платят, ты мне не нужна. Мне нужна другая…

Шарлиз лежала там, где лишающая воли удушливая волна сбила ее с ног – на полу около кровати, вцепившись судорожной хваткой в железную ножку, словно перед тем, как потерять сознание, пыталась приподняться. Анна усмехнулась, потом присела около нее на корточки и пощупала пульс. Кивнула удовлетворенно и повернулась к своей последней жертве, сегодня уже бессильной противостоять ее власти. Она протянула руку и приподняла за подбородок лицо загадочного мужчины, чтобы получше разглядеть.

– Ваш профиль недурен, месье, - проговорила она, хотя он ушел так далеко во тьму, что не мог ее слышать. – Но увы, увы, никак не могу подарить вам жизнь и не просите. То, что вы знаете меня в лицо, я еще могу простить, хотя, признаться, я не люблю оставлять кого-то у себя за спиной. Но отказаться, когда я предлагаю себя, это верх бесцеремонности, которую нельзя оставлять безнаказанной! Ну как, познакомимся поближе напоследок? Чтобы меня не мучило любопытство, что вы прячете.

Она подцепила удлиненным острым ногтем маску и легко потянула на себя.

– Ой, - вырвалось у Анны, и она невольно качнулась назад, не удержалась на корточках и села на пол. Затем запрокинула голову и заливисто рассмеялась. – Вот это да! – и рассмеялась еще громче. Когда смех ее стих, она утерла выступившие на глазах слезы и поднялась на ноги со словами: – Подумать только! Нет, меня порой тянет на остренькое, но чтоб на такое! Фи, Анна! – она фыркнула, глянув еще раз на обнаженное лицо мужчины, бледное, безвольно запрокинутое и изуродованное так сильно, что это казалось удачным гримом – не могла природа породить такой кошмар. На красивом породистом лице Анны отразилось сомнение, затем она снова хихикнула, будто ей пришла в голову удачная шутка. – Убивать тебя? Чтобы ты сказал мне спасибо? Нет уж, живи, хуже наказания тебе не выдумать.

Легкой танцующей походкой она выплыла в соседнюю комнату за пером и чернильницей, взяла в руки маску, которую от неожиданности выронила на пол, и старательно изобразила на ней пронзенное стрелой сердце, дату и размашистую роспись -Анна де Морано. Полюбовавшись на свою работу, она опустила маску ему на колени и шутливо помахала ему рукой.

– Счастливо оставаться, мой Аполлон! Благодарствую за твое упрямство, боюсь, я бы заикаться стала, если бы обнаружила этакую прелесть утром у себя в постели.

Она подхватила Шарлиз под мышки, приподняла, и поставив на ноги, ловко обняла за талию. Тело девушки всей своей тяжестью легло ей за плечо.

– Пойдем-ка, милочка, - пробормотала она. – Нужно совсем чуть-чуть поработать, и внизу нас ждет экипаж. Вроде ж ты и тощенькая, а тяжелая…

Делая небольшие шажки, чтобы не уронить Шарлиз на пол, Анна дотянула ее до выхода. Дверь за собой она закрыла старательно, чтобы никому не пришло в голову раньше времени забить тревогу - что стряслось с хозяевами. Сами очнутся раньше или позже, если сердце здоровое. Будет немножко плохо, но переживут. Спустя несколько минут она уже втолкнула Шарлиз в экипаж, устроила ее на сиденье, прислонив к стенке, тщательно зашторила окошки, счастливо улыбнулась и назвала кучеру адрес.

–

Оставалось меньше часа до начала спектакля. Робер прохаживался под зданием театра, поджидая «своих». Кристину с женихом – определенно, жених был лишним, но что поделаешь! И беленькую девушку с красивым именем Магдалина, которое не слишком удачно сочеталось с ее ангелоподобной внешностью. Магдалина должна была быть яркой брюнеткой. А блондиночке подошло бы какое-нибудь светленькое имя вроде Адели или Лауры. Впрочем, музыка имен это не его конек. Как бы ее не звали, она была свеженькой, хорошенькой, ну да таких в Париже пруд пруди - но самое поразительное, что она казалась такой покладистой, такой очарованной, а сама вместо того, чтобы кротко следовать за ним, убежала. И даже теперь, когда уже прошло с четверть часа после назначенного им в записке времени, она так и не появилась. Вот тебе и миленькая блондиночка, которая от одного не слишком пылкого поцелуя превратилась в его руках в растопленный воск, а уж смотрела на него с самого начала глазами по уши влюбленной кошки. Досадно… Разгуливая по театру под ручку с блондиночкой Магдалиной, подобраться к ее закадычной подружке Кристине Дайе и познакомиться с ней было бы втрое проще. Ну да ладно. Он все равно был неплохо экипирован для первой встречи. Полчаса назад он с немалой переплатой приобрел на вечер ложу, которую оставили для какого-то графа, придерживавшегося любимое место на случай, если ему вздумается подъехать ко второму акту. С трудом удалось убедить капельдинера, что граф отнюдь не обидится из-за занятой ложи, а если и обидится, то небольшая мзда утешит «нерадивого» работника, которого выругают за ужасную оплошность продать ее настойчивому незнакомцу. Ложа имела пятый номер, и он успел убедиться, что она расположена так же, как одноименная в Опера Популер. Неплохо для начала. Робер был весьма доволен собой, пока не обнаружил, что малышка Жири оставила его приглашение без внимания. Это был вызов… Он его принял.

Незадолго до начала спектакля он заметил карету с гербом де Шаньи, и отошел в тень, наблюдая, как они поднимаются по лестнице. Красавица Кристина, вся в розовом, воздушная и нежная, как взбитые сливки, шла, скромно опустив глаза. Немного печальна, но очаровательна. Молодой человек, который вел ее, смотрел перед собой с наивным торжеством – кажется, и правда влюблен, если обычный мезальянс кажется ему садами Эдема. Робер ему не сочувствовал. Виконт даже благодарен будет, со временем. Разве он не избавит его от невесты, которая еще до свадьбы поглядывала на сторону? Что ж после-то будет? Тут рога ему наставят, как у лося-трехлетка, не меньше.

Дождавшись, пока пара поднялась, Робер пошел за ними следом, держась на почтительном расстоянии. Он не хотел, чтобы они заметили его раньше времени, и даже собирался немного опоздать.

В первый раз Кристина Дайе должна была увидеть его чеканный профиль в ложе номер пять. И пусть она только посмеет запомнить хоть слово из спектакля! Робер готов быть поставить все свое состояние, состоящее из искусно скрываемых долгов и иллюзорных надежд на выгодный брак - только очень выгодный, на провинциальную вдовушку он никак бы не согласился – на то, что весь вечер мадемуазель Дайе, будущая виконтесса, будет смотреть только на него.

–

Зрение и слух возвращались по очереди, то позволяя ему ненадолго приоткрыть глаза и разглядеть колеблющиеся, плавающие перед глазами и тут же меркнущие образы, то настигая его неожиданно взрывающимися в голове звуками, которые резко взмывали вверх, становились громкими и отчетливыми, как барабанный бой, а потом вновь исчезали, оставляя его парить в бесцветном равнодушном нигде. Медленно, очень медленно сливались они в нечто единое, когда можно было и уловить мерный стук оконной фрамуги, которую тревожило сквозняком, и увидеть, как вздрагивает она и бьется о деревянную раму. «Оно было закрыто… кто-то открыл его», - коснулась его мысль, первая после долгого перерыва – как будто ничего важнее этого не было, и открывшееся само по себе окно было единственным необъяснимым обстоятельством, которое смущало разум в момент возвращения к нему способности мыслить. Эрик совершил отчаянную попытку приподнять голову, и мир едва не перевернулся вверх ногами, так закружилась голова, и он окончательно потерял ориентацию в пространстве. Пол, стены, потолок… они менялись местами, составляли странную подвижную мозаику, дразнили его невозможностью понять до конца, почему окно то зависает у него над головой, то кружит кругом него назойливой мухой, то скромно занимает свое место напротив двери, будто и не думало совершать свое безумное па-де-де. Тошнота и головная боль объединились против него, устроив воинственный демарш, чтобы заставить его покорно лежать и не шевелиться, в плену у собственного бунтующего организма. Он все равно пытался встать - упрямо спорил со слабостью ног, которые отказывались выносить его тяжесть, спорил с раскачивающимся, как во время шторма, полом, норовившим подставить ему подножку, с головокружением и судорогами, сжимавшими и выкручивавшими все внутри. С трудом удалось оттолкнуться от игриво вертевшейся юлой поверхности и встать на четвереньки – и пусть нелепое, жалкое зрелище, ему здесь некого было стесняться. Это отняло почти весь запас сил, и пришлось потратить несколько минут на отдых, пока он наконец не решился оторвать одну руку от опоры и, держась за стену, попытаться встать. Сил не хватило… перед глазами все поплыло, он упал и, тяжело дыша, остался лежать, бессильно распластавшись на полу. Еще несколько минут неподвижности позволили Эрику немного собраться с духом и сесть прямо. Его маска лежала рядом – наверное, упала, когда он потерял равновесие, а может, и еще раньше, он не помнил, и это было не важно. «Все равно… все равно нужно встать…» - единственное, что он хорошо понимал. Хотя головокружение в конце концов пройдет само, когда выветрится из головы туман нездорового забытья, некогда было дожидаться, пока организм сам одолеет слабость. Эрику кое-как удалось сфокусировать взгляд, так чтобы картинка не плавала и не меняла очертания, и он замер, вперив напряженный взгляд в фигурку Мэг Жири, которая выглядела мирно спящей. Мысли скрипели, как заржавевшие дверные петли. Неправильная картина, неполная… Нужно встать и сделать глоток холодной воды… должно помочь. Еще одна попытка совладать со своим непокорным телом… и Эрик почти поднялся на ноги. Может, попытка не совсем чистая, потому что он устоял не сам, а судорожно ухватившись за перекладину кровати, но это не важно, главное, он почти на ногах… если только сумеет удержаться и не упасть. В желудке маршировала вражеская армия, в голове отбивал такт неумолимый хормейстер, требуя не отставать от заданного им темпа. Да неужели так плохо вообще бывает? Он постоял отдыхая, дрожащий и ослабевший, будто проделал огромный трудный путь, а не всего лишь поднялся на ноги. Главное, помнить, что нельзя отпускать опору, иначе собственные ноги снова пришлют ему ноту протеста и подогнутся в самый неподходящий момент… Не опускать рук, держаться за стену, прильнуть к ней и ползти, как огромное насекомое… - тогда, как бы ни кружилась голова, он не упадет.

Эрик не знал, сколько времени у него занял обход тесных дантсовских апартаментов - час, два, вечность? Он переползал с место на место, спотыкаясь и едва шевелясь на ватных непокорных ногах, но все-таки понемногу разгоняя тяжеловесную дымку, пригибавшую его к земле. В столовой, сняв хоть один камень с души, спокойно подремывал маленький Жеан, глубоко равнодушный к происходящему в доме, словно его это ни капли не касалось, и Эрик задержался около него: плеснул себе из графина воды, сделал несколько глотков, утомленно отставил стакан. В голове немного прояснялось. Кроме инстинктивной жажды жизни, поднявшей его на ноги, начали возвращаться более-менее четко выраженные мысли. Все здесь… почти все. На месте не оказалось только Шарлиз. Еще оставалась слабенькая возможность, что она пришла в себя раньше, чем он, и сейчас где-то в доме… Эрик слишком порывисто огляделся, отчего стул, на который он опустился, взбрыкнул, как необъезженный мустанг, и едва не сбросил его на землю. Его пальцы крепко вцепились в спинку, будто в луку седла. Тихо кругом, никого нет… никого нет… Его сильно тошнило, приходилось дышать глубоко и медленно, не делать резких движений. И ощущение такое, что по нему пробежал табун лошадей, но это не имело значения. Он облизнул шершавые губы, сухость которых не смягчила даже выпитая вода.

– Шарлиз? – окликнул он. И это его голос? Голос, который заполнял собой весь зрительный зал, долетал до самых темных и дальних его уголков? Который был грозным и сильным, прекрасным и зловещим? Это вот беспомощное старческое сипение умирающего астматика? Он сделал еще глоток, давясь противной на вкус водой – или это кажется ему, и сейчас даже нектар небесный показался бы несусветной мерзостью? – Шарлиз! – закричал он, набрав в легкие как можно больше воздуха, и уже зная, что ему никто не ответит. Паника одержала над ним верх, были бы силы – заметался бы, как застигнутый лесным пожаром зверь. Но сил-то как раз и не было. – Вернись! – выкрикнул он, захлебнувшись в своем ужасе, который наполнил его до краев. – Вернись!

Глупый бессмысленный вопль. Как будто она ушла по своей воле… Конечно же, он понимал, что это не так, что тот, кто пришел за ней – точно знал, кто и зачем ему нужен. Но предпочел бы любой другой исход – чтобы ею овладел страх, отчаяние, ненависть к нему, чтобы ей опротивела жизнь под одной крышей с отталкивающим выродком рода человеческого, и она убежала куда глаза глядят, с кем угодно, лишь бы прочь, подальше от него. Он бы стерпел. А она была бы жива. Пусть только она была бы жива.

– Не надо, - прошептал он, устремив взгляд вверх, туда где должна была обитать никому не подвластная высшая сила, повелевающая человеческими судьбами. – Возьми меня. Лучше возьми меня! У меня все равно ничего не осталось: ни музыки, ни сил, ни желаний, - возьми меня! Я знаю, что тебе нужно… я знаю, каков из себя ад… Я буду служить тебе, вот увидишь! – но дьявол расхохотался с презрением и отверг его душу. Даже преисподней… он не нужен был даже преисподней. Ни его свет, ни его тьма, - они не нужны были никому. И только одна живая душа во всем мире признала, что дорожит им, а он отплатил черной неблагодарностью. Не защитил и не спас.

Нет, так нельзя… Отчаяние никуда не ведет. Если б они хотели только взять ее жизнь, то взяли бы, оставив ему для погребения бренные останки. У него должно быть немного времени, может час, может быть день, пока те люди, что шутя играли судьбами стран и целых наций, не убедятся, что за спиной у девушки не стоит никакая могущественная сила, что она случайная жертва обстоятельств и ничего больше. Тогда они избавятся от ненужного свидетеля. Но до того момента у него есть коротенький, утекающий водой сквозь пальцы запас минут, когда надежда еще есть.

Как тело не пыталось протестовать, требуя немного покоя, он вынудил его подчиниться и дотащился назад до комнаты, которую занимала дочка Жири, и сам чуть не рухнул от слабости на ее постель. В другое время бы саркастически ухмыльнулся, представив себе, как она завизжала бы, когда очнулась и обнаружила, что проклятый Призрак Оперы пришел приголубить ее во сне. Но теперь он лишь склонился над ней, опираясь коленом о край кровати, чуть не рыча от нетерпения.

– Очнись! – его пальцы вцепились ей в плечи, и он снова и снова тряс ее, но назло ему, злопамятная и упорная в своем презрении, Мэг Жири не пришла в себя. – Очнись! Очнись же, проклятая упрямая девчонка! Очнись, ты должна была что-то видеть, должна знать, как это случилось! Кто был здесь? Открывай глаза! Проклятая, проклятая, проклятая девчонка…

Эрик разжал руки, отпуская ее безвольное тело, и оно мягко осело на подушку. Не сжалился над ней, в своем ожесточении он не был на это способен – всего лишь почувствовал, что теряет в бессмысленной истерике остатки сил, и еще немного - и с ним случится обморок, который отнимет драгоценные минуты, а то и часы, когда можно еще что-то сделать. Что-то сделать... Что? Мэг, кроткая и невинная в своем непробудном сне, вызывала у него только ненависть. Она отнимала у него время. Время, которого и так было мало.

– Будь ты проклята, - проговорил он устало, последний раз встряхнув ее, но уже не так яростно, осознав, что она придет в себя, только когда наступит время – не раньше, не позже. – Ты все время становишься мне поперек дороги… однажды даже прежние заслуги твоей матери не спасут тебя, малышка Жири.

Пустые угрозы. Он и сам знал, что они пустые и сказаны просто так, чтобы сбросить с себя хоть часть тяжести отчаяния, найти хоть какую-то видимую цель, на которую можно выплеснуть бессильный гнев. Мэг пришлось оставить в покое, не было другого выхода - хоть кричи, хоть ругай ее, хоть проклинай. Эрик пошатываясь подошел к окну, открыл пошире створки – ничто ведь, кроме свежего воздуха, не ускорит пробуждение. Хоть разнеси он все кругом… ничего не поможет. Проклятая, проклятая девчонка. Черт с ней. Все равно она не скажет ничего, кроме того, о чем он и сам может догадаться. Здесь была Анна. Быть может, не самолично. Это не имеет значения. Эрик машинально подобрал с пола маску - она, вероятно, понадобится. Ему ведь никак не удастся остаться за закрытыми дверями и не показываться во враждебный мир, так и ищущий способ добраться до него, заставить его скрежетать зубами от ненависти и боли. Судьба упорно гнала его прочь из всех укромных убежищ, которые ему удавалось отыскать и спрятаться от жестокости, презрения и насмешек. Придется идти… и пусть те, кто выманил чудовище из логова, читают свою последнюю молитву, потому что он не даст им времени на достойный уход из жизни, и прервет их земное существование безжалостно и быстро... На наружной стороне маски, когда он перевернул ее, обнаружилась памятная надпись от Анны де Морано, и красная пелена ярости на миг захлестнула и ослепила его. Он с отвращением швырнул ее на пол и наступил ногой, давя и ломая, мечтая только об одном - когда-нибудь так же наступить на горло этой женщине и навсегда стереть наглую всезнающую усмешку, с которой она смотрела на мир.

У него осталась только карточка, которую она дерзко оставила им, но смешно было бы ожидать найти на ней ее настоящий адрес. Может быть зацепку – она любила играть и вполне могла дать ему подсказку, но только у него не было времени разгадывать ее шарады. Оставался единственный кружной, но верный путь, который мог привести к Анне. Тот барон, который знал, где находится особняк Шейлы Прево, и знал, что Шарлиз может пойти туда. С тех пор, как они ночью мельком видели его у ворот, он ни разу больше не появился, словно сквозь землю провалился. Словно Шарлиз обозналась, и этот прохожий был обыкновенным загулявшим господином, спешившим домой. Зато вскоре появилась Анна, наглая и настойчивая, как лисица в курятнике, ищущая способ познакомиться с хозяевами и выяснить, кто они такие – не те ли, кого она ищет. Выходит, она искала Шарлиз для барона. Искала Шарлиз и письма – он даже не подумал проверить, на месте ли они. И о пожаре, который припомнила им с насмешкой – Анна знала. Значит, связана была с теми же людьми, что его устроили. Ниточка же от барона вела к Дантсу… то ли подручному, скрывающемуся под невинной личиной не хуже Анны, то ли просто человеку, который волей случая работал там, где барон был фактическим главой. Эрик в душе склонялся к первому. Но даже это не играло решающей роли. Письма, чужие игры, ложь… все это нисколько его не интересовало. Дантс! Эрик распахнул дверь и, придерживаясь за стену, хотя шатало его уже меньше, подошел к больному врачу, чье лицо, подсвеченное неестественным румянцем, блестело от пота. Этот сон не наркотический, - решил Эрик, глядя на Дантса без тени сочувствия, - пусть и рожденный тяжелой болезнью и горячкой, но он может проснуться и проснется, нравится это ему или нет. Руки сжали воротник его рубахи так же яростно, как минуту назад он бесплодно сотрясал недвижимое тело Мэг Жири.

– Приди в себя! – крикнул он. – Ну же, давай, хватит притворяться умирающим! Ну! Черт тебя возьми, трус, давай же, гляди на меня!

Как хочет, пусть открывает глаза, даже если придется душу из него вытрясти, чтобы добиться осознанного взгляда. Пусть вспоминает, где живет его патрон. Как угодно вспоминает, хоть обращаясь в глубины подсознания. Невозможно быть слепым и глухим и никогда не замечать, куда велено везти кучеру, не отмечать случайно брошенных слов и упоминаний, подсказавших бы хоть приблизительно, как добраться до барона, а там уж – он сам найдет его и вытрясет из него все, что тот знает. Даже если придется быть очень, очень жестоким.

Эрик остановился, задыхаясь. Мэг была такой легенькой по сравнению с Дантсом, просто пушинка, и то он быстро устал сражаться с ней. Он немного отдышался и снова потянулся к Дантсу – собственная слабость не оправдание, чтобы отступить. Он должен добиться правды. «Может, еще сдавишь ему горло покрепче, как сделал с Бено?» - ехидно поинтересовался внутренний голос, всем сердцем ненавидевший своего хозяина. «Иди к черту... сгинь...»

– У меня нет времени, ты, коновал, открывай глаза! – он молил, проклинал, он кричал. Он ударил Дантса наотмашь по щеке – давно мечтал, но сегодня это не доставило ему никакого удовлетворения. Просто хотел привести его в себя, только привести в себя и ничего больше. – Хватит лежать бревном! Ты слышишь меня или нет?

– Слышу… - тихий полузадушенный вздох. Эрик прекратил тормошить его, взглянул в лицо. Дантс слабо приоткрыл глаза, голова его клонилась набок, как у едва выползшего на свет жеребенка, но зато искорка узнавания блеснула в помутневших глазах – Что… вам… надо?

Узнал. По крайней мере, он узнал его и соображает, кто он такой. Слава… кому? Небесам? Богу или дьяволу? До смерти уставший, Эрик присел и откинулся на спинку стула, копя силы для новой атаки. Теперь уже – моральной.

– Мне нужно знать, где найти вашего патрона, - хрипло сказал он безо всяких предисловий. – Они забрали Шарлиз.

Дантс смотрел на него как будто из бездны, пустым непонимающим взглядом. Эрик подтянулся ближе к нему, чтобы не пропустить момент, когда лекарь снова начнет терять сознание – этого нельзя было допустить.

– Вам не нужно знать - зачем, - проговорил он коротко и зло. – Нет у меня времени пересказывать вам сейчас всю историю, да у вас и мозги вряд ли способны переварить хоть десятую долю того, что я могу рассказать. Я хочу найти Шарлиз. Живой. Пока не поздно. Больше мне ничего не нужно. В том числе от вас. Можете идти в полицию и требовать найти на меня управу – когда сможете до нее дойти. Мне наплевать.

– Почему барон? – слабо спросил Дантс, экономя силы.

– Потому что. Хватит пустых разговоров! Говорите! Говорите, иначе я за себя не ручаюсь. На слова «не помню» я буду реагировать очень… недовольно. Поверьте мне.

– Оставьте… ваши угрозы. Меня не пугают…

Эрик в ярости прикусил губу. На что тратит неумолимо уплывающие минуты этот глупый лекаришка - на пререкания по поводу того, каким тоном он с ним разговаривает? Какая разница? Он сделал над собой усилие и стал говорить сдержаннее.

– Дантс, у меня нет времени. Они просто убьют ее, когда поймут, что вытащили вместо щуки глупую безобидную рыбешку. Убьют, потому что теперь она знает много лишнего. Если вы с ними заодно, с Нешем и с этой дрянью, Анной, – а у меня есть причины полагать, что так оно и есть – я все равно получу ответы на мои вопросы. И у вас не найдется сил не только сопротивляться мне, но даже молить о пощаде. Что вам еще непонятно? Если вы скажете мне, где его искать, то больше мне от вас ничего не надо.

Взгляд Дантса остановился на его лице, словно изучая его и ища какие-то ответы на свои незаданные вопросы, но Эрик терпеливо снес его. Ему было безразлично. Пусть смотрит, если это помогает ему оставаться в сознании.

– Шарлиз в беде? – пробормотал Дантс, как будто только теперь услышал, о чем идет речь. Но и то облегчение – все-таки хоть что-то до него дошло.

– Наконец-то, вы хоть что-то услышали, Дантс! Еще раз спрашиваю…

– Не надо… не кричите. И без вас голова раскалывается…

– У меня тоже, уж поверьте мне! – запальчиво крикнул на него Эрик, сжимая кулаки, которые била мелкая дрожь. – Хватит уже, Дантс, не тратьте время. Поверьте, что я живо интересовался методами инквизиции, и если наступило время испробовать их на практике, я это сделаю!

– У вас истерика, - вяло уронил Франц, прикрывая глаза. – Выпейте стакан крепкого чаю и немного посидите. Все равно толку не будет. Адрес барона где-то у меня в столе… где-то был записан, я точно помню… я сейчас найду.

Эрик поднялся и дернул на себя ящик стола. Оттуда посыпались бумаги, какие-то брошюры и очиненные перья.

– Где?

– Вы не найдете, только спутаете все… - бледно отозвался Дантс. – Я сам.

– Так поднимайтесь! – рявкнул на него Эрик. – Или за шкирки поднять?

На самом деле на это у него самого не хватило бы сил… их поддерживали только ужас и отчаяние.

Дантс откинул одеяло, открыв свое поджарое, истонченное болезнью тело, и тяжело, как старик, спустил ноги на пол. На нем была одна лишь свободная рубаха. Он посидел некоторое время, собираясь с силами.

– Принесите мне воды, - пробормотал он. – И еще ящик с лекарствами. Иначе я, кажется, долго не продержусь…

– Я принесу. Ищите адрес, - бросил Эрик. Он шагнул к порогу, но внезапно его остановил полный возмущения и горестного протеста вскрик Мэг Жири.

–

Мэг и забылась, и пришла в себя с одной-единственной мыслью, которая не отпустила ее даже в долгом беспамятстве. Письмо. Его письмо. Письмо, которое она так и не прочитала. Ни болезненная разбитость, ни тошнота, ни ломота в висках, будто ее приложили чем-то тяжелым по голове, - ничто не могло заставить ее мысли свернуть со враз избранного пути. Ей было плохо… Письмо. Она больна… Письмо! Ничто не имело значения. Магдалина Жири не отступала никогда. Она разлепила воспаленные веки, и свет когтями злобного тролля впился ей в глаза. Но Мэг все равно повернула голову. На подоконнике письма не было. И вообще окно было открыто настежь, и ветер трепал его, постукивая фрамугой. Вдохнув в легкие свежий, чистый весенний воздух, Мэг приподнялась на локте. Если письмо улетело… если его сейчас держат чужие руки… или может быть оно давно уже упало в Сену, и его унесло течением в низовья реки, где оно и смешалось с мусором и топляком. Нет-нет… это нечестно, это ее письмо, оно было адресовано Магдалине, и никто не смеет забирать его у нее.

Оно лежало на полу, сброшенное порывом ветра. Все той же стороной надписью «Магдалине Жири» кверху. И никого не было рядом, даже Шарлиз. А цель была так близка - и так недостижима. Мэг смотрела на письмо, и ей казалось, что оно тоже смотрит на нее и зовет к себе, манит и дразнит ее своей видимой близостью. Она рывком села на постели. Сама не поняла, как ей это удалось, с такой мучительной слабостью во всем теле. Должно быть, то, что поселилось в ней, было сильней всех человеческих хворей и могло подарить своему хозяину любую, самую несокрушимую силу, против которой пасовало все другое. Ее пальцы судорожно нащупывали застежки на ремне, которым пристегнули ее сломанную ногу к кровати. Готово! Сила, которую она внезапно обрела, шутя справилась с задачей, и она освободилась из плена. Она попыталась встать, но не зря ее лишили возможности передвигаться – перелом тут же взревел, вспыхнул адским огнем, требуя покоя. Мэг застонала сквозь зубы. Письмо лежало на полу. Так близко… И насмехалось над ней. «Магдалине Жири». Она поставила здоровую ногу на пол и стала потихоньку сползать поближе к вожделенной бумаге. Еще чуть-чуть… Ее рука тянулась к письму, и расстояние все сокращалось и сокращалось - еще ладонь, пол ладони, еще самую малость… Ее пальцы схватили край записки, и хотя от боли у нее выступили слезы – зато она получила то, что хотела. Назад на кровать ей было уже не заползти, и она решительно дернула на себя забинтованную конечность, махнув рукой и на боль, и на вред, который она могла себе причинить, сдвинув с места сложенные воедино кости. Лежа на полу и отирая слезы, она распечатала конверт. Первый взгляд вниз - подпись? Робер! Она ахнула от радости и начала читать сначала.

«Прекрасная Магдалина!

Как жаль, что после нашего знакомства (а оно было незабываемым, разве вы будете отрицать?) я так скоро потерял вас из виду. Но ведь мы это поправим, правда, дорогая Магдалина? Ведь наша встреча, моя дорогая, не была случайной. У нас ведь с вами столько общего. Общее дело. Общая тайна. Вы не чувствуете, как поют рога судьбы? Магдалина, вы должны быть рядом со мной. Я вас жду сегодня. Около «Комеди Франсез», за полчаса до начала спектакля. Будьте красивы, хочу, чтобы вы затмили всех.

Робер.»

«Комедии Франсез»! Они решили, что она сбежала, чтобы не вести Кристину в «Фоли Бержер»! И заменили один театр на другой, вот и все! Их общее дело была Кристина Дайе! Кристина, которой всегда доставалось все самое лучшее! Это ее хочет увидеть Робер в театре, а Мэг там нужна только как девушка, которая может его представить и сделать встречу естественной и не вызывающей подозрений. Проклятый обманщик! Она взвыла от досады. Ее используют, используют, как кусок сыра в мышеловке! Она знает это, - и знает, что не будь у нее сломана нога, она встала бы, привела себя в порядок и поехала в театр. Еще может и успела бы. Если не к началу спектакля, то ко второму акту точно. И увидела бы Робера! Прошлась бы с ним под руку! Все дамы умирали бы от зависти, глядя ей вслед! Он такой красивый! И он был бы покорен, он понял бы, что Кристине не сравниться с ней. А что Кристина? Кристина выходит замуж и будет женой и матерью, и больше ничего. А она, Мэг, станет выдающейся балериной, в гримуборную которой будет каждый вечер выстраиваться очередь из восхищенных поклонников! И он тоже, тоже поймет, что такая женщина стоит десятка хорошеньких кротких Кристин! Но она не может встать. Ей даже не заползти на собственную кровать, не говоря уж о том, чтобы доехать до театра. Он будет там один. Он и Кристина. И не будет рядом малышки Мэг, чтобы спасти Кристину от Него, чтобы спасти Его от Кристины! Крик, который вырвался у Мэг, испугал даже ее саму. Нет! Несправедливо! Она не может, не может лежать тут одна, зная, что вот сейчас может быть Он уже подошел к Кристине, что-то говорит ей, выдумывает какую-то красивую ложь, чтобы оправдать неловкость знакомства… увлекает ее за собой, манит прямо под удивленным взглядом Рауля… смотрит ей прямо в глаза, и она тонет в изумрудных волнах его взгляда, даже не пытаясь выплыть. Она не устоит. Она никогда не могла устоять. Она пойдет за ним так же, как когда-то пошла за Призраком, когда тот пришел за ней в маске Красной смерти. Так же безвольно, как полчища крыс за волшебной флейтой. И ничто ее не остановит, нету даже маски, чтобы стащить ее и развеять наваждение. Робер погубит ее подругу. И она навсегда потеряет его! Он никогда больше не позовет ее за собой, даже чтобы втянуть в паутину своей лжи. Она просто никогда его не увидит.

Они пришли на ее вопль, пришли, стояли в дверях и глядели на нее, маленькую испуганную собственной храбростью девочку, сжавшуюся на полу и пытавшуюся стащить с кровати одеяло, чтобы прикрыть тоненькую сорочку, прикрывавшую ее тело. Они оба пришли. Призрак – страшный, без маски, и мужчина, которого она не знала, бледный и изможденный, и она догадалась, что это тот доктор, который спас ее и привез в свой дом.

Мэг замерла, дрожа, глядя на них и крепко сжимая в руках свое письмо, будто они вознамерились отнять его.

Призрак… Он был единственным, кто мог разрушить планы Робера, пока еще не поздно. Пока ведь еще можно предотвратить беду, сделать так, чтобы Он и ее старинная подруга никогда не познакомились. Они с Жювилем рассчитывали, что Призрак придет в ярость, узнав, что его Кристину посмел соблазнить какой-то обаятельный хлыщ? О да, он придет в ярость! Обязательно придет. Вы ведь, господа, не ждете его прямо теперь? Вы ведь не думаете, что он придет раньше, чем вы успеете что-то сделать во вред Кристине, а не после, чтобы уже только отомстить и забрать с собой девушку, у которой нету больше богатого жениха? Так знайте, господа, что шутить с Магдалиной Жири гиблое дело. Она тоже может кое-что противопоставить вашим козням.

И, может быть, тогда Робер останется ей. А если нет – он хотя бы не будет и с Кристиной. Она не может делить с ней одного мужчину. Она не может отдать ей такого мужчину. Слишком красив…

– Что случилось? – спросил тот, что видимо был доктором. У него был мягкий, приятный голос. Профессиональная особенность врачей. – Вы упали с кровати? Каким образом?

Она молчала, пожирая взглядом Призрака. Сейчас она наберется храбрости и скажет ему все. Непременно скажет. Пусть ее и бросает в ледяной пот, когда она на него смотрит. Зато бросит в ледяной пот и тех, кто посмел связываться с Магдалиной и отнимать у нее то, что по праву принадлежит ей. Она первая узнала его. Она первая, кого он поцеловал. Не Кристина…

О своей матери она не вспомнила. Не вспомнила, потому что Робер уже наверняка занимал свое место в ложе… а ее не было рядом.

– Мадемуазель? Что с вами?

Доктор, сам слабый, как новорожденный котенок, приблизился к ней.

– Давайте, я помогу вам снова лечь, - предложил он, хотя впору было помогать лечь ему самому. – Вам нельзя, мадемуазель... как вас зовут?

Мэг забыла все слова. Она не отрываясь смотрела на Призрака, и тогда он подал голос.

– Ее зовут Мэг Жири, Дантс, она балерина Опера Популер. Была. Не тяните время, черт вас дери, ищите адрес, а с ней все в порядке, вы же видите.

Дантс вяло кивнул и побрел назад, оставив ее лежать.

– Помогите ей лечь в постель, - пробормотал он. – Сочувствую, мадемуазель Жири.

Только тогда она обрела дар речи.

– Чему?

Доктор обернулся на Мэг, впервые услышав ее голос. Если не считать того животного крика, который она издала.

– Чему? – снова спросила она, думая о Робере. О Кристине. И о Призраке.

Напрягая глаза с покрасневшими, покрытыми прожилками сосудов белками, Дантс посмотрел на нее, как сквозь запотевшее стекло, силясь разглядеть ее лицо сквозь сгущающуюся мглу, и болезненно потер виски.

– Чему? – повторил он удивленно. – Вам ведь никогда больше не танцевать…


Глава 36

Удивительная вещь – перемена судьбы. Еще недавно, когда поднимался занавес, она стояла, затерявшись в стайке таких же юных девушек, одетых феями, рабынями или нимфами, и ждала жеста от мадам Жири, чтобы поспешить на сцену и занять отведенное ей в этом номере место. А бывало, она в это время еще спешно натягивала костюм и распевалась, но это было недолго – в те дни, когда Карлотта Гудичелли панически боялась петь свои партии и отказывалась выходить. Правда, она ни разу не сказала прямо, что боится мести Призрака. Она юлила и сочиняла смехотворные поводы увильнуть от выступления. У нее простуда. У нее не готовы костюмы. У нее заболел ручной песик, и его нужно отвезти к лекарю. Она слишком толстая на афише. У нее слишком крупный нос на афише. У нее мигрень. Ее астролог запретил ей выходить из дому. Не будет она петь, ясно вам? Завтра! Или послезавтра. Кристина Дайе печально улыбнулась воспоминанию.

Она не слишком сожалела о сцене. Суета… Сейчас – она хорошо это знала – там страшная суета. Спешно закалывают булавками прямо на артистах недошитые костюмы. Почему костюмы всегда бывают недошиты, кстати говоря? Кто-то нервно повторяет слова. Почему так легко запоминается всякая бесполезная чушь - детские песенки, случайно прочитанные стихи, а выучить свою партию до конца это адский, утомительный труд? У нее самой была хорошая память, но другие певцы, особенно хористы, всегда жаловались на трудность и длину текста. Всегда, даже когда хор повторял до бесконечности всего лишь пару строк. Почему так бывает? Можно вообразить, как зубрят свои роли артисты драматического жанра, которых музыка не подталкивает в нужную сторону, и которые не могут проглотить пару вылетевших из головы рифм, спев их неразборчиво или чуть тише, чем обычно.

Так странно теперь, зная всю подноготную этой суеты, сидеть в ложе, обмахиваясь шелковым веером – она весь вечер разучивала этот непринужденно-элегантный жест, чтоб не выглядеть простушкой перед друзьями Рауля. Их было двое, муж и жена, граф д’Этайн и его супруга - они были молоды, пребывали в бодром расположении духа, не слишком на нее косились, а больше ей нечего было о них сказать. Просто чужие люди сидели около нее и негромко переговаривались с Раулем. Она бы предпочла, чтобы они были только вдвоем, но что сделаешь, их пригласили, нужно с благодарностью принимать уже и то, что ее жениху не намекнули, что ждут только его одного, без актриски-бесприданницы, которую он поднял до себя.

Нет, она не завидовала тем, кто сейчас старательно наводил жженой пробкой глаза – жуткое зрелище вблизи, зато взгляд будет выразительным даже для тех, кто высоко на галерке. Вечная война за выигрышные партии - никто не хотел петь старух или танцевать безликих подружек; сплетни, которые плодились и размножались согласно божеским заповедям; навязчивый флирт, когда та, кто говорит «нет» слывет дурочкой и задавакой, и не вызывает ни капли уважения... И все же витало что-то в воздухе Оперы, дух служения ее величеству Музыке. Может, это что-то шло из подземелий, поднималось вверх теплым дымом и окуривало Оперу, изгоняя из нее демонов лени, наживы и бездушия? Наверное, это было единственное, о чем она могла бы тосковать. Но само пение потеряло для нее всю свою прелесть. Может, потому что ушел человек, который ставил ее голос, когда она была совсем юной. Может, просто в ней сказывался страх, и после того ужасного пожара с пением у нее закрепилась стойкая связь с неизбежной бедой. А уж то, что произошло после в подземелье театра… Но, наверное, все к лучшему. Если б она так не испугалась тогда – за Рауля, за себя, не воспылала праведным гневом, не прониклась сочувствием к человеку, чей рот выкрикивал угрозы, а глаза умоляли сжалиться над ним, если б не загасила огонь, который распалил в ней до неприличия пылкий дуэт, который ей пришлось исполнить и самой подпасть под его чары – что тогда? Наверное, она так и осталась бы во власти сомнений, и тайно тосковала по Кристине Дайе, чей голос покорял сердца своим нежным тембром. А так она прошла слишком долгий путь, чтобы жалеть. Она познала успех, и вкус его был горек. Она слышала музыку ангела, а он оказался человеком и даже не слишком добрым, хотя и несчастным. Она видела смерть и ходила по краю пропасти. А теперь у нее был Рауль, роднее которого у нее не было в целом мире. Ее половинка. Кусочек ее души, который понимал ее с полуслова и полувзгляда. Просто хороший, надежный человек. Никакая музыка в мире не стоила того, чтобы отвернуться от счастья быть любимой таким чудесным мужчиной. Он был свет. А тьму она отринула.

Бархатный занавес пополз вверх, открывая лагерь Агамемнона, где он разговаривал со слугой. Смешная у него борода. Голос низкий, глубокий, акустика у зала хорошая. Кристина Дайе привычно прислушивалась большей частью к звучанию голоса, чем к словам. Слова это… ну да, это красиво, возвышенно, и все же немного длинно… Лучше бы они пели, эти рифмы хорошо бы легли на музыку. А говорить – это немного утомляет, и как они только выдерживают, все время говорить и говорить. Агамемнон как раз рассказывал о пророчестве, требующем пролить кровь его дочери на божественный алтарь.

Какой-то странный сюжет. Она не смогла бы представить своего отца, приносящего ее в жертву ради какой-то там победы. Густав Дайе отказался бы от любой, пусть даже самой славной победы ради нее… а она пошла бы на что угодно, лишь бы ему было хорошо. И ведь пошла… когда поверила в то, что его сказка воплотилась наяву. Но обманулась - ее Ангел Музыки вовсе не был послан отцом, и он не радовался на небесах, когда она пела, счастливый оттого, что она исполнила самое его заветное желание. Она сама это придумала. А раз не радовался отец, и не умилялся из райских садов своей выросшей дочурке, которой рукоплескал зал, о чем тогда жалеть? Она-то думала, что дарит свой успех обожаемому отцу. А она дарила его только Призраку, обитателю сумрачных подвалов. Никаких Ангелов. Ничего не было, кроме лжи. Нет, как раз за эту ложь она не сердилась на него. Хотя толком не помнила, как это вышло, но сказку об Ангеле Музыки она наверняка подсказала ему сама, а он всего только поддержал ее фантазию, а потом та слишком связала их, слишком глубоко вошла в сердце, чтобы этот узел легко можно было разрубить.

Агамемнон на сцене трагически сводил брови, декламируя стихотворный текст. Было немного смешно, он был похож на Пьянджи… Пьянджи, да… Подсказывает ли ему суфлер, интересно знать? И еще интересно, догадываются ли другие зрители, для кого предназначен рожок впереди сцены, похожий на бесполезную деталь интерьера... Плохо ходить в театр, зная его изнанку до мелочей. Кристина постаралась сосредоточиться на басовитом голосе Агамемнона.

...Дочь вырвать надо нам из материнских рук
Так, чтоб не вызвать в ней сомненье иль испуг.
Тут мысль одна меня внезапно осенила -
Ей написать письмо от имени Ахилла.
И вот тогда я дочь в Авлиду пригласил,
Ей изложив в письме, что ждет ее Ахилл,
Чтоб с нею в брак вступить перед осадой Трои. (с) Ж.Расин

Ужасно. Кристина даже поморщилась. Устроить ловушку собственной дочери. Как низко… И говорить о возмутительном предательстве с таким просветленным лицом, будто он совершал величайший подвиг, принося в жертву чужую жизнь! О чем вообще думал автор, когда писал нечто подобное? Таких отцов не бывает… Как можно так отречься от дорогого тебе существа?

Расписной веер дрогнул в ее пальцах. Скора же она стала на суждения теперь, когда жизнь ее вошла в мирную, удобную колею. Хорошо быть благородной, когда у нее за спиной Рауль, и когда все страхи остались позади. Как будто остались позади. Если только не думать о зеркале… нет, лучше не думать о зеркале и том, какие отражения навсегда рассыпались осколками у ее ног. Разве ставить «Дон Жуана» было не то же самое, что призывать Ифигению в Авлиду? Разве слать письмо от имени Ахилла не то же, что выйти и запеть перед залом двусмысленный текст, который – как будто – пела Аминта, хотя никто не сомневался, что петь его должна Кристина Дайе. Нет, все-таки не то же… Тот, кого они заманивали на жертвенный алтарь, и сам бы жестоким убийцей, которого нельзя было оставлять на свободе. Его никто не стал бы убивать. Никто не стрелял бы, если б он пришел в свою пятую ложу, как обещал. Его просто отвели бы в тюрьму, и это было бы справедливо. Но он не захотел искать простых путей, и предпочел появиться там, где никто не сумел бы арестовать его, и откуда он мог или вырваться на свободу, или отправиться прямиком на тот свет. А ведь все могло кончиться иначе. Он просто должен был сделать так, как говорил. Просто придти и слушать свою оперу из ложи как ее автор. Тогда ей не пришлось бы спрашивать себя, не стала ли она сама убийцей, когда сломала его и оставила одного в аду. А он тогда получил бы ровно то, что заслужил. Ровно столько, сколько взвесив его прегрешения, отмерило бы ему правосудие. Так все и должно было произойти - развязка в ложе номер пять, ложе, которая почему-то так пришлась ему по душе. И ей не в чем было бы себя винить. И ей не мерещились бы его глаза в зазеркалье.

Кристина невольно перевела глаза со сцены на зрительный зал. Ахилл, рвущийся в бой с троянцами, был слишком многословен, и голос у него был слишком молодой для героя. А ложа номер пять здесь тоже была, и ее так легко было отсчитать. Нелепость. Ну зачем? Не все ли равно? Пятую ложу занимал мужчина без спутницы, и хотя он откинулся в кресле так, что наполовину нырнул в тень, она могла хорошо разглядеть его профиль – их с Раулем места были не очень далеко. Мужчина сразу ощутил скользнувший по нему взгляд, даже как будто ждал его, и повернул голову. И не просто повернул, рассеянно и думая о своем, а посмотрел прямо на нее. И улыбнулся. Ей.

В тишине зрительного зала хорошо слышен был каждый посторонний звук, и щелчок сломанного веера разнесся до самых его дальних закоулков.

–

Было некогда долго раздумывать, и Эрик шагнул к ошеломленной Мэг Жири, собираясь поднять ее и переложить на кровать. Он и сам не знал, отчего бездумно последовал распоряжению Дантса. Ему не было дела до Мєг, и будь на то его воля, он оставил бы ее лежать даже на груде кладбищенской земли, кишащей червями. Должно быть, врачи вырабатывают какой-то особый безапелляционный тон, вынуждая прислушиваться к себе, иначе он не стал бы выставлять себя на посмешище, помогая тому, кто вовсе в том не нуждался и не схватился бы за его руку, даже если бурная круговерть опасных вод затягивала бы его в омут. Девушка, свернувшаяся на полу в позе застигнутой врасплох змеи, которой некуда бежать, но которая еще рассчитывает на ядовитые зубы как на единственное, но верное свое оружие, резко отпрянула, когда он протянул к ней руки. Он бы не удивился, если б она зашипела на него, как потревоженная гадюка, пугая узким раздвоенным языком. В общем, ему было все равно. Пусть лежит на полу, если так не хочет, чтобы он к ней прикасался. Глупая гордячка. Эрик отступил назад, оставляя поле боя за Мэг.

Дантс все еще шуршал бумагами, ища адрес. Эрик внутренне застонал, проклиная его медлительность, и повернулся выйти и поторопить его. Здесь ему больше нечего было делать.

– Подождите!

Он ослышался, или малышка Мэг позвала его? Нет, он не ослышался. Ее глаза горели, и она пыталась подняться, чтобы не пресмыкаться у его ног. Но не могла.

– Что тебе? – бросил Эрик, оборачиваясь и поразившись случившейся с ней перемене. Где тот пугливый безобидный ангелок, который при виде него сжимался в комочек, как испуганный, ощетинившийся котенок? Бутон распустился, и цветок оказался вовсе не тем, чем обещал. Больше всего Мэг походила на разгневанную русалку. Умирающую русалку, которую вытащили из воды и швырнули на сухой песок, где она обречена была найти свой жестокий конец, иссушенная безжалостным солнцем, не в силах доползти до кромки берега, чтобы нырнуть в спасительный холод подводных глубин. Хвост, который в толще океана был таким гибким и подвижным, на суше волочился за ней тяжелым, сковывающим движения грузом. Что-то в ней отмерло с тех пор, как он видел последний раз. И кажется, он погорячился, мысленно называя ее малышкой – так прозвали ее еще в Опере, где она росла чуть ли не с пеленок, бегая следом за своей матерью. Но девочка выросла. Мэг как смогла приподнялась перед ним, опираясь на руки, и длинные белесые пряди закрыли ей щеки, свесившись почти до самой земли. Но она молчала, кусая губы и не сводя с него взгляда. Он слышал только дыхание ненависти, которое срывалось с полуоткрытых бледных губ, отмеченных четкими красноватыми следами зубов – она уже искусала их чуть ли не в кровь. Если б еще выступили алые капли, он с чистой совестью послал бы за монахом-экзорцистом, потому что в эту девушку определенно вселились бесы. Казалось, она сейчас бросится на него, бросится, как дикий, загнанный в угол зверь. За что? Разве это он толкнул ее под экипаж?

Ей было что сказать, слова дрожали у нее на губах, как готовые покатиться слезы, почти видимые, ищущие дорогу на свободу. Мольбы о пощаде? Пожелания провалиться в ад? Но Мэг молчала, и тогда спросил он ее сам.

– Почему ты меня так ненавидишь, Мэг Жири? Есть люди, у которых могут быть ко мне свои счеты. Но что я сделал тебе?

Должно быть, она еще не полностью пришла в себя после нескольких часов в междумирье, потому что выдохнула и, подавшись вперед, начала отвечать – так, как будто никогда не боялась его. Дерзко, вызывающе, швыряя каждое слово ему в лицо, как перчатку, бесстрашно вызывая его на бой, на бескровную, но все равно жестокую дуэль без шпаг и пистолетов, где схлестнутся ярость одного с ненавистью другой, и это не будет схватка до первой крови, потому что здесь никто не будет знать жалости.

– Вы отняли у меня все, - крикнула она, едва не захлебнувшись словами, которые она так долго сдерживала, и которые теперь прорвались на свободу неудержимым потоком, сметая плотину страха, смущения, нерешительности. – Все, что я знала, все, что я любила, - все уничтожено вашими руками. У меня были друзья – где они теперь? У меня было призвание – что от него осталось? Я могла стать великой балериной, как Фанни Эльслер! А кем я стала сегодня? Где театр, который был мне домом? Моя мать замкнулась в себе, думая, что выпустила в мир злобного Цербера из подземного царства, который умеет только убивать. Она давно должна была сказать все полиции! А она жалела вас, как будто вы сделали ей что-то хорошее, жалела и не говорила им ни слова, даже после того, как вы одним махом превратили ее из почтенного балетмейстера, известного всему Парижу, в одинокую женщину, которой некуда приложить свой талант! Думаете, она мало казнила себя за то, что привела в Оперу демона, который ее разрушил? А теперь они хотят обвинить ее в том, что она помогала вам. Вам! Что она пособничала вам в вашем мерзком шантаже!

Кашель прервал поток обвинений, когда она задохнулась от слишком быстро и яростно произносимых слов. Горло нещадно горело, пересохшее, ободранное собственной злобой. Облизнув сухие губы, она с вызовом подняла на него глаза - убивай.

Эрик холодно смотрел на нее сверху вниз. На пчелу, которая жалила его, невзирая на то, что знала – пчела, лишившись своего жала, умирает сама

– А тебе не приходил в голову вопрос, - произнес он, мстительно роняя слова, которые ломали хребет ее злобе, – за какие заслуги твоя мать, которая никогда не была выдающейся балериной, хотя глаз у нее оказался верный, в тридцать три года стала главным балетмейстером парижской Оперы?

– Вы лжете! Лгун, вы еще и лгун! - выкрикнула она и рванулась вперед, сжав кулачки, как будто хотела дотянуться до него и ударить. Напрасные усилия. Она была прикована к земле.

Эрик пожал плечами, отказываясь с ней спорить. Может быть, в другое время он охотно ввязался бы в бой. Но не теперь.

– Зачем, зачем вы это сделали? Это же была ваша Опера. Вы сожгли собственный дом! Зачем? Зачем! С тех пор никто из нас не знал ни дня покоя!

То, что пчела жалила, уже не казалось ему странным. Но чтобы пчела, ужалив, еще заходилась в крике, не зная другого способа, как бы еще выплеснуть свою ярость, и оттого распаляясь еще больше? Но она была с ним честной. Сегодня. Это было достойно уважения - честный противник, который бросил ему в лицо все то, что о нем думал. И он ответил ей правдой на правду. Его правдой на ее правду. Две истины, которые нигде не пересекались.

– Я думал, что умру, если потеряю ее навсегда. И я сжег бы рай, если б он стоял между мной и ею.

– Вы все равно ее потеряли, - жестко заметила Мэг.

– Да, - ответил он просто. – Потерял и почему-то остался жив.

Мэг смотрела на него, плотно сжав губы, вдруг став как две капли воды похожей на свою мать. Достойная дочь своей матери,- сказал он однажды? О да, в ней текла кровь Антуанетты, кровь женщины, которая всегда поступала только так, как сама считала правильным. Могла спасти, если того требовал ее долг. Могла предать, если считала, что это оправдано и целесообразно.

– Вы… никогда не заслуживали такую девушку, как Кристина.

Пустые потуги причинить ему боль. Мимо цели, Мэг Жири, мимо цели… Напрасно тратишь жало, кусая мертвую плоть. Заслуживал он или нет, теперь это уже не имеет значения. Она все равно ушла. А он все равно жив. А то, что болит, это фантомная боль – такой вот каламбур – когда болит то, чего уже нет. Как боль в отсеченной руке или ноге, утраченной в битве. Кусай, Мэг Жири. Кусай, пока еще не до конца осознала, что ступаешь по тропе след в след за ним. Мэг-хромоножка, так тебя будут звать? Или Хромуша Жири? Кусай. Наверно, он был таким же, и тоже легко обращал свой гнев против того, кто попадался под руку в минуту отчаяния. Может быть, он и сейчас таков. И просто в ступоре, пережив слишком много за столь короткий отрезок времени, потому и смотрит на нее с таким равнодушием.

Сейчас ведь имеет значение только одно. И это не Мэг Жири с ее самозабвенной ненавистью. Где там застрял Дантс? Если он замыслил предательство… пусть он только замыслил предательство! Он пожалеет… если так. Выбросив Мэг из головы, с такой же легкостью, с которой вытряхивают на помойку кипу выношенных до дыр вещей, Эрик отвернулся от нее, и через мгновение он уже переступал через порог. Будущее уже вычеркнуло ее. А теперь он хотел вычеркнуть ее из прошлого.

– Не уходите! – закричала она ему в спину, когда увидела, что он не ответит ей ничем, кроме презрения, и уходит, даже не потрудившись наказать ее за непочтительный выпад. Может быть, она ошиблась, и человека, который был Призраком Оперы, больше не существовало? Тот бы не смолчал. Тот бы заставил ее подавиться своими словами. Может быть, она не заметила, а они давно сломали его, и тогда ей не на что надеяться. – Не уходите! Иначе я не расскажу вам, что они сделают с Кристиной!

Не его ли это сердце совершило головокружительный кульбит в груди и провалилось прямо в преисподнюю? Если его, то можно не трудиться спускаться за ним за седьмой круг дантова ада… оно уже спеклось в кипящей смоле, и в обгорелой сморщенной горошине уже нет никакого проку.

Для того, чтобы попросить ее продолжать, нужна была особенная храбрость. Но Эрик не мог ею похвалиться. Мэг улыбнулась, страшно улыбнулась, когда увидела, что ее удар пригвоздил его к земле и лишил речи. Если было бы время, она потянула бы это мгновение, упиваясь своей властью над поверженным хозяином Оперы, который сегодня ждал ее приговора. Сегодня она держала в своих пальцах ниточки судьбы, и она решала, кто будет помилован, а кто обречен. Тот, кто годами внушал ей страх, человек-легенда, полуангел-полудемон, сегодня был марионеткой в руках Магдалины Жири. Балерины, которая никогда больше не сорвет шквал аплодисментов ее отточенному мастерству.

– Они очень злы, что не смогли взять вас в балагане, - бросила она, наслаждаясь каждой секундой власти. – О да, конечно же, то представление было затеяно ради вас. И меня туда позвали тоже только ради вас. Чтобы я помогла схватить вас! Как глупа я была, что еще сомневалась! И как же мне теперь жаль, что вы сумели уйти! Сколько бед можно было избежать! Всем, всем было бы лучше, если бы мсье Жювиль смог отправить вас на эшафот, о чем он мечтает больше всего на свете. И я тоже, тоже была бы счастлива! И моя мама облегченно бы вздохнула. Думаю, и Кристина тоже будет мечтать только об этом, когда останется одна!

– Говори, - прохрипел Эрик, который не услышал ничего, кроме последней фразы, где прозвучало имя Кристины. – Не тяни.

Никакое вдохновение не могло бы разжечь в глазах Мэг такой огонь, как тот, что обжигал его сейчас даже на расстоянии. Она была убита и уничтожена. Она была счастлива, и каждым словом она хлестала его и задыхалась в восторге своей мести. Он не мог понять, ничего не мог понять, что происходит. Голова и без того кружилась, а теперь он кажется не смог бы сделать и шагу. Только слушал, пытаясь отличить правду от лжи, ненависть Мэг от ее страха и ее откровений, и выбрать крупицу истины среди вороха оскорбительных выпадов, отдельных мозаичных кусков правды и путаницы предположений.

– Они подослали к ней мужчину, - говорила она с возбужденным блеском в глазах, прерываясь только отодвинуть длинные пряди, которые щекотали ей лицо, когда она вскидывала голову, будто проверяя – возымели ли должный эффект ее слова. – Его зовут Робер. Он похож на вас, только он красивый, весь красивый, я никогда не видела более совершенной красоты, ни среди статуй греческих героев, ни среди живописи, изображающей богов. Нарцисс – нескладный подросток около него. Аполлон – неуклюжий деревенский увалень. Они все ничто рядом с ним. Но все-таки он похож на вас. Совсем чуть-чуть. Когда вы носите маску. И… и еще волосы, волосы тоже. Вам все равно должно быть лестно. Вы не стоите и кончика его мизинца, но сходство все-таки есть. Кристина тем более его заметит. Они думают, Жювиль думает, ее тянуло к вам. Наслушался сплетен, глупец! Я не верю, что это правда - она вас боялась, боялась и ненавидела, как и все мы. Но к Роберу ее все равно потянет, она не сможет устоять. Я знаю. Иначе не может быть. Она ведь такая фантазерка, сразу вообразит, что это былью стала очередная сказка, и папа снова отправил к ней какого-то посланца, теперь подправив все его недостатки. Что вам дан второй шанс, и это судьба, с которой не поспоришь. Она непременно что-то такое подумает, в этом вся Кристина. Они добьются скандала. У нее через месяц свадьба. Они добились бы, чтобы помолвка была разорвана с шумом и скандалом, чтобы только и разговоров было, что о певичке, которая одной рукой тянула под венец богатого знатного жениха из рода де Шаньи, а другой манила к себе в спальню мужчину, твердя, что это ангел из ее снов. И все это ради вас, чтобы добраться до вас! Гордитесь! Чтобы вы пришли забрать ее или отомстить за нее! Они должны встретиться сегодня. В театре «Комеди Франсез». Если вы не помешаете им, завтра будет уже слишком поздно. Завтра Кристина Дайе уже будет его рабой, будет готова ползти за ним в ад, умоляя об одном нежном взгляде, и даже если вы убьете его, ее жизнь все равно будет разрушена. Они не должны познакомиться, вообще. Она не должна заглянуть ему в глаза. Я знаю…

Ее осипший сорванный голос с трудом вымолвил последние слова, и Мэг, обессилев, умолкла. Ее языком можно было оттирать сажу, таким он был жестким и шершавым, и даже как будто отек, став огромным, тяжелым, давящим ей на небо.

– Я ничего не понял, - тихо сказал Эрик. Не грозный Призрак, но растерянный человек. О, она повторила. Повторила все от первого и до самого последнего слова, не обращая внимания на то, какими нечеловеческими усилиями ей приходится выталкивать на свободу слова, превозмогая усталость, вынося ежеминутную пытку вновь и вновь ворочать неподъемным языком и шевелить растрескавшимися от сухости губами. Она мечтала о несколько глотках воды, но продолжала говорить, не щадя себя, и зная, что будет продолжать терзать себя и его до тех пор, пока не проймет. Пока он не осознает, что даже память о нем губительна для Кристины Дайе. Что даже оставив ее жизнь навсегда, он все равно убивает ее, отнимает у нее возможность счастья. О, она страстно желала видеть его глаза в тот момент, когда он поймет. Это должно вознаградить ее за все унижения, за все испытанное ею отчаяние.

Но Мэг не дано было увидеть его глаза. Но только оттого, что он закрыл лицо руками, медленно стекая по стене, к которой прислонился, вторично слушая ее рассказ, сползая вниз под собственной тяжестью, как капля дождя по стеклу.

–

Все было напрасно. Напрасно было приносить себя в жертву. Напрасно было вырывать свое сердце из груди, лишь бы дать ей покой и счастье.

Он мог бы поймать ее на слове и забрать с собой, а там – будь что будет. Может быть, он не сумел бы сделать ее счастливой, но и не подпустил бы близко никого, кто мог бы ее обидеть. И уж конечно на пушечный выстрел не подпустил бы мужчину, который играючи разбил бы ей сердце.

Сегодня, сказала Мэг. Сегодня. Сейчас.

Сегодня или никогда. И еще можно успеть.

Не видевший ничего кругом, Эрик даже не чувствовал, что ноги подвели его, подкосились, и он опустился на пол, почти совсем рядом с Мэг, которая застыла, обняв себя тонкими руками, спрашивая себя, не много ли яду всыпала ли она в свое блюдо. Не может быть, чтобы тот Призрак поддался ударам малышки Жири и дал чужим козням сломить себя. Он должен был встать и в ярости превратить в щепы «Комеди Франсез». В щепы, как Оперу. Обрушить стены на гнездо предателей и забрать оттуда Кристину. А Робер – что ж Робер. Если он любит ее хоть немного, он ни за что не пошел бы туда без нее, не стал бы так пытать ее сердце. Он бы сказал себе – что-то случилось с прекрасной Магдалиной, раз она не пришла, и уже был бы здесь, у ее дверей, утешая ее, обнимая ее. А раз он с Кристиной – то предателю собачья смерть.

Только кажется доза яда была слишком велика. Потому что Призрак, не похоже, чтобы собирался куда-то идти. Он собирался лечь здесь и умереть. Мэг никак это не устраивало. Это было несправедливо. Все ее надежды покоились на нем. Он один мог сыграть с судьбой в орлянку и выиграть, несмотря ни на что. А он сидел на полу, закрыв лицо ладонями, воплощая отчаяние и безнадежность. Мэг окликнула его. Он не услышал. Он был в аду.

Он вспоминал долгие, мучительно тянущиеся дни и бессонные ночи, когда казалось боль потери превышает все пределы того, что может вынести человек. Тоска, горечь, нестерпимое желание увидеть ее снова, подступающие к горлу слезы, пролитые и не пролитые, он все это перетерпел. Ради нее. Чтобы она улыбалась. А они хотели отнять даже это. Даже ее счастье, которое он выстрадал и подарил ей. И он после этого чудовище? Кто же после этого чудовище?

Напрасно. Его жертва, его самоотречение, его тоска, - все это было напрасно. Ничего не было. Можно было не насиловать свою душу, можно было не отрекаться от своих надежд. Какая разница – если все равно не бывать ей счастливой? Пусть была бы несчастлива около него, он хотя бы защитил… от них, от шакалов… он бы не дал ее в обиду.

Можно все бросить и помчаться в театр, разыскать там этого негодяя и уничтожить его. Можно напугать их так, чтобы имя его вызывало у Кристины не трепет, а икоту, чтобы она и мысли не допускала, что некто, на него похожий, может похитить ее сердце. Можно воплотить в жизнь еще тысячу фантазий – как обратить оружие врагов против них самих.

А можно разом покончить со всем, пойти в полицию и пусть они делают с ним, что хотят. Тогда они наконец оставят его Кристину в покое. Чтобы хотя бы кошмар, сквозь который он продрался, в кровь исцарапав сердце, не был пустой тратой душевных сил. Это ведь несправедливо. Он столько вынес, вынес и все-таки не сошел с ума. И даже остался жив. И ему даже стало легче – человек ведь ко всему привыкает, и к потерям тоже. Он только начал понимать, что справится, и каждый раз, когда к нему подбирался демон сожалений, подбрасывающий ему сладкие воспоминания о ее голосе, ее красоте, о том, как все могло быть, да так и не стало - у него всегда было, чем поддержать свою решимость – Кристина счастлива. Ей хорошо. Она любима, о ней заботятся, у нее все есть. И он тоже не совсем один. Все будет хорошо.

Сколько уже пережито. И все это не стоило ломаного гроша. Он останется для нее не Ангелом Музыки, отпустившим свою ученицу на волю, а злобным инкубом, принявшим новый лик и разрушившим ее жизнь, и она будет ненавидеть его до самой смерти, виня его в своей исковерканной судьбе.

Кто-то толкнул его так, что клацнули зубы. Коленом, как щенка. Ему было все равно.

– Третий раз уже повторяю – держите свой адрес. И возьмите себя в руки. Вы же мужчина.

Эрик отнял руки от лица. Дантс. Стоял над ним, придерживаясь за стену, сам полуживой, но все равно находивший в себе наглость отпускать ему пинки. Он медленно протянул руку за бумажкой. Рука была, будто чужая. Непонятно, почему она вообще слушалась его приказов.

Никак, он никак не может разорваться пополам, как бы ему этого не хотелось.

Отправься он в театр, и назавтра искать Шарлиз наверняка уже будет поздно.

Отправься он к барону, Кристина Дайе запутается в сетях бездушных интриг. Они разобьют ее сердце, сожгут его и развеют пепел по ветру. И все из-за него. Вместо того, чтобы дать ей счастье, он сгубит все, что у нее было – любовь, и веру, и свет, и все ее мечты.

Что-то одно. Прямо сейчас – что-то одно. Между двумя ударами сердца нужно успеть решить, куда ему идти.

Напрасно он искушал судьбу когда-то, требуя у Кристины сделать выбор между музыкой ночи и светом дня. Вернулся к нему раз брошенный бумеранг. Или налево, к «Комеди Франсез». Или направо, к поместью Неша. Третьего не дано.

И компромисса не дано тоже.


Глава 37

Жизнь даруется смертным всего один раз, и всего один раз можно совершить свою нескончаемую череду ошибок, и никакого второго шанса, чтобы исправить их, никогда уже не будет. Всего одна, такая короткая жизнь - многообразие разочарований и потерь, когда предаешь ты и когда предают тебя. Никогда бы Эрик не подумал, что предавать самому гораздо больнее, чем стать жертвой чужой низости. Бывало, он лгал, не считался ни с чужими желаниями, ни с человеческой жизнью, бывало, был резок и жесток, но все это было ничто рядом с предательством, которое он сегодня совершит. Другого выхода не оставалось. Предать доверие близкого человека, что может быть хуже? Убитый пьянчуга Буке? Не смешите. Все, что он сделал дурного в своей жизни, меркло, как огонь свечи в глубокой, не пригодной для дыхания пещере, меркло перед тем, что его вынудят сделать сегодня. Предать. Растоптать все, что было светлого в прошлом, сжечь в горниле измены все, что бережно хранилось в памяти как последний оплот веры в человечество.

Эрик заставил себя встать, и тело, глухо зароптав, подчинилось своему хозяину. Решительная складка перечеркнула переносицу. Более трудного выбора делать ему не приходилось. Но он сделал его и не колебался больше.

Дантс играл в рыцаря и пытался помочь Мэг перебраться в кровать. Эрик рассмеялся бы, в другой раз, если б на душе не было так беспросветно черно, - больной доктор, сам в изнеможении от слабости и жара, не мог приподнять девушку в весе ягненка. Только устало вытирал пот, будто не худенькое воздушное существо пытался взять на руки, а обтесывал и таскал тяжеленные каменные плиты для постройки пирамиды египетского фараона. Эрик не стал предлагать свою помощь. Хватит уже благородства. Все равно в его руках оно искажалось, превращаясь в нечто противоположное, в горе и зло

Его маска лежала в углу, искореженная и растоптанная. Эрик хмуро скользнул по ней взглядом, спрашивая себя, как же он собрался выйти на улицу, если без нее. Впрочем, он все равно не мог бы разгуливать по Парижу с автографом Анны на лице. Недурно она над ним подшутила…

– Вы можете одолжить мне плащ? Любой, лишь бы с капюшоном, - обратился Эрик к запыхавшемуся лекарю, равнодушно взирая на его старания одной рукой обхватить узкие плечики Мэг, а другой балансировать сохраняя равновесие. Не получалось, только взмылен он уже был, как загнанная лошадь.

– Плащ? – непонимающе отозвался Дантс, переводя дух и поворачивая к нему голову. – Есть, но теплый. Помилуйте, май месяц, вы расплавитесь в осеннем плаще.

– Вы притворяйтесь глупее, чем вы есть, - угрюмо проговорил Эрик. – Вы же видите, я не могу выйти так.

– Но одного плаща недостаточно, - воскликнула Мэг, которая как раз повисла на плече у доктора, который опасно пошатнулся и схватился за спинку кровати, когда она на него оперлась, - вам нужна подходящая одежда, иначе швейцар просто не впустит вас в фойе! Месье Дантс наверняка одолжит вам приличный фрак, пусть он будет не совсем впору, но…

– Плаща будет достаточно, - отрезал Эрик. Мэг сердито передернула плечами.

– Но вам не обойтись без приличной одежды, - серьезно втолковывала она ему. – Ваша мятая рубашка привлечет куда больше внимания, чем…э, чем… ну, чем вы сами.

Эрик мрачно смотрел на нее, ненавидя ее за то, о чем она думает, и что - увы - не было правдой. Она не понимала, даже мысли не допускала, что у него другие планы.

«Я во второй раз предал тебя, любовь моя», - подумал он. Второй раз… Ее кольцо было продано за бесценок – за бесценок, потому что долги, которые Шарлиз раздала из этих денег, вполне можно было простить кредиторам… вряд ли после всего происшедшего девушка когда-нибудь вернется к прежним знакомствам… если она когда-нибудь вернется. Но кто тогда об этом знал? И сегодня будет второй раз, когда он отвернется от единственной любви в своей жизни, отвернется и позволит им сыграть на памяти об ее Ангеле и увести ее во тьму. И он не спасет ее от унижений и разочарования. Потому что на карту поставлено будущее семейное счастье и благополучие Кристины Дайе против жизни Шарлиз. Жизнь есть жизнь… Какой бы ужасной она ни была, сколько бы ни несла с собой печалей – и все-таки даже в минуту самого глубокого отчаяния нет-нет, а проскальзывает луч света. Что-то, ради чего стоит продолжать сражаться. Если даже он сумел разглядеть надежду, крохотную и беззащитную, но все-таки надежду - на жизнь, а не на мучительное прозябание, которое только и хочется поскорее прервать, значит жизнь все-таки имеет цену. Потеряв Рауля, Кристина еще сможет начать все сначала. Потеряв жизнь, Шарлиз сможет только наблюдать с небес заупокойную службу по себе, и потом для нее не будет ничего. Ни света. Ни тьмы. Только покой. Но ей слишком рано еще его обретать.

Эрик надел плащ и набросил на голову капюшон, надвинув его на самые глаза. Взглянул на себя в зеркало – дикое зрелище. Косу б еще в руки, и будет старуха-смерть – хоть сейчас на маскарад. Впрочем, мало ли, может у человека тяжелая простуда, и он мерзнет даже в теплый вечер, кутаясь в шерстяные одежды. Что кому за дело, почему он в плаще…

– Хотите, бинты выдам? – Дантс, удостоивший его оценивающим и на редкость скептическим для горячечного больного взглядом, оказался способен на иронию. Это была новость, и не слишком хорошая. – Завяжетесь, будто у вас зубы болят. Все ж проще.

– Идите вы к чертовой матери, - ответил Эрик без выражения, закалывая булавкой плащ у горла, чтобы не соскальзывал, нескромно обнажая его лицо. Доктор утомленно присел около Мэг, которой наконец удалось перелечь на свою кровать и натянуть на себя одеяло, хотя двое мужчин, находившихся в комнате, обращали на ее обрисованные полупрозрачной сорочкой прелести не больше внимания, чем на сучковатый костыль, забытый нищим около паперти. Молчание продлилось недолго. Да и лекарь как будто воспринял последние слова как заслуженный упрек.

– Вы… уверены, что Шарлиз там? – в ломком голосе Дантса проявилась нервозная неуверенность. Можно вообразить, как ему не по душе полагаться на человека, которому он в своей жизни не доверял ни дня. Но как человек рассудительный, в отличие от него самого, – криво усмехнулся Эрик, безмолвно издеваясь над собой, – эскулап понимает, что протащится от силы квартал, и там упадет. Нравится ему это или нет – правда жизни такова, что он никого не может защитить, раз сам не стоит на ногах. И умница-лекарь принимает это как свершившийся факт. Тогда как сам Эрик, еще далеко не пришедший в себя после действия снотворного, ничего и никогда, а в особенности собственное бессилие, не принимал как факт, который ничто не может изменить. Наверное, кроме только лишь одного – что Кристина ушла и не вернется никогда. Это было единственное, что было незыблемо во всей вселенной.

– Я уверен… что Шарлиз нет здесь, - сухо заметил Эрик. Если б он мог быть в чем-то уверен… Тогда это была бы не беда, а только полбеды.

– О чем вы? – подала голос Мэг Жири, и ее глаза внезапно округлились, будто в изумлении. Девушка переводила взгляд с одного мужчины на другого, беспомощно хлопая ресницами, и Эрик мрачно поздравил себя с тем, что она даже не вздрагивает, будто для нее не было никакой разницы - что он, что Дантс, – настолько ее мысли заняты предстоящей встречей в театре. – Месье… - она заколебалась, но, видимо, так и не придумала, как к нему обратиться – то ли Призрак, то ли Эрик – и то, и другое вроде бы слишком фамильярно, - месье…а как же Кристина? Вы ведь не…

Она задохнулась и глядела на него, заломив руки и не шевелясь, и из властительницы судеб за мгновение снова превратилась в умоляющую девочку. Неужели надеялась разжалобить его? Эрику нечего было ей сказать, да и страшно было начинать что-то объяснять – ни времени не было, ни сил. Услышать самому, как он вслух произносит слова приговора: «Я предам сегодня Кристину»? Нет.

– Вы не пойдете! – догадалась она. И вдруг закричала, заставив вздрогнуть всем телом полузадремавшего сидя Дантса, который не ожидал от притихшей пациентки такого бурного проявления эмоций. – Вы не можете! Вы не смеете! Вы должны! Там же Кристина! И он!

– Убирайся ты тоже к чертовой матери, Мэг Жири, - сказал Эрик устало. Из-за ее крика снова заломило виски, но не вспыхнуло ни злобы, ни ненависти. Он бы и сам охотно закричал «Там же Кристина!». Но сделал другой выбор. Наверное, правильный. Наверное. Оттолкнув от себя реальность, упрямо стучавшуюся, требуя, чтобы он впустил ее в свои мысли, Эрик постарался не слушать, что еще говорит ему дочка Жири, всхлипывая и гневно обвиняя его в бездушии, черствости, и – о да, конечно же, предательстве. Как же она волнуется о подруге. Удивительно, что эта пигалица способна на такую верность. Но у него тоже был друг, о котором он волновался. Ведь друг же? Она так сказала...

– Вот увидите, я все ей скажу! Все скажу Кристине! – выкрикнула Мэг, скривив рот в гримасе горькой обиды на жизнь, которая норовила разрушить любые ее надежды. Где та девушка-голубка, которая была такой миленькой, что каждый в Опере норовил потрепать ее по белокурой головке? На летучую мышь она была похожа, а не на голубку, и казалось, так же обнажит сейчас несоразмерные маленькой приплюснутой мордочке клыки.

Он упрямо смолчал, только угол рта дернулся угрюмой насмешкой. Вот так вот, дрожите все - сцена, достойная трагедий Эсхила: Мэг Жири ябедничает Кристине Дайе на Призрака Оперы. Как будто бы ее мнение о нем можно изменить к худшему. «Твоя душа куда безобразнее лица», - услужливо подсказала память. Вдруг он забыл… вдруг пора напомнить…

Острые клыки бешенства, что Призрак обращает на нее не больше внимания, чем на скребущуюся между прогнившими перекрытиями крысу, терзали Мэг, глодали изнутри, как изголодавший пес сахарную косточку. Он обязан был хотя бы ненавидеть ее. Разве она не заслужила хотя бы ненависти? Не равнодушия? Но он отвернулся, подыскивая своему арсеналу место в складках плаща и за голенищем сапога – сборы явно не для визита в храм искусств. Да, он туда не пойдет. Мэг упала на подушки и со стоном закрыла глаза.

Плащ. Отнятый у Бено пистолет. Крепкая веревка. Вот и вся его экипировка – немного, но больше у него ничего не было, так что этим и придется ограничиться. Он все равно не знал толком, что ему делать. Но не сидеть на месте, ожидая, что вдруг все обойдется – это уж точно.

Оставалось только одно. Кое-что, что он до сих пор не решил.

Одно, но важнее всего остального. Мысль, которую он отодвигал, потому что начинать думать означало утратить остатки хладнокровия. Еще оставался бедный ребенок, заброшенный всеми в суматохе – когда всем было не до него. Несправедливо. Даже он сам на какое-то время так увяз в подкравшихся к нему с обеих сторон кошмаров, передравшихся в борьбе за его грешную душу, что чуть не упустил из виду, что выбор был не только между Кристиной и Шарлиз, но между Кристиной, Шарлиз и Жеаном. Невинное существо, не знавшее ни страха, ни брезгливости, ни бессмысленной злобы… несмышленое, но всецело принадлежащее ему и так же всецело от него зависящее. Если он уйдет, то вполне может быть, и не вернется. Если вернется, то неизвестно когда. Доверить Жеана Дантсу – а чем тот заслужил такое доверие, даже если постараться верить, что здоровье его поправилось достаточно, чтобы он не впадал больше в болезненное забытье на целые дни? И вопрос еще, что за птица этот доктор, то обманчиво воспитанный, то являющий свое истинное лицо – напыщенное и самодовольное лицо человека, который никогда не сомневался в истинности своих суждений. Если ему говорили «белое», он светился доброжелательностью. Если «черное», брал в руки вилы. Фигурально выражаясь. Этот не возьмется за оружие, о нет! Он настрочит донос и будет гордиться своей сознательностью и правдолюбием. Что ж, выхода нет. Придется положиться на эту его проклятую ответственность, хотя видит бог – это последнее, чего бы ему хотелось.

И Эрик поставил перед доктором самодельную колыбель маленького племянника Шарлиз.

– Если я не вернусь через два дня, могу я просить вас отвезти мальчика к ее матери? – он кивнул на застывшую с видом великомученицы Мэг, и Дантс изумленно вскинул брови, сделавшись похожим на внезапно разбуженную сову. Что ж, откуда б ему было знать, до чего причудливо переплелись судьбы людей, которые вместе оказались под его крышей? Теперь пусть теряется в догадках. Эрик продолжил наставлять его, смутно надеясь, что доктор не ответит отказом. Хотя бы ради Шарлиз, к которой был как будто неравнодушен. – Ее зовут Антуанетта Жири, и если вы скажете, что это моя просьба, она не откажется. А мадемуазель Жири объяснит вам, как ее найти.

Жири незлая женщина, и не отвернется от ребенка. Она не захотела помочь ему, но ведь то он, а то невинный ребенок, есть разница… Та, кто имела смелость вывести из цирка грязного звереныша, даже не зная, понимает ли он человеческую речь, не позволит пропасть круглому сироте.

Дантс заметно колебался, и его сомнения щедрой горстью дарили недобрые предчувствия. Очевидно, что в его голове не роились мысли – как бы лучше помочь человеку, которого у него на глазах загнали в глухой угол.

– Могу я ставить условия? – произнес он, подумав.

Эрик напрягся.

– Можете.

А какой выход? Конечно, лекарь может ставить условия, раз видит, что враг его в безвыходном положении. Но когда-нибудь он еще с ним за это сочтется.

– Я отвечаю за ребенка головой, - проговорил доктор, осторожно взвешивая каждое слово, будто боялся наговорить лишнее. Голос Дантса звучал слабо, но из-под слабости проглядывала непреклонная воля, воля иного толка, чем у него самого, но тем не менее. – Даже если ваша мадам Жири не горит желанием воспитывать неродных детей, я в ответе за его жизнь и здоровье. Но вы возвратившись сами идете в полицию, и пусть уж они разбираются, виновны вы или нет. Если виновны, значит, извольте отбыть свое наказание. Если нет, то я попрошу у вас извинений.

– Хорошо, - сухо согласился Эрик. И сам не знал, искренне или нет. Наверное, никакого «потом» для него сейчас не существовало. Только сейчас.

– Чем вы можете поклясться?

– Ничем, - уронил он слова, холодные и тяжелые, как падающие и ломающие всходы градины. – У меня не осталось ничего святого.

Дантс медленно кивнул, как будто такая клятва устраивала его не меньше любой другой. Может быть, он услышал что-то свое. Эрик в свою очередь не стал брать с него никаких торжественных обещаний. Этот сдержит слово. Он фанатично предан справедливости, и никогда не разглядит за буквой закона живого человека. Что ж, от таких твердолобых тоже есть толк. На них, как правило, можно положиться в простых вещах, доступных их ограниченному уму.

Прощаться с ними Эрику в голову не пришло. Ни Мэг, ни Дантс не были ему друзьями, чтобы просить у них пожелать ему удачи. Он напоследок коснулся пальцем щеки Жеана с неловкой на людях, и оттого грубоватой лаской. Но мальчик был слишком мал, чтобы понять, что происходит что-то важное - то, что может быть, перевернет всю его жизнь, и тогда в мире станет на одного никому не нужного сироту больше. Он даже слишком мал был, чтобы горевать, если люди, которые считали его семьей, никогда не вернутся к нему. Хотя кто знает, может быть он чувствует что-то, чего просто не умеет выразить? Так бывает. Так бывает и у взрослых, какими бы умными они не казались.

– Удачи вам, - все-таки сказал Дантс ему вслед. Эрик молча оглянулся через плечо и поймал неуверенный, потерянный взгляд, взгляд с нездоровым блеском, вызванным болезнью. Да, не каждый день провожаешь врага спасать друга. Странное, должно быть, ощущение. Впрочем – это не имеет значения.

Вечер был теплым, и еще не стемнело. Извозчики нервно подстегивали лошадей, когда замечали на обочине фигуру, закутанную в плащ до самых глаз. Идти пешком было слишком долго, да и подточило бы силы, и без того подорванные подброшенным Анной снотворным химикатом. И так его клонило в сон, и усталость накрывала тяжестью могильной каменной плиты. В конце концов, Эрик выгреб из кармана запас наличности и поднял над головой многозначительным жестом. Если грех жадности побежден человеческой расой, то тогда конец света определенно не за горами… Напротив него уже через пару минут остановился замызганный экипаж, и судя по расхлябанным шатаниям рессор и осоловелым глазам кучера, он был изрядно пьян. Но деньги он увидел бы и в адском чаду.

– А, с-садись! – нетвердым языком вымолвил покачивающийся извозчик, и хотя Эрик неприязненно покосился на его сизый, как баклажан, нос, тяжелым бременем клонящийся к земле, но у других – трезвых - его вид вызывал слишком много подозрений.

– Улица Шанврери, - коротко распорядился Эрик. – И быстрее.

– У, - глубокомысленно ответил возница. Означало ли это да или нет, плохо или хорошо, далеко это или близко, понять было невозможно. Да и не нужно.

Мимо мелькали дома, постукивали колеса – он хотя бы не стоял больше на месте, попусту теряя время. И мог немного поразмыслить над тем, как собирается войти в дом Неша и что делать внутри. Не скажешь ведь: «Любезный барон, верните мне мое, и я немедленно покину ваше обиталище»…

–

– Что такое, дорогая Кристина?

– Ничего… вертела в руках и сломала, - она смущенно бросила на перила ложи распавшийся на части веер, и по-детски отодвинулась на него, будто отрицая свою виновность в поломке подаренной ей дорогой игрушки. Рауль недоуменно взглянул на разволновавшуюся невесту, не понимая, что с ней такое. Она виновато улыбнулась на затаенный вопрос в его глазах. Что-то с ней делалось последние дни. И это что-то ее пугало не меньше, чем мог бы испугать хриплый сухой кашель и следы крови на носовом платке, прижатом к губам.

– Что-то не так, милая? – все-таки она недаром так любила Рауля. Тревога в его голосе, когда он склонился к ее уху, чтобы не потревожить разговорами других зрителей, сосредоточившихся на творении Расина, не была напускной.

– Все хорошо… - пробормотала она едва различимо.

– Пустяк, - хохотнул граф д’Этайн, глянув на обломки и на девушку, застенчиво опустившую глаза. – Грошовая поделка. Купите для мадемуазель Дайе новый, лучше прежнего, вот и все. Так что вы говорили про статейку в «Паризьен»?

Рауль начал шепотом пересказывать ему содержание. Зачем ходить в театр, чтобы только и делать там, что разговаривать о своем? Раньше Рауль ловил каждое слово спектакля – правда тогда на сцене была она. Ну а сейчас его пригласили, и ему неловко шикать на друга. Объяснив себе его поведение, Кристина вздохнула и посидела немного потупившись, не решаясь шевельнуться, все ожидая, пока о ее проступке забудут. Мужчины шептались, графиня увлеченно ахала, наблюдая за метаниями Ифигении, обуреваемой ревностью к рабыне. Кристина смотрела на обломки веера и мечтала оказаться дома, в уютной безопасности своей маленькой гостиной, где ничто бы не смущало ее покой.

До антракта оставалось еще минут пятнадцать, которые обещали стать очень долгими минутами томительного ожидания. Замирая от страха, и еще другого, непонятного чувства, которое она определила бы как любопытство, хотя как будто и не с чего бы, Кристина напряженно ждала. Она знала, на чей взгляд наткнется, если у нее достанет храбрости оторвать глаза от кончиков собственных туфелек, выглядывающих из-под складок нежно-розового платья, в котором она выглядела, как пирожное – так подсмеиваясь сказал Рауль, когда заехал за ней к мадам Валериус и увидел ее во всем блеске нового наряда.

Тот мужчина в пятой ложе открыто любовался ею. Он и сам был красив – яркой мужественной красотой, не деликатной, как у Рауля, а вызывающей, дерзкой, требующей внимания и восхищения. Четкий овал гладко выбритого смугловатого лица, прямые темные брови, черные как смоль волосы, завораживающий взгляд с веселой хитринкой, будто сам удивлялся, и в кого это он такой уродился – правильные, идеально вылепленные, запоминающиеся черты. И схожесть, которая была воистину поразительной. Если бы случилось чудо, и Призраку вернули бы вторую половину лица… то этот человек был бы совсем, как он. Таким, каким она помнила его по своему первому спуску в подземелье – тому, который так многообещающе начался, когда Ангел явился ей во плоти, и закончился такой безобразной ссорой и таким разочарованием… Она все равно украдкой взглянула на него – не утерпела. Попыталась убедить себя, что сходство случайно и вовсе невелико. И глаза ближе поставлены, и нос немного не такой, и подбородок как-то помягче… точно не сказать в чем именно разница, все-таки прошло немало времени с тех пор, как она видела своего учителя пения последний раз. Почему же ее все тянуло поглядеть на него еще раз, чтобы убедиться наверняка – не похож? Но каждый новый взгляд добавлял ей поводов для волнений. Даже повадки, жесты, не только гладко причесанные волосы и золотистый оттенок кожи, - все напоминало ей того мужчину, который когда-то очаровал ее и одурманил, увлек за собой в мир музыки и любви, мир, где всегда было темно и всегда горели свечи, как в храме. Ложный образ, напомнила она себе, сердясь, что к ней пришли воспоминания о человеке, которого никогда не существовало. Не было Ангела музыки с волосами цвета воронова крыла, правильным овалом лица и светло-бронзовым отливом кожи. Парик, маска и театральный грим, больше не было ничего, одна мишура. Таинственного красавца, поманившего ее за собой, никогда не было - ему просто очень хотелось им быть. Но тогда кого же она помнила, если никого и ничего не было? Помнила пустоту?

Еще один взгляд исподтишка – он улыбался, будто видел ее насквозь, до последней трепещущей мысли, которую она не решалась даже додумать до конца.

Этого просто не могло быть. Ее испытывают небеса, просто ее испытывают небеса. На прочность. На любовь к Раулю.

Но он сидел в пятой ложе, где кроме него не было никого. Положил на перила изящную длиннопалую ладонь, и она исхитрилась разглядеть на безымянном пальце крупный перстень с печаткой в виде черепа и отдернуть взгляд, будто схватилась за горячее. Кристина испуганно прикрыла глаза, но образ мадам Жири, спокойно взламывающей на очередном ультиматуме Призрака точно такую печать, только вдавленную, а не выпуклую, никуда не исчез.

Шутка, злая шутка богов. Ее преследует какой-то злой рок. Так не может быть. Но так есть. И если вскинуть глаза в надежде, что увиденное было миражом, игрой света и теней, ничего не изменится. Он все равно будет сидеть там и смотреть на нее с дразнящей полуулыбкой, будто спрашивая: «Ты все еще не веришь? Я вернулся. И на этот раз никуда не уйду».

В его взгляде было узнавание. И он как будто ждал, что она кивнет ему и помашет рукой в знак приветствия. Но Кристина только тайком сжала влажные дрожащие ладони и старалась не смотреть. Старалась – но не могла. Она же в театре. И если совсем уж не смотреть, то у нее начнут спрашивать, отчего она потупилась, отвернувшись от сцены - может быть ей душно, или скучно, или она на что-то обиделась, и что вообще такое случилось. Не хотелось выглядеть дурочкой перед друзьями Рауля, которые засмеют его, если она сделает неверный шаг. И ей не хотелось огорчать своего нежно любимого жениха. Он был так счастлив, что они наконец вместе, и их любви ничего не грозит. А тут она вновь залепечет о своем Ангеле Музыки, а для него это нож в сердце – память о человеке, который был близок к тому, чтобы убить его, а ее сделать своей узницей навсегда. Любимой и лелеемой узницей впрочем. Но несвободной.

Она совсем потеряла нить действа на сцене. Чтобы хоть немного отвлечься от преследовавшего ее взгляда, который буквально раздевал ее на расстоянии, Кристина сделала над собой усилие и сосредоточила разбегающиеся мысли на звучном голосе актрисы.

– Я мало вас люблю? Несправедлив упрек!

Я, правда, чувство к вам скрывала долгий срок,

Но что теперь таить? Вы жизни мне дороже… (с)

Не чувствовать этот настойчивый взгляд на себе, забыть о нем и не обращать на него внимания было невозможно. По спине бегали мурашки, и она, дрогнув, быстро глянула в его сторону с безмолвной мольбой пощадить ее – но он и не думал прекращать эту затейливую игру и смотрел на нее со странным выражением, а когда уловил ее ответный взгляд - чуть заметно кивнул. Будто хотел подчеркнуть – там, на сцене, звучат твои слова, Кристина, так почему б тебе не произнести их вслух? Почему не сознаться, что ты таила, всегда таила от меня правду, свои чувства и свои мечты? Его рот приоткрылся, и она прочитала по его губам свое имя… Кристина.

«Это неправда», - хотелось ей вскрикнуть, но она не смела. Это неправда, она любит Рауля! А Призрак ее наваждение, зов ее темной половины, которому она никогда не последует. Она не может, никак не может любить его. Он слишком безобразен, а тот, кто едва не завлек ее в свои сети, был восковым манекеном, который был слеплен, чтобы без стыда показаться ей при свете тысячи свечей. Настоящий Призрак был страшен, как смертный грех. Был… но вот смотрит на нее почти его двойник, только на лице его не найти ни пятнышка, ни шрама.

– Мгновенно для меня затмился белый свет.

Зачем мне жить без вас? В том, право, смысла нет (с) - вскричала Ифигения, и горе ее было всепоглощающим. Ахилл печально отступил от нее, и взгляд того мужчины наполнился укором. «Как ты могла скрывать от меня такую правду, Кристина?» - говорили глаза, цвет которых она, конечно же, не могла различить. Но поручилась бы, что они желто-зеленые, цвета перезрелого крыжовника. Но это неправда, неправда. Она обманулась!

– Любовью вашей я гордилась так безмерно,

Что этим небеса разгневала, наверно (с)

Почему, почему он так смотрит на нее? Ну да, наверное, она гордилась тем, что такой гений, властитель мелодий и звуков, любит только ее и превозносит до небес. Пусть это было некрасиво и недостойно. Может, она и правда разгневала кого-то своим детским зазнайством. Муза гения… Возлюбленная таинственного Призрака. Нравилось ли ей это? О да, наверное в глубине души нравилось. Любила ли она его? До какой-то степени, пожалуй… Он был так волнующе могущественен, его голос так ласкал ее слух, его песни будоражили воображение, и он был таким притягательным, что ей порой не верилось, что увиденное ею под маской было действительно его лицом, а не дурацким розыгрышем. А потом наступил день, когда она увидела его настоящего. Он был сломлен и слаб, и даже ни о чем ее не просил. Она неуклюже подарила ему надежду тогда, а потом отняла ее. Его было жалко, но она окончательно поняла, что обманулась. Не только рокового красавца никогда не существовало, но и грозного хозяина оперы, который казнил и миловал по своему усмотрению, тоже.

– Живите для меня, коль вами я любим! - откуда в молодом голосе Ахилла эти бархатистые нотки, требовательные, властные и одновременно ласкающие? Или она уже слышит то, чего нет? Уже и голос Призрака вплелся в ее воспаленное воображение. Упоительный голос, прекрасней которого не было в целом мире.

«Для меня» - беззвучно выговорили губы, в которых было что-то и неуловимо порочное, и восхитительно совершенное, как художественное полотно великих итальянцев Возрождения. «Живи для меня».

Он пришел за ней.

Боже мой, теперь она понимала, что он пришел сюда не случайно. Он пришел за ней. Пришел зная, что власть его музыки и его влекущего взгляда не дадут ей вырваться из его сетей. Она будет снова биться, биться как рыбина в садке, и не сможет убежать от него. Ему даже не понадобятся путы и веревки. Она пойдет за ним сама, покорная и опьяненная, будто оккультная сила невидимых флюидов Месмера лишила ее воли и разума.

Ее спасет только одно – бежать. Пока еще не поздно, пока он еще не до конца овладел ее разумом, пока она еще помнит, что Рауль ее настоящая любовь, а уж никак не преступное страшилище из театральных подземелий.

«Это не он, так не может быть!» - взывал к ней здравый смысл.

«Беги!» - завопила та Кристина Дайе, которая однажды уже ждала слишком долго, во власти его сладкого голоса и нежных прикосновений – и дождалась, что провалилась в преисподнюю прямо на глазах у потрясенной публики. На этот раз он ее не отпустит. На этот раз она сама не сможет уйти.

– И-извини, Рауль… - Кристина сорвалась со своего места, и шелест пышных шелковых юбок снова привлек к ней внимание соседей. Хорошо мужчинам во втором ряду переговариваться – они никому не мешают, их не слышно. Но вскочившая на ноги и пробирающаяся к выходу из ложи девушка на время отвлекла внимание десятков пар любопытных глаз от забот Ифигении, которую влюбленный Ахилл пытался избавить от жреческого ножа.

– Что? – это растерянный голос Рауля кольнул ее спину.

– Мне нужно, - отрывисто вскрикнула она, оглянувшись и слепо взглянув на его лицо, окаменевшее от незаслуженной обиды. Но перед ее глазами стояло другое лицо, заслонившее тонкие черты Рауля де Шаньи. Лицо с ужасными шрамами. Лицо без шрамов, гладкое и невероятно красивое.

На д’Этайнов она и не взглянула. И даже не думала о том, каково мнения они будут о сумасшедшей девице, которая сбежала посреди спектакля, оставив жениха в глупом положении комедианта, который лепечет что-то в ее оправдание и краснеет перед ухмыляющимися друзьями. Ведь они же подозревали, что с ней что-то не так? Недаром значит подозревали. С ней все не так.

Протиснувшись мимо кресел, она распахнула дверь ложи и побежала. Топот ее ножек, обутых в изящные туфельки, гулко разносился по пустому пространству. А ведь через десять минут здесь будет еще как людно. Публика выйдет из зала прогуляться, подышать воздухом, и здесь будет шумно от праздной болтовни и смеха. Но пока продолжается спектакль - здесь тишина. Ярко освещенный коридор, поворот – и вот она уже мчится вниз по лестнице, вроде сбежавшей с придворного бала сказочной Золушки. Лишь бы прочь… она готова бежать домой пешком, всю дорогу из квартала Сен-Жермен до скромного домика мадам Валериус. Еще немного, пару ступенек, и вот она уже почти внизу.

– Кристина… - чуть всколыхнулся воздух, пропуская звук ее имени.

Она схватилась за перила, испуганно оглянувшись, и ее тонкие пальцы взметнулись к лицу, прильнув к губам, чтобы удержать рвущийся на свободу крик. Теперь, когда он стоял перед ней во весь рост, сходство было еще более полным, еще более пугающим. Тот, из пятой ложи, стоял наверху, глядя на нее с мягкой укоряющей улыбкой, словно до глубины души обиженный ее попыткой сбежать от него.

– Я так долго искал тебя, Кристина… - прошептал он.

Когда он стал спускаться, она зажмурила глаза, чтобы разум не завопил, проклиная свое бессилие понять, откуда у Второго эта пружинящая кошачья поступь, которую она не могла бы спутать ни с одной другой. Так она и стояла, с плотно закрытыми глазами, как ребенок в ожидании родительского сюрприза, и не открывала их, пока ее щеки не коснулось легкое теплое дыхание, так близко он подошел к ней.

– Пойдем со мной, Кристина… - позвал он. И она пошла.


Глава 38

В женщинах Робер де Шатильон разбирался не хуже, чем почтенный алхимик в свойствах металлов. Он честно заслужил бы профессорское звание в науке, которой посвятил пятнадцать лучших лет своей жизни, если б только звание это присуждалось и за успехи на поприще обольщения и виртуозной игры на тончайших струнах души представительниц слабого пола, как очаровательных, так и не слишком. Хотя остепениться и сделать выгодную партию, взяв в жены хоть дочь банкира, хоть русскую княжну, ему было проще простого – надо же родителям хоть как-то спасать репутацию заблудшей дочурки – но это означало скуку, а скуку Робер не любил. Интересней было отщипывать понемножку от каждой из дам своего сердца, обеспечивавших ему когда год, когда месяц жизни припеваючи - в неге, праздности и богатстве.

Кристина Дайе, помимо услуги Жювилю, который собрал целую охапку жалоб и свидетельств, от которых за милю веяло неподъемными кандалами каторжника – ну не по душе ему было осторожничать, тая свои подвиги от полицейских сводок – была любопытным способом поразвлечься, а заодно и размяться перед настоящей охотой. Робер как раз приметил чудную вдовушку, которой нечистый на руку муженек из судейских оставил приличное наследство -она была глуповата, подозрительна и страдала от затяжного поста, так что ключик к заветной шкатулке можно было заполучить ценой пары романтических свиданий, предложения руки и сердца, сопровождаемого жалостливой историей, которую он придумает, когда узнает получше ее слабые места. Одно слово – богатая дурочка, мечта любителя легких денег. Вот Кристина Дайе, при ближайшем рассмотрении, дурочкой не была. Впечатлительная, эмоциональная и явно ведомая натура, из которой - было бы желание - можно вить веревки. Но отнюдь не блаженная идиотка. И Жювиль слишком много значения придал театральным сплетням. Люди любят поболтать о том, о чем на деле не имеют ни малейшего понятия – впрочем, это естественное свойство человеческой натуры, а в особенности женской. Глупо было слушать завистливых хористок и невежественных пьянчуг-рабочих. Они ничего не знали. И пока он добрый час наблюдал за издерганной, отчаянно смущающейся, испуганной Кристиной из своей ложи, то успел сделать два вывода, которые – с одной стороны - ставили под сомнение весь план комиссара, с другой – подначивали Робера в полной мере показать свое мастерство соблазнителя.

Во-первых, она была невинна, как непорочная дева. Уж кто-то, а он мог отличить девственницу от опытной дамы по одному только блеску глаз, задорному, влекущему или растерянному, и не нуждался в практическом подтверждении своих догадок. Ничего предосудительного между ней и таинственным маргиналом, поселившимся в подвале, не было. Бредни все, и не более того. Во-вторых, она его не любила. Был страх и было влечение, может быть, и еще что-то – но отнюдь не любовь. Робер прекрасно умел различать одно и другое, и пользоваться в равной мере преимуществами и пылкой безрассудной страсти, и робкой самоотверженной любви. Кристину Дайе вполне можно было приобщить к миру плотских радостей, желания в ее взгляде было в избытке, и этим-то он и собирался воспользоваться. Но это не тот случай, когда пресытившись постельными утехами, она станет нежно гладить спину дремлющего любовника и лежать ночью без сна, чтобы не упустить ни единой минуты счастья, когда обожаемый Он рядом. С теплотой и нежностью она глядела на своего жениха. А Робер, в собственной ли шкуре или в образе Призрака, мог разбудить только страсть, нечто быстро вспыхивающее и тут же отгорающее, оставляя после себя только раскаяние и недоумение. Посему – растягивать удовольствие некуда. Это не любовь, которая с течением времени только крепнет, как хороший коньяк. Нужно пользоваться минутами слабости, потому что за ними придет похмелье, когда она и видеть его не захочет. Это не любовь, которая принимает и прощает все.

Робер де Шатильон не любил отбивать чужих невест. Это было чревато дуэлями, а он слишком дорожил своим телом, чтобы добровольно искать шрамов и увечий. Его стихия была вдовы и привядшие старые девы – из этих получались самые лучшие марионетки, самые пылкие и влюбленные, хотя и смешные. Еще он охотно заманивал в свои сети дочек богатых и любящих родителей, и у него уже было в прошлом несколько отличных эскапад, где он сорвал по немалому кушу, сговорившись с отцами, обеспокоенными ветреной влюбленностью юных прелестниц и готовыми откупиться золотом от нежелательного жениха. Если предлагали много, он брал деньги и без зазрения совести исчезал – на его век хватит и других распускающихся бутонов. Чужие жены – хотя самые отчаянные порой и залазили в мужнин кошель, чтобы сделать ему подарок – несли с собой короткое развлечение от запретной связи и множество неприятностей. А зачем умному человеку неприятности?

Вот Кристина Дайе это и был тот нежелательный случай, когда соблазнив ее, придется залечь на дно, пока не разрешится кто кого – Призрак виконта, или виконт Призрака. Ситуация вполне комедийная, соблазнять девицу и вкушать все сопутствующие этому удовольствия будет он, а грызться между собой другие. Это если он поведет себя умно. Робер даже предусмотрительно снял меблированные комнаты на неделю – вдруг придется спрятаться и не казать носа, пока и виконт и Призрак – оба будут изрыгать пламя. Он чуть не улыбнулся этой мысли, но потом вспомнил, что его временная ипостась не предполагает легкомысленности.

Робер приостановился. Бесшумно выскользнув из пустынного фойе «Комеди Франсез», они прошли перед зданием, петляя между колоннами. Хорошей мыслью было бы увести Кристину подальше от портика театра, из дверей которого в любую секунду мог выскочить опомнившийся виконт де Шаньи – хотя и вряд ли, конечно. Он небось здорово обижен, что невеста выкинула такой номер, сбежав не попрощавшись. Но при всей разумности такого выбора, он имел существенный недостаток. Кристина могла в любой момент придти в себя и осознать, что ее ведет за собой абсолютно чужой ей человек, даже имени которого она не знает. Попадет ли она снова под его власть, если он упустит ее сегодня? Театр был идеальной декорацией к его плану. Но в другой раз ее туда не заманишь. На одном страхе и вожделении далеко не уедешь. А времени очаровывать ее льстивыми речами не было. Нужно спешить… пока ее верные псы не порвали его на лоскуты.

Кристина шла за ним по доброй воле, но соображая не больше, чем лунатик, отправившийся в полночный час прогуляться по крыше. Однако… одного томления плоти мало, чтобы ввергнуть человека в такой транс. Здесь была связь иного рода, но тут уже он был бессилен определить причину. Но это было даже интересно, усложняя шараду, которую он пытался разгадать. Кого она сейчас видела перед собой? Его? Или Призрака Оперы? Или кого-то третьего, который владел ее мыслями, пока они тут по-детски делили ее сердце, которое не принадлежало ни одному? Если не было любви, то что ее держало так крепко, будто край ее платья уцепился за колючки, которые не давали ей уйти вперед и оставить прошлое позади?

Он остановил девушку, мягко положив ладонь ей на плечо. Кристина медленно подняла голову, вглядываясь в его глаза, будто сравнивая то, что она помнила, и то, что видела перед собой. Как человек азартный, Робер позволил ей испить его взгляд до дна. Забавно, если она помнит цвет глаз его предшественника до мельчайшей точечки на радужке…

– Это не ты, - прошептала она, отступая назад и прислонившись к колонне, словно силы покидали ее. Плохой признак, не так проста Кристина Дайе, как решили они с Жювилем. Ее можно увлечь красивым вымыслом, но она отличает правду от лжи. Умом. А сердцем - нет. Вовремя же он решил, что пора переходить к действиям... Но зато хорошо, что в голосе у нее звучит разочарование. Она уже настроилась и хотела поверить в чудо, а кто хочет верить – тому не страшны никакие разоблачения. Что ж, значит начало грехопадению будет положено здесь. Антураж достойный – старинный театр, выстроенный по итальянским канонам, и тоже, кстати говоря, переживший в свое время губительный пожар; вид на площадь, откуда веером расходятся три улицы; под аркадой, что ведет к крылу Мольера, ожидала господ вереница парадных карет. Как раз не слишком людно, чтобы не смущать девушку обилием посторонних лиц, но достаточно любопытных, чтобы назавтра виконту доложили, с кем видели его невесту и рассказали пикантные подробности свидания.

– Кристина… - вздохнул он приглушенно, чтобы не выдать себя – кто знает, какой у этого Призрака был голос. Голос же не зарисуешь по рассказам очевидцев. Он восхищенно покачал головой, любуясь ее нежным лицом, и кончики его пальцев обвели контур ее порозовевших скул - так слепой пытается на ощупь оценить закрытую для него красоту. – Я так мечтал о тебе, Кристина, так мечтал, что они отпустили меня…

– Кто? – вздрогнув, спросила она. О, женское любопытство! Оно неистребимо. Что бы ни решалось – хоть вопрос жизни и смерти, хоть ненависти и любви, у этих женщин всегда найдется лишняя секундочка, чтобы переспросить – «А кто? А зачем? А почему?». Кто! Робера так и подмывало удивленно приподнять брови и ответить: «Как кто! Рыбы, конечно. Я ведь утопился, когда ты бросила меня, любимая, и теперь я лежу на дне Сены и беседую с рыбами. Старина сом у них за главного, он меня и отпустил…». Кто!

– Ты правда хочешь знать кто? – выдохнул он, озаботившись, чтобы трепетная трагичность тона и боль, которую он привнес в свой страстный шепот, убедили ее, что речь ведется о тех, кого не стоит лишний раз поминать вслух. Взгляд Кристины, одновременно и серьезный и затуманенный пеленой непонятного ему чувства, сковавшего арктическими льдами ее волю к сопротивлению, вырвался из плена, в который он завлек его, и метнулся вверх, взмыл в небеса стремительно, как ласточка, так что Робер едва не расхохотался – кого это она ожидала там увидеть, бога, грозящего ей пальчиком, высунувшись из-за туч? Милая фантазерка. Ладно, раз девушка так легко отдается во власть всего мистического и необъяснимого, придется продолжать ломать комедию. Все для тебя, любимая… пока ты еще под властью своих иллюзий. Это даже весело. Робер поднял руки и погрузил пальцы в ее кудри, которые мягко оплели его руки, как молодые побеги плюща. – Не спрашивай ничего, - шептал он, пропуская сквозь пальцы вьющиеся каштановые локоны, отливающие темной бронзой на изгибах, - Не спрашивай, душа моя. Все неважно, кроме того, что я вернулся к тебе…

Не давая ей опомниться, он коснулся горячими губами ее виска, и одна рука, высвободившись из мягких завитков волос, притянула ее покорное тело ближе. Слабый, но чувственный аромат духов дразнил его ноздри.

– Ты прощаешь меня? – тревожно произнесла Кристина, доверчиво прижимаясь к нему – волнующее, надо сказать, ощущение.

Робер усмехнулся – благо, она припала щекой к его груди и не могла видеть, как его забавляет ее смятение. Он не знал, за что должен простить ее, но надо думать – за то, что не вышла за него замуж или отвергла его поползновения к нежному сближению. Но это поправимо, Кристина, ты скоро успокоишь свою совесть, что не подарила ущербному утешения. Скоро ты все исправишь сама…

– Конечно, любовь моя, - пробормотал он ей на ухо. – Мы все начнем сначала, Кристина, и ты будешь счастлива, как никогда раньше, клянусь тебе, красавица моя.

Прелестная девушка, просто лесная нимфа, изящная, робкая и чуточку диковатая. Но она не сможет бороться с ним, она сама умирает от желания, которое... хм, которое, как ни обидно, но разбудил не он. Он только раздул тлеющие угли в пожар, что тоже, впрочем, немало. Ох и повезло бы виконту, сорви он этот бутон. Пылкость и невинность – ошеломительное сочетание. Но он безбожно опоздал, так что теперь - горе побежденному. Кристина уже таяла в руках более ловкого охотника и теряла голову, готовая раствориться в упоительной близости. Обнимая хрупкие дрожащие плечи, Робер прикинул в уме, куда бы лучше отвести ее, когда кучера, зеваки и театральная прислуга вволю налюбуются на прекрасную узницу Данаю, отдающуюся во власть Зевса, который пролился на нее плодоносным золотым дождем. Виконт-то не должен оставаться в приятном заблуждении. Старушенция в доме, где жила Кристина, могла запросто все испортить каким-нибудь неуместным чихом, который сведет на нет всю атмосферу мистико-эротического томления, и рухнет все тщательно выстраиваемое колдовство. Пожалуй, для него это тоже будет в некотором роде первый раз… Робер никогда раньше не пробовал восставать из ада, чтобы вызвать желание, и признавал, что в таком способе есть нечто новое и волнующее – ему нравилось. Придется вести прелестную крошку к себе… Потом ее можно посадить в наемную карету, наобещать с три короба и спрятаться на время, пережидая переполох в благородном семействе. Бедняга виконт – как же его засмеют! Вот уж кто пострадает почем зря.

– Почему… - пробормотала Кристина, почти целиком утопая в его объятиях и едва ли сознавая, что сейчас, в тенях надвигающейся темноты, у предпоследней колонны портика «Комеди Франсез», человек, смутно похожий на ее бывшего учителя, обращается с нею более вольно, чем когда-либо позволял себе ее жених. Розовые воланы сползли с ее плеч, обнажая беломраморную кожу, которую умело ласкали сильные золотисто-смуглые пальцы. Но вопрос, который она задала, поставил Робера в тупик. Он ожидал чего-то более возвышенного. – Почему… ты не сохранил мое кольцо? Я думала, ты дорожил им…

Вот тебе и на! Роберу понадобилась вся его выдержка, чтобы не поморщиться в досаде. Что еще она у него спросит? Сколько свечей было в его подземной обители? Или какого размера бородавка была на шее покойного итальянского тенора? Ну и как ему прикажешь быть, если он не знает, о чем идет речь?

Но она сама помогла ему подыскать ответ, бросив выразительный взгляд на свою руку, на которой переливалось украшение, соблазнительно подмигивая ему и дразня сверканием сапфира и драгоценных бриллиантов. Виллу в Ницце за него не купишь, но месяц-два можно содержать дом с прислугой и собственным выездом, обновить гардероб и даже позволить себе повеселиться на славу. И Робер отдался во власть своей фантазии, сам поражаясь тому, какую чушь способен плести с прочувствованно-вдохновенным видом. Великий Тальма плакал бы от зависти и просил взять его в ученики! Ох и жаль, что некому пересказать эту сцену в лицах. Разве что Жювилю, но он, зануда, не оценит…

– У меня забрали его, Кристина… они забрали его, когда убивали меня, - простонал он с непередаваемой горечью, как будто воспоминание всколыхнуло в нем незабываемый кошмар. Это был шедевр его актерского мастерства, просто самому себя жалко стало – до того неподдельная мука прозвучала в его реплике, доходившей в нелепости своей до откровенной наглости. Но она как будто не уловила издевки.

– Ты ведь всегда знала, Кристина, что они убьют меня, когда ворвутся в мой дом... – страдальчески шептал Робер, зарывшись лицом в кудри со смутным ароматом сладкой карамели и вслушиваясь в частое дыхание девушки, чтобы не упустить перемены в ее настроении. Но сейчас она была рабыней его лжи и слушала его в оцепенении кролика, предназначенного на обед удаву. – Так и вышло, - продолжал он, наслаждаясь производимым эффектом. Уже по ее полным ужаса глазам видно было, что интуиция не подвела. Что удар его пришелся по открытой ране, воплощая в слова самый цепкий ее кошмар – как толпа, врывающаяся во владения человека, чья жизнь неразрывно переплетена с ее, учиняет над ним зверский самосуд. – Когда они пришли, они убили меня и унесли с собой все, что сочли ценным. Кольцо, конечно же, в первую очередь. Ты не знаешь… о, ты не знаешь, как крепко я сжимал свою мертвую руку в кулак, чтобы они не смогли снять его, но они разгибали мне пальцы по одному, пока не стащили его. Они передрались из-за него, и тот кто боролся с моими одеревеневшими пальцами, кричал, что кольцо по праву его, а тот, кто стаскивал его с руки, от жадности схватился за нож, и они пролили кровь, которая обагрила сапфир, и по его синеве скатывались алые капли. Сними его, Кристина. Избавься от него, оно принесет тебе беду. На нем кровь тех, кто убивал меня. Мне было больно, Кристина, так больно, когда они ударили меня тесаком, вот сюда, - он поймал ее трепещущую, как крылья бабочки, ладонь и прижал к своему упругому животу, будто пытаясь унять боль, которую все еще ощущал, - я звал тебя, так звал тебя, любимая, чтобы ты подержала меня за руку, пока я ухожу, но ты не пришла. Не плачь, мой прелестный ангел. Теперь все хорошо, все позади, они отпустили меня, и я вернулся к тебе.

Он отирал кончиками пальцев ее слезы, ловил каждую каплю и осторожно прерывал ее неспешный путь вниз, целовал мокрые разгоряченные щеки, восхищаясь ее трогательной красотой, которая сейчас расцвела особенно ярко, и поражаясь ее наивности. Бедная девочка, заморочили они ей голову, она и верит - и не верит. Умом не верит, знает, что так не бывает, что она всего только слушает страшную сказку, но ведь вот он – перед ней. Живой. Красивый.

Ее пальцы заметно дрожали, когда она дергала кольцо, пытаясь снять его, только девушка, кажется, собиралась выбросить его – а этого Робер допустить не мог. Ведь не искать же его потом, ползая на четвереньках по мостовой! Он нежно подставил свою ладонь.

– Ты ведь подарила его мне, Кристина… верни его мне.

И в подставленную ковшиком руку, в который раз сменяя хозяина, беззвучно упал золотой ободок, украшенный сапфиром в окружении мелких бриллиантов – гибкие смуглые пальцы мгновенно сомкнулись на добыче, как волчья пасть на бараньей шее. Робер хотел сразу надеть его, но его ждал подлый сюрприз судьбы – должно быть, у музыкально одаренного чудища пальцы были потоньше, если кольцо приходилось ему впору хотя бы на мизинец. У Робера вовсе не была грубая мужицкая лапища, напротив, вполне аристократически изящная, но кольцо намертво застряло на суставе мизинца, и никак не опускалось ниже. Да… Если Кристина взглянет сейчас на его руку, все марево рассеется, как раз таким простым вещам обычно и удается развенчать шарлатанские чудеса, - подумал он раздосадовано, поспешно поднимая руки и привлекая ее к себе. Чтобы отвлечь ее, он приник к ее губам поцелуем, - настоящим шедевром в своем богатом арсенале соблазнителя, который сам он звал «леденцом от Казановы» - надо же как-то отличать свое оружие одного от другого. Такой поцелуй не мог бы оставить равнодушной ни одну женщину, старую или молодую, хохотушку или гордячку, даже нечувствительную к ласке и холодную, как жаба. Кристина отвечала… Страстно, горячо, настойчиво, как опытная соблазнительница, увлекшая мальчишку. Ты сосуд поразительных сюрпризов, Кристина Дайе, думал он, лаская ее затылок и дразня легкими прикосновениями губ, хотя она желала большего - страсти, сметающей все на своем пути, упоительного безумия и самоотречения. Пока она забылась в водовороте сладких ощущений, кольцо перекочевало к нему в карман, наконец перестав позорить его, торча посреди пальца как подагрическая шишка.

А потом он услышал, как она шепчет, на мгновение оторвавшись от него и осторожно касаясь пальцем своих припухших губ, как будто сомневалась, что они целы и не истерзаны в кровь.

– Спой мне, прошу тебя. Мой Ангел, спой мне, я так давно не слышала твоего чудесного пения, - взмолилась она, и в ее нежном серебряном голоске вспыхнула настоящая страсть. Даже он не встречал раньше чувств такой силы… а ведь за годы странствий по миру перевидал их великое множество, всех сортов и оттенков. Чувств, где первенствовала нежность, вожделение, удобство, расчет, дружеское участие, – сотни ликов любви, которые иногда бывали похожи, как близнецы, но никогда - одинаковы. Здесь же, в чувствах Кристины Дайе, первенствовала музыка, и Робер никогда не сталкивался ни с чем подобным, иначе он совершенствовал бы свой голос, пока тот не достиг бы невиданных высот – если б знал, каким мощным орудием он все эти годы пренебрегал.

Чтобы скрыть растерянность и выкроить пару секунд на раздумья, как ему быть, Робер наклонился и снова поцеловал ее, но Кристина уже через мгновение отклонила голову в сторону, настойчиво высвобождаясь. И все еще надеялась, что он исполнит ее просьбу… Ее глаза молили, как страждущий от жажды в пустыне – о глотке прохладной воды. Он ласково погладил ее по щеке, и шепнул успокаивающе:

– Я продал свой голос дьяволу взамен на лицо без отметин, любовь моя. Прости.

Она широко открыла глаза, и без того огромные.

И то, что связало их – вмиг разорвалось. Развеялось волшебство, и воспарившая в небеса душа замерла в полете и камнем упала вниз.

– Нет, - тихонько всхлипнула девушка, отводя его руки. Что «нет» - то ли «Не верю, ты не Он, и ты обманул меня», то ли «Извините, мсье Фантом, но на таких условиях наше с вами физическое сближение нежелательно» - Робер не знал. Но видел, что замечательный во всех отношениях план на его глазах растекается подтаявших весенним сугробом. Девушка, что была околдована, приходила в себя и отдалялась от него. Одной красоты мало. А музыки у него не было. Мог напеть приятным голосом пару баллад, но не обольщался, что сравнится с тем, кто заставил полный театр жандармов затаить дыхание, когда на сцене пел Он.

– Ты не оставишь меня теперь, Кристина, когда я отдал все, чем владел, чтобы ты любила меня, - горячо прошептал он, протягивая к ней руки. Она отступала от него, прижавшись спиной к мраморной колонне, и даже не замечала, что движется по замкнутому кругу – и что мужчина напротив нее ничуть не отдаляется, шаг за шагом следуя за ней. Освещенные окна фойе, лучами расходящиеся улицы, где редеют ряды праздных гуляк, пузатые бока карет, снова окна фойе… Робер еще долго мог кружиться в этой карусели, но Кристина опустила взгляд и остановилась. Поняла, должно быть, что далеко не убежит, что она в ловушке, и что он будет следовать за ней, не упуская из виду, пока она не сдастся на его милость. Губы ее шевельнулись, и ее голос зазвучал слабо, плоско и неуверенно, и маэстро учитель строго отчитал бы ее за эту фальшь, но она все равно храбро взглянула в глаза того, кто пришел за ней, и пропела несколько срывающихся тактов, безбожно коверкая выверенный рисунок полузабытых музыкальных фраз.

–Музыки Ангел!
Мой страж и учитель,
Ты подарил мне
Славу…
Музыки Ангел!
Больше не прячься!
Выйди ко мне,
Ангел…

Никто не пришел, никто не отозвался знакомым певучим баритоном, от которого когда-то так таяло ее сердце. Ее слабеющий голос, сиплый от сдавивших горло слез, стих, развеянный по ветру, как горстка остывшего бархатистого пепла, и последнее слово уже слетело с ее губ невнятным вздохом. Ангел… Настоящий ангел музыки – или все-таки ее демон, этого Кристина не знала – был далеко. А самозванец не знал ни слов, ни мелодии… Она впилась взглядом в правильное лицо без малейшего изъяна, которое по мере того, как отступал дневной свет, обретало все больше схожести с тем, которое она видела в зеркале – не помнила только, в первый раз или во второй. Если б только маска не нарушала его симметрию. Но сегодня ее не было. Не было маски, а, музыку знакомую с детства, слышала она одна.

– Прости меня, Кристина, что утратил все, чем ты дорожила, - проговорил Робер с искренней печалью, потому что не знал, никак не мог знать, как ответить на ее призыв, чтобы не довершить распад колдовских чар. Разочарование в прояснившихся карих глазах обидно ужалило его самолюбие. Как бы он не был красив, тот, кого она желала бы видеть, не пришел. Слишком простым кормом пытался он приманить эту райскую птицу. Одной лишь красотой, хотя как никто знал, что любовь слепа.

–

Особняк на улице Шанврери выглядел неприступной крепостью. Эрик, хотя и ожидал, что во владения барона будет не так уж просто попасть, все равно отвесил ему несколько мысленных проклятий, глядя снизу вверх на высокие кирпичные стены. Если б там внутри скрывали Минотавра, и то не смогли бы защитить его лучше. Уцепиться было практически не за что, кирпичи были плотно подогнаны один к одному, не оставляя ни щелей, ни выбоин.

Он скользил ладонями по кирпичной кладке, ища хоть какие-то шероховатости, чтобы зацепиться за них. Несколько раз он начинал карабкаться по отвесной стене, впиваясь ногтями в раскрошившийся в щелях раствор, но срывался вниз. Не так высоко, чтобы разбиться насмерть, а собираться в падении, чтобы не переломать себе ребра, он умел хорошо. Обошлось парой ушибов, недостойных внимания. Эрик поднимался и повторял все сначала, начиная подъем чуть в стороне, надеясь, что там ему повезет больше.

Упорство в конце концов оказалось вознаграждено. Ему попалось выщербленное место, от которого удалось оттолкнуться носком сапога и вскарабкаться достаточно высоко, чтобы дотянуться пальцами до верхнего зубца стены. Подтянувшись на руках, Эрик перебросил ногу через преграду.

Негромкое утробное рычание…

Тяжело дыша, он вгляделся в полумрак зарослей боярышника, куда собирался спрыгнуть. Хорошо, что не поторопился… Желтоватые волчьи глаза злобно сверкали из тьмы, поджидая его. Не волк, конечно, наоборот даже - крупный волкодав, может быть, с примесью волчьей крови, молчаливый, как медведь, и такой же сильный. Он не лаял – молча дожидался, пока человек окажется в пределах досягаемости его клыков.

Пса можно застрелить, но звук выстрела тут же выдаст его присутствие. Веревка слишком коротка, чтобы поймать его шею в петлю с такого расстояния. Придется пожертвовать ножом, хотя это и жаль. Другого у него нет, а оружие необходимо, и чем больше его было бы, тем лучше. Может быть, удастся после вытащить его, когда пес издохнет… Эрик осторожно, не сводя взгляда с поблескивающих из тьмы круглых золотых луидоров собачьих глаз, вытащил из-за голенища нож. Пес с угрозой заворчал. Умная скотина, - уважительно подумал Эрик, перехватывая гладкую рукоятку поудобнее и прикидывая расстояние между своей ладонью и мощной мохнатой шеей – не хватало еще промахнуться.

Наконец выдохнул и молниеносно выбросил вперед руку. Нож просвистел в воздухе, впившись в живую мишень, и зверь с хрипом повалился на бок, с противным бульканьем хлынул на землю из пробитого горла густо-алый поток. Не успело коснуться сознания брезгливое отвращение, что придется измарать руки в собачьей крови, как во тьме вспыхнула еще пара мерцающих золотом точек. И еще одна. И еще. Эрик перестал считать и прикрыл глаза в отчаянии. Целая свора. Кто бы ни был этот барон, его дом надежно охранялся от незваных ночных гостей. Никто не лаял, только глухое, злобное ворчание нарушало тишину, ворчание, полное ярости и может быть скорби по погибшему собрату, если только эти звери, натасканные убивать, были способны на скорбь. Один из псов подобрался ближе и с рычанием подпрыгнул – огромные клыки щелкнули совсем близко от неосторожно спущенной вниз ноги. Эрик подобрался, с ненавистью глядя вниз. Нет ни малейших шансов перестрелять такую свору. Пока свалится последний пес, его самого с одного выстрела снимут со стены и отправят к праотцам. Там, где есть псы, наверняка есть и люди. Естественно, вооруженные.

Еще две пары глаз загорелись, и слышно было тяжелое дыхание. Вываленные наружу языки, клыки длиной с пол его пальца, - все равно не хватит выстрелов, чтобы перебить всех - у Неша тут целый зверинец. Может, он филантроп, любит животных и создал им тут все условия – трехразовую кормежку гостями, парк, похожий на настоящий дикий лес? Десяток псов, охраняющих дом, это много, даже если у него там полный подвал золота. Эрик ждал, не надоест ли им караулить его внизу, но псы были терпеливы. Некоторые подошли поближе и лениво улеглись на землю, ожидая пока добыча сама спустится к ним в зубы. Другие, менее склонные к выжиданию, скалили острозубые пасти и пытались допрыгнуть до него. Их когти проскальзывали по стене, не доставая до него, но самую малость – и каждый раз он невольно вздрагивал, очень уж похоже было, что на этот-то раз когти вопьются ему в ногу и стащат вниз, где все дружно охотно растерзают его на клочки.

Показывай, что ты умеешь, Эрик. Если ничего, то отправляйся в ад.

Он мрачно усмехнулся, глядя в истекающую слюной пасть ближайшего пса, которого особенно сильно нервировал человек на стене. Может быть, мертвый сородич был ему другом?

Хорошо было пугать фокусами наивных актеров, которые не отличали безвредный дым карнавального фейерверка от предвестника настоящего пожара. А что ты скажешь на это? Напиши им угрожающее письмо, Эрик. Нет? Тогда может быть обратишься к ним замогильным голосом из пустоты? Что еще предложишь – яд или удавку? Уронишь на них – что, небесный свод? Думай, Эрик, только энергичней, у тебя нет времени… Думай или дай себя сожрать. Порадуй хотя бы голодную стаю.

Пока ты колеблешься, они может быть приставили нож к горлу твоего последнего друга. А где-то дрожит хрупкая, как фарфоровая куколка, Кристина, и чужие руки тянутся к ней из тьмы. Ты взрослая, Кристина, сама различи вымысел и правду. Увы, бедный преданный ангел, тебе пора расправить собственные крылья. А тебе, демон, спускаться в преисподнюю, воды Стикса ждут тебя, и Цербер истосковался, и даже не один, а целая свора… Он саркастически усмехнулся. Церберы так Церберы, придется опробовать легендарное оружие, и если мифы лгут, то пусть Виллибальд Глюк перевернется в своей могиле, обманщик. Когда он, Эрик, писал свою музыку, в ней не было ни ноты лжи. И если Дон Жуан пел о соблазне, то только глухой не поддался бы его завлекающей мелодии. Наверное, это походит на тихое помешательство - сидеть верхом на стене, смотреть вниз на черные морды волкодавов и негромко петь им Орфея, пусть последние годы и привнес кто-то глупую традицию отдавать эту партию певицам. Чушь. У себя в театре он бы этого не допустил. Но в Опера Популер так и не поставили Орфея, а теперь уже и не поставят. Никогда. Ничего. Жаль.

Голос, хотя он давно не упражнял его, все еще слушался, все еще звучал мелодично и нежно, все еще способен был и убаюкать, и пробудить, и увлечь. Единственное, что ему никогда не изменяло. Его верный инструмент, которым он не хотел больше пользоваться, чтобы не плодить ложь. Чтобы не вспоминать о тех месяцах счастья, когда он чувствовал, что с каждым днем Кристина все глубже срастается с ним душой, и когда начал надеяться, что если однажды она и увидит его настоящее лицо, то уже не перестанет любить его только потому, что он так безобразен. Не хотел, чтобы никогда больше не обмануться самому, приняв восхищение его даром за любовь к нему самому. Голос можно сорвать или заболеть воспалением связок. Нельзя любить кого-то за один только голос. Если б Кристина не смогла больше петь, он не отвернулся бы от нее. Тогда. А теперь он все равно отвернулся от нее, потому что все изменилось, безвозвратно, окончательно изменилось, и не все в мире стоило ее улыбки. Многое, но не все.

Ну же, духи, открывайте ворота подземного царства. Спи, злобный Цербер, мне обещано, что ты уснешь. Эрик закрыл глаза, по памяти следуя мелодии, поразительное благозвучие которой пожалуй могло бы сравниться даже с совершенством его собственной музыки, когда дар рождать красоту еще не отняли у него. Спите, чертовы Церберы. Попробуйте только возразить, что его голос хуже, чем голос Орфея. Спите, твари, к вам пришел Ангел Музыки… Это больше, чем Орфей. Руки невольно сжались в кулаки, вызывающе, гневно. Разве он не Ангел Музыки? Разве нет? Кто же он тогда, черт возьми? Урод, возомнивший, что обладает талантом? Голос медленно набирал силу, и он не замечал, как из чуть слышного напева родилась яркая, окрепшая, набравшая силу музыка. Он и сам чересчур увлекся – так давно он не давал себе воли. Изредка, тихонько, успокаивая испуганного или слегка прихворнувшего Жеана – пока он еще мал и все равно не запомнит, что за волшебный голос дарил ему отдохновение и покой.

Вечерний сумрак, Глюк и притихшие в недоумении псы. И съежившаяся на стене фигура в черном плаще - как ворон со сложенными крыльями, насмешливо наблюдающий за шумливой возней воробьев на земле. Вот их спугнут – и тогда он спикирует вниз и утащит корку, которая была предметом раздора. Ворон, вдруг запевший соловьем.

– Очень, очень необычно, - произнес чей-то немолодой хрипловатый голос из-за зарослей. – Фу, мальчики, ну-ка пропустите гостя, который устроил вам чудесный концерт. И не стыдно вам дремать, бездельники? За что я вас мясом кормлю?

Псы покорно отошли в сторону, смирные, как ягнята.

Что ж… Эрик решительно спрыгнул вниз, мягко приземлившись на ноги, и выпрямился. Рычащая свора тут же обернулась, напряглись заостренные уши, оскалились пасти, но мужчина остановил их резкой командой, и они попятились. Чиркнула спичка, и хозяин псов приподнял над головой масляный фонарь. Теперь Эрик разглядел его – укротитель оказался почти стариком, причем стариком в долгополом халате и ночном колпаке. То, что это не был сам барон де Неш, было совершенно определенно.

– С кем имею честь? – спросил он, подавив зевок. – Вы не пробовали входить через дверь, сударь? Не говоря уже о том, что я уже лег спать.

Сделав несколько шагов, он склонился над мертвым псом, тронул его и с молчаливым осуждением покачал головой.

–

Женщина с дорогой сумочкой из крокодиловой кожи в руках неторопливо постучала в тяжелую дубовую дверь, презрительно оглядев множество замков. «Параноик», - фыркнула она, качнув крашеным страусиным пером на широкополой шляпе с лентами, и постучала погромче. Внутри завозились с засовами, но не открыли.

– Сегодня в садах Тюильри благотворительный концерт. Почему вы еще не там? – донесся до нее глухой голос из-за двери. Анна скривилась с видом непередаваемого отвращения.

– Барон, ну не валяйте дурака, ей-богу. Вы же прекрасно видели, что это я. Я же заметила, как вы там тряслись за шторкой, выглядывая меня в окошко. Это все еще я. Открывайте.

– Сегодня в садах Тюильри благотворительный концерт! Почему вы еще не там? – упрямо выкрикнул барон, не отпирая дверей.

– Пошел дождь, и я решила заглянуть на огонек к старому другу, - недовольно отбарабанила Анна. – Ну что, теперь открываете? Давайте уже, некрасиво заставлять даму томиться под дверью. Я ж вам не молочница, чтобы стоять тут до первых петухов. Аристократ вы или сапожник?

Засовы начали со скрипом отодвигаться, щелкнул замок, другой, и наконец, дверь распахнулась.

– У вас развилась паранойя, Неш, - проворчала Анна, входя. – Кто захочет до вас добраться, тот и так доберется. И потом вам крупно повезло, что мне никто не заказывал доставить Штандеру вашу трусливую шкурку. Пока не заказывал.

– Попробуйте только, у меня тоже найдется для вас парочку сюрпризов, - буркнул барон, буравя ее подозрительным взглядом. – Так где девчонка? Вы написали мне, что привезете ее. И где?

– Где? – широко улыбнулась Анна. – Она дожидается вас в отличном безопасном месте. Только сначала я получу деньги за свои труды.

– Я выпишу вам чек.

– Неет, милый барон. Никаких чеков. Речь шла о красивеньких, новеньких, хрустящих деньгах. Несите их сюда, мы их сложим, пересчитаем, я их заберу, и отвезу вас к мадемуазель Оллис, которая ждет вас с распростертыми объятиями. А нет, так у меня есть еще желающие оплатить беседу с ней в звонкой монете.

– Я заплачу, - резко бросил барон. – Черт, но не прямо сейчас же. У меня на руках нет такой суммы наличными. Вы просто смеетесь, у меня тут не банк.

– Придется идти к тому, у кого банк, - капризно выпятив губу, протянула Анна. – Вы же знали, барон, что со мной не проходят эти ваши штучки. Зачем было нанимать меня, зная, что у вас нет денег? Хороша бы я была, если б у меня не было другого покупателя.

– У меня будут деньги, я заплачу вам, но мне нужна отсрочка всего в день или два.

– Увольте, барон! Вы что, принимаете меня за ростовщика? Я не намерена торговаться. И скажите спасибо, что Штандер не меньше вашего в ней заинтересован. Я была бы очень огорчена, если бы напрасно потратила на нее время. А когда я огорчена… ну вы ведь знаете мою репутацию, барон. Я просто душка, если не становиться мне поперек дороги.

– А письма, вы добыли их? – жадно спросил он.

– Обижаете. Конечно же, это было проще, чем заставить падре пропеть «Алилуйя», но они уже на полдороги в Пруссию. Вы любите войны, Неш? Я обожаю. Ничего не имею против, если это болото немного встряхнут. Скучно, Неш. Да, про письма. Что бы вы за них не предлагали, я не идиотка, чтобы водить Штандера за нос. Это вы имели глупость заводить тайком от него свои собственные игры. В результате же вы сидите тут, заперевшись на дюжину засовов, и клацаете зубами от страха. Оно того стоило?

– Не ваше дело, госпожа Морано.

Она хихикнула.

– Вижу, задела вас за живое. Это приятно. Ну что ж, барон, счастливо вам продолжать дрожать и ждать вестей от вашего обманутого нанимателя. Раз вы бедней церковной крысы, нам с вами не по пути. Прощайте.

– Чертовка.

– О да, - удовлетворенно кивнула Анна, как будто ей отвесили изысканный комплимент.

– Вы никуда не уйдете!

– Вы полагаете? – она с улыбкой отодвинула засов.

– Ланкастер! Йорк! Взять ее!

Анна рассмеялась, когда двумя пегими тенями в комнату проскользнула пара огромных догов и подвывая закружила вокруг нее.

– Вы со своим пристрастием к злобным, но тупым собакам, Неш, скоро будете посмешищем всего Парижа, - заметила она. – Мне говорили, что вы даже скрещиваете своих питомцев с волками, чтобы злее были, это правда? Но к сожалению, ума это им не прибавит. Они тупые, как и их хозяин.

– Посмотрим, что как вы запоете, когда я прикажу им разорвать вас!

– Действительно, любопытно, - согласилась женщина, улыбаясь. И перевернула сумочку, откуда выпал небольшой сверток, завернутый в мех. Или не сверток? Поскольку на полу он зашевелился и, бесшумно отряхиваясь, встал на все четыре лапы. Пегий Йорк зарычал с наливающими кровью глазами. Громадный Ланкастер с рыжими подпалинами прыгнул сразу, но котенок со стянутой лентой мордочкой спасаясь метнулся барону под ноги. Два пса ринулись следом, и сбитый с ног барон полетел на пол.

Анна прислушалась. Наверное, должно было раздаться душераздирающее мяуканье, когда псы догнали беднягу. Предусмотрительно же она завязала ему мордочку, чтобы не шумел, заодно избавив нервы от печального жалостливого звука. Она поспешно закрыла за собаками дверь, повернула ключ и обернулась на барона. Что-то он долго не поднимался. Потом заметила ручеек крови, и кожаный собачий ошейник со стальными шипами, лежащий на полу как раз под головой барона.

– Ну, я тут решительно не при чем, - заметила Анна, брезгливо обмахнувшись надушенным платочком. – Бедного малыша только жалко. Хороший был котик.

Не прошло и пяти секунд, как от чернокудрой красавицы в доме остался только витать в воздухе слабый аромат духов, да и тот выветрился в считанные минуты


Глава 39

Ужасно… Морок, наваждение. Не может быть, чтобы она, Кристина Дайе, скромная, уважающая себя девушка, пала так низко. И Призрак никогда бы не позволил себе ничего подобного. Раньше. Когда он еще приходил к ней в ином обличье. Но сегодня все перемешалось: свет с тенью, прошлое с настоящим, яркие фантазии с унылой реальностью, и стало возможно все – хоть воспарение в небеса, хоть пешие прогулки по воде, хоть прикосновение обнаженной ладонью к бесплотной душе. Но зато именно теперь, когда она перестала отличать день от ночи, когда весь мир утратил красочность и превратился в странный расплывчатый черно-белый сон, в котором к ней возвращались люди, которых она давно потеряла, все стало гораздо проще, чем, к примеру, было еще вчера… когда она была бывшей оперной певицей и невестой виконта де Шаньи.

Сегодня она была бывшей оперной певицей и бывшей невестой виконта де Шаньи. Все переменилось. Сегодня мужчина, в которого она едва не позволила себе влюбиться, но остановилась у самого края, пришел позвать ее за собой в мир, где стихла музыка, но открылась прямая дорога в необыкновенно манящую преисподнюю, где вместо бурления зловонной смолы и шипения раскаленных сковород грешников ждала сладкая нега и головокружительный аромат роз.

Столько времени неуверенности и сомнений, самобичевания, укоров совести, подавленных мечтаний, - и нужно было дождаться такой сильной встряски, чтобы наконец взглянуть на мир открытыми глазами. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Она бежала по улице – не слишком быстро, насколько позволяли ей тяжелые волны пышных шелковых юбок, но со странным, мстительным удовлетворением в душе. Свободна. Ее демон мог следовать за ней – и она знала, что он не отстал, что он все еще рядом - но он не мог силой заставить ее служить ему. Продать душу дьяволу можно лишь с согласия владельца, а она его не давала. Была близка, так близка к падению, но удержалась.

Кто бы ни был тот, кто пришел искушать ее, она теперь точно знала, чего хочет сама. Пусть даже слишком поздно для нее, пусть. Зато и чаша весов не колеблется больше, повергая ее в пучину мучительных сомнений. Собственная душа распустившимся цветком лежала у нее на ладони, и она точно знала ответы на бесконечную череду вопросов, которые задавала себе. Кто захочет теперь слышать ответ?

Поздно раскаиваться, поздно вздыхать о том, что сотворила со своей жизнью. Она увидела в зеркале Призрака и разбила его. Ангел ночи все-таки принес ей несчастье. И собственной рукой она вытолкнула из своей жизни покой и любовь.

– Кристина… - молил ее тот, другой, который был прекрасен, как ангел, но в душе его царила тишина и вековечная мгла – в мертвой душе, куда никогда не ворвется мелодичной воздушной феерией голос скрипки или звучный бас органа. Она не остановилась на зов, а он не смел задержать ее силой. У демонов свои законы, которые они не могут преступать. И хорошо.

Она бежала домой, и не родился еще такой смельчак, который решился бы помешать ей. Мимо мелькали каменные громады старинных зданий, и сады Пале-Рояль, и площадь перед чернеющими руинами Оперы - тоже вихрем пронеслась мимо, отправляясь в сундук воспоминаний, туда, к углям скорби по рано умершему отцу, к памяти о маэстро учителе, который так много для нее значил, к праху юной доверчивой Кристины Дайе.

– Кристина!

Знакомый голос, знакомый и чудесный, близкой и такой родной… Может быть, тоже морок?

Около нее остановилась карета, и из нее выскочил растрепанный молодой человек.

– Подожди же, Кристина!

Если это снова какая-то шутка богов, то она переходит все границы. Если преждевременно наступил день всех святых, и души умерших спустились и бродят среди живых, то значит, сегодня можно ожидать всего. Чего угодно. От самых родных, самых любимых людей, которые защищали и охраняли, и которые несли свет. Кристина зажмурилась и побежала так быстро, как только могла. До дома, где она жила… где теперь может быть проведет еще долгие-долгие годы в одиночестве и воспоминаниях о былом, оставалось всего пару кварталов. Кто-то – один из тех, кто следовал за ней, но она не видела который – догнал ее, и теплые руки легли на плечи, останавливая ее бегство.

– Рауль… - выдохнула она, бросая затравленный взгляд через плечо, пытаясь отдышаться и придти в себя, разобраться с тем, что и кого она видит перед собой. Порождение света или тьмы? Снова морок или живой, настоящий, любимый ею человек? – Рауль… Ты здесь? А спектакль? И твои друзья?

– Они поймут, Кристина. Я извинился перед ними и ушел в антракте. Прости, я должен быть пойти за тобой сразу… но я… я не мог понять. Кристина, Кристина… ну почему? Что я сделал?

Наверное, дорогого ему стоило переступить через гордость и обиду и последовать за ней. Эта верность… это и есть настоящее. Она печально улыбнулась, вглядываясь в него, ища признаков обмана и не находя их. Рауль. Ее Рауль. Или уже нет? Может быть, тоже ангел из ада, как тот, чей взгляд сейчас легко щекочет ей спину? Он где-то неподалеку, но ничего не может причинить ей, пока она не готова сдаться. Он может манить, но не может силой овладеть ее душой. Не может – без своей музыки. Змей-искуситель беспомощен без своего яда.

– А ты помнишь, кто такой Ангел Музыки, Рауль? – спросила она.

Он нахмурился, открытое лицо омрачилось и как будто высохло, лишилось жизненных сил.

– Все сначала, Кристина? Да? – горько произнес он, отступая от нее, и руки, сжавшие ее плечи, безнадежно опустились.

Кристина отрицательно покачала головой.

– Нет. Нет, Рауль. Не сначала. Я просто… просто хотела убедиться, что ты помнишь. Пойдем.

– Куда? – спросил он растерянно, потому что девушка уверенно взяла его за руку и повела за собой. Так, словно он был беспомощным ребенком, который заблудился в толпе, но она нашла его и не собиралась больше отпускать. Кристина обернулась. На противоположной стороне улицы маячила тень ее прошлого. Тень, для которой память об Ангеле не значила ничего. Рауль смотрел на нее взглядом немигающим и удивленным. – Куда, Кристина?

– Домой, - тихо ответила она.

– Поздно, - заметил он еще тише. – Я тебя провожу и...

– Нет. Пойдем.

– Кристина. Что случилось? Ты передумала? Я обидел? Скажи лучше все, сразу и сейчас. Все изменилось? Ты станешь моей женой?

– Да… стану. Теперь же. Пойдем.

– Но…

Впервые они поменялись ролями, и тот, кто всегда был уверен – сомневался, та же, которая всегда испытывала мучительный гнет сомнений – смело пошла вперед, не оборачиваясь больше.

– Пойдем, Рауль.

Они миновали оставшийся квартал, держась за руки и не говоря ни слова, и их провожал только полный досады взгляд цвета изумруда, подсвеченного полуденным солнцем.

Назавтра ее уже не будет манить непознанное. Самый действенный способ победить соблазн – поддаться ему. Только вовсе не так, как от нее ждут.

Кристина Дайе закрыла за собой дверь в прошлое.

–

– Ау, мадемуазе-ель! Хватит спать, этак вы, милочка, все проспите!

Плавая где-то на грани между сном и бодрствованием, Шарлиз приоткрыла глаза, в которых все дрожало и двоилось, с трудом припоминая, что произошло. Она стояла около Мэг, что-то говорила ей - и потом провал. Было ли это сегодня, вчера или три дня назад – не понятно. А теперь она лежала на кровати в какой-то незнакомой ей комнате, и перед ней возвышалась женщина, которая уже однажды едва не привнесла в ее жизнь плач траурного реквиема. Анна де Морано. И судя по улыбке, самодовольной и вредной, как у шкодливой девчонки, на этот раз Анна успешно пожала плоды своих усилий. Уловив огонек осознанного взгляда у своей пленницы, она приблизилась к Шарлиз и заявила тоном, в котором сквозили сразу и насмешка и сочувственное сожаление:

– Милочка, сразу должна сказать, что вам не посчастливилось.

Говорить было трудом тяжким и неблагодарным, так что Шарлиз молча ждала продолжения тирады. Голова у нее была такой тяжелой, что веки хоть пальцами держи. Между тем хозяйка дома всем своим видом выражала горячее желание поскорее высказать вслух свои саркастические комментарии, но только ее единственная полупроснувшаяся слушательница реагировала вяло, и это вызвало у нее досаду.

– Ну, что же вы не спросите – почему? – обиженно протянула Анна, сердито тряхнув тщательно завитой гривой цвета воронова крыла, как будто пригласила приятельницу выпить чашечку кофе и поболтать о сердечных делах, а та, угостившись на дармовщину, выказывала глубочайшее равнодушие к ее заботам.

– Воды, и спрошу, - мужества Шарлиз хватило всего на два слова, и те дались неимоверным напряжением занемевших голосовых связок. Она почти не ожидала того, но Анна вняла просьбе и добродушно протянула ей хрустальный стакан. Отпив и с облегчением рухнув назад на кровать, девушка перевела взгляд на похитительницу и исполнила свою часть уговора:

– И почему? – не то, что бы ей очень хотелось услышать ответ. Может быть после, когда она окончательно выползет из удушливых объятий нездорового сна, у нее и случится прилив энергии, когда захочется разобраться в происшедшем и найти свое место в головоломке. А сейчас – слишком плохо соображает голова, чтобы всерьез относиться к тому, что она очнулась неизвестно где и в обществе женщины, более чем внушавшей ей опаску.

– Да потому что покойный де Неш тупица! – с большим энтузиазмом объявила Анна, усевшись напротив нее. - Нет, не то, что бы я когда-либо думала, что барон ловкач, но даже презирая – я все равно переоценила его. Признаться, у меня был заказ из-под земли достать и пред светлы очи представить девицу Шарлиз Оллис от двоих, теперь уж никак не связанных друг с другом людей. Один умный, и один тупица. С тупицей дело иметь приятнее, не правда ли? Всегда есть шанс придумать какую-нибудь каверзу и оставить его в дураках.

– Я не понимаю… - кое-как выговорила Шарлиз, надеясь хоть отчасти сдержать утомительное и действующее ей на нервы щебетание. Анна на мгновение остановилась, захлопала длинными ресницами и примирительно развела руками.

– Ну ладно, я не буду вас долго утомлять. Я собственно хотела сдать вас из рук в руки покойному Нешу, а там уж выкручивайтесь как знаете, а мне что – мне лишь бы уплатили, а там уж меня не касается. Лично против вас, ей-богу, ну ничего не имею. Я бы выбрала меньшее зло. Но барон мало того, что банкрот, так еще и имел нескромность отдать концы. Посему – вам остается умный, с которым шутки плохи. Увы вам, но я сделала все, что смогла.

– Благодарю, - пробормотала Шарлиз без тени иронии. Просто машинально ответила так, как предполагают отвечать правила хорошего тона, и не вдаваясь в смысл сказанных слов. Чтобы вникнуть в них, нужно еще немного придти в себя. Апатия медленно, но проходила, и на душе начали поскребываться кошки, еще не вполне внятно, но напоминая о том, что в ее жизнь пришла какая-то беда, коснувшись и ее самой, и близких людей.

– У вас есть немного времени, пока я получу дальнейшие указания, что с вами делать, – невзирая на обещание не утомлять больше разговорами, Анна продолжала оживленно болтать, как будто заполучила активную и жизнерадостную собеседницу, а не сонную встревоженную девушку, которая только-только очнулась и пребывала в полной прострации. - Так что, мадемуазель, наслаждайтесь жизнью. Театры и прогулки по Булонскому лесу не обещаю, но морить голодом и запирать в холодных казематах тоже. Если вы конечно будете умницей, моя милочка. Но вы ведь не дурочка, верно? И мы с вами поладим. Главное, не пытайтесь удрать от меня. Хм, ну хотя бы, пока я не получу мои деньги. Впрочем, не думаю, что у вас есть шансы на спасение, как я уже говорила, человек, который вами заинтересовался, умен и обладает не слишком тонкой душевной организацией, увы. Хорошая новость для вас одна, он появится в Париже не завтра, а если и прикажет привезти вас к нему – путешествие тоже займет некоторое время. А это все – жизнь, не правда ли, милочка?

Милочка не слушала... Была ли болтливость Анны деланной или это и было ее естественное состояние – ничего полезного сказать она не могла. И так ясно, что неприятности явились к ней без приглашения и расположились надолго.

– А где… другие? – кое-как вымолвила Шарлиз. И ужасно боялась услышать ответ.

– Кто, моя милая? – ласково поинтересовалась Анна, даже не тая хищной улыбки, сделавшей ее похожей на оскалившуюся пантеру, изгибающую спину с опасным изяществом прекрасной дикарки, готовой и покрасоваться и прыгнуть на добычу – как придется.

– Все. Мальчик, Эрик, Франц… Где все?

Анна задумалась, прыснула и звонко расхохоталась.

– Бог мой, мы добрались до великой тайны имени! Теперь этот демон мне подвластен, с именем я легко свяжу его и заставлю мне служить, - веселилась она. - Так этого зовут Эрик? Миленькое имечко для страшилища. Что-то очень скромно и неоригинально. Нет чтобы назвать каким-нибудь Гиппалектрионом, чтоб уж впечатлять так впечатлять. А то Эрик… Да не смотрите на меня, как на мегеру, моя милая! Когда я покидала ваш гостеприимный дом, там все были живы. Даже мсье Эрик. Поверьте, рука не поднялась на этакую красоту.

– Живы? – машинально повторила девушка. Можно ли верить Анне? Она не знала.

– Да живы, живы. Небось уже давно попросыпались, поужинали и пьют чай с круассанами. И даже ваш Эрик, где вы только его откопали? Моя милочка, я поражена в самое сердце. Скажите мне по секрету – он ваш любовник? Если да, то я вами восхищаюсь.

– Да, - зло ответила Шарлиз. Чтобы доставить себе маленькое удовольствие увидеть, как недоверчиво-изумленная гримаска тронет красивое самоуверенное лицо женщины, ничуть не считающей себя злодейкой, зато не сомневающейся в своей исключительной ловкости и уме. И еще потому что в «да» на одну букву меньше, чем в «нет».

Анна изогнула одну бровь и восхищенно присвистнула.

– Надеюсь, все расскажете мне, каково это, - сказала она с веселой непосредственностью испорченного ребенка. – Правильно же мне говорили, что рыжие никогда не бывают скромницами...

–

В камине, несмотря на теплую погоду, слабо потрескивал огонь, распространяя вокруг себя одурманивающие волны разогретого воздуха. Должно быть, пожилой обитатель дома – был ли он хозяином или нет, этого Эрик пока не понял – любил погреть свои старые кости у очага. Помещение пропахло ароматическим дымом, словно здесь жгли какие-то травы. Войдя вслед за стариком в комнату, смутно напоминавшую кабинет, хотя книг на полках было гораздо меньше, чем неразобранного хлама от старых газет до потрепанных игральных карт, он украдкой вытер влагу со лба - в плаще было до смерти жарко, и появилось ощущение, будто плавятся мозги, но разоблачиться Эрик не рискнул. Он нуждался в ответах на свои вопросы, а не в обмороке.

– У вас прекрасный голос. Вы певец? – полюбопытствовал человек, так легко впустивший его в дом, который поначалу казался укрепленным не хуже крепости Ля Рошель. Эрик мигнул, удивленный первым вопросом того, к кому на ночь глядя нагрянул через забор незнакомец, до самых глаз закутанный в черный плащ. Но он никак не был склонен к праздной болтовне, пусть даже о музыке и его голосе, и не ответил ничего, остановившись на пороге черной зловещей тенью. Мрачно оглядел комнату, ища подвоха, но казалось дом был пуст и тих - никто не подкарауливал потерявшего бдительность гостя, никаких не видно было ловушек вроде тех, которыми он больше развлекал себя, чем по-настоящему обезопасил свой уединенный мирок в оперном театре. Кто хотел, тот все равно нашел его подземный дом и разрушил его…

– Итак? – поощрительно спросил старик, не дождавшись никаких объяснений от непрошеного гостя. Сладко зевнув, он удобно устроился перед огнем, откинувшись в кресле и накрыв пледом колени. – Вам нужно… что?

– Мне нужен барон де Неш, - прямо ответил ему Эрик, вглядываясь в благообразное лицо, обрамленное сединами, но не увидел ни признаков тревоги, ни интереса – лишь абсолютный штиль безмятежности.

Да, глупо было бы рассчитывать, что старик ответит «А, вот оно что, Неш! Конечно. Забирайте»… Виски поклевывала дергающая боль, и ни сил, ни фантазии на то, чтобы подойти к интересующему его вопросу издалека, уже не осталось, так что Эрик рубанул сплеча. Но противник его не моргнул глазом. Отпираться впрочем тоже не стал.

– Что ж, не удивлен. Вы за последних дней десять уже кажется четвертый или пятый человек, который интересуется господином бароном. Сожалею, но его нет дома. Когда он вернется, я тоже не знаю. Ничем не могу помочь. Право же, сколько можно ходить? – заметил он немного раздраженно. Но раздражался он или нет, Эрик не собирался уходить просто так. Он нуждался в ниточке, любой ниточке, которую можно размотать, добравшись в конце концов до хозяина дома. Который, вполне возможно, не знает ничего существенного…

– А кто приходил в другие разы? – поинтересовался он, впотьмах нащупывая хоть какой-нибудь путь из этого тупика.

– Кто? Хм. Люди. Они не называли себя, - старик скучая пожал плечами. Но как ни странно, отвечал охотно, хотя казалось бы любой на его месте отправил бы к дьяволу позднего визитера, который совал нос не в свои дела – тем более, дом охраняет злобная клыкастая свора. Можно ли верить хоть единому слову столь странного человека? Более всего похоже, что нет.

– И вы так легко впускаете в дом людей, которые не называют себя? – резко бросил Эрик.

– Человек, который задался целью войти, как вы например, все равно изыщет способ, - мудро заметил его престарелый собеседник, почти слово в слово повторив его собственную мысль. - Проще впустить и выслушать. Кому нужен старый дворецкий? Я смотрю за домом. Кормлю его псов. Приглядываю за порядком. Я не доверенное лицо и не родня. Господину барону нет дела до меня. Мне – до него, хотя на старости лет мне и не хотелось бы остаться без места. Совершенно очевидно, что я не знаю, где мой господин, иначе бы он не оставил меня здесь, побоявшись, что мне силой развяжут язык.

– А кто недогадлив и все равно попытается развязать вам язык? – Эрик позволил себе подпустить в голос легкую угрозу, пока легкую… так, для острастки.

Дворецкий не выказал испуга, хотя намек был прозрачней колодезной воды.

– Ну, до сих пор недогадливых за господином бароном не присылали. Все были людьми понимающими, - ответил он серьезно, заинтересованно поглядывая на странного гостя.

– И вы полагаете, я тоже не причиню вам никакого вреда? – еще на полтона больше угрозы в интонации… Но на лице старого дворецкого не дрогнул ни один мускул.

– Ни малейшего.

– Вы так уверены? - угроза хлынула волной, будто освободившись от оков - стихийная сила, сметающая неразумных со своего пути.

– Ну посудите сами. Разговариваете вы, как человек образованный, не отморозок. Пришли в одиночестве, хотя могли бы привести с собой помощников, которые бедных собачек бы перестреляли, а за ними и путающегося под ногами старика. Лицо свое скрываете капюшоном. Если б вы собирались поджарить мои старые пятки, а потом перерезать горло, стали б вы кутаться в плащ по самые глаза?

Эрик позволил себе мрачно усмехнуться под защитой плотной материи, скрывшей от любопытных глаз его презрительно искривившийся рот. Старик рассуждал разумно, но забыл, что кроме правил, в мире есть и исключения. И некоторые прячут лицо не из соображений осторожности, а просто потому что не могут иначе. И не важно, проживет ли старик до ста лет или погибнет через пять минут от его руки.

– И тем не менее, - сухо заметил Эрик, - я не уйду, пока не переверну весь дом вверх дном. И поверьте, меня не подкупит то, что вы сами отперли передо мной дверь.

– Да ради бога, - любезно кивнул дворецкий, и не думая возражать. – Тут уже до вас искали-искали, а что искать-то? Барон уехал, в доме его нет, и сам он не хочет, чтобы его нашли. Ну, дело ваше, раз надо так надо, делайте что хотите. - И он спокойно протянул Эрику связку ключей, как будто видел его не в первый раз в своей жизни, а по меньшей мере съел с ним вместе пуд соли, проникнувшись безграничным доверием. Видимо, этот человек четко уяснил единственный способ выжить в доме своего подозрительного работодателя, который был асом в искусстве наживания врагов – никогда и не с кем не спорить. С непоколебимым спокойствием он придвинулся вместе с креслом к очагу и сладко зевнул. – Понадоблюсь – зовите. А пока я пожалуй подремлю, я, знаете ли, давно уж привык вставать на рассвете, так что глаза просто слипаются. Я уж и спал, когда псы забеспокоились, а там и голос ваш услышал.

Несмотря на полученное разрешение делать все, что душе угодно, большой пользы это Эрику не принесло. Находиться в доме и найти что-то в доме – между одним и другим лежала пропасть, и он стоял у обрыва тоскливо глядя на противоположный берег, без единой тростинки рядом, чтобы проложить мост на другую сторону… Он был в доме Неша, но дом этот был заброшен, как выбранная угольная шахта. В сердце постучалось отчаяние. Единственная ниточка норовила оборваться в его руках.

И пока он гоняется за химерами, где-то роняет скупую слезинку бедная маленькая Кристина, которая всегда так легко поддавалась обаянию красивых сказок. У его судьбы вполне может хватить жестокости оставить его наедине с осознанием, что он не воспользовался возможностью защитить хотя бы одного человека – того, которым дорожил больше жизни, оставив его в беде только ради того, чтобы не суметь спасти другого…

Никогда еще он не знал чувства такой беспомощности, бессилия, понимания, как мало на самом деле он знает и умеет. Его музыка, как она ни была прекрасна, не свершит чуда. Его голос не проникнет сквозь пространство и время. Его познания в химии или механике не подскажут, как в огромном городе расслышать знакомый стук сердца, затерянного среди тысяч других. Его художественный дар не поможет найти девушку, которая тоже быть может мысленно зовет его на помощь… Его ли? Или совсем другое имя сорвалось с ее уст, когда в отчаянии ее губы вымолвили жалобный зов? Может быть, ее губы шепнули с надеждой имя того, кого она любила, а не в ком всего лишь нуждалась? Что ж… даже если так. Он все равно должен найти ее. Храбрую девочку, которая не побоялась протянуть руку такому, как он, и помочь ему устоять на ногах. Вряд ли он выжил бы тогда, если б она не дала ему возможность как-то отдышаться… примириться с потерей, просто отлежаться в норе, заливая раны и привыкая к мысли, что впереди нет никакого света. Не задавая вопросов, не пытаясь лезть в душу, не ставя условий, она просто дождалась, пока схлынула первая волна боли, и он начал воспринимать мир не только через призму неразделенной любви. Может быть, только сейчас, потеряв ее, он мог в полной мере оценить ненавязчивую поддержку, которую она ему подарила. Так странно иметь кого-то за спиной, так ново – учиться доверять. Мог бы он научиться доверять Кристине, если бы вдруг… если б каким-то чудом ему удалось уговорить ее остаться с ним? Наверное, нет. Любил бы, безумно, бросался бы очертя голову исполнять любое ее желание, но всегда ждал бы, что она передумает, устанет от него и захочет освободиться от бремени тяготящих ее уз. Шарлиз хотя бы никогда не боялась его и не презирала. И не любила.

А теперь он бродит по пустым комнатам и не может придумать ничего путного. Вернется ли сюда этот барон? Когда? Караулить его бесполезно. Эрик, все больше нервничая, порылся в бумагах. Резкие неловкие движения рук – он ронял больше, чем успевал просмотреть. Естественно, он ничего не нашел. Было б странно, если б случилось как-то иначе. Не оставит же человек, который явно не хочет, чтобы его нашли, на виду конверт с адресом или записку с подробными разъяснениями, где он нашел пристанище.

Время двигалось неумолимо, и поздний вечер незаметно перешел в глубокую ночь. Несмотря на несколько часов дневного беспамятства, хотелось спать, и с упорством дятла виски долбила тупая боль. Просто нужен отдых… Но некогда. Некогда. А стрелки ленивыми рывками переползают по циферблату от отметины к отметине. Два ночи. Три. Четвертый час… Перебрано столько вещей, изучено столько смятых писем, заметок на полях, выброшенных в корзину черновиков. И ни одной зацепки. А что, если он вовсе уехал из Парижа? Что, если и Анна уже давно катит по дороге в сторону лотарингских холмов или марсельских доков?

Черт… Что же делать? Надо как-то иначе действовать, подойти с другого конца, раскрыть свой разум и вбирать какие-то мелочи, тонкие невидимые глазу намеки… читать тайный смысл танца взвившихся в воздух пылинок, мшистых следов пепла на столе, ненароком оставленных царапин… Каждый предмет знает что-то о своем хозяине, и может рассказать о нем тому, кто умеет видеть. Но он не видел ничего… кроме безалаберного и не слишком умного человека, алчного и чуждого прекрасному, недоверчивого, скрытного и имеющего слабость к псам размером с теленка.

Эрик задумчиво взял в руки игрушечную кость, отмеченную крупными вмятинами от зубов и бурыми пятнами засохшей крови. «Меня недавно трепал щенок, - поделилась с ним игрушка. – Щенок, у которого челюсти размером с твою руку. У него резались зубы, и ему было не больше полугода». Брезгливо отбросив искусанную деревяшку, Эрик сосредоточился на новой мысли. Что ж – пора будить старика. Можно попытаться подобраться к барону с другой стороны…

Пусть шанс и невелик, но так или иначе – он до этого мерзавца добраться должен.


Глава 40

Все было бы гораздо проще, если бы не лицо.

Человек – обыкновенный, серый, безликий и никому не интересный представитель своего племени может легко затеряться в Париже, но паре бордосских догов, чью матушку вязали с призером международной собачьей выставки, сделать то же самое уже сложнее. Старик дворецкий не пылал желанием обсуждать хозяйских псов, но под нажимом Эрика кое-что рассказал. Немного и с виду сведений бесполезных, как гороховая шелуха, но все-таки это была зацепка. Даже не зацепка – крошечная заноза. Выставку, которую барон почтил своим вниманием, устраивал Жокей-клуб, и туда то и направлялся Эрик на рассвете следующего дня. Бесцветным ранним утром, пока еще воздух был свеж и зябко прохладен, он по крайней мере не так дико выглядел в своем мрачном плаще, делавшим его похожим на монаха-отшельника или на больного лепрой, чудом не вывезенного на остров. Родись он столетием раньше, он взял бы в руки колокольчик, и никто, кроме явных самоубийц, и близко не подошел бы к нему в страхе перед смертоносной заразой. Но времена изменились. Пусть меньше вероятность получить промеж лопаток арбалетную стрелу – просто так, потому что показался подозрительным или опасным вооруженному лихачу, зато в любой момент его личностью может поинтересоваться какой-нибудь рьяный жандарм, обозревающий вверенные ему для наблюдения и охраны окрестности. Пока везло. Эрик держался в тени домов, и почти никто из редких прохожих не обращал внимания на странного настороженного человека с крадущейся походкой – походкой, как у выслеживаемого охотниками зверя

На месте пожилого обитателя баронского особняка, сам Эрик вряд ли выпустил живым такого визитера, как он. Но тот равнодушно позволил ему уйти, тем более видел, что Эрик пребывал в не слишком добром расположении духа, не обнаружив ничего по-настоящему серьезного. «Кто знает, для кого вы ищете моего господина? – спокойно пояснил он, любезно провожая своего гостя до ворот. - Я мог бы спустить на вас собак, но откуда мне знать, что назавтра ко мне не нагрянет полиция искать ваши останки? Мне ведь не ведомо ни ваше имя, ни род занятий. И куда мне тогда закапывать ваши обглоданные кости? Я всего только дворецкий и не собираюсь оканчивать свои дни на каторге, даже если за старостью лет меня освободят от ножа гильотины». И с этими словами старик распахнул перед ним ворота, а голодная свора, злобно сверкая огоньками желтых глаз ему вслед, держалась поодаль, хотя этот немощный уже человек никак не мог бы противостоять их натиску, вздумай псы погрузить зубы в плоть убийцы их сотоварища.

Задавшись целью, уверенно куда-то идти – это единственное, что приглушало тревогу. Стоило остановиться – и от страха накатывала дурнота. Он не смел обманывать себя и признавал, что боится. Не за себя, хоть вся полиция Парижа была поставлена на ноги ради поимки Призрака оперы, мошенника и убийцы. Боялся придти слишком поздно или вовсе забрести в тупик, не обнаружив никаких следов. Боялся, потому что могущество хозяина несуществующего ныне театра - это было ничто, пустое место рядом с могуществом людей, бездумно смахнувших с игральной доски одинокую пешку. Глуп он был бы, если бы по-прежнему мнил себя вершителем судеб. Быстрый мерный шаг заставлял сердце биться ровнее и не разрываться на три части, каждая из которых на разные лады звала его за собой – в прошлое, настоящее, в будущее. Та часть сердца, что упорно стремилась в прошлое, гнала его бросить все, разыскать Кристину, пасть на колени перед ней, узнать, как она пережила эту ночь, что с ней, кто около нее. Но приходилось крепиться, не давая вчерашнему дню полной власти над собой, и он шагал вперед, минуя поворот за поворотом. Жеан был будущее… Единственная надежда обрести мир - открыто любить, не стыдясь себя, и получать что-то в ответ. Знать, что есть дом, где тебя ждут, и семья, чтобы подарить понимание и тепло. Все, чего никогда не знал сам, в отместку судьбе он мог бы дать существу, такому же заброшенному и обделенному, каким был рожден и он. Но до этого будущего еще нужно дожить… набраться терпения еще на несколько лет, пока несмышленыш не превратится в человека. А пока - нужно стараться думать, что хилый лекарь приглядит за мальчиком, как обещал, и не терзать свой разум сомнениями, потому что тревога отнимает силы и ослабляет дух.

Настоящим же была Шарлиз, и ей грозила самая серьезная беда. Ее не было в прошлом, ее не будет в его будущем, но сегодняшний день, пусть серый и ненастный, принадлежал этой девушке. Если она только еще жива.

Стоя перед входом в Жокей-клуб, Эрик нервно сглотнул, сражаясь с собой. Вряд ли его легко впустят внутрь, но он все равно должен попытаться провести свое маленькое расследование, несмотря на протестующую судорогу, скрутившую внутренности. Там люди. Множество людей. Пару месяцев назад он бы и не помыслил пройти сквозь строй любопытных, не обдумав прежде свой внешний вид до мелочей – так, чтобы ни одна живая душа не сумела проникнуть в его тайну. Но сегодня, если понадобится, он сможет, сможет – без маски Красной Смерти. И потому, что от силы его духа зависит чужая жизнь. И потому, пожалуй, что девушка, которую он хотел спасти, отчасти приучила его не впадать в неистовство, если его лица касался чужой взгляд. Но только отчасти… Он научился приоткрывать выработанную годами защиту, но была разница, кому открыто посмотреть в глаза – тому, кому доверял, или чужому, всегда готовому презрительно насмехаться над ним и кривиться от отвращения.

Мимо проходили люди, и будь он деревянным истуканом, его б уже отполировали до блеска скользящие по нему беглые любопытствующие взгляды. Они здоровались с привратником и друг с другом, переговаривались, жестикулировали, о чем-то спорили, проходили внутрь или задерживались поодаль, время от времени вопросительно поглядывая на замершего в двух шагах от двери странного чужака – будто персонажа безвкусной пьесы, где гротескный злодей всегда в черном и всегда мрачен. Но на самом деле они были заняты собой и своими собственными делами. Эрик знал это, но знание не всегда означало принять правду и поверить в нее до конца.

– Что вам угодно, сударь?

Эрик поймал прямо устремленный на него подозрительный взгляд. Побуждение отшатнуться назад было сильным, но он одолел его и приблизился к окликнувшему его привратнику, приподнимая капюшон, так чтобы тот мог разобрать, что под ним – обыкновенный человек. Или необыкновенный, но все равно человек…

– Поговорить. Мне нужен тот, кто разбирается в собаках. Породистых собаках.

Взгляд привратника жег и буравил его, пытаясь разглядеть лицо. И почему им так интересно, почему? Эрик осторожно отвернул голову, приподнимая капюшон еще выше, чтобы усыпить здоровую подозрительность человека, назначенного охранять безопасность членов клуба. Тот и правда немного расслабился, мельком увидев левую часть лица незнакомца.

– Желаете приобрести щенка от призера?

– Да, - повод был не хуже любого другого, так что Эрик легко подтвердил предположение привратника. Видимо, от желающих пополнить свою псарню чемпионами не было отбоя, потому что на него сразу поглядели как на докучливого посетителя, которых не счесть сколько приходит отвлекать занятых людей от работы.

– Через три месяца будет новая выставка, приходите, - официальным тоном объявил поскучневший охранник, и даже потерял интерес к сомнительному виду раннего визитера, навевающему мысли о разбойниках с большой дороги.

– Мне нужно теперь же, - веско заметил Эрик, скрещивая руки на груди и давая понять всем своим видом, что легко не уйдет и с ним лучше не спорить

До чего же устал он постоянно играть эту роль… роль, усвоенную много лет назад, когда она помогла ему выжить, обрести влияние, залечить израненную гордость, став гораздо более пугающим и опасным, чем люди, которых он когда-то так боялся… Будь он тогда старше и мудрее, он наверно помнил бы, что они были больше смешны и жалки, нежели на самом деле так пугающе жестоки. Но он запомнил только страх, боль и раскаты хохота, больше ничего. Прошло столько лет, а маска, которую он примерил однажды, приросла к нему и стала вторым лицом. Упреждай удар, - учила его жизнь. Страх лучше, чем презрение, - говорила оскорбленная гордость, устав сжиматься от боли, когда он слышал перешептывания и смех. Может быть, не имевший отношения к нему. Но, наверное, он никогда уже до конца в это не поверит… Привратник Жокей-клуба слегка попятился, но не так, чтоб особенно испугался.

– Теперь же – никак невозможно, сударь.

– Вы ведь всего лишь привратник? Не председатель? – резко бросил Эрик, требовательно наступая на него. Плохая идея, с учетом того, что этот человек был вооружен. Но, видимо, он не был особо привычен к опасным посетителям – в конце концов он не сторожил ничего ценного– ни королевских особ, ни великих драгоценностей.

– Верно… - осторожно ответил побледневший привратник, косясь на дверь, как будто мысленно оценивая возможность отступления и бегства.

– Тогда, пожалуй, знаете не все, так? Есть тут, кроме вас, и другие, осведомленные лучше. Вот и придумайте, к кому мне обратиться не через три месяца, а сейчас, - деньги таяли с устрашающей быстротой, но Эрику было не до экономии, и он решительно вложил в руку привратника луидор. Великого чуда тот не совершил, но ощутимо усыпил сомнения в добрых намерениях странного человека, который не хотел, чтобы его видели, и чей голос звучал так недобро, как будто замыслил преступление, а не всего лишь приобретение породистого щенка.

– Э… На конюшне там есть ветеринар, почему б вам не поговорить с ним? – предложил привратник, пряча деньги и карман и на всякий случай отступая подальше. - Он каждого пса знает, как облупленного, а уж кто породистый, а кто нет, понимает получше, чем высокое жюри.

Дальше все сложилось как нельзя лучше. Маскируя интерес к барону под интерес к принадлежавшим ему бордосским догам, ветеринара удалось разговорить, хотя поначалу он тоже отнесся к расспросам настороженно. Зато и отвечал даже без помощи золотого тельца, видимо, решив, что избавиться от странного гостя проще всего удовлетворив его любопытство. Барона он прекрасно помнил, потому что тот был частым гостем клуба, и не в первый раз приобретал собак, более того, сам по-любительски занимался выведением новых пород, правда, не слишком удачно, и официального признания не получив. Щенков, весьма дорогостоящих, ветеринар помнил еще лучше, потому что буквально недавно подросшие псы подравшись основательно порвали друг друга, и ему пришлось штопать им бока. Барон, как осуждающе заметил собачий доктор, совершенно не умел воспитывать своих собак, и вместо надежных и преданных сторожей получал непокорных, жестоких и разболтанных лодырей. Эрик слушал вполуха, прерывая разглагольствования, когда видел, что собеседник сел на любимого конька и вместо полезных сведений пичкает его подробностями правильной дрессировки. Зато услышав, что ветеринар только недавно ездил лечить раненых животных, едва не вскрикнул от радости. Выстрел наугад оказался на удивление удачным. Он заполучил новую ниточку, которая тянулась к барону де Нешу.

Через час он уже стоял перед небольшим строением, где по последним сведениям обитал аристократ и прусский шпион, наверняка имевший отношение к исчезновению Шарлиз Оллис – человек, которого охраняли только два дога устрашающего вида - Йорк и Ланкастер, как гласила их пышная родословная, изобилующая наградами и призами.

–

– Черт, черт, черт… Ты, должно быть, стареешь, Робер. Не иначе.

– Помилуйте, комиссар, мне тридцать четыре года, мне до заката еще лет десять собирать дань с прекрасного пола. Вот как раз доживу до ваших лет, и можно отправляться на покой, - любезно откликнулся Шатильон. Двое мужчин завтракали в небольшой таверне, укрывшись от любопытных глаз в отдельном кабинете, куда им принесли заказанную пиренейскую баранину со специями, которую оба активно уплетали, несмотря на мало располагающий к хорошему аппетиту обмен колкостями.

– Ты глупец, - комиссар в досаде звякнул вилкой так, что тарелка содрогнулась, едва не расколовшись надвое. - Ты не просто не выполнил то, что от тебя требовалось, ты все испортил, Робер. Ты знаешь, надеюсь, где провел нынешнюю ночь виконт де Шаньи?

– Знаю. Не скажу, что я присутствовал при том действе лично - мне претит подглядывание за чужими любовными играми - но догадываюсь, что в постели Кристины Дайе, - и он с томной усмешкой закатил глаза..

– И что это означает, по-твоему? – едва сдерживая негодование, бросил Жювиль, раздраженно втыкая вилку в мясо, с таким остервенением, будто в горло злейшего врага.

– Что виконту нет теперь никакого интереса жениться на мадемуазель Дайе, - сказал с безмятежной улыбкой его собеседник, аккуратно промокнув губы салфеткой прежде чем отпить от своего бокала. Жювиль затрясся от злости.

– Глупец, напыщенный глупец. Меришь всех одной меркой - по своей продажной, подленькой душонке. Теперь Шаньи женится на ней, что бы ни случилось, понятно тебе? Он себя мнит порядочным человеком! Да он такой и есть, в отличие от тебя! И что бы мадемуазель Дайе ни вытворяла, пока она сама не заявит, что отказывается выходить замуж – а кто, помилуй бог, откажется выходить замуж за титул виконтессы и состояние этой семьи? – до тех пор Шаньи будет считать своим долгом вернуть ей доброе имя!

– Так глупец я или виконт де Шаньи? – лениво поинтересовался Робер, не забывая энергично орудовать ножом и вилкой, расправляясь с завтраком.

– Оба! – рявкнул комиссар. – Эта девчонка провела вас обоих, как желторотых мальчишек, а вы станцевали под ее дудку! Ну ладно виконт, влюбленный юнец! Но ты, Робер, черт тебя подери? Неужели все, на что ты способен, это сорвать один жалкий поцелуй у растерявшейся глупышки? И это вот твой хваленый шарм, которым ты привлекал к себе иностранных принцесс, представляясь чуть ли не особой королевских кровей, или что ты там наплел той австриячке, из-за которой чуть не разразился международный скандал? Это ты-то, принц всех альфонсов и герцог бедняцких задворок Ангулема! И теперь ты хлопаешь глазами, как будто так и надо было – завести мадемуазель Дайе еще прочнее в семью де Шаньи!

– Тише, тише, Жювиль! – недовольно отмахнулся Робер.– Вы привлечете ненужное внимание и к себе, и ко мне. Криком делу не поможешь. Во-первых, ничего еще не потеряно. Кристина Дайе еще вполне может отказаться выходить замуж, если я еще немного поработаю с ней. Вы уж многого от меня хотите, Жювиль, влюбить девушку в себя за один вечер! И между прочим, вы глубоко заблуждались, Дайе действительно любит своего виконта, хотя ваш убийца тоже еще как влечет ее, но тут что-то другое, не пошлая связь хористочки с каким-то подземным выродком. Черт их поймет, что там между ними было, но не то самое, от чего родятся внебрачные ребятишки. И ваша Кристина, умничка, рассудила верно – в темноте все кошки серы. Я это глубоко одобряю и ощущаю в ней родственную душу. Откровенно говоря, мадемуазель Дайе вызвала у меня глубокое уважение, это был ход, которого я от нее никак не ожидал. Это не каждая женщина умеет – защищаться тем же оружием, с которым на нее напали. Что говорит о немалом чутье и воображении.

– Хватит петь дифирамбы твоими заботами будущей виконтессе, Робер. Надоело.

– Все-то вам надоело. Скучно с вами, Жювиль. А что вы от меня хотели, чтобы я мгновенно соблазнил девушку, которая влюблена в другого? Я и так проделал немало, и виконту просто повезло, что он вихрем промчался мимо, не удосужившись поговорить со свидетелями той восхитительной сцены. Впрочем, что-то мне подсказывает, что вы и сами прогуливались неподалеку, дружище комиссар. Но ему еще расскажут – мир не без добрых людей. Если он и не откажется жениться, то ссора им обеспечена. А поссорившиеся любовники это просто глина в руках скульптора – бери и лепи, что вздумается.

– Вижу я, как ты лепишь из своей глины, Робер! Пока я вижу одно - ты специалист больше по пустой болтовне и хвастовству и мастер по примирению любовников. Не пойти ли тебе в свахи, а? Между тем – ты понимаешь это или нет? - с каждым днем растет возможность того, что преступник уехал из Парижа и объявится где-нибудь в другом городе, где снова примется за старое, только ловить его уже будут другие, а парижская полиция окажется сборищем растяп.

– Хм. Так и есть, нет? – ехидно ухмыльнулся Шатильон.

– Поговори еще! – крикнул на него разозленный комиссар, замахнувшись салфеткой, которую тут же раздраженно швырнул на пол. – Черт. Нет, Робер, осточертела мне твоя наглость. Толку от тебя нет, лучше отправляйся-ка ты на каторгу!

– Другие предложения будут? – насмешливо поинтересовался тот, шутливо вздыхая и отправляя в рот очередной кусочек баранины.

– Помолвка должна быть разорвана до конца недели, да так, чтобы все газетчики слетелись на горячее! Чтобы Париж гудел, как разбуженный улей! А не можешь – так и говори, и я буду обдумывать другой план, а ты вместо того, чтобы перепрыгивать из постели в постель, будешь вшей кормить на грязном матрасе и обрастать годами не стриженой бородой! Будете там веселиться на пару с матушкой этой маленькой Жири, которая, кстати, так и не объявилась. Ты так и не знаешь, где она?

– Понятия не имею, - ответил Робер, чуть улыбнувшись, но Жювиль не заметил искорки лукавства, вспыхнувшей и погасшей, как фитилек лампады.

–

Дернув дверь, Эрик обнаружил, что она не заперта. В отличие от особняка на улице Шанврери, куда попасть было сложнее, чем в три дня совершить все подвиги Геракла, сюда мог войти кто угодно, никого не опасаясь… Тревожное обстоятельство, заставившее его похолодеть. Слишком просто. Слишком пусто. Барон мог покинуть и это место, перебравшись еще куда-нибудь за тридевять земель, и попробуй тогда найди способ напасть на его след. Ступая бесшумно и осторожно на случай, если легкость, с которой можно было проникнуть в дом, обманчива, Эрик вошел в дом – достаточно простой и скромный, скорее всего снятый на время, чтобы отсидеться в безопасном месте. Что ж, как сказал ему тот полицейский, что умирал от желания одеть на него кандалы и запереть в тюрьме в ожидании приговора – нельзя иметь столь явные слабости. Барон заядлый собачник, и нарушил свою конспирацию ради того, чтобы привезти к любимцу знающего лекаря.

Кто-то тихонько заскулил за стеной, заставив Эрика насторожиться. Унылое, жутковатое подвывание – значит, псы здесь… Уже неплохо. Он нащупал пистолет и положил на него руку, готовый ко всему – ко всему, кроме барона де Неша, лежащего лицом вниз на полу…

– О нет… - пробормотал он чуть слышно. Проклятие сорвалось с губ протяжным стоном. Стоя над телом человека, которого разыскивал со всей изобретательностью, на которую только был способен, Эрик пережил несколько мгновений полного ступора, когда все мысли до единой покинули его, и он просто стоял опустив руки и смотрел… Смотрел с равнодушной безмятежностью безмозглого растения, не понимая, что это все может значить, что вообще он видит перед собой, не мираж ли это, и как теперь быть.

Оборвалась все-таки ниточка, которую он тщательно разматывал. Кто-то нашел Неша первым, и теперь он ничего и никогда больше не скажет. Запеклось на полу темное кровавое пятно – злобный, издевательский привет, который передавали ему свыше, напоминая, что всякое его начинание, доброе или злое, коварное или простодушное, найдет все тот же, неизменный ответ - «нет»… Снова небеса насмеялись над ним! На этот раз – за что? Разве он не хотел всего лишь помочь, спасти, защитить? Разве он замыслил какое-то зло? За что! Воображение – его бич и его дар – поспешило нарисовать перед ним картину бесчеловечной расправы, которую люди, легко жонглировавшие чужими жизнями, могли учинить над той, что называла его братом… Если они расправились с крепким мужчиной, что тогда они сделают с девушкой, которая по недоразумению попала в их игры? О, он слишком хорошо понимал их. Разве сам он не таков? Разве Пьянджи был виноват в том, что ему велено было выйти на сцену и петь партию Дон Жуана? Он мешал, вот и все. И Шарлиз сейчас тоже не вписывалась в чьи-то планы. Может быть, она уже погибла. А может быть – отчаянно зовет на помощь. И никто не придет. Никто, кто мог бы помочь.

– О боже, боже, ну что же это такое, - яд бесконечной горечи, бессильного протеста против вызывающей пристрастности к нему злодейки-судьбы проник в его стон, превратив его почти в крик – хриплый, как у раненого ворона. И вслед за отупляющей мертвенной апатией пришел гнев – горячая, сбивающая с ног волна, противостоять которой было невозможно, да и не нужно, потому что спешить теперь было попросту некуда, и самое время было выпустить демона отчаяния на свободу. Посыпались колючими осколками расколотые стекла, треском и вязким шлепком воззвало к милосердию перламутровое фарфоровое блюдо с подсохшим и заветренным вчерашним ужином, звонко разбились от удара о пол часы, и остановилось время, замкнутое в плену согнутых стрелок. Пока пылал огонь ярости, можно было ни о чем не думать, невозможно было думать – и он крушил все, что видел вокруг, пока не оставили силы, и Эрик не опустился на колени перед распростертым телом.

Кто видел бы его – поразился бы, какое горе причинила ему неподвижность человека, которого он видел мельком и всего лишь раз, и подумал, что он только что потерял лучшего друга... Но он потерял врага, и хуже того ничего нельзя было выдумать.

Тревожный скулеж вторил его стону, и за дверью шумно царапали когти, будто не понимая, почему хозяин не отпирает дверь, когда к нему так стремятся его четвероногие питомцы. Этот настойчивый тоскливый вой понемногу приводил его в чувства. Ярость ушла, ушел гнев… осталась только тупая душевная боль. Должно быть, можно было придумать что-то еще, какой-то иной путь, но он не верил больше, что сумеет преодолеть рок, который упорно хотел отрезать его от человечества, и губил всякого, кто решился бы разглядеть под ужасной внешней оболочкой измученного одиночеством человека. Он бы поклялся небесам, что навсегда оставит в покое этих людей - и эту девушку, и ребенка, которого она растила, но знал, что солжет, и не посмел гневить высшие силы лицемерными обещаниями. В одиночестве и тишине – без музыки и без единого друга ему долго не протянуть. Не протянуть и недели – оставшись в своем уме. А в безумии, кто знает – на что он окажется способен. Он и так, видит бог, сотворил за свою жизнь больше, чем ему когда-нибудь будет прощено.

С усилием поднявшись на ноги, Эрик повернул торчащий в замочной скважине ключ и распахнул дверь, впуская нетерпеливо скулящих псов. Могут ли они найти убийцу? Наверное, нет. Если же да… есть ли шанс, что убийца причастен к похищению Шарлиз? Может быть, и есть… Псы затеяли вокруг хозяина шумную возню, виновато подвывая на разные лады. На Эрика они внимания не обращали – должно быть, натасканные не впускать в дом чужих, а кто уже вошел – тот, стало быть, гость хозяина и существо неприкосновенное.

Между тем, барон де Неш, которого его подопечные тормошили, как куклу, будто приглашая поиграть: то толкая носом, то мягко захватывая зубами – каждый размером с большой гвоздь и такой же острый – шевельнулся и слабо застонал. Эрик вздрогнул, встрепенувшись, боясь поверить, что не ослышался. Дыхание перехватило, натянутые до предела нервы отозвались дрожащим звоном, как струны расстроенной скрипки. Шагнув к барону, он присел на корточки и пощупал пульс у него на шее. Наверное, с этого нужно было начинать, а не выходить из себя, поддавшись отчаянию… потому что сердце Неша билось. Дни его на земле еще не были исчерпаны до конца.

Возликовав, Эрик поспешил достать веревку и, отогнав обоих догов, стянул лежащему человеку руки за спиной. Хватит уже сюрпризов - если барон приберег какое-то оружие, то стоит заранее лишить его возможности вредить, да и вообще проявлять какую-либо самостоятельность. Связав его, Эрик рывком перевернул его на спину, беспомощного, как сучащего лапками жука.

– Рад знакомству, барон де Неш, - проговорил он сквозь зубы, глядя в неприятное угловатое лицо, испачканное бурыми пятнами высохшей крови. Мышиного цвета волосы с проседью курчавились над низким, тяжело нависшим над глазами лбом. – Это хоть точно ваш хозяин? – вопрос, не требовавший ответа, адресовался беспокойно рыщущим вокруг псам... Но как будто Эрик узнавал его – тот самый человек, на которого они с Шарлиз наткнулись в нескольких шага от особняка ее хитроумной тетки. Тогда было довольно темно, но все же он неплохо его запомнил. И вероятнее всего перед ним лежал тот самый мужчина - средних лет, дорого одетый, не слишком высокий. Один из псов, более крупный, беспокойно залаял, второй глухо ворча заглянул в лицо хозяина и лизнул его небритую щеку. Эрик уже сожалел, что впустил их в комнату, и на всякий случай взвел курок. Он ничего не имел против собак, но драться с ними врукопашную тоже не собирался. Барон не открывая глаз дернулся, пытаясь приподнять руку, но вытащить ее из-под спины не сумел.

– Ох… - пробормотал он, и это дельное замечание внушало надежду на скорое выздоровление. Эрик секунду-другую понаблюдал, как Неш извивается, подергиваясь всем телом, как будто не понимая, что его держит, и наконец вымолвил с холодным сарказмом.

– Если вы откроете глаза, сесть у вас выйдет гораздо лучше.

Барон выругался, и открыл один глаз – второй заплыл и отек так, что не приоткрывался даже до узкой щелки. Но даже одним глазом он вполне мог различить зловещую безликую фигуру, нависавшую над ним.

– Нашли-таки меня? – произнес он сиплым фальцетом, скрипевшим, как ключ в заржавевшем замке, и царапающим нервы. – Так кончайте. И передайте Штандеру, чтобы он катился к дьяволу.

– Если вы ответите на мои вопросы так, что ответы ваши меня удовлетворят, у вас будет возможность сообщить это ему лично и в угодное вам время, - сказал Эрик. – Ваша жалкая жизнь меня не интересует и ваши темные дела тоже, господин шпион.

Заплывшее веко дернулось, и на скривившемся от ненависти и страха лице проявился живой интерес.

– Вы не человек Штандера?

– Нет. Но это еще не делает меня… безобидным, - сухо пояснил Эрик.

Барон замолчал, переваривая новую информацию, и по-видимому, решая, как ему поступить. Страх победил, потому в голосе его, когда он наконец заговорил, проявились заискивающие нотки.

– Развяжите меня, тогда поговорим, - предложил он и хрипло закашлялся, страдая в неудобной позе. Эрик и не думал проникаться к нему сочувствием, не тот это был человек, который мог бы достучаться до его очерствевшей души и разыскать в ее потемках способность жалеть и сострадать. Связанный Неш это был единственный Неш, который его в данную минуту устраивал – удобно ему или не очень.

– Я развяжу вас, когда буду уходить, - пообещал он. – Если конечно, я не буду в очень плохом расположении духа. А это уж зависит от вас. - Барон снова выругался, на этот раз более витиевато, и попытался сесть, но без помощи рук это ему не удалось.

– Черт… - он охнул, слишком резко повернувшись, и попытался вырвать руку из узла, но тот был затянут на совесть. Разбитая голова снова начала кровоточить, и по его лбу поползла извиваясь алая дорожка. - Тогда принесите воды. И мокрое полотенце.

– Обойдетесь, - отрезал Эрик. Его угрожающий и презрительный взгляд мог бы внушить трепет, если б только барон мог видеть его лицо. Но его глаза скрыл капюшон, так что плененному приходилось полагаться лишь на звук голоса, который также предвещал месть и скорую расправу, а еще в нем была уверенность – уверенность, которой на самом деле Эрик не испытывал. - У меня не богоугодное заведение, чтобы заботиться о вашем комфорте. Обращайтесь за этим к вашим подопечным. Месье Дантс будет счастлив оказать вам медицинскую помощь.

– Вы слишком много знаете для не человека Штандера.

– И даже более, чем просто много. И более, чем меня это интересует. Делайте, что хотите, можете продать собор Нотр Дам зулусам, или сделать из Франции прусскую провинцию, или республику со всем присущим ей кровавым бардаком, мне безразлично. Но чем скорее вы перейдете от пустых разговоров к делу, тем больше вероятность, что вы не умрете от потери крови, - проговорил Эрик. Окривевший на один глаз барон бросил на него ненавидящий взгляд. Лоб его заливала нездоровая синева – последствия сильного удара.

– Так спрашивайте, - прохрипел он, пытаясь сморгнуть капли крови, затекавшие на веки. - Вы упражняетесь в красноречии больше, чем я.

– Меня интересуют двое. Шарлиз Оллис и Анна де Морано, если это ее настоящее имя.

– Если и не настоящее, то я ее знаю под тем же самым… Демоница, стерва… - выплюнул барон, едва заслышав знакомое имя. Казалось, против этой женщины он готов объединиться с самим чертом, не говоря уж о мрачном, как сама смерть, визитере. – Что, вас она тоже надула?

– Мне начхать на нее, - сухо произнес Эрик. – Она может жить или умирать, на ее усмотрение. Но она увела девушку, которая мне как сестра. Если хоть один волос упадет с ее головы, я отомщу каждому, кто хотя бы раз недобро посмотрел в ее сторону. И не буду разбираться, кто обидел ее, а кто стоял рядом и не помешал. Ясно?

Барон де Неш в задумчивости пожевал губу, его низкий лоб выдавал напряженную работу мысли.

– Если я скажу вам, что девушка действительно с Анной? – осторожно поинтересовался Неш, моргнув слезящимся глазом и болезненно поморщившись.

– Тогда я буду знать, что вы начали говорить правду. Эту женщину ведь наняли вы.

– Эта женщина такая же наемница, как я император. Она сама за себя, - уклончиво сказал барон. – Как видите, она меня провела. Стерва. Красивая стерва, но стерва.

– Где она?

– Ушла, - не скрывая досады откликнулся барон.

– И мадемуазель Оллис с ней?

– Естественно. Штандер щедро наградит ее, девчонка заставила его понервничать.

– Где ее теперь найти? – задал Эрик основной вопрос, ради которого пришел сюда.

– Кто может знать...

– Ложь! Как-то же вы поддерживали с ней связь.

– Записки в условленном месте, - коротко ответил Неш.

– Где это место? – быстро спросил Эрик, задохнувшись от вспыхнувшей надежды.

– Дом Инвалидов. Левый торец. Там вынимается один из камней. Можно оставить ей записку, она заберет. Если захочет. И когда захочет.

Надежда истаяла, оставив его наедине с суровой реальностью. Анна представлялась глупой только лишь ради собственного развлечения. На самом деле она таковой не была. Настала очередь Эрика умолкнуть, напряженно раздумывая. Где-то должна быть тропка, по которой можно подобраться к этой женщине, но она поросла папоротником и чертополохом, и заросли скрыли ее от чужих глаз, так что казалось – не было способа разыскать ее среди спутанных дебрей. И она была здесь. Совсем недавно. Они только немного разминулись, вот и все.

– Анна Морано приходила к вам? Вчера?

– Как видите, - жалко ухмыльнулся барон, дернув запрокинутым подбородком.

– Как она вас нашла?

– Она знала адрес… Она мне была кое-что должна.

– И вы с ней не сошлись в цене? – спросил Эрик, догадываясь, что речь идет как раз о Шарлиз. Глупцы. Что они вообразили об этой девушке? Что она фигура, а не скромная пешка? Должно быть, так и есть… Опасные люди, встревоженные и поставленные в тупик, каким будет их следующий ход? На их месте он решил бы зудящую проблему раз и навсегда…

– Хм…Нечто в таком духе, - буркнул Неш, отводя глаза.

– Пишите ей, что вы передумали. Мне нужно ее видеть.

– Напишу, если вы меня развяжете...

– А что девушка? Она жива?

– Полагаю, да…

Жива. Конечно, жива. Эрик прикрыл веки, переводя дух с облегчением, чувствуя, что судьба предлагает ему временную передышку. Анну не нанимали убивать ее, но доставить... куда? Он не знал. Барон кажется тоже. Но еще не поздно, еще не все потеряно. Это главное. Снова забарабанили торопливо градины вопросов.

– Анна останется в Париже?

– Это знает только Анна.

– Где она обычно живет?

– Не знаю.

– Где она бывает?

– Где захочет.

– Меня не устраивают ваши ответы! – разъярился Эрик, резко вставая.

– Других у меня нет. Послушайте, - заговорил барон, остановив тревожный взгляд на оружии, рукоятку которого сжимала рука его гостя. Один из псов, должно быть, более сообразительный, вскочил и угрожающе заворчал на Эрика, как будто отлично разбираясь в людях и смертоносном оружии, которое они друг против друга применяли. Барон негромко отдал ему команду лежать смирно, понимая, что как бы собаки не были преданы ему, развязать они его не смогут и на помощь позвать тоже, так что оттого, что они загрызут гостя, большой пользы не случится. Кашлянув и прочистив саднящее горло, он продолжил: - Анна де Морано не обыкновенная женщина. Она принадлежит высшему обществу, и я не удивлюсь, если даже она титулованная особа. У нее в голове сдвиг – этакая дурь, видимо врожденная - на почве опасных игр. И у нее настоящий природный талант. Не думаю, что она очень сильно нуждается в деньгах, хотя ей платят тысячи и тысячи. Это у нее в крови. Никто не знает, кто она на самом деле, потому что она никому этого не позволит. Если ей нужно, она сама находит вас. Теперь вы развяжете меня?

Эрик задумался.

– Нет.

– Черт бы вас... Почему? – похрипел барон, снова безуспешно пытаясь освободиться от пут.

– Потому что так от вас больше проку.

Подхватив своего пленника за шиворот, он поставил его стоймя, но Неш норовил сползти на пол, не способный держать равновесие, и пришлось уронить его тело в кресло.

– А вот этот адрес вам о чем-то говорит? – Эрик достал оставленную Анной карточку и зачитал.

– Нет, - барон пожал плечами. – Бульвар Распай? Я не знаю, где это. Какая-то окраина.

Разочарованно вздохнув, хотя никакой надежды на карточку как на источник полезной информации все равно не было, Эрик помедлил, составляя план действий.

– Где у вас перо и бумага?

– Там…– Неш указал глазами на дверь в соседнюю комнату и проворчал: – Только как я буду писать письмо, если вы отказываетесь освободить мне руки?

– Я сам напишу. Если ваша Анна столь умна, она все равно почует неладное. Лучше уж будем играть, как она любит – положив карты на стол.

Барон хмуро наблюдал, как Эрик строка за строкой выводит записку, обдумывая каждую фразу. Наконец он отбросил перо, сложил письмо в карман и подошел к своему пленнику.

– Что еще вам от меня нужно? – мрачно спросил тот. – Я ответил на вопросы, не так ли?

– Я предупреждал, что ваши ответы должны мне понравиться.

Барон успел только попытаться взбрыкнуть, но Эрик уже ловко затянул шнурок, связав ему и ноги. Теперь тот отказался совершенно беспомощным. Ощупав его одежду под шипение сквозь зубы выплевываемой ругани, Эрик обнаружил в кармане его штанов увесистый кошель, который с чистой совестью присвоил.

– Вы не оставите меня здесь! – выкрикнул барон вслед Эрику, и в его голосе затрепетала паника. Тот с презрением оглянулся.

– Возможно, у вас и есть лошади, но вы не сможете усидеть в седле. Я найду извозчика, и вы поедете со мной к дому Инвалидов, покажете, где оставить записку.

– А потом? – подозрительно поинтересовался Неш

– Потом съездим посмотрим, что за адрес на визитной карточке.

– А потом!

– Потом будем караулить мадам Морано.

– Вы - вместе со мной? – на высокой, писклявой ноте вырвалось у Неша.

– Естественно. Откуда мне знать, что вы не лжете? Когда я получу назад девушку живой и здоровой, можете катиться на все четыре стороны.

– А если… Штандер найдет ее раньше вас?

– Тем хуже для вас, - с мстительной злостью заметил Эрик. – Его я тоже разыщу, даже если придется доставать из-под земли. Разыщу и убью, как собаку. Но вас – раньше. Для острастки. Чтобы он знал, что я не шучу. Чтобы вы знали, как поджигать дома скромных модисток и подсылать к ним убийц.

<<< Назад    Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы