"Ты должен жить. Твой грех - неизгладимый.
Иди, исполни дни свои - и впредь
Не омрачай их новыми грехами."
(с) Дж.Байрон


Глава 1

Ночь встретила Призрака Оперы непроглядной тьмой и ледяным ветром. Все дороги перед ним были открыты, только вот ни одну не хотелось избрать. Ничто не манило его вдали, нашептывая сладостные надежды, будущее было пустым и безнадежным. Чуждые и непонятные джунгли живущего своей жизнью города неприветливо окружили его, сдавливая лапами отупляющего одиночества и беспричинного страха. Ночной Париж равнодушно взирал на низверженного ангела, изгнанного из своего собственного рая, в который было вложено столько сил и души. Уютный, уединенный, посвященный волшебству музыки рай посреди темной пустыни… теперь там наверняка беснуется досадой неудовлетворенной жажды крови толпа. Может быть, лучше было остаться и защищать свой мирок, пусть даже ценой собственной жизни. Может быть, так даже было бы проще – просто дождаться, пока они придут, разъяренные, опьяненные собственной храбростью, разогретые вином, выпитым, чтобы подстегнуть свою решимость и свою ненависть. Глупо бояться боли – что еще они могли с ним сделать сверх того, что уже с ним сделано? Вряд ли это продлилось бы долго… что там они несли с собой, тесаки, топоры? Он содрогнулся. Да нет, вероятнее милосердные жандармы покончили бы с никчемностью его жизни одним выстрелом, даровав вечный покой, и ему никогда больше не пришлось бы страдать, никогда. Но бренная телесная оболочка не желала слушать убедительных аргументов… Да есть ли там жандармы? – упрямо сопротивлялась она, – быть может, они не получали приказа лезть в самое пекло – в зловещую обитель ужасного демона ада. Быть может, там нет никого, кроме обезумевших людей, неожиданно осознавших, что тот, кого они страшились столько времени, сам беспомощен и слаб, что они легко могут поквитаться с ним за годы унизительных перешептываний в коридорах, когда они считали, что имеют дело со сверхъестественным существом, которое может однажды коснуться их во сне и превратить в нечто ужасное. Сегодня их роли переменились, сегодня они преследуют его, а не он их, и они не забыли бы ему мгновений, когда липкий пот стекал по их спине, в то время как по опере разносился эхом Его голос, предвещая месть и кровь. Сегодня месть и кровь коснулись бы его самого, превратив в месиво из растерзанной окровавленной плоти – жалкой, утратившей остатки гордости, противно молящей о милосердии последнего удара. Но он ушел, не позволил им сделать этого с собой, и теперь, должно быть, их ярость обратилась на неодушевленные вещи, круша и ломая, сжигая и раздирая на части. Об этом тоже лучше не думать. Его инструменты, его ноты, его картины, его макеты, – должно быть, к этой минуте от них остались лишь щепки да пепел. Он мысленно попрощался с ними, пытаясь смирить разум с тем, что все, чем жил он долгих двадцать лет, более не существует. Отер набежавшие слезы и медленно побрел дальше по пустынной улице – наугад. Идти было некуда. Он не знал в Париже ни единого человека, которому он мог бы довериться. Он вообще никого не знал в Париже, по правде говоря. С тех пор, как он поселился под оперой, ему довелось разговаривать вживую, а не посредством записок, со считанными людьми. Если отбросить несколько печальных попыток обрести новых знакомых, предпринятых в ранней юности, – а он был так наивен тогда, еще надеясь, что странный бледный парень с закрытым маской лицом вызовет что-то кроме недоумения и страха, – то за прошедшие годы он общался только с Кристиной и мадам Жири, в конце концов поддавшейся власти всеобщей ненависти и тоже предавшей его… иначе как бы глупый виконт так резво отыскал путь в его подземный дом? Обе они отпадали, а больше ему не к кому было обратиться.

Между тем, ночь не так уж длинна, и до рассвета осталось несколько часов. Что с ним будет, когда наступит утро и тьма рассеется? Он останется один на один с дневным светом, который равнодушно явит миру его невероятное, отталкивающее безобразие, один на один со всем тем, от чего прятался много лет во мраке и тишине, нарушаемой лишь плеском вод. Да еще музыкой, его музыкой. Он пожалел теперь, что оставил маску. Это было глупым ребячеством, отказаться от всего, чем было его прошлое – от музыки, от театра, от Кристины, от маски, которая ничему не помогла… Теперь прошлое его позади, но это не отменяет приближающегося утра, утра и дневного света, которого он так отчаянно боится. Дитя дьявола, демон ада, призрак Оперы, как еще они назовут его, когда увидят? И крики… он никогда не забудет их крики, переходящие в пронзительный ранящий слух визг. Вроде тех, что он выдержал сегодня, когда она сорвала маску – что за надрывный вопль прокатился тогда по залу, словно они взглянули в глаза собственной смерти. А всего только им на мгновение открылось его лицо, издалека. Что бы с ними было, если б они встретились с ним лицом к лицу, на улице? Вот как сейчас, когда он идет куда глаза глядят, почти не чувствуя уже ни холода, ни усталости, даже душа уже онемела так, что почти не болит, если только не касаться памяти о глазах Кристины, в которых читалась молчаливая жалость хозяина, ударом лопаты прекращающего мучения умирающего щенка.

-

Улица за улицей – Эрик сворачивал наугад, лишь бы только не останавливаться. Идти было почему-то легче, так создавалась иллюзия, что он куда-то движется, что-то делает, продолжает жить и бороться, да и сама ходьба успокаивала. Шаг за шагом, размеренно, упорно… идти и идти, пока сам собой не найдется какой-то выход… какое-то решение.

Мысли теснились в голове, беспощадно терзая измученный разум, не позволяя ему ни на минуту освободиться от тяжести разочарований и обид, от страха перед зыбким будущим, перед миром, в котором не было места такому, как он. Он не сразу обратил внимание на отделившиеся от стены тени, почти бесформенные во тьме. Словно призраки… Они неспешно, уверенно рассредоточились, поджидая его, они хорошо знали свое черное дело, которое творили во мраке, и это не была музыка ночи. Зло, которое они несли, не имело ни лица, ни имени, они приходили молча за своей данью, не заботясь о том, что за глупая пичуга попала в их силки.

– Отдавай все, – хрипло сказал голос в ночи. Нет, он не собирался сдаваться легко. Он был не кем-нибудь, – он был самим Призраком Оперы, он наводил ужас, он был Хозяином, Учителем, Мастером, ему покорялись, его уважали, его боялись... когда-то. Когда-то раньше, в другой, прошлой жизни. В этой жизни, в эту минуту, когда он оказался один на темной улице, с бесполезной против семерых здоровяков удавкой в кармане, никому не было дела до его величия, до его зловещего гения, до его надменных приказов. Тени приблизились, сомкнулись кругом него, предвещая беду, но он не отступил, с последним упрямством поднял голову повыше, готовый дорого продать свою жизнь. Испугает ли их страшный лик Чудовища? Побегут ли при виде монстра? О нет… Их не волновало, красив ли он, или безобразен. А может – было чересчур темно, и его лицо слилось с ночью, и увидеть его было невозможно. Они были так близко, что он мог слышать их дыхание.

– Отдавай, – повторил голос глухо и угрожающе. Затем что-то твердое и тяжелое ударило его под ребра, выбив дыхание, заставив захрипеть, беспомощно ловя ртом воздух.

Он пытался защищаться, и он был успешен, если так можно расценить несколько точных ударов, сваливших с ног нескольких его ночных противников. Но их, ударов этих, было недостаточно, чтобы разбросать всех, и те, кто падали – вновь вставали на ноги, а другие в это время обрушили на него шквал жестоких пинков и побоев, швырнув его прямо в уличную грязь, мокрую смесь талого снега и земли. Он отбивался пока мог… но силы оказались не безграничны, и он закончил тем, что едва дыша лежал на земле поверженным и избитым, немигающим взглядом глядя в темное небо и ожидая смерти. Жалкой смерти в грязи посреди глухих парижских трущоб.

Он уже не сопротивлялся, когда они обыскали его и вытащили кошелек, не оставив ему ни гроша, ни ломаного су. Он ожидал удара ножом напоследок, но его не последовало. Кому нужна была его жалкая жизнь? Он дал им то, в чем они нуждались. И ночные налетчики безмолвно растворились в тиши.

Он приподнялся, едва не заскулив от боли в подреберье, ожегшей его, словно в бок плеснули кипятком. Кое–как встав, он с отвращением и дикой злобой на вся и всех глянул на себя, отряхиваясь, – грязный костюм, особенно черны руки, попавшие в самую лужу, грязны, как у трубочиста, – презренный парижский клошар и тот выглядит достойнее. Кольцо, которое вернула Кристина, было залеплено мокрой землей, и он принялся отчищать его. Повезло, не попади он рукой прямо в мутное месиво, и разбойники заметили бы блеск драгоценного камня. Но они взяли только деньги, кольцо осталось ему – на память, горькую память о своей ошибке, своем разочаровании, о кратком мгновении глупой надежды. На вечную память о Кристине, которая могла бы любить его – если бы не увидела его лица и если бы не ужаснулась его деяниям. Счастье прошло близко – и все-таки стороной. Поманило его ложной надеждой – и сгинуло, оставив ему лишь воспоминание о прекрасной музыке и нежных карих глазах, на которых накипели слезы жалости и сострадания. Мир на миг показал ему смысл любви и самопожертвования, и он ответил тем же. Ответил – и не жалел ни капли. Не нужно ему ничего – силой. Он искал немножко тепла, но в том ему было отказано, а раз так – что ж. Даже извращенное желание, которое то и дело вспыхивало в бархатистых, словно у лани, глазах, тоже было не то, что ему нужно. Откуда это взялось в той маленькой девочке, которую он лелеял и приручал десять лет, которую он так любил, что едва не потерял сам себя, что пустил свою жизнь под откос – все ради нее? Откуда в ней была эта тяга, которая опалила его и больно ранила, когда она вновь потянулась к нему, ища своими горячими губами его губы? Страсть без нежности, желание без тепла, жажда без любви… Ее сердце принадлежало другому, Ее тело испытывало неуемное любопытство узнать, каково это, отдать себя уроду. Злодею. Убийце. Монстру. Она сопротивлялась, сколько могла, и едва не проиграла борьбу со своим вторым я, но он не позволил ей пасть так низко. Он знал, что на другой день она ужаснется сама себе и никогда не простит его. А он, вероятно, просто убил бы ее, если б она подарила ему себя на одну ночь, а потом отняла со слезами и упреками. Кристина… Больно, как больно… Он закрыл глаза, разгоняя мысли о ней, принуждая себя вернуться к настоящему и оставить прошлое – прошлому.

-

Боль немного улеглась, кажется, ребра были целы, так что все обойдется кровоподтеками, которые со временем сойдут. Эрик медленно потащился дальше… теперь, пожалуй, ему почти нечего опасаться. Денег у него нет, взять с него нечего, кольцо он снял с пальца и перепрятал в потайной карман – по крайней мере, при беглом осмотре его не заметят. Хотя, конечно, найти его можно, если взяться за дело как следует. Он прошел еще немного и вышел прямо к Сене. Это не могло не радовать – он спустился к кромке берега и, наконец, с удовольствием вымыл в ледяной воде грязные руки и вытер с лица кровь, натекшую из разбитого носа и замаравшую верхнюю губу и подбородок, ощущение чего было липким и крайне неприятным. Умывшись, он кое–как влажными руками отряхнул одежду, пытаясь хоть отчасти вернуть себе человеческий вид. Он позволил себе передышку – просто постоять около воды, расслабившись, прислушиваясь к мерному плеску, напоминавшему его подземный дом и его озеро. Тихо замереть там, в непроглядной тени под мостом, освещенным единственным целым фонарем, дающим ореол блеклого света. В душе клокотала тихая, не находящая себе выхода ярость. Он позволил так себя унизить. Избить, ограбить. Что с того, что он был один, а их много? Он был Призраком Оперы, а они обошлись с ним, как с последним пьянчужкой, поздно возвращающимся из кабака.

В распаленное злобой сознание неожиданно ворвался крик, и Эрик очнулся от своих мыслей и зашарил глазами кругом, ища источник резкого звука. Кто-то кричал, звал на помощь. Где-то совсем рядом. Не ему ж одному стать жертвой подонков, поджидающих в ночи свои беззащитные одинокие жертвы.

– Помогите! – голос был еще и женский, молодой и звонкий. Что за безумная особа решила прогуляться по ночным улицам? Он сделал несколько шагов, ища место, откуда открылся бы более полный вид на унылую набережную и мост. Теперь он увидел – едва касаясь ногами земли, мимо вихрем пролетела какая-то женщина, за которой следовали, неуклонно догоняя, трое мужчин. Расстояние все сокращалось, и посреди моста ее, наконец, настигли, несмотря на то, что бегала она очень резво. Ее толкнули и прижали к перилам, и до Эрика донеслась отвратительная площадная брань. Женщина, которую кто-то громко обозвал «грязной шлюхой», билась, как дикая кошка, не позволяя задрать ей юбку. Теперь Призрак понял, что им нужно было от этой женщины, так неосторожно оказавшейся в глухом районе без провожатых. Ему стало противно. Кто может хотеть этого от женщины насильно? Держа ее, связывая или нанося ей побои? Что за удовольствие можно найти в пронзительных воплях и попытках расцарапать тебе лицо? Он, никогда не бывший ни с одной женщиной, ни силой, ни по доброй воле, искренне удивлялся. Как можно хотеть и даже стремиться, чтобы на тебя смотрели с ненавистью и отвращением, борясь с подступающей тошнотой, когда ты дотрагиваешься до гладкого обнаженного тела? Разве они, имея лица почти без изъянов, не могли запросто найти себе подружку? Им так больше нравится? Почему же его ужасает мысль, что он обнял бы женщину, которая не только не прикоснулась бы в ответ с лаской, а заорала бы, зовя на помощь? Может, это он чего-то не понимает в плотской любви? Да и откуда ему понимать-то.

– Караул! Пожар! – взвизгнула несчастная, видимо, осознав, что так вернее можно привлечь чье-то внимание. Кажется, она укусила кого-то из нападавших, потому что ругань, донесшаяся до Эрика, была ужасной, и, судя по шлепку, женщине отвесили пощечину. В нем вновь вспыхнула злоба. Эти люди… они были вовсе не люди, они были просто животными, они принадлежали к той же мерзкой породе, безжалостно превратившей его жизнь в ад. Люди, которым чужая боль была пустым развлечением. Такие же, как те, которые гоготали, вцепившись грубыми пальцами в прутья клетки, и тыкали в него палками, как в безмозглую скотину, заставляя не отворачиваться, показать свое уродство, чтобы развлечь их и внушить им чувство собственного превосходства – ведь на их лицах не было таких мерзких отметин. Он мог отнимать у таких людишек жизнь без зазрения совести. Они не имели бессмертной души, и не о чем было тревожиться. Они были крысами, которых стоило истреблять.

Ярость заставила его покинуть свое убежище, он в несколько прыжков одолел расстояние, отделявшее его от разыгравшейся сцены. Как будто он не опоздал, девушка достойно отбивалась последние пару минут, и ей удалось сохранить на себе платье. Только волосы ее, – ярко-рыжие, как он теперь разглядел, – были в страшном беспорядке, и лиф расшнурован. Он оттолкнул от нее мужчину, опешившего от неожиданности, и, вцепившись пальцами в ее локоть, одним броском отшвырнул прочь. Девушка – она оказалась совсем молодой, лет двадцати двух, не больше – упала за мощеную дорогу, ахнув от боли. Эрик больше не смотрел на нее, его злоба обратилась против ее обидчиков. Не из–за нее, она сама по себе не интересовала его. Он ненавидел их за себя… за все обиды, что причинили ему, в прошлом и в настоящем, причинили люди, как близнецы подобные тем, что сейчас оказались перед ним. Ненависть удвоила его силы. Он вложил всю свою злость в удар, и что-то хрустнуло – он надеялся, что сломанная челюсть. Этот вечер и эта ночь – пожалуй, это были худшие вечер и ночь в его жизни. Он потерял все. Все, что было поставлено на кон, оказалось проиграно, и он остался банкротом – не у дел, всеми отвергнут и без средств к существованию. Один на один с непреходящим ужасом перед приближающимся утром. Хоть кто-то должен был заплатить за все, что ему сделали? Ответить своей кровью за каждую мучительную слезу, проползшую по его изуродованному лицу. Отозваться треском сломанной кости на тупую душевную боль, которую он выносил, и которой не видно было конца и края. Его неистовая ярость излилась на так кстати попавшихся на его пути нелюдей, которые – по удачному совпадению – действительно заслужили наказание. Он не чувствовал, что и ему в ответ достаются удары, которые назавтра проступят черно–синими пятнами, до которых нельзя будет дотронуться. Но пока его мозг был защищен от боли пеленой ненависти и жажды мести. Щелкнуло выдвигающееся лезвие ножа, но такая мелочь не могла остановить его, он готов был рвать на части любого, кто стал бы на его пути, с ножом ли, со шпагой ли, или с пистолетом. Наконец, его жаждущие вцепиться в чье-то горло руки схватили воздух. Двое напавших на девушку негодяев предпочли сбежать с поля боя, один валялся тут же без сознания, Эрик смутно помнил, что его последний удар пришелся кому-то в висок, должно быть, этому-то он и достался. Он и сам, осознав, что на этот раз последнее слово в драке осталось за ним, обессилено опустился на землю.

Девушка, похоже, не пострадала, он видел ее ярко-рыжую шевелюру, несмотря на плавающий перед глазами туман и густой ночной сумрак, и она благополучно встала на ноги после того, как он оттолкнул ее в сторону. Кажется, она намеревалась убежать, но, в последнюю секунду передумав, направилась к нему.

Он же пытался отдышаться, не поднимаясь с колен, и постепенно успокаивался. Ярость уходила куда-то вглубь и больше не помогала ему выстоять. Он почти с сожалением отпустил ее, понимая, что теперь ему вновь придется оставаться с ненавистным собой один на один.

– Благодарю вас, сударь!

Девушка подбежала к нему, и он ощутил благодарное пожатие, когда она чуть коснулась его плеча. Рука его инстинктивно взметнулась к лицу, несмотря на полумрак ночи, где свет давала лишь блеклая луна да одинокий тусклый фонарь на мосту, он все равно не выносил мысли, что кто-то будет смотреть на него вблизи. Как не хватало привычной маски… Сердце забилось в страхе перед ее неизбежным визгом, который вновь швырнет его в мутное болото отчаяния, заставив ощутить себя жалким, ничтожным, униженным, растоптанным, наполовину животным, запертым в клетке, чтобы увеселять своим ничтожеством жестокую толпу.

Между тем девушка, кажется, собралась бежать дальше. Куда бы она ни спешила, должно быть, это было важно, раз она рискнула одна ночью бегать по не слишком аристократическим кварталам. Она уже подхватила юбку, готовая сорваться с места, как вдруг остановилась, оглянувшись на него. Ее взгляд в ужасе ощупывал его лицо.

– Ох, сударь!

Эрик замер, пытаясь примирить свой разум с этим обидным, причиняющим боль страхом, который даже спасенная им от позорной и жестокой участи девушка испытывала перед ним.

– Сударь, вы ранены?

Она попыталась отнять его руку от лица, но он упрямо сжался, сопротивляясь, не позволяя ей посмотреть на него. Сквозь пелену накатившего на него страха, вызывающего внутреннюю дрожь и побуждающего наброситься на нее едва ли не с кулаками, лишь бы не позволить убрать его руку, он начал осознавать - она всего только решила, что он зажимает рукой порез.

– Оставьте, – процедил он сквозь зубы. – Я цел.

Но она с таким же упорством пыталась отцепить его напряженные пальцы. Руки у нее были достаточно сильные, так что ему тоже пришлось удвоить усилие, чтобы не подпустить ее к себе.

– Что с вами? Позвольте мне взглянуть. Это же из–за меня! – воскликнула она почти с отчаянием. – Что болит? Глаз? Ну, не мучьте меня, пожалуйста, разрешите мне…

Ярость накатила огненным штормом, затуманив разум смесью ненависти и обиды на весь мир. Посмотреть она хочет? Так упряма, что не понимает по–доброму? Что ж, тогда будет не по–доброму!

– Убирайтесь отсюда! – рявкнул он зло. – Говорю же, оставьте меня!

Гнев не произвел должного эффекта, зато он на мгновение отвлекся, и она оттолкнула его руку в сторону.

– О Бог ты мой! – вскрикнула она, прижав в ужасе ладонь к губам.

Его ярость растаяла, как и возникла, внезапно, оставив его наедине с холодом и пустотой, наедине с миром, который упорно желал растоптать и сломить его, и захотелось завыть, обхватив себя руками, завыть, как загнанный раненый зверь, у которого нет больше сил сопротивляться и рваться вон из капкана. Он выручил ее, но она все равно заорала, будто увидела голодного дракона с отверзлой пастью.

– Что они вам сделали? – она потянулась к нему, пытаясь повернуть его лицо к свету, но это было уже слишком.

– Уберите от меня руки! – закричал он на нее. – Не смейте! Не троньте меня.

Ее голос в ответ прозвучал с молящими нотками.

– Я осторожно, сударь, уверяю. Я не причиню вам боли. Вам нужен врач.

– Врач? Мне?

– На вас кровь, мне показалось… Чем же они вас так?

Почти смешно… До него дошло, что в полумраке она не успела рассмотреть его, и ей показалось, что на его лице какая-то свежая рана, нанесенная напавшими на нее негодяями… Логично было бы так предположить, правда. Только от этого не легче.

Эрик оттолкнул ее руки и поднялся. Став под фонарем, он повернулся к девушке, позволив оценить себя во всей красе…

– Не нужен мне никакой врач. Любуйся, на! Довольна?

– О… – она растерянно остановилась, разглядев, что спутанный клубок багровой искореженной плоти на правой стороне его лица не мог стереть никакой врач.

Он отвернулся от нее и пошел прочь, через мгновение она догнала его.

– Простите, сударь, я допустила непростительную бестактность, мне очень жаль. Меня сбило с толку освещение и то, как вы себя повели. Мне очень жаль, если я вас обидела, – тон ее был виноватым, и, несмотря на тлеющее чувство обиды, Эрик немного смягчился. Правда ведь не хотела. Решила, дуреха, что его физиономию исполосовали уличные бандиты… а теперь пытается соблюсти правила хорошего тона. Глупость какая, как будто ему более или менее горько сознавать себя пугающим чудовищем от того, нарочно его уязвили или нет.

Поспешно выговорив свою тираду, она виновато улыбнулась ему и, подхватив юбку, побежала по мощеному тротуару.

Неожиданная идея полоснула мозг. Спасенная, да еще и раскаивающаяся, девушка вполне могла оказать ему услугу. Все, что ему требовалась сейчас, это нора, в которую он мог бы заползти и там отдышаться. Подумать, решить, как жить дальше, зализать раны… если, конечно, это возможно. Это сейчас важнее, чем бездумно бежать куда глаза глядят, будто перепуганный заяц. Этот день был чересчур длинным, и он не в состоянии сейчас противостоять этому миру, только не сейчас, ему нужно поспать и немного успокоиться, попытаться трезво оценить свои возможности… Куда бы она ни мчалась, у этой девушки наверняка есть дом, а в доме, даже если она живет не одна, наверняка есть подвал или сарай, где он может спрятаться на время. Это безопаснее, чем лезть в какие-нибудь темные заброшенные руины, рискуя нарваться на сборище нищих, которые возьмут если не уменьем и силой, так численностью.

Он догнал девушку, которая на удивление даже после пережитого бежала так быстро, что он запыхался, пока поравнялся с ней. Впрочем, может быть, на нем просто сказывалась накопившая усталость.

– Я провожу вас, – бросил он надменно, словно делал ей одолжение. – Вы попадете в очередную неприятность, если будете одна ночью бродить по улицам.

Она не возражала, только кивнула, хрипло дыша. Они миновали еще пару кварталов, пока, наконец, девушка не подбежала к массивной двери и не заколотила в нее. Долгое время никто не открывал.

Девушка не сдавалась, и шум, поднятый ею, мог бы перебудить весь квартал.

В конце концов им отворили. На пороге появилась полная особа в кое–как натянутом платье, пуговицы были застегнуты криво, и пояс сбился набок, видно она одевалась спросонья. Эрик подался назад, в тень, так чтобы наблюдать за сценой, оставшись относительно невидимым, по крайней мере, не привлекать излишнего внимания.

– Что нужно? – неприветливо спросила она.

– Мне нужен доктор Жюстен! Срочно! Прошу вас, разбудите его.

– Я здесь, – на лестнице появился заспанный немолодой мужчина в ночном халате и устало зевнул, перегнувшись через перила. Похоже, он даже не собирался спуститься вниз, к гостье. – Что за беда? Отчего кричим посреди ночи, мадемуазель Оллис?

– Прошу вас, мэтр Жюстен, пойдем со мной! Мари… пора!

Доктор пожал плечами.

– Мадемуазель Оллис, вы мне задолжали за два последних визита.

– Мэтр Жюстен, прошу вас! Последний раз! Я расплачусь с вами, клянусь. Я истратила столько денег за эти месяцы, что у меня едва хватает на кусок хлеба, но на будущей неделе со мной должны рассчитаться за шляпку.

– А кто это с вами? – взгляд доктор с интересом попытался выхватить фигуру Эрика из полумрака, но тот не спешил выходить на свет.

– Мой кузен…

– Может быть, ваша родня поддержит вас в трудную минуту… материально. Это ведь естественнее, правда, ожидать помощи родичей, чем предполагать, что занятый человек – посторонний человек - будет заниматься благотворительностью?

Холодный тон говорил о большем, нежели слова. Клятва Гиппократа в этом доме ничего не значила. Девушка горестно всплеснула руками, и ее взгляд опалил Эрика горячей мольбой, когда она повернула к нему голову, видимо, в надежде, что он потянется за кошельком.

– К сожалению, – тихо, так, чтобы слышала только она, сказал Эрик, с усилием преодолевая стыд, что с ним обошлись не лучше, чем с ней, и он также ничего не смог поделать, – все мои деньги сегодня достались людям, подобным тем, кто едва не обидел вас на мосту… У меня нет ни гроша.

Девушка ничего не ответила, но сделала несколько шагов навстречу доктору.

– Вы заставите меня стать на колени? Я молю вас, вы необходимы моей сестре, пожалуйста, будьте же человеком!

Эрик испытал смутное побуждение хорошенько встряхнуть бессердечного типа, который намеренно зевнул, намекая, что визит затягивается. Однако же… довольно на одну ночь человеколюбия. Он уже достаточно показал себя, и что? Кристина воспользовалась дарованной свободой и убежала, бросив его, как сломанную игрушку, не заботясь ни о его разбитом сердце, ни о надвигающейся опасности быть растерзанным в клочья, если б у него только не хватило воли к жизни подняться на ноги после ее ухода. Девушка, которую он спас на мосту, заорала дурным голосом, едва увидев его… Это было немного несправедливо, так рассуждать, он понимал, но все-таки, трудно быть уберечь душу от разъедающей ее горечи.

– Обратитесь к местной повитухе, мадемуазель, полагаю, вам это по средствам, – между тем, равнодушно предложил врач, поворачиваясь к ним спиной и демонстративно удаляясь в комнаты. Его экономка, молчаливо присутствовавшая при разговоре, недвусмысленно приблизилась, будто предлагая им немедленно убираться вон. Ее взгляд и походка были более чем красноречивы. На этот раз девушка смирно позволила себя выпроводить.


Глава 2

Вряд ли она потратила на колебания больше, чем полминуты. Постояв перед закрытой дверью со сжатыми кулаками и громко выдохнув, словно борясь с желанием поджечь дом, девушка повернулась и побежала прочь. На своего спутника она не обращала внимания, безразличная к тому, следует он за ней или отправился по своим делам. Эрик поспешил следом, бездумно, от усталости не слишком соображая, что происходит, и куда он мчится ночью в компании незнакомой ему рыжей молодой особы. Он лишь надеялся, что они попадут в место, где ему перепадет радость перевести дух и хоть недолго поспать. Между тем, девушка бегала, как серна, быстроногая и легкая. Ее гнала тревога, которая теперь, когда ее выставили из дома врача, явно проступила на ее лице. Задавать вопросы и вообще вести какие-то разговоры не было ни времени, ни возможности, поскольку весь путь они проделали бегом, ни разу не остановившись отдышаться. Миновали злополучный мост, пробежали набережную, свернули в какие-то темные кварталы, затем через внутренний дворик попали на относительно ухоженную улочку. Должно быть, они были где-то далеко от центра Парижа.

Покосившийся домишко, к которому привела его девушка, выглядел жалко, и от него за милю веяло бедностью. Часть окон была заколочена, словно хозяевам не хватало даже на то, чтобы заплатить стекольщикам. Дверь оказалась незапертой. Должно быть, здесь просто нечего было красть. Девушка не колеблясь впустила его, недвусмысленно придержав дверь, будто приглашая его войти внутрь. Все вышло, как он и надеялся. Пристанище для него на ближайшую пару часов нашлось само собой. Теперь бы только найти себе угол и там тихо умереть.

Не удалось…

-

Едва только переступив через порог и оказавшись в тесной темной прихожей, Эрик услышал такой пронзительный вопль, от которого волосы становились дыбом, и леденела в жилах кровь. Девушка, спотыкаясь на шатких деревянных ступеньках, бросилась на крик, а он, повинуясь необъяснимому внутреннему импульсу, поторопился следом за ней, пытаясь хотя бы не оступиться. Они оказались в маленькой холодной спаленке, где на постели лежала белокурая девушка, совсем юная, едва ли старше восемнадцати, с прозрачным фарфоровым личиком.

– Шарла, Шарла! – звала она в бреду, и тело ее билось, будто в конвульсиях. – Шарла!

Этот крик на одной ноте заставлял содрогнуться и отступить, здесь происходило нечто такое, чему он не мог, не хотел и не собирался быть свидетелем. С него довольно уж на сегодня, нет уж, увольте, увольте… Не это. Только не теперь. Не сейчас.

– Мари! – рыжая девушка метнулась к кровати, схватив тонкие ладошки, бессильно свесившиеся с края постели. – Мари, скажи, милая моя, как ты? Девочка моя, открой глазки.

Эрик не шевелился, прислонившись к косяку двери, надеясь только, что о нем забудут, и он сможет убраться отсюда все равно куда. Неестественное возвышение над хрупкой фигуркой, прикрытой тонким одеялом, не оставляло малейших следов для сомнений. Здесь не место мужчинам, тем более посторонним. Здесь нужна знающая акушерка, раз уж врач отказался придти. Он повернулся выйти, но девушка, которая привела его сюда, остановила его молящим возгласом:

– Прошу вас, сударь, побудьте здесь. Я сбегаю за повитухой – если мне повезет, то она вернулась… – говорила она задыхающимся голосом, будто ее душили невидимые пальцы. – Час назад, когда я ходила к ней, ее не было дома – ушла к кому–то… Никто не знает точно, куда. Не знают, где ее искать. Может быть, ее не будет до утра… Но вдруг. Я сбегаю к ней…

Он потерял дар речи. Остаться здесь? Наедине с кричащей, мучающейся родами девушкой? Язык не поворачивался назвать ее женщиной, она выглядела, как невинное дитя, несмотря на крупные бисеринки пота на лбу и искаженное гримасой лицо. Он не скрывая ужаса уставился на девушку, надеясь, что она одумается и возьмет назад свое безумное предложение.

– Пожалуйста… – она почувствовала, что он отказывает ей, и в голосе ее зазвенели с трудом сдерживаемые слезы. – Я бы попросила вас сбегать, а осталась сама, но так долго объяснять, где она живет. Но здесь недалеко, и я клянусь вам, что самое большее через двадцать минут буду здесь, а вы сможете пойти домой, если захотите, или остаться до утра.

Слезы всегда его обезоруживали. Еще с тех времен, когда Кристина была десятилетней малышкой, и плакала, скорбя о потерянной семье, забившись в темный уголок часовни, он не умел отстраниться и не слушать. В один из таких моментов он и пришел к ней и стал петь ей, успокаивая звуком голоса, нежным, мелодичным и внушающим доверие. Она поверила… Подняла голову и улыбнулась, и тотчас же сердце его растаяло и приняло ее навсегда… сначала как потерянное дитя, такое же беззащитное, каким был он сам десять лет назад, потом как неожиданно расцветшую, прелестную девушку.

– Ладно, – неохотно смирился он, – идите.

Последнее, чего бы ему хотелось, это остаться сейчас здесь, одному, если не считать девушки на кровати, но она, кажется, была в полуобмороке.

– Я быстро, – рыжая девушка немедленно вскочила на ноги, – просто посидите с ней… если очнется, успокойте, скажите, что я скоро приду.

С этими словами она убежала, оставив его одного в чужом доме. Стук ее быстрых шагов растворился в ночи.

-

Не зная, куда себя девать, но не в силах бороться с усталостью, которая свинцом вливалась в его тело, Эрик присел на краешек постели. Он молился только, чтобы потерявшая сознание девушка подольше не приходила в себя. Перспектива ее успокаивать его прельщала мало. Еще менее ему хотелось, чтобы очнувшись, она рассмотрела его лицо, освещенное зажженными свечами, дым которых слабо отдавал мятой. Хватит с него на сегодня воплей ужаса, есть же предел человеческим силам, предел тому, сколько один человек может вытерпеть за один–единственный день. Его сегодня видело столько народу, сколько не видело за последние двадцать лет. И расширенными от страха глазами и перепуганными возгласами он был сыт по горло… еще с премьеры, где Кристина обнажила перед всеми его постыдный отвратительный лик.

Он сидел, неподвижный и отрешенный, устремив взгляд в никуда, едва замечая игру света и теней на стене – отблески свечей, его собственную ссутулившуюся тень, зловещие очертания бесформенной тени несчастной девушки, чье хрупкое тело разрывалось на части, не в силах справиться в требованием неумолимой природы. Ее сухие губы шевельнулись, и по телу пробежала судорога.

– Шарла… – простонала она снова. Эрик невольно вздрогнул, поняв, что она приходит в себя, и внутренне сжался, ожидая повторения ее душераздирающих воплей. Глаза с очень светлой радужкой широко распахнулись, и она в упор посмотрела на него. – Ты кто?

Он ожидал чего угодно, только не такого вопроса.

– Ты пришел меня унести? – ее губы вдруг по–детски скривились, словно с обидой. – Заберешь нехорошую девочку в ад? Шарлааа! – вдруг отчаянно закричала она. Он отвернулся, глотая слезы, изо всех сил пытаясь не позволить им потечь по щекам. Ну за что, за что?

Однако же он дал слово.

– Шшш, все хорошо, не волнуйся. Твоя сестра скоро придет.

– Шарла придет? Где Шарла? Почему она ушла? Ты ее прогнал, да? Уходиии! Ты злой, злой. Шарла!

Он ненавидел проклятую Шарлу всеми фибрами души. Даже больше, чем оскорблявшую его девушку, которая хоть не сознавала, видимо, что за бред она несла. Горло сжалось, словно на шею накинули удавку, и ему самому хотелось заорать, выразить в крике всю свою ненависть ко Всевышнему, наделившему его такой судьбой, закричать так, чтобы его услышали и небеса. Но он сжал зубы и сдержался. Девчонка не соображала, что говорила. Без толку в чем–то упрекать ее.

– Успокойся. Никуда твоя Шарла не делась. Она вернется очень скоро, - он честно пытался быть терпеливым и спокойным, хотя голос срывался от напряжения.

Она захныкала, но как будто утратила к нему всякий интерес, забыв о его существовании.

– Я хочу к Шарле! – вдруг завопила она отчаянно, и ее сотрясло рыдание, маленькие кулачки сжались едва ли не угрожающе. – Шарла!

Эрик отвернулся, его и самого уже трясло. Куда запропастилась эта чертова Шарла?

Между тем, фигурка на кровати выгнулась дугой, и ее горло исторгло такой громкий крик, что впору было затыкать уши. Минуты тянулись как часы. Несмотря на все свои книжные знания, долгие годы самообразования, природный ум, легко овладевавший любой информацией, никогда и ничего не забывая, не ошибаясь, анализируя и мгновенно делая выводы, на которые другим требовались десятилетия, – ни к чему подобному он был не готов. Он знал физиологию, но совершенно не способен был перейти от теории к практике. В теории все было легко и понятно. На практике его парализовало ужасом перед неведомым и чуждым телом женщины, жившим собственной жизнью. Ни в одной книге не говорилось, что именно он должен был делать, несмотря на все строго научные пояснения, иллюстрации и комментарии. Остатки гордости не позволяли сбежать, но разум в полной прострации молил, чтобы рыжая девица – чтоб ее! – вернулась наконец и приняла на себя ответственность за происходящее. Придушить одним рывком крупного сильного мужчину - это совсем другое… это не то, что наблюдать агонию едва ли не ребенка, вопли которого могли довести до истерики его самого.

Шаги! Он подскочил, едва заслышав их, от смеси испуга – по привычке, что кто–то нарушал его уединение, и радости – что это почти наверняка возвращалась пресловутая Шарла. Скрипнула дверь, и девушка проскользнула в комнату, пошатываясь, как деревце на ветру. Она была одна. Вопросительный взгляд коснулся его лица, и он встал, освободив ей место.

– Ей хуже, так мне кажется, – пробормотал он на ее невысказанный вопрос.

– Мари? Ты меня слышишь, малышка? – она наклонилась над сестрой.

– Шаарла… – тихо пискнул слабый хнычущий голосок. – Я боюсь…

– Все хорошо, девочка моя, все хорошо.

Она обернулась к Эрику, ее лицо заострилось и вытянулось, но было решительным.

– Я прошу вас… снова прошу, вы уж простите. Тетушка Френель, местная повитуха… так и не появлялась, должно быть, она заночевала у кого–то... Искать кого–то другого кажется поздно… Как вас зовут, сударь?

– Эрик.

– А… дальше?

Он промолчал, предпочтя сделать вид, что не слышит. Она не настаивала.

– Меня зовут Шарлизетт Оллис. Можете звать меня просто Шарлиз, не нужно церемоний. Эрик, пожалуйста, вон там кухня, там шкаф, найдите там чистые полотенца. Еще пожалуйста, там ведро… нужно вскипятить воду. Нам понадобится теплая вода. Я надеюсь, что понадобится. Вы мне поможете?

– Хорошо, – можно подумать, у него был иной выход. Разве что придушить обеих сестер, проклясть все и завалиться спать до прихода полиции. Не такой и плохой вариант, если подумать.

Эрик даже обрадовался возможности выйти из этой комнаты, искренне веря, что если где–то и существует настоящий ад на земле, то в данное время он находится именно здесь, в этих стенах.

Уже на пороге его остановил ее голос:

– Еще пожалуйста… камин совсем погас, здесь холодно. Если она замерзнет… ей нельзя мерзнуть. Мне уже почти нечем топить, но сегодня без этого не обойтись…

– Я разведу огонь.

Он молча, стараясь не вслушиваться в то, что происходит в комнате, стал возиться с камином. Скоро дрова затрещали, и над ними заиграли язычки пламени, в комнате стало светлее. Правда, пока от огня распространится тепло, должно пройти еще некоторое время. В кухне он не нашел ничего, кроме исцарапанного чайника, и решил им и обойтись, набрав воды и поставив на огонь. Надрывные крики участились, и он возился с чайником, бессмысленно передвигая его то ближе, то дальше, ища повод не возвращаться в комнату.

– Эрик, пожалуйста! – рыжая девушка по имени Шарлиз звала его, и он с усталой безнадежностью обреченного потащился на ее зов. Ну почему бы ей не оставить его в покое? Он уже так устал за сегодня, так устал…

Он невольно вспыхнул от неловкости, открыв дверь. Шарлиз стащила с сестры одеяло и подняла ее сорочку выше колен. Живот Мари вздымался несоразмерным с ее детской хрупкостью холмом. Зачем она позвала его сюда? Это… просто недопустимо, звать сюда незнакомого мужчину, не родича и не врача. Или… может быть он так ужасен, что она вовсе не видит в нем мужчину? Может, она видит перед собой некое существо среднего рода, обладающее разумной речью, и способное выполнять простые указания – сходить, принести, подержать? Которого нечего стесняться? Он принял надменную позу, пытаясь отстраниться от отравы этих мыслей, обороняясь от еще непроизнесенных слов, которые – он не сомневался – ранят его еще глубже, а как иначе? Только все эти позы и огненные взгляды прошли незамеченными, девушке было не до них, так что она едва удостоила его беглым взглядом.

– Помогите, прошу вас, подержите ее руки, пока она не навредила себе… – скороговоркой выговорила Шарлиз, кивнув на бьющееся, корчащееся, извивающееся тело. – Пожалуйста, я не могу удержать ее одна.

Ему пришлось пересилить себя и подойти, хотя, видит Бог, этого хотелось менее всего на свете. Было страшно и противно, но он не смел признаться в своей слабости.

– Сядьте там в изголовье, – распоряжалась Шарлиз. – Держите ее руки, крепче.

Он поднял тонкие девичьи руки и сжал их у нее над головой, лишив ее возможности брыкаться. Теперь она взвизгивала тише, но чаще… Словно раненая собачонка.

– Давай, Мари, давай, – шептала девушка, склонившись над сестрой и нежно отирая пот с ее лба. – Давай же, сделай маленькое усилие, бедная моя девочка.

Тихий всхлип.

– Мари, пожалуйста, я знаю, что ты меня слышишь. Ты мне совсем не помогаешь, моя девочка. Это нехорошо. Ты же не хочешь, чтобы Шарла огорчилась из–за тебя? Давай, еще немножечко, милая.

– Она вас не слышит, – тихо выговорил Эрик, которого отчего–то злила ее манера обращаться с сестрой.

– Слышит… только не понимает, чего я от нее хочу, – печально отозвалась Шарлиз.

– Не понимает?

– Она… еще дитя.

Девушке было самое меньшее восемнадцать, она вполне созрела, хотя и была тонкокостной, так что Эрику было совершенно непонятно, что Шарлиз имеет в виду.

Между тем Мари рванулась так, что Эрик едва удержал ее, иначе она наверняка упала бы со своей узкой постели. Издав новый вопль, она опрокинулась навзничь, и ее голова бессильно склонилась набок. Светлые волосы почти закрыли ей лицо. Шарлиз с жалостью погладила ее, отводя волосы в сторону. Затем она подняла глаза на Эрика и вздохнула.

– Вы разве не видите? Мари ребенок. Она точно такая же, какой была шестилетней девочкой. Она была очень славной девчушкой, и сейчас она тоже очень славная. Она выросла во взрослую девушку, но у нее разум маленького ребенка… Она не умеет ни читать, ни писать, она хлопает в ладоши, когда ей что–то нравится, и ревет в голос, когда ей не дают желаемое. Она любит играть… в куклы, в прятки. Она очень добрая… но она вне этого мира, и ничего из того, что происходит, не сознает так, как оно есть на самом деле.

Умственно неполноценная… Эрик с невольным сожалением взглянул на хорошенькое личико, такое юное и милое, что его не могли испортить даже страдания.

– Кто же… кто мог совратить такое дитя? – вырвалось у него.

Черты лица Шарлиз стали жестче, и ее рот твердо сжался, словно она боролась с чем–то внутри себя. Но она ответила.

– Ее… изнасиловали. Откуда мне знать кто. Кого в этом квартале волнует, что больную девушку изнасиловал какой–то подонок, его и не искали–то толком. Опросили соседей, они пожали плечами, вот и все. Это ужасно, но я не могла сутками сидеть около нее. И не могла привязать ее к кровати на то время, что я ухожу из дому. И она не такая маленькая, чтобы не дотянуться до замка или не взять в ящике ключи. Она побежала на улицу… должно быть, хотела поиграть на воздухе. Когда я вернулась, она рыдала, в разорванном платье, насмерть перепуганная… и звала маму, которая умерла три года назад.

– У вас есть кто-нибудь еще из родни?

– У меня никого, – задумчиво произнесла Шарлиз. – Мы с ней сводные сестры, не родные. У Мари есть тетка, но она не особенно жаждет ее видеть. Никто не хочет иметь дело с такими, как она… Это на самом деле очень трудно, труднее, чем с обыкновенным капризным маленьким ребенком. Тут… разум отказывается признавать, что она не притворяется и не дурачит вас, что она действительно такая, как есть, и нуждается в защите и уходе. Слава Богу… она, кажется, приходит в себя, – добавила она совсем другим тоном.

Несколько минут передышки кончились, девушка вновь зашевелилась, и он попытался просто отрешиться и не смотреть. С ее телом что–то происходило, что–то ужасное, как ему казалось. Такое могло только присниться в кошмаре. Неужели все женщины проходят через нечто подобное? И его Кристина… она тоже, если у них с этим виконтом будет… В мозгу взорвался предупредительный спазм боли, запрещая представлять себе ее – такой, продолжать думать и изводить себя. Но от желания немедленно разыскать их и задушить Рауля, чтобы он не смел сделать с Кристиной что–то, что причинит ей боль, что сделает ее такой же жалкой, руки сами сжались, едва не сломав тонкие запястье, которые держали.

– Почти все… – прошептала девушка, и ее голос задрожал. – Она вот–вот родит. Вы принесли полотенца?

– Да… они там, – он кивнул на колченогий стул, куда сложил принесенные вещи.

– Давайте их сюда, и теплую воду – вы ведь согрели воды? – налейте в бадью, там стоит в углу, вы увидите, – распорядилась она, привстав. – Ну, ну, давай, сестричка, – пробормотала она, и Эрик понял, что она забыла о его существовании, словно он был прислугой. Но досадовать было некогда и не время. Он вскочил, собрал чистые полотенца, и тут лукавый дернул его обернуться на очередной отчаянный вскрик. То, чего он избегал, свершилось, и зрелище, от которого у него засосало под ложечкой, предстало перед ним во всей своей животной откровенности.

Он тупо смотрел, как под лежащей в откровенной позе молодой женщиной скапливается лужей кровь, пропитывая простыни, и медленно капает на пол с мерным стуком. Ее глаза были широко открыты, словно в немом удивлении, и она застонала с таким шипящим звуком, словно выпускала из легких остатки воздуха, затем неожиданно пронзительно взвизгнула, и Эрик увидел нечто красное и отвратительное, раздирающее ее тело, выбираясь наружу, словно пожравший ее внутренности гигантский червь. Отшвырнув полотенце, он метнулся прочь из комнаты, заскочив в тесную уборную, где он упал на колени и едва не вывернулся наизнанку. Еле дыша и вытирая холодный пот со лба, он с трудом, пошатываясь, встал на ноги. Из комнаты донесся душераздирающий визг, и снова, и потом еще. Он сделал глоток холодной воды из кувшина, пытаясь избавиться от мерзкой горечи во рту, когда его настиг еще один бьющий по нервам крик, с которым вдруг смешался другой, не столь напоенный болью, но зато преисполненный неподдельного ужаса. Этот вопль хлестнул его сильнее, чем крик боли, это уже был другой голос… голос Шарлиз. Кольнул стыд за свою слабость, за приступ тошноты, в то время как слабая девушка оставалась там, и он вернулся в комнату, где отвратительно пахло кровью и чем–то еще, но столь же гадко. Кровь все так же капала на пол, образовывая красную лужицу около кровати. Женщина на постели все в той же неприличной позе лежала, откинувшись на подушки с остекленевшим, мертвым взглядом. Шарлиз держала в руках ее ребенка, глядя на сестру немигающим взглядом, будто не веря в происшедшее.

– Она умерла, – вдруг недоуменно произнесла она, словно это могло произойти с кем угодно другим, но не с ней. – Мари умерла.

Эрик молчал, не зная, что сказать. Рыжая девушка несколько мгновений не шевелилась, находясь в глубокой прострации, потом дернулась, приходя в себя, и вскочила на ноги, резко напустившись на него.

– Где теплая вода? Где полотенца?

Эрик смущенно вспомнил, что перед тем, как ему стало дурно, Шарлиз просила принести теплой воды, о чем он уже напрочь забыл, и побрел в кухню за лоханью, вывернул туда чайник кипятка и развел ледяной водой из ведра. Полотенца лежали там, где он их выронил. Когда он вернулся, новорожденный уже вовсю пробовал легкие, исходя громким криком. Шарлиз аккуратно попробовала пальцем воду, не слишком ли горячая, и окунула его, смывая кровь. Но даже отмытый, младенец все равно выглядел ужасно, бурым и отталкивающим, словно гнилое сморщенное яблоко. Мысль об его отвратительности и тошнотворное брезгливое чувство едва успели оформиться в голове у Эрика, как девушка завернула дитя в полотенца и сунула ему в руки.

– Подержите-ка.

Очень кстати предупредила, потому что он едва не выронил ребенка, поддавшись внутреннему порыву отдернуть руки. Но Шарлиз, не обращая внимания на его не слишком чадолюбивый настрой, силой впихнула ему ревущий сверток, который он неприязненно держал теперь на вытянутых руках. Девушка со вздохом подошла к неподвижному телу сестры на постели и кончиками пальцев закрыла ей глаза, затем подтянула простыню, накрыв ее с головой.

За окном только близился рассвет, и события вечера, премьера, пережитая боль предательства, обида и горькое разочарование, – все осталось позади, словно происшедшее давно, может быть, месяц, а то и год назад. А может быть, это случилось вовсе и не с ним, а была это просто история, рассказанная кем-то у камина. Он так вымотался, что отдал бы все, что у него есть, за возможность забиться в любой темный угол и там уснуть.

Наконец Шарлиз взяла у него новорожденного и молча вышла. Вид у нее был обессиленный, хотя держалась она для девушки, принявшей роды и только что потерявшей сестру, просто молодцом. Ему она не сказала ни слова.

Усталость валила с ног, тело наливалось тяжестью, ныла каждая косточка, требуя покоя, после пережитого его била нервная дрожь, так что Эрик почти отполз в сторону, опустившись на пол около еще теплого камина. Стоило закрыть глаза, как действительность, привлекательная или не слишком, стала ему безразлична, и он провалился в сон.

Там, во сне, он снова вернулся домой, под Оперу. Он снова был с Кристиной и снова вел ее к себе, крепко сжимая хрупкую ладошку, которую, казалось, мог расплющить, лишь сжав чуть сильнее, чем следовало. Он вновь прикасался к ней, такой нежной, только наливающейся женскими округлостями, такой изящной, тоненькой, будто тростинка. Он вдыхал аромат ее волос и льнул щекой с ее прозрачным, как у ребенка, пальцам, воображая ее ласки, и снова опускал ее на постель бесчувственной, с беспомощно запрокинутой назад головой. Этот сон он видел почти еженощно, горький сон, где его мечта была совсем близко, щекоча его живой и близкой реальностью счастья. Только во сне у него всегда доставало храбрости остаться около нее, обнять ее и касаться губами ее лица, пока она спала. Во сне он проводил руками по ее телу, изнемогая от желания, и она открывала глаза и улыбалась ему. Иногда ему снилось некое смутное потом, когда их тела волнующе сплетались на постели, и он просыпался с колотящимся сердцем и острым, почти болезненным возбуждением. Иногда сон был более честен и оканчивался тем, чем ему и следовало – Кристина протягивала руку, нежно гладила его, заставляя таять от блаженства, и затем стаскивала маску. Тогда он просыпался с криком. Сегодня память предложила ему первый путь, и Кристина, окруженная бледными парами тумана, полудева-полупризрак, с лицом, колеблющимся в мутных отсветах свечей, протягивала к нему руки, предлагая свою ласку и свое тело, и он с жадностью накидывался на нее, распластав на широком ложе. Но стоило ему овладеть этим прелестным телом, таким податливым, жаждавшим его прикосновений, как Кристина со страдальческим криком впилась острыми ногтями ему в грудь, отталкивая его. И тогда он с ужасом ощутил, что она истекает кровью в его объятиях, и ее раненое, растерзанное грубым вторжением тело вяло оседает на простыни, и на пол стекает ручьем ее алая кровь. Он вскрикнул, увидев, как кровь на полу собирается в причудливую вязь – «смерть».

Он пришел в себя, краем сознания понимая, что вскрикнул наяву, должно быть, потревожив сон рыжеволосой хозяйки дома. За стеной на одной ноте, терзая слух, хныкал младенец. Напротив, на кровать, где под простыней спала вечным сном молодая женщина, лучше было не смотреть, мысль о ночи, проведенной бок о бок с покойницей, не бодрила. Камин остыл, и во сне он бессознательно отодвинулся от него, лежа просто на голом полу, однако теперь он был накрыт одеялом, и под него пытались подсунуть подушку, не слишком удачно, потому что он обнял ее во сне, вместо того чтобы положить на нее голову. Вспомнив жуткое, вызывающее нездоровую смесь возбуждения и омерзения сновидение, Эрик тоскливо подумал, как же сильно ему хотелось все эти долгие годы хоть однажды проснуться не одному в холодной постели, сжимая в кольце рук не равнодушную подушку. Так хотелось, медленно выплывая из ночных грез, обнимать теплое, нежное тело, сладко пахнущее чем–то родным. Ощутить прикосновение мягких ладоней на своей коже, ласковый шепот, бессвязную нежную чепуху, которую только и должны нашептывать друг другу пробуждающиеся в одной постели счастливцы. Впрочем, откуда ему знать? Ему только кажется, что так было бы правильно. Иногда раньше он слабо надеялся, что однажды рок все–таки смилостивиться над ним. Не напрасно же ему был послан его маленький ангел, Кристина, кто–то, кто услышал его зов в ночи и пришел к нему с добром, скрасив его беспросветное существование в непроглядном мраке. Впрочем, выходит, напрасно. Судьба посмеялась над ним, отняв последнюю, робкую надежду. Никому он не нужен, никому, никто никогда не коснется его с теплотой и любовью. Нечестно. Нечестно…

Он скорее ощутил, чем услышал тихие шаги. Шарлиз… легкий шорох, она что–то искала в шкафу. За окном светало, наступал новый день, и Эрик понимал, что ему пора уходить, вот еще бы знать куда… и зачем. Следует вознести благодарность небесам, что у него хоть этой ночью была крыша над головой и возможность немножко подремать в тепле и безопасности. Только куда ему утром идти, не может же он бродить по городу с таким лицом, да еще и после вчерашнего скандала в опере. Нет, нет… никуда он не пойдет, по крайней мере, до вечера. Девушке придется потерпеть его присутствие еще немного. Он закрыл глаза, притворяясь спящим, чтобы она не вздумала выпроводить упорного гостя. Даже странно, он нырнул назад в глубины сна, стоило только зажмуриться покрепче и замереть, и на этот раз ему ничего не снилось.


Глава 3

Последние двадцать лет Призрак Оперы пробуждался просто оттого, что его отдохнувший организм рвался к новым свершениям, вырывая его из глубин сна, или истерзанный ночными кошмарами мозг выталкивал его из мучительного бредового забытья. И несколько долгих минут после того, как сон уходил, он всегда прислушивался к успокаивающей и неизменной капели, к плеску подземного озера, и так было каждый день, каждый год, всегда. В этот день все было по–другому, и стало по–другому с самого момента его пробуждения – насильственного пробуждения, чего не случалось с ним с тех давних пор, когда грязный цыган больно тыкал ему палкой под ребра, заставляя разлепить глаза. Он был совсем мальчишкой тогда. А сейчас он был взрослым мужчиной, перевалившим за тридцатилетний рубеж. И его впервые вырвали из мирного уютного забвения, когда не остается в душе ни тревог, ни болезненных воспоминаний, руки совершенно постороннего ему человека. Девушки. Которая ни капли не трепетала перед могущественным Призраком Оперы. Вообще не знала, кто он такой, и не интересовалась этим. У нее было полно своих забот. Так что она бесстрашно подошла к нему и потрясла за плечо. К стыду своему, он подскочил так, будто ему воткнули кинжал между лопаток. Но зато проснулся окончательно и бесповоротно.

– Что вам нужно? – резко выкрикнул Эрик, злясь больше на себя, на свое колотящееся сердце и на ощущение опасности, возникшее просто оттого, что его застали врасплох. Однако девушка не прониклась. Ее взгляд был рассеян, и она едва удостоила его вниманием. Его выкрик прошел незамеченным – она не испугалась и не обиделась, мыслями она была далеко.

– Утро, – проговорила она бесцветным голосом. Серые глаза были обведены темными кругами, миловидное лицо осунувшееся и усталое, и только рыжая шевелюра горела ярче пламени – очень густые, неприбранные, прямые волосы длиной ниже плеч. Должно быть, на эти волосы заглядывался не один мужчина, отчего–то подумалось ему. И еще они как–то странно контрастировали с ее печалью и ее потерей, словно не желали принимать участие в трауре.

– Мне нужно уйти, – так же невыразительно продолжила она. – Нужно купить молока для ребенка. На кормилицу у меня нет денег. Обойдется и так. И нужно… сходить за гробовщиком. И к нашему священнику.

Короткие фразы срывались с ее языка, и ему казалось, что они падают на пол, как тяжелые капли дождя и разбиваются у ее ног.

Эрик подтянулся, садясь. Только теперь к нему пришло ощущение противного нытья в избитом теле, которого вчера он почему-то не замечал, да еще накатила тяжелой одурью не прошедшая за несколько часов сна в неудобной позе усталость.

Шарлиз же накинула плащ, все так же рассеянно шаря глазами по комнате, которая при дневном свете выглядела совсем жалко. В соседней комнате надрывался плачем младенец. Эрик не знал, все ли дети столь невыносимы в своем упорном, громком, надоедливом реве, в котором не слышно было ничего человеческого. В Опере детей не бывало. Как вели себя маленькие цыганчата в таборе, он уже просто не помнил.

– Я вернусь через час или два. Присмотрите за ребенком? Ничего делать не нужно. Я понимаю, что вы не умеете. Ведь так? Просто побудьте рядом, на всякий случай. Вы, полагаю, голодны? К сожалению, мало что могу предложить. В кухне есть хлеб, правда, довольно черствый. И какие–то овощи. Не стесняйтесь брать все, что найдете.

У него закружилась голова. Эта девушка точно безумна, под стать своей сестре. Ему остаться здесь, в обществе ревущего младенца и мертвой сумасшедшей? Да через пять минут его уже и близко здесь не будет, довольно с него и собственных проблем. Приступ паники овладел им, и вслед за паникой пришел гнев. Он выпрямился, надменно вскидывая подбородок, готовый дать отпор, хлестнуть презрительными и холодными словами, но для гордого образа Красной смерти нужно было нечто иное, чем сидеть в измятой грязной рубашке прямо на полу, натянув на колени латаное одеяло, с ноющим от синяков телом, и лицом… обнаженным лицом, на которое можно было смотреть сколько угодно. Таким он себя ненавидел – беззащитным, открытым для ударов и насмешек. Жалким подобием человеческого существа.

Однако взгляд девушки равнодушно скользнул по его лицу, не задерживаясь, хотя суметь не отвернуться было немалым испытанием силы его духа. Чуть заметное пожатие плеч, словно она не поняла, отчего вдруг алые пятна гнева проступили на его щеках… вернее, щеке, правая и так была навечно отмечена багровым румянцем дьявольских отметин. Его неудовольствие ее мало беспокоило сейчас, в день когда ей нужно было похоронить сестру и позаботиться о новорожденном, которого некому было кормить. Какой бы страшной не была его внешность, у нее были заботы поважнее, чем носиться со странным незнакомцем, которого она привела в свой дом… хотя она не уверена была, что привела его, скорее, он сам увязался за ней. За несколько часов он ничего ей не сделал, так что навряд ли он может быть опасен… а если и может быть, то уж точно не обнищавшей девушке с новорожденным ребенком на руках, ребенком, который вероятнее всего унаследует или отсталый разум матери, или жестокость отца, или же, что также возможно, – и то, и другое сразу.

-

Оставшись в одиночестве, если не считать за компанию несмолкающего младенца, Эрик поднялся на ноги и заставил себя пройтись, возвращая затекшим конечностям хоть какую–то гибкость. Дом, в который его занесло причудой судьбы, отличался редкой нищетой. Он был чист и опрятен, хотя чувствовалась в атмосфере какая–то затхлость, может, оттого, что здесь веяло болезнью и смертью. Ему показалось, что раньше здесь жили богаче и комфортнее, кое–какие следы указывали на снятые картины, пропавшие безделушки, оставившие после себя пустоты и проплешины в обстановке, словно кто–то сознательно не захотел скрывать печальные перемены, бросая – быть может – таким образом вызов судьбе. В доме было всего несколько комнат, жили, похоже, только в двух, в одной из них он сегодня и ночевал, в другой стояла колыбель и узкая кровать, тщательно застеленная белым, хотя явно уже не раз стираным покрывалом. Кое–где осыпался потолок, строение требовало ремонта, да и трещины местами вызывали тревожное предчувствие, что балка однажды может просто обвалиться.

Внизу скрипнула дверь, и Эрик едва успел удивиться, что Шарлиз успела уложиться в столь короткий срок. Затем его кольнула смутная тревога. Не за полчаса же она оббежала полгорода… впрочем, вчера он успел обнаружить, что бегает она действительно шустро, не угонишься. Бесшумно скользнув за выцветшую портьеру, он замер. На лестнице половицы скрипели под чьими–то неторопливыми шагами. Он уже слышал, что это никак не может быть Шарлиз, чей шаг был гораздо легче и проворнее. Здесь же явно шел мужчина, тяжеловесный мужчина. Вскоре появился и обладатель тяжелой походки. Он вошел, и Эрик сразу понял, что это не дядюшка пришел проведать племянницу (впрочем, она же и говорила, что не имеет родичей), и не добродушный сосед заглянул одолжить у нее садовый инструмент. Грузный мужчина напряженно оглядывался по сторонам, будто ища чего–то. Ступал он осторожно, стараясь не шуметь, передвигаясь почти на цыпочках. Искал он что–то или кого–то, Эрик не знал, но его рука бездумно нашарила в кармане удавку. Какой–то частью своего существа, он был почти уверен, что подозрительный незнакомец ищет именно его. Может быть, за его голову уже успели назначить награду? Вряд ли бездарностям, которые управляли театром, понравилось, что их частная собственность превратилась в руины, угли и пепел. И господин жирный тенор тоже вероятно скончался. Он правда придушил его не слишком основательно, при определенном везении и столь толстой шее тот мог бы и выкарабкаться. Впрочем, навряд запасы подкожного жира его спасли. За кулисами бродили полицейские, так что времени нянчиться с толстяком не было, как вышло в спешке, так и придушил. Наверное, насмерть. Разумная, покорная логике часть его существа робко настаивала, что его не могли так быстро выследить. Что даже если его и ищут, то все равно за ночь он достаточно запутал следы, бегая по городу следом за быстроногой рыжей. Может быть, вместо священника она отправилась прямо в полицию? Раньше отчего–то такой исход ему не приходил в голову. Может, сказывалась усталость. Или же, в душе ему уже было почти безразлично, что с ним будет. Руки крепче сжали веревочную петлю. Он был почти готов к броску, который разом покончит с источником сомнений – который как раз подошел к покойной и, приподняв простыни, заглянул ей в лицо. Если Шарлиз отправилась в полицию, почему пришел не полицейский? Да еще и один. Вчера–то на него охотилось не меньше полусотни, и то упустили. В душе шевельнулось злорадство, первое знакомое чувство, кроме тупой душевной боли, которое подтверждало ему, что он все–таки еще жив. Раз он еще может усмехаться от мысли, как вчерашние горе–полицейские объясняли своему начальству, почему поймали ветер, а не Призрака оперы… значит, видимо, с ним еще не покончено. Итак, перед ним не полицейский. Так что полиция отпадает. Может быть, Шарлиз прислала какого-нибудь приятеля, мало ли, любовника? Зачем? Выпроводить силой непрошеного гостя? Он и сам бы ушел, если б она взяла за труд выставить его вон. Он уже довольно навязывался, так что унижений на его долю уже хватит… больше он ни за что не станет никого упрашивать. Одному тоже неплохо. Совсем неплохо. Он прекрасно справится один. Как и всегда. Все, что он хотел, это передышку. Совсем короткую передышку. День. Или может быть, два. Он так устал чувствовать себя загнанным зверем.

Паника постепенно уступала место разуму. Медленно, по капле, он брал себя в руки, не позволяя ярости овладеть собой. Ему не нужен новый труп. Поди потом объясни хозяйке дома, почему он задушил этого человека и что ей теперь делать с бренными останками. Это ее дом, и странные посетители – ее собственная забота. Здесь ищут не его. Не его – повторил он себе. Он успокоено наблюдал из укрытия, как мужчина выдвигает ящики и что–то невразумительно бормочет. Когда он повернулся, руки его были по–прежнему пусты, так что Эрик так и не узнал, что именно тот искал, и нашел ли.

Обыск переместился в другую комнату, впрочем, он не казался Эрику планомерным. Оставалось ощущение, что подозрительный тип сам не знает толком, что ищет. Он наугад осматривал то комод, то полки, бесцельно бродил туда–сюда, перебрался на кухню, где погремел бессмысленно посудой. Наконец скрипнула входная дверь, и все стихло. Чужих в доме больше не было. Ну, кроме разве что него самого.

-

– Эрик?

Шарлиз обеспокоено покрутила головой.

– Вы здесь? Почему входная дверь не заперта?

Он отделился от тени так, как умел только он, бесшумно и почти незаметно, и в его голове прозвучала высокомерная нотка.

– Полагаю, ваша дверь не заперта, потому что ваш дом посещает чересчур уж много гостей.

– Гостей? Вы шутите. Вы кого–то впустили? – удивленно спросила девушка, оглядываясь.

– Я? Боюсь, здесь у вас гости входят без спросу.

– Я вас не понимаю. Что тут происходит? Прошу вас, я устала, и мне не до загадок.

– Вы точно запирали замок, уходя, мадемуазель?

– Точнее некуда.

– Тогда вас можно поздравить, – заметил Эрик. – Ваши замки никуда не годятся. Что вы прячете в своем доме? Сокровища индийского раджи?

Шарлиз медленно опустилась на стул, в ее взгляде отразилось искренне и глубокое недоумение.

– Давайте по порядку, если можно… Так чтобы и я понимала, о чем речь.

Он рассказал все, что видел. Девушка слушала, нервно сжимая руки и покусывая нижнюю губу. Беспокойство перемежалось с недоверием – кому она нужна, обыкновенная девушка безо всяких тайн, зарабатывающая на хлеб своим собственным трудом? Бедная, к тому же, как церковная мышь. Взломать замок, искать что–то в ее доме? Нелепость.

– Наверно, это какой–то бездарный грабитель, – наконец выговорила она. – Влез в первый попавшийся дом… Понял, что у меня нечего брать и ушел

– Наверно, – холодно проговорил Эрик, и по тону его было очевидно, сколь мало убедительным звучит для него ее предположение. – Что ж, если вы не устроили в доме тайник с драгоценным кладом, то и вопросам конец.

– Очень жаль, что у меня нету этого тайника, – проворчала она. – Если найдете, непременно откупитесь от меня парой алмазов.

-

Вопреки его ожиданиям, Шарлиз ни словом не обмолвилась о том, что ему пора бы убираться восвояси. Наступил вечер, а она не поднимала эту тему вовсе. Похороны были назначены на завтра, и Эрик подозревал, что она рассчитывает на его помощь, что было никак невозможно, естественно. Если только она не желала превратить заупокойную службу в цирк… в цирк. Зачем он раз за разом причинял себе боль? Он не знал. Цирк. Цирк… Он закрыл глаза, изгоняя воспоминание, такое давнее, и все–таки мучительное. Давно пора забыть. Давно пора переступить через этот старый кошмар, оставить его позади. Забыть. Почему у него не получается? Должно быть, потому что никогда больше ему не давали имени, столь ему подходящего. Дитя дьявола. Отец преисподней, сжалься над своим ребенком, забери меня отсюда, я больше не могу, в этом аду…

– Помогите, пожалуйста – побелевшие губы Шарлиз едва выговаривали слова, и зубы выбивали дробь, а ведь только что она казалась такой спокойной, уверенной в себе. Он должен был понимать, как обманчива эта уверенность. Простой деревянный гроб ожидал Мари Оллис, и Шарлиз стояла над ней, едва одолевая нервную дрожь. Лицо мертвой девушки исказила гримаса. Оно не было ни прекрасным, ни умиротворенным. Нежные полудетские черты словно стерла чья–то жестокая рука, оставив прозрачное костлявое личико, перекошенное и страдальческое.

Ему пришлось подавить отвращение и взять невесомое тельце на руки, перенести его в последнюю деревянную постель, где и оставить. Шарлиз глубоко вздохнула. Обняв себя руками, словно пытаясь не подпустить в сердце ледяные стрелы боли, она долго стояла недвижимой статуей бессильной, скорбной печали. Потом встряхнулась, стащила с кровати пропитанный кровью матрац и отбросила в сторону. Вышла, и через пару минут вернулась со старенькими, но чистыми постельными принадлежностями.

– Сейчас, только подлатать немного, – пробормотала она. За ней осталась дорожка из перышков, сыпавшихся из протертых от времени дыр. Он наблюдал, как она проворно орудует иголкой и ниткой, штопая самые крупные прорехи. Эрик молчал. Он уже догадался, что пышное королевское ложе, сверкающее дырами, и роняющее пух и перья, предназначено именно ему. Жалкий, вопящий о крайней бедности вид, впрочем, мало его смущал. Но спать на кровати, где накануне скончалась девушка, и в крови и слизи родился визгливый младенец, было на редкость противно. Глупо… для того, кто провел полжизни в сыром подземелье. Впрочем, там у него никто не имел дурной привычки умирать на постели. Там вообще никто не имел привычки появляться. Один раз только у него заночевала Кристина. То было лучшая ночь в его жизни, если б только она могла не кончаться никогда…

Но язык не поворачивался выдать все свои соображения Шарлиз. Она был вправе сказать, что если его что–то не устраивает, то никто его, собственно говоря, и не держит. Наверно, ему действительно пора уходить. Только куда? Ему вдруг так остро захотелось домой, в свое тихое темное подземное убежище, к своему органу, к своим книгам, что он едва не завыл. Он едва вспомнил, что его дома наверняка больше нет, – так сильно его душу снедала тоска, и он почти готов был бросить все, и ринуться назад в Оперу. Домой… Нет у него дома. Нет.

Спасибо и на том, что есть крыша над головой. Пока еще есть. И за то, что девушка хорошо воспитана и мужественно делает вид, что его облик не внушает ей ужаса – тоже спасибо.

Так что с отвращением придется как–то справляться.

Здесь всего только испустила дух посторонняя ему девчонка, вот и все.

Ничего лучшего у него все равно нет.

И вряд ли будет.

-

От похорон Эрику едва удалось отбиться. В конце концов, его могло и не быть здесь… и тогда девушке волей–неволей пришлось бы обойтись без помощи мужчины, который и требовался–то ей только как тягловая сила. Шарлиз, похоже, злилась, но оставила его в покое, прошипев сквозь зубы пару неласковых слов. Правда, негромко.

Ничего, переживет. За пару монет настойчивая рыжая мадемуазель всегда найдет пару бездельников около церкви, который зарабатывают себе на хлеб и вино, оказывая разные услуги, не требующие большого ума.

Как она не понимала, что он не может показываться на люди?

Как ему жить дальше, если он не может показываться на люди? Куда ему идти? Куда, если от дневного света у него слезятся привыкшие к полумраку глаза, а мысль встретиться лицом к лицу с другим представителем рода человеческого вызывает тошноту? Строй свою новую жизнь, Эрик, строй, если можешь…

Все равно, было немного стыдно встречаться с ней взглядом, когда она вернулась, и смотрела на него в упор, стаскивая черные перчатки и развязывая тесемки шляпки, из–под которой выбивались непослушные рыжие пряди. Смотрела как раз так, как он не выносил, не отводя взгляда и прямо в лицо, будто ожидая, что он опустит глаза, как нашкодивший мальчик. Эрик хотел сказать ей какую-нибудь резкость, чтобы нарушить неприятный зрительный контакт, но не смог. Она же только что вернулась с похорон сестры. И она приютила его. Черт возьми, он не мог просто взять и велеть ей не таращиться на него с выражением немого осуждения. Она была у себя дома. А он – нет. Он мог разве что придушить ее и остаться здесь жить. Черт. Мог. Кто только тогда будет унимать этого невыносимого младенца?

-

Пока он позволял себе злоупотреблять ее гостеприимством, девушка вернулась к своей работе – она зарабатывала шитьем. Раз в несколько дней Шарлиз отправлялась в магазин мэтра Пэрре, набирала тканей, лент, картона и всяческих украшений и шила на дому шляпки, которые после сдавала, получив за них сумму, за которую не смогла бы купить даже перышко от своих произведений. Материал стоил дорого. Ее работа оценивалась в жалкие гроши. Неудачную шляпку у нее не принимали, и ее стоимость вычиталась из ее и без того скромного заработка – если материал только нельзя было пустить на другую шляпку, распоров ее. Шарлиз старалась не допускать подобного – все ее шляпки были произведением искусства.

Эрик не искал ее общества, по крайней мере, не заводил с ней лишних разговоров и не мешал ей жить так, как она жила всегда. Впрочем, Шарлиз сомневалась, что он вообще когда–то искал чьего–то общества. Он был нелюдим и молчалив, и проникнуть в его мысли было невозможно, или почти невозможно. Иногда ей удавалось все же застать его врасплох, и тогда все его эмоции оказывались как на ладони, такие открытые и доступные, что она могла перебрать их по одной, рассмотреть и изучить, как подопытного кролика. Ему было скучно, он тяготился своим странным положением незваного гостя, она это чувствовала, но все же он не уезжал. А у нее в доме царила бедность и непрерывно, целыми днями, плакал ребенок, и она сама так устала от однообразного хныканья, что непрерывно ныли виски и портилось настроение. Ее скромного заработка и так не хватало на то, чтобы прокормить вечно голодного младенца, который не мог съесть на обед похлебку из бобов, а требовал дорогого молока. Теперь у нее на шее еще оказался совершенно посторонний мужчина, который, справедливости ради упомянуть, не капризничал, но все же ее слегка злило, что она вынуждена тянуть на своих плечах и его тоже. Если бы она еще не влезла в долги, покупая Мари лекарства и дорогие продукты, пока та непрерывно болела, тяжело вынося беременность. Теперь Шарлиз работала почти целыми днями. Ранним утром, с едва занимающимся рассветом, она вставала и попадала в непрерывный круг обязанностей, забот и трудов. Накормить младенца, постирать за ним, перепеленать, сесть и пытаться шить под заунывный плач, который обозначал либо что его снова пора кормить, либо переодевать. И так до позднего вечера, до ночи. Впрочем, ночью ребенок пищал не менее громко. Шарлиз не знала, спал ли он вообще когда-нибудь. Ей казалось, что нет. За краткие передышки в виде благословенной тишины в доме, никто не мог бы выспаться. Она откровенно удивлялась, отчего ее гость не сбежит от этого кошмара, уж она бы точно сбежала, будь у нее такая возможность. Впрочем, ему-то было легче, чем ей. Он порой брал на себя кое–какие мелкие поручения, но далеко не всегда. Логику она не всегда улавливала. Он мог взяться за приготовления обеда, от чего с ужасом отказался бы любой из знакомых ей мужчин. Но с таким возмущением открестился от просьбы отвезти в магазин готовые шляпки, чтобы сэкономить ей время, как будто она предложила ему разрушить город и за ночь вырастить на руинах цветущий сад. Сама она набрала тканей у мэтра Пэрре, который содержал шляпный магазин для дам полусвета, кроме того, у нее были и собственные клиентки, которые хорошо платили, однако же нечасто баловали ее заказами. Исколотые иголками пальцы плохо слушались, но она до поздней ночи возилась, кроя, обтягивая основу шелком, вышивая и украшая.

Днем Шарлиз своего гостя почти не видела. Чем бы он ни занимался, Эрик старался пореже попадаться ей на глаза. Вечерами он как–то незаметно появлялся в комнате, где она трудилась над шляпками, хотя ей не удавалось засечь момент, когда он входил – ее гость был абсолютно бесшумен. Он держался в тени и садился подальше от нее, но все–таки приходил. Шарлиз подозревала, что он просто скучает, и - хотя ни за что не признается в этом – ищет ее общества только ради компании. Они мало беседовали, хотя нельзя сказать, что кто–то демонстративно избегал разговоров. Она чувствовала на себе тяжелый взгляд, что поначалу действовало на нервы, но спустя несколько дней она привыкла к его немного бестактному любопытству.

Он ничего не спрашивал о ее работе, только рассматривал с интересом готовые вещи, однако не комментировал. Как–то, видимо устав от вынужденного безделья, он неожиданно нарисовал ей несколько эскизов. К ее удивлению, у Эрика явно был художественный дар, даже по быстрому наброску было очевидно, что он прекрасно рисует и мгновенно выхватывает контуры одним росчерком карандаша.

– Это замечательно, но… – она рассматривала эскизы с неподдельным вниманием, поворачивая то так, то этак. – Я не могу воспользоваться ими, к сожалению. Они не модные.

Он был слегка озадачен.

– Не модные? Вам не нравится?

– Очень красиво, но… Так в Париже сейчас не носят. Пожалуй, такие шляпки были в моде лет пятьдесят назад, я помню, где–то видела рисунки.

Эрик молчал, и она решила, что он обиделся на ее критику.

– Вы очень здорово рисуете, – она примирительно улыбнулась, – просто вы не разбираетесь в том, что сейчас носят дамы – оно и понятно. Я сама знаю лишь потому, что это моя работа, мне приходится не отставать.

– Прекратите разговаривать таким извиняющимся тоном, – грубо оборвал он ее тираду.

– Прекращаю. Мне показалось, что вы обиделись. Простите.

– Я не обиделся, – он сердито мотнул головой, почти ненавидя ее замирный, любезный тон. Она смела вести себя так, словно он был ее хорошим знакомым. Просто знакомым. Отнюдь не чудовищем. Кто извиняется перед чудовищем? Что кому за дело, обидно ему или нет?

Ребенок в колыбели зашелся в плаче, и впервые Эрик вздохнул облегченно, когда тишину нарушил этот надоедливый писк. По крайней мере, он разрушил неловкость. Шарлиз подтянула к себе колыбель и стала покачивать ее ногой. Как она умудрялась одновременно шить и укачивать беспокойного младенца, он не представлял. Это была, видимо, такая исконно женская черта – способность делать несколько дел одновременно.

– Давайте, я, – наконец, предложил он, когда чувство неловкости достигло своего предела. Он жил у нее в доме, у нее на содержании, ничем не занятый, кроме мысленного самоистязания. Она тащила на себе хозяйство, новорожденного племянника и чужого мужчину, который ничем не заслужил ее участия. Просто увязался за ней и поселился в ее доме. А она его не гнала. Сколько так может продолжаться? Он не знал.

Шарлиз не возражала и подвинула к нему колыбель с пищащим свертком, сев поудобнее и устало вытянув ноги. Эрик мерно нажимал ногой на планку, раскачивая тяжелую кроватку, повторяя те же движения, что только что совершала Шарлиз. Всему приходится учиться. Кто мог бы предположить, что этому тоже.

Утомительный плач понемногу затихал.

– И что сейчас в моде? – спросил он, лишь бы что-нибудь сказать, разбить воцарившуюся тишину. Его раздражение уже пропало, стертое покоем, тишиной, мерным скрипом колыбели, однообразными движениями рук девушки. Шарлиз кивнула на свое рукоделие.

– Птички. Сейчас у них в моде птички.

– Птички? – спросил он недоуменно.

– Можете посмотреть поближе. Вот, глиняная основа. На нее нужно «одеть» перышки и бусинки. Выходят почти птички. Этакий садик на голове, – она усмехнулась.

Шарлиз размяла в пальцах мягкую глину, слепив из нее некое подобие миниатюрной птичьей фигурки. Затем воткнула в нее булавку, так чтобы из глиняной формы торчали одни лишь концы.

– Эта заготовка отправится в печь, – пояснила она. – А вот уже обожженная птичка. Видите? Ее остается лишь украсить.

Ловкие пальцы быстро обматывали заготовку цветным шелком. Затем она открыла коробочку с разноцветными перышками. Эрик с любопытством наблюдал, как она легкими, привычными движениями наклеивает их на основу. Заготовка обретала на глазах крылышки, хвост и глаза–бусинки. Красиво.

– Вот, – она полюбовалась результатом. – Теперь можно приколоть к шляпке. Одна–две птички, цветы из лент. Их тоже делаю я. Вот, этот шелк идет на розы. Их делать проще всего. Немного вульгарно, зато модно, и дамам нравится.

– Вовсе не вульгарно, – заметил он. – Почему вы делаете их из сплошной глины? Ведь они выйдут тяжелые.

– Они такие маленькие, что не так уж и тяжело, – возразила девушка. – Конечно, шляпа получается не невесомая, но красота требует жертв…

– Вы могли бы сделать полые половинки своих птиц, тогда вам останется только складывать их и скреплять клеем и нитками. Вам только нужна форма для лепки. Если вы хотите, я мог бы вам сделать.

– Неплохо звучит. Я была бы только благодарна. Чем скорее я смогу работать, тем лучше. Деньги мне потребуются. Столько всего… Я едва наскребла денег на похороны. – Шарлиз издала печальный вздох. – И малыша нужно окрестить и чем скорее, тем лучше.

– Вы решили, как его назовете? – было так странно поддерживать обычную беседу. Эрик не помнил, чтобы ему доводилось с кем–то коротать время, болтая о пустяках. Нет… в его жизни однозначно такого не было. Что угодно, но это – нет. Он порой подслушивал подобную пустую болтовню, по его театру всегда шаталось множество праздного народу, всегда готового почесать языками, увиливая от работы. Иногда он пугал их… просто от досады, что им есть с кем поговорить, а ему нет. Так же он порой заставлял покинуть уютный уголок закулисья целующиеся парочки. Да, из банальной зависти. Вот так просто. Ему тоже хотелось, чтобы кто–то поджидал его в коридоре и бросался на шею, едва завидев, визжа от радости и нетерпения. Но кто бы мог ему обрадоваться? Кристина впрочем радовалась. До поры до времени. И то он не сознавал, до какой степени она заморочена детскими сказками, и как мало просто человеческого видит в своем загадочном маэстро. Ему–то казалось это все игрой. Думал, в душе–то она прекрасно понимает, что он всего лишь человек. Как могла взрослая девушка верить в Ангела?

– Я назову его в честь отца Мари, бог упокой его душу. Жеаном, – голос девушки прервал невеселые размышления. – Надеюсь, сходство тем и ограничится. Впрочем, не думаю, что мои надежды сбудутся.

– Почему?

– Я чувствую. Не знаю, отчего и как. Просто чувствую. Этот род угасает, Эрик. Жеан был неплохим человеком, неплохим отчимом. Лучше многих. Безумие настигло его лишь во второй половине жизни. До того он был вполне… нормален. Они хорошо жили с моей матерью. Не бедствовали. У отчима был свой магазинчик, он торговал музыкальными инструментами. И Мари родилась славной девчушкой. А потом… она стала отставать и отставать. Да так и осталась маленькой девочкой. Но она была доброй. Я боюсь… что ее сын унаследовал это. Он пока слишком мал, чтобы судить. Но я боюсь, что он не избежит этого проклятия. Это ужасно, на самом–то деле… – она грустно опустила голову, пряча предательскую слезу, прочертившую на бледной щеке мокрую дорожку.

Мне очень жаль.

Каждому дано его собственное проклятие. Малышка Мари по крайней мере так никогда и не осознала, как надругалась над ней судьба. Она была счастлива, пока ее не коснулась жестокость людей. Людей, не судьбы. Судьба дала ей любящую сестру и родной дом. Не так мало. Он бы променял свой ум и талант на родной дом и семью. Наверное.

– У вас был музыкальный магазин? – спросил он почти против своей воли. Музыка… Он ведь почти распрощался с ней.

– Это было очень давно. Я едва помню. Кажется, на чердаке даже остался последний разбитый клавесин. Его уронили при переезде, и он развалился. Так его и не удалось никому сбыть.

– Можно взглянуть? Я мог бы починить.

– Вы разбираетесь в музыкальных инструментах?

– Да, – он отвел глаза. Ну зачем он затеял этот разговор? Сказал бы уж сразу – «Позвольте представиться, Призрак Оперы». Черт.

– Что ж, у меня дел невпроворот, но вы вполне можете взять ключи – вон там, в ящике – и подняться на чердак. Лестница на кухне. Посмотрите, вдруг можно починить. Тогда я бы продала его, и раздала хоть кое–какие долги.

Продать клавесин? В его душе вспыхнул глупый протест, но он сдержался. Это всего лишь струны и клавиши. Конечно, его можно продать. Но он не продал бы свой орган ни за какие деньги. Это же... все равно, что продать руку или ногу или своего ребенка. Впрочем, какое это имеет значение, если его орган наверняка давно разбит в щепы? А клочья его нот должно быть кружат над озером ночными белыми мотыльками.

Но клавесин все равно стоит починить.

Ему это зачтется, он уверен. Это все равно, что спасти человеческое существо.


Глава 4

За окном бушевала гроза, и бывший Призрак Оперы со смесью восхищения и смутной тревоги наблюдал за потоками воды, шумно барабанящими по железному козырьку и спутанными струйками стекавшими по стеклу. Ночная гроза… в своем подземелье он не знал, что такое непогода. Он иногда выходил в город – вечерами или ранним утром, когда вероятность встретить кого–то была невелика. Порой он поднимался на крышу театра, но никакой необходимости мокнуть в ливень или дрожать под снегопадом у него не было, и в ненастье всегда находилось чем заняться в приятном полумраке своих владений, куда не достигал ни шум улицы, ни ветер, ни дождь. Разыгравшаяся стихия не могла не восхищать, как нечто страстное, яростное, полное сокрушительной силы и энергии, почти как его музыка. Эрик сожалел, что в своей тишине и темноте был лишен этого. Сколько вдохновения мог бы подарить ему такой вот весенний дождь, если б он писал музыку, слыша за окном шум разбивающихся о землю водяных струй, раскаты грома, вздрагивая от вспышек молнии… Теперь все это осталось позади. Теперь красота мира не подарит его душе новую мелодию, потому что отныне душа его закрыта для музыки. Он починил клавесин Шарлиз и даже настроил его, но играть не мог. Прикосновение к клавишам несло боль и воспоминания, которые не хотелось тревожить. Музыка - это была Опера. Это была Кристина. Музыка – это его утраченная партитура, пожранная огнем. Каждая сыгранная нота отдавалась в сердце жалящей болью, которую он не хотел больше выносить, будила в нем человека, которым он не хотел больше оставаться. Призрак Оперы умер. С ним покончено. Все.

Но не только мысли о музыке посещали его, когда очередной раскат взрывал небо ослепляющей вспышкой. Он считал дни. Семь – семь дней уже прошло с тех пор, как он покинул подземное убежище. Что сделал он с тех пор? Начал новую жизнь? Нашел новое пристанище? Решил, как ему быть дальше? Нет, нет и снова нет. Он не сделал ничего. Просто застрял на перепутье, уцепившись за возможность перевести дух и спокойно подумать. Все бы ничего, но прошла неделя, а он так и не создал ни единого плана, не наметил даже первых шагов по устройству своего будущего. Наверное, потому, что будущего у него вовсе нет. Что он знал, кроме оперы? Ничего. Это был единственный известный и понятный ему мир – мир красок, музыки и мишуры. А внешний мир – странный мир, где бесчинствует гроза, где негде укрыться от непогоды и жестокости, где множество чужих ему людей, странных, похожих на муравьев, мелких, незначительных и трудолюбивых, в поте лица добывают себе пропитание, выполняя какую-то ненужную и однообразную работу. Вот как Шарлиз, которая изо дня в день гнет спину над своими поддельными цветами и птичками, пришивает, подкалывает и обрезает, пока у нее не краснеют глаза от усталости, и она не падает без сил, отказываясь даже от еды. Вот как сегодня. Пересчитала свои деньги, вздохнула, закатив глаза, словно осознав, что банкноты тают скорее, чем приближается конец недели, когда хозяин рассчитывается с ней за работу, и просидела над кропотливым шитьем до полуночи. Она, должно быть, не слышала грозы. Свалилась полумертвая – и только ради того, чтобы на рассвете умчаться к молочнику за свежим молоком для ребенка. Разве это жизнь? Под Оперой он всегда был властен над своим временем. Мог писать день и ночь напролет, если находило настроение. Мог проспать полдня, если не хотелось ничего делать. Мог возиться с макетом, если было такое желание, или отложить его, если желания не было, и заняться чем-то другим. Мог просто обложиться книгами и спокойно читать, уверенный, что никто его не потревожит. Ему было хорошо – по правде – он был даже почти счастлив. Для полного счастья ему не хватало лишь одного. Друга. Собеседника. Тепла ласковых рук. Плеча, на которое он мог бы опереться. Глаз, которые бы смотрели на него с хоть крошечной каплей нежности. Просто, чтобы кто-то был рядом. Так мало. И все же невыполнимо…

«Ты не один», – сказала ему Кристина. Смешно, правда. Сказала так, прежде чем покинуть его навсегда, в одиночестве и бесконечной, немыслимой печали, от которой нет спасения. Ты не один… С кем же он?

Шум грозы разбудил и без того беспокойного младенца, и Эрик с раздражением прислушался к очередному приступу крикливого плача. Бессердечное создание, чего он может хотеть в столь поздний час, когда его тетка и накормила и переодела его, что еще ему нужно? На дворе ночь, девушка и без того утомлена до крайности, мог бы проявить милосердие и дать ей отдохнуть. Он усмехнулся, осознав, что его возмущение направлено на младенца, которому от роду неделя. Но возмущайся или не возмущайся, тот продолжал орать, угрожая уже не только разбудить Шарлиз, но и поднять на ноги весь квартал.

Эрик осторожно приоткрыл дверь, замирая от невольного чувства неловкости и тревоги – если Шарлиз проснется, ему не миновать краснеть, объясняя, что ему понадобилось в ее комнате. Еще решит, что чудовище возжелало «радостей плоти»… Отогнать, отогнать проклятые воспоминания. Кристина… Как она могла такое даже подумать? Что он станет силой принуждать ее отдаться ему? Каким извращенным презрением к себе нужно обладать, чтобы наслаждаться телом женщины, которая сопротивляется и рыдает от отвращения? Но все они таковы. Все они полагают, что раз у него лицо чудовища, то ему неведомы человеческие чувства, что он не нуждается в любви и не способен на нее сам, что удовлетворение низменных инстинктов - это и все, чем заняты его мысли. Господи, даже твари бессловесной и то хочется, чтоб ее погладили. А у него все лишь безобразное лицо. Он не виноват! Он таким родился… Что он им всем сделал?

Девушка спала крепко, и скрип двери не потревожил ее. Он поколебался несколько мгновений, раздираемый противоречивыми чувствами, но все же, раз уж решился – взял плачущего ребенка из колыбели. Тихо притворив за собой дверь, он с облегчением перевел дух. Однако задача утихомирить младенца осталась неразрешенной… и он не представлял, как за нее взяться. Что ж, спать все равно как будто не хотелось, так что Эрик мерил шагами комнату в надежде, что однообразное движение усыпит ребенка или хотя бы отвлечет крошечное существо от ему только одному известных страхов. За полчаса непрерывной ходьбы он усыпил одного лишь себя – глаза начали слипаться. Но хныканье не прекратилось… Он устал и жалел уже, что поддался порыву. Только врожденное упорство и поддерживало его, и он ходил из угла в угол, едва передвигая заплетающиеся ноги. Комната была небольшой, и у него в конце концов закружилась голова от мельтешения одних и тех же стен перед глазами. Ребенок не смолкал. Ему безразличны были и покой, и укачивание, и тряска, и он явно собирался провести всю ночь, капризничая по неведомой причине. Эрик начал понемногу выходить из себя. Он присел на край своей постели, почувствовав, что у него уже просто подгибаются колени. Сколько можно? Так и до рассвета недалеко. Чего еще не хватает этому несносному младенцу? Все, довольно, раз так, пусть орет, пока не охрипнет.

– Заткнись, – пробормотал он устало. – Слышишь, заткнись уже?

Увещевания и угрозы не помогли.

– Отправляйся ты в ад, – ругнулся Эрик и, еще раз зло чертыхнувшись, уложил свою надрывающуюся плаксивым писком ношу на подушку, которую пристроил на край кровати. – Ори, на здоровье. Хоть до второго пришествия. А я спать буду.

Младенец воспользовался приглашением и завопил так, будто его ввергли в геенну огненную.

– Черт… Какого дьявола тебе еще надо? – прошипел Эрик. – Заткнешься ты или нет?

Ну не задушишь же ты беззащитного ребенка просто ради тишины. Хотя и хочется.

Пришлось отказаться от намерения поспать хотя бы пару часов и снова взять дитя на руки.

– Замолчи же ты, проклятый, – его шепот вышел почти нежным, несмотря на грубость самих слов. Как будто шумный плач начал стихать, или это ему только показалось? Эрик сонно привалился к стене. Странно как все. Посмеялись бы хозяева Опера Популер, если бы увидели его сейчас. Коварный Призрак, терроризировавший их угрозами и жестокими «случайностями», за которым охотились полсотни полицейских и все работники театра поголовно, который не пощадил жирного Пьянджи, мешавшего его замыслу, который не останавливался ни перед чем, не боялся пролить ни их, ни свою кровь, – и вот это исчадие мрака сидит посреди ночи в бедно обставленной комнатушке чужого дома, пытаясь унять чужого младенца, и страшно хочет спать.

Что ж, если хорошо подумать… он не скучает по оставленной позади ипостаси Призрака Оперы. В этой игре был свой азарт, когда его изворотливость и хитрость сталкивались с их силой и возможностями. Его ум против их многочисленности. Его изощренность против их денег и связей. Он не мог отрицать, что его возбуждала эта игра. Но все же, игра ради самой игры – это всего лишь вялый обмен ударами, не касающийся сердца. Он сражался не ради развлечения, а ради своего призрачного счастья. Счастье Призрака призрачно. Очень смешно. Он сражался, пока ему казалось, что только протяни руку, еще одно маленькое, крошечное усилие, и его желание сбудется. Его счастьем были музыка и Кристина. Одно неотделимо от другого. И первое и второе объединились и предали его, оставили его опустошенным и бесцельно бродить в пустоте. Что ж. Придется начать жизнь заново. Если он, конечно, сможет.

Странно, сейчас, в ту минуту, когда его руки держали теплый беспомощный комочек зародившейся жизни, завернутый в одеяло и едва слышно, будто истратив все силы, хнычущий, ему вдруг показалось, что сможет.

В мире есть еще одно никому не нужное существо, обделенное от рождения.

Почти, как он. Он не один. Не один.

Рука почти против воли поднялась, чтобы прикоснуться к нежной, как лепесток цветка, щеке. Такая гладкая… Может быть, если б нашелся кто–то, кто взял бы его на руки, когда ему была лишь неделя, и пожалел, и рискнул прикоснуться к нему, и утешил в ночи, может быть – все сложилось бы иначе? Может сердце его бы не ожесточилось, и он не напугал бы так сильно единственную девушку, которая была ему дорога?

-

Неделя за неделей – время шло незаметно, и одна неделя обратилась в три, и все это так быстро, так легко, словно всего раз взошло и зашло солнце.

Зима окончательно отступила, и в воздухе веяло чем-то теплым и сладким, свежестью, ароматом влажной земли, освободившейся от гнета снега, перепрелых листьев, весенним ветром. Даже обычно пустынная улица, на которую выходили окна дома Шарлиз, и та оживилась, стало больше прохожих, резвилась праздная ребятня, высовывались из распахнутых окон болтливые кумушки, обмениваясь последними новостями самого разного свойства. Эрик мог наблюдать за ними сквозь оконное стекло так же, как раньше смотрел спектакли, стоя наверху, на мостках. Это зрелище было не столь красочно, и ненамного более разнообразно, и все-таки – ново для него. Календарь возвещал о приближении Пасхи. Шарлиз время от времени принималась ворчать о вздорожании продуктов и посеяла в горшках какую-то зелень, которую тщательно поливала, видимо, в надежде прокормиться укропом в случае, если она окончательно разорится. Эрика даже забавляло ее ворчание и мрачные предсказания, словно он попал в какой-то спектакль, странный и новый, которого он раньше не видел, и который увлекал не сюжетом, но старательно выписанными бытовыми подробностями и выпуклостью характеров, непохожих на те, что играли в его Опере. Карлотта и Пьянджи отлично вписались бы в него, живые, взбалмошные, и такие… неидеальные, такие же жизненные и лишенные благородного изящества, как и нищенски обставленная сцена, на которой давался этот чудной спектакль, где не случалось ничего важнее приготовления супа из фасоли или шитья одежды для ребенка из обрезков шляпных шелков. Он так и жил в доме Шарлиз на правах незваного гостя, ежедневно обещая себе собраться с духом и уехать. Он уже почти продумал план действий – покинуть Париж, и перебраться в провинцию, он почти уже окончательно остановился на Нормандии, а почему – и сам не знал. Она казалась ему пустой и холодной, как его собственное сердце. Эрик бессмысленно смотрел на карту, доверившись одной лишь интуиции, ища уголок, который вдруг ни с того ни с сего позвал бы его к себе, обещая стать мирным пристанищем на долгие–долгие годы. Чем ему заняться? Что ж, неважно. С музыкой покончено, но это не все, что он умеет. Он может многое… только нелегко найти работу, если не можешь показаться людям на глаза. Ну да что-нибудь придумается. Он пытался внушить себе такую надежду.

Шарлиз занималась своими шляпками, он строил туманные планы и присматривал за маленьким Жеаном, втайне гордясь тем, что есть еще существо в мире, которое ничуть его не боится. И не важно было то, что ребенок вовсе еще не способен различать лиц, ни своих, ни чужих. Эрик старался верить, что кроме зрения, столь хрупкому созданию еще должно быть дано чутье, которое бы не позволяло ему доверить свое беззащитное тельце злым рукам. И раз ребенок принимает его, охотно спит у него на коленях, значит, не чувствует в нем чудовище, которого нужно опасаться. Значит, он не чудовище. Не чудовище. Ну пожалуйста.

По крайней мере, все это так, пока не пришел день, когда ребенок сможет сравнить его лицо и лицо своей тети. Исковерканный лик, страшнее которого может быть только черная морда дьявола, и лица других людей, которые позже придут в его жизнь.

Но к тому времени сам он уже будет далеко отсюда. В Нормандии или в любом другом месте, где лицо его снова станет бережно хранимой тайной.

-

– А сами вы не играете, Эрик? – Шарлиз с интересом потрогала прохладную поверхность клавесина, провела пальцами по клавишам, словно лаская. Он отвернулся, сделав вид, что не слышит вопроса. Ему послышался вздох. – Жаль, мне было бы веселее работать, если б вы могли сыграть что-нибудь. Что ж, я поспрашиваю в магазине, может кто-то подскажет, кому бы его теперь сбыть, – он только отодвинулся еще глубже в тень, словно боясь, что мысли его окажутся слишком легко читаемы, и промолчал. Девушка с сожалением опустила крышку и села к столу, достав из коробки начатое рукоделие.

Шарлиз по-прежнему шила – он уже не был уверен, что вообще видел ее когда-то без иглы в руках. Рыжие пряди высоко заколоты шпилькой, на конце которой сидит неудачная кособокая пичуга – одна из первых, что она сделала по его форме, из склеенных половинок, только они вышли кривыми и неодинаковыми, но это только в первый раз, позже она набила руку, и все стало получаться лучше, чем прежде. Несколько непослушных прядей вырвались из-под шпильки и падают ей на лоб. У нее такой непривычный, трогательно-неприбранный и домашний вид. Она тоже нисколько не боялась его. Наверное, невозможно бояться того, кого видишь таким… обыкновенным. Лишенным ореола загадочности. Как бояться того, кого видишь втянутым в круговорот простых, будничных дел, чьи вещи забираешь в стирку и кому перепоручаешь очистку салата для ужина? Эрику казалось, что Шарлиз вообще не особенно замечает его присутствие, ее взгляд скользил так отрешенно, будто сквозь него, что он почти перестал вздрагивать, когда ощущал, что она смотрит в его сторону. Объяснить себе этого он не мог, то ли такова была ее природная манера общения с людьми, то ли она старалась не сосредотачиваться на нем, чтобы верх в ее душе не взял ужас.

– Когда-то, – снова услышал он ее голос, – под нашими окнами росло дерево, и сейчас оно уже вот-вот бы зацвело. Все наши комнаты пропитывало благоухание цветов. Это была самая моя любимая неделя в году, когда цвел наш абрикос. Его срубили, такая жалость. Сначала обрубили верхние ветки, чтобы не гнила в тени крыша, потом и все спилили – оно стало совсем старым. А мне до сих пор жаль, хотя прошли годы.

– Посадите другое, – коротко предложил он.

– Да, наверное… нужно будет так и сделать. Наверное, меня сдерживает мысль, что оно будет многие годы расти, пока не станет таким же большим и красивым, каким было мое дерево. И я боюсь разочарования, когда весной вместо раскидистой кроны я увижу под окнами хрупкий саженец с тремя листочками. А вы, Эрик? Расскажите мне о вашем доме.

Почему ему так стыдно лгать ей?

– В моем доме нет ничего примечательного, боюсь, мне нечего рассказывать.

– Так не бывает, Эрик, свой дом - это всегда свой дом, даже если не блещет элегантностью и богатством. Все равно он кажется единственным в своем роде и неповторимым.

В его доме сейчас темно и очень тихо… Потухли многочисленные свечи, и наверное там уже поселились летучие мыши, а может быть, даже семейство крыс.

– Жаль, что мне нечем развлечь вас, – он сам смутился того, как едко прозвучал его голос, – но мой дом - это всего только стены и крыша.

Шарлиз удивленно подняла глаза от шитья, глянув на него.

– Простите, – спокойно заметила она, заставив его покраснеть от досады – но сама она не могла этого видеть, его скрывал благословенный полумрак, дрожащий огонек единственной свечи, наполовину оплывшей на медный подсвечник, освещал только ее рабочий стол и не мог добраться до всех темных углов комнаты.

– Я иногда бываю бестактна, – продолжила она, но в ее тоне не звучало ни капли извинения. Словно она оказывала собеседнику услугу, сняв ему в угоду свой вполне невинный вопрос. И она не замолчала, а как ни в чем не бывало заговорила снова. – Вам, должно быть, не очень приятно говорить о своем доме, догадываюсь, что вы скучаете по нему, – ее губы вдруг тронула странная мечтательная улыбка. – Вас, должно быть, уже потеряли, решив, что вы не вернетесь. Когда вы уезжаете, Эрик?

Он не сразу выдавил из себя ответ.

– На днях.

Шарлиз рассеянно кивнула, словно его слова ничего не значили, и ей было безразлично, уедет он немедленно или останется еще на месяц. Она не стала ни уточнять, когда именно это будет, ни продолжать расспросы о его доме, откуда недалеко было до вопросов о его прошлом.

Она принялась неторопливо рассказывать о том, что слышала в своем магазине – о том, что приближающееся лето ввело моду на бабочек, которых очень легко делать из раскрашенного накрахмаленного шелка. О том, как раньше на Пасху они всегда собирались всей семьей, когда живы были и мать, и отчим, и Мари, и приезжала тетя Шейла, сестра отчима, и еще кое-какие родственники, которые разъехались, а она потеряла с ними всякую связь. О том, какое веселье царило в их доме, когда они были жизнерадостными детьми. Он сомневался, что она рассказывала все это ему. Скорее, самой себе, и просто чтобы разогнать тишину.

-

Нелепость – но когда она настойчиво спросила о его доме, сердце его упало.

Все, о чем он раньше не задумывался, отодвигая все размышления на потом, нахлынуло одной жгучей, сдавливающей сердце волной.

Ему ведь столь малого хотелось. Разве он запросил так много, что ему и этого нельзя позволить взять от жизни? Всего лишь иллюзию… Так мало – побаловать себя игрой в дом и семью, в то, что он не отверженный изгнанник, бегущий неведомо куда, всеми преследуемый, одинокий. Пожить хоть недолго, всего несколько дней, как живут все обыкновенные, ничем не примечательные парижане, погрузившись в предпраздничную суету, мелкие семейные дела, незначительные домашние хлопоты, которые стоило разрешить поскорее – в преддверии Пасхи. У него никогда ничего этого не было. Смысл праздников и памятных дат теряется, когда живешь один, когда некого поздравить и не от кого ждать сюрпризов, не для кого печь сладости или украшать жилище. Впервые за всю его жизнь ему выпала возможность провести эти суматошные дни в чьей–то компании. И пусть – не важно, что девушка ему совсем чужая, ни родня, ни друг, ни возлюбленная, а младенец и подавно, не сын не только ему, но даже и ей, – это все равно, неважно, этого вполне достаточно для иллюзии, для того, чтобы помечтать. А мечтать он умел, только это ему и оставалось, чтобы не сойти с ума за долгие годы отшельничества.

И раз уж судьба привела его в этот дом, и его здесь пока терпели… неужели так уж самонадеянно с его стороны просто задержаться еще на несколько дней? Как будто – это был его дом. Его жена. Его ребенок. Пусть это невозможно, но у него впереди еще добрых полжизни, чтобы в этом убедиться. А пока – всего только пару дней забвения, как будто он просто человек, у которого есть дом и родня?

Конечно, Шарлиз бедна, и ее скудного заработка едва достает, что прокормить ее саму и нуждающегося в столь многом ребенка. Несправедливо вынуждать ее оказывать гостеприимство постороннему человеку, который был ей только обузой. И все же… Он может держаться впроголодь, и быть тихим и незаметным и не доставлять никаких хлопот. Просто… пусть она позволит ему остаться. Разве это так много?

-

Шарлиз утомленно переступила порог, втаскивая в прихожую мешок угля. Все никак не теплело, ребенок хныкал от холода, и как ни тяжело было выкроить денег на отопление дома, все же пришлось потратиться. Ее подмывало попросить Эрика помочь ей, но судя по тому, как он упорно не желал покидать пределы ее дома, ища любой предлог, лишь бы не выходить, она предположила, что и эта просьба воспримется в штыки. Понятно, почему. Не такая уж она глупая. Он стеснялся, дико стеснялся, что его увидят при дневном свете. Все равно кто, даже люди, которых он никогда в жизни больше не встретит. К ней он, видимо, уже попривык, но все равно бессознательно отворачивался и никогда не подходил слева. Однажды она заметила, как, умываясь, он завесил полотенцем зеркало. Потом тихонько снял и повесил назад на крючок. Смотреть на себя было для него пыткой. Он брился, глядя в крохотное зеркальце, найденное среди сваленного в ящик хлама, который давно следовало перебрать и выбросить. Там он мог разглядеть только маленький островок кожи, а не смотреть на себя целиком.

Оставалось только предполагать, как он жил раньше, где, каким образом сосуществовал с людьми и с собой. У нее не было ни одного мало-мальски приемлемого объяснения тому, как этот бедняга, который дичился людей, как зачумленный, умудрился дожить до тридцати с чем-то лет и явно – не на необитаемом острове. Более того, у нее создалось впечатление, что он жил в Париже и был в курсе городских событий. Где? В каком-нибудь монастыре? Непохоже…

Отложив роящиеся в голове вопросы до лучших времен, девушка решила, что уж в пределах дома-то она вполне может рассчитывать на его физическую силу. Она дотащила этакую тяжесть до порога, теперь его очередь, раз уж он пользуется ее гостеприимством.

Шарлиз поднялась по скрипучей лестнице, ища Эрика, и обнаружила его на столе… Он пододвинул его к стене, и, стоя на нем, заделывал трещину в потолке, которой следовало бы заняться еще год назад, но ей вечно не хватало денег нанять кого-то. Ей самой было нипочем не достать до потолка, а Эрик был достаточно высок, чтобы со стола дотянуться до нужного места.

Она смотрела на него снизу вверх серьезным, немного удивленным взглядом.

– Что это вы делаете? – вопрос вышел глупым. Она сама видела что

Он остановился и посмотрел на нее со смутным ощущением вины.

– Эта трещина, она вас устраивала? Или, может быть, с ней связаны дорогие вам воспоминания? – он привычно прикрылся иронией. Она спокойно пожала плечами, наблюдая за его действиями. Шарлиз отчего-то понимала, что на иронию, злые выпады и ехидство не стоит обращать внимания. Это не имело значения. Ни малейшего. И она просто пропускала их, будто не услышав вовсе.

– Да нет. Без задней мысли… Я просто не ожидала от вас…

– Помощи по дому?

– Нет, Эрик. Просто не ожидала, что вы вдруг возьметесь за стройку.

– Скажите прямо…

– Что именно?

– Что вам в тягость такой гость, как я.

– Я сказала что-то подобное? Мне кажется, это прозвучало только у вас в воображении.

– Но вы спрашивали меня, когда я уеду. Вчера вечером.

– Тоже без задней мысли, – спокойно заметила она.

Эрик в раздражении кусал губы, а Шарлиз стояла молча, не желая помогать ему. Если он чего-то хочет от нее, пусть скажет. Не маленький. Придираться к словам каждый умеет.

– Я знаю, что вы небогаты и что вам трудно…

Он прервал фразу на полуслове, глядя на нее выразительным взглядом, призванным умилостивить ее. Ну что стоило сказать что-нибудь благопристойно-вежливое, вроде «ну что вы, мне совсем не трудно, останьтесь еще хоть ненадолго, уедете уже после праздников»? Однако же хозяйка дома спокойно ожидала продолжения, склонив голову набок. В глазах у нее заметно было выражение крайнего любопытства, но она молчала.

Эрик резко отвернулся. Хватит с него унижений.

– Я уеду завтра.

– Завтра? – эхом отозвалась она. – Эрик, вы уверены, что… вам есть куда ехать?

Проницательность ее кольнула его, но взыграло упрямство, и он, злясь и на себя, и на нее, ответил нелюбезно.

– Есть. Не сомневайтесь. Завтра же я уеду.

– Что ж, вы вольны поступать, как считаете нужным, – она пропустила мимо ушей его холодный тон и злость в голосе. – Пока же… раз вы еще здесь, сделайте одолжение, нужно перенести мешок угля, он тяжелый. Он там, внизу.

-

Не нужно было иметь семь пядей во лбу – он не хотел никуда уходить. Должно быть, ее догадка оказалась верной, и никакого дома у него не было. Где бы он ни жил раньше, видимо, путь туда был ему заказан. Но этой причине, или по другой, но ему хотелось остаться, это было очевидно, как божий день. Он только стеснялся попросить ее разрешения. Впрочем, он же не спрашивал разрешения, когда бесцеремонно вселился к ней. Шарлиз пожала плечами. Пусть уезжает. Все равно, это несколько странно, что в ее доме живет чужой человек, мужчина. Пока о нем никто не знает, но мало ли, кого может принести в ее дом. Не то чтобы ее так уж беспокоила собственная репутация, но и давать повод к сплетням не хотелось. Тем более… то, что она сделала бы для друга, она не собиралась делать для чужого. Для чужого, который часто вел себя надменно и враждебно. Хочет остаться – пусть попросит ее об этом. Нет, так пусть идет на все четыре стороны. У нее полно своих забот.


Глава 5

Вечером, когда Шарлиз, как обычно, трудилась над своим рукоделием, из обрезков лент склеивая лотосы и разноцветные орхидеи, чтобы приколоть их к новым экзотическим шляпкам, которые ей заказали закончить в ближайшие же дни, Эрик впервые не появился в ее скромной гостиной. Нельзя сказать, что ей не хватало его, или она скучала в одиночестве, тем более, он все равно собирался отбыть куда–то в родные – или неродные – края. Пожалуй, у нее было слишком много работы, чтобы по–настоящему скучать или нуждаться в компании. И все же, девушка чувствовала некую смутную вину, хотя и понимала, что это безрассудство, и совесть ее на самом деле чиста. С одной стороны, обижаться ее гостю было не на что, напротив, на его месте другой поблагодарил бы за долготерпение и бескорыстное гостеприимство. И потом, никуда она его не выгоняла, и чувствовать себя злым хозяином, выставившим на мороз несчастного пса, было по меньшей мере нелепо и несправедливо. С другой стороны, эти несколько недель немного приоткрыли ей глаза на характер Эрика и его непростые взаимоотношения с миром, так что подходить к нему с меркой обычного благополучного обывателя было тоже не совсем справедливо, на этот раз по отношению к нему. Но что она могла поделать? Так все равно не могло продолжаться вечно.

А теперь уже лучше всего будет пустить события на самотек. Пусть все остается как есть, так спокойней для всех… И тем не менее, после всего пережитого, нечестно как–то расставаться врагами. Или не врагами, но – уж точно – и не друзьями. Повисшая в воздухе обида – вот что ее угнетало, давило камнем на сердце, наконец поняла Шарлиз, а разобравшись в себе – уже не могла с этим справиться, выбросить из головы и просто забыть. Если так вот все и останется, то когда Эрик уйдет, эта обида так и будет коптить воздух, отравляя ей существование, обвиняя ее в несусветных грехах, которых она не совершала. Она аккуратно сложила работу на столе и воткнула иголку в подушечку. Ладно, решено, она по крайней мере попробует помириться с ним напоследок. Чтобы себя не корить после за излишнюю жесткость и равнодушие.

Она заглянула в соседнюю комнату, высунулась в коридор, никого не обнаружив – прислушалась, вылавливая в тишине писк младенца. Кухня, вот откуда донесся звук! Шарлиз старалась войти тихо, сама не зная, отчего боится потревожить обоих обитателей ее странного дома. Маленький Жеан мирно лежал в переносной колыбели, уставившись круглыми глазами в потолок, словно разговаривая с богом. Интересно, если она выскажет свои подозрения вслух, попытается ли Эрик отрицать, что ему не хочется уезжать именно из–за ребенка, которого он поначалу сторонился, как больного проказой? А теперь вот не отгонишь. Надо же, на кухню за собой перетащил. Печаль перехватила ей горло, в эту минуту она не знала, которого же из них ей жаль больше.

Сам Эрик устроился на колченогой табуретке, и ей не было видно, с чем он так напряженно возится. В конце концов, она кашлянула, привлекая его внимание.

– Что вы делаете, Эрик? Здесь темновато для тонкой работы. Отчего бы вам не вернуться в гостиную? Если вы сердитесь на меня, и поэтому прячетесь, то совершенно напрасно.

– Не хотел вам мешать, – сухо ответил он. – Мне здесь… спокойно.

Шарлиз подошла ближе.

– Можно взглянуть?

Он бросил на нее косой взгляд, но ничего не ответил – ни да, ни нет, так что она решила, что может проявить нескромное любопытство.

Ножницы, обрезки бумаги и ткани – кажется, тут кто–то без спросу обчистил ее запасы. Она не слишком рассердилась, хотя и приподняла брови в насмешливом недоумении. Маска. Да, теперь она разглядела… Вот оно что, маска. Вот как он собрался выйти в мир, покинув защитные стены ее дома. Интересно, раньше он тоже носил нечто подобное, или это свежая идея? Ей отчего–то казалось, что эта маска была далеко не первой, что она пришла за чередой других, больших и маленьких, разных по форме и цвету. Слишком уж набита была его рука, слишком быстро и привычно он соорудил ее из подручных средств, и даже придал некую выпуклую форму, похоже, повторяющую перекошенный, словно в кривом зеркале, контур его лица.

– Вы… Эрик, вы хотите ее надеть? – что–то было в этом неправильное, но она не могла бы объяснить, что именно. Просто смутное чувство, что так быть не должно, и тем, от кого он пытается спрятаться, глубоко безразлично уродлив он или прекрасен, а от себя самого не закроешься никакими масками, между тем как он бежал именно от себя и только от себя, и преследовал себя сам, и круг замкнулся, и не было из него выхода.

Он молча придвинул к себе коробку с ее красками и, осторожно подцепив кисточкой темно–бежевую каплю, попробовал цвет на краешке маски. Шарлиз, больше не вмешиваясь, наблюдала, как он раскрашивает готовую работу, придавая тон, ненамного отличающийся от его смугловатой кожи, хотя все же и не совсем такой. Если он надеялся сделать ее незаметной, то это была слишком грубая и простая работа и неподходящие материалы. Впрочем, наверное, лучшее, что можно было создать за час работы в тесной полутемной кухне.

– Примерьте, – грустно предложила Шарлиз. Эрик заколебался, но увидев, что девушка спокойна и даже сочувственно–печальна, приложил маску к лицу. Она закрыла почти все повреждения, оставив за краями лишь немного нездоровой красноты, которую можно было подправить обычным гримом, которым дамы подкрашивают простуженный нос и некстати проступившую на лице сыпь. Только… если он надеялся слиться с толпой и стать незаметным, это было невозможно. Маска притягивала взгляд еще более властно, чем жестокие разрушения, которым по воле провидения подверглась за некий неизвестный грех его внешность. В маске он был почти красив. Вернее, мог бы быть красив, если бы захотел. Но он не хотел.

-

Ночь прошла, и наступило утро, а Эрик так и не ложился. Бессонница и раньше была его верной спутницей, а в доме Шарлиз вести нормальный образ жизни было практически невозможно – как и любом другом, где жизнь подчинена уходу за совсем еще маленьким ребенком. Правда этой ночью младенец был почти безмолвен, не доставлял хлопот и большей частью мирно посапывал, никого не тревожа, зато две предыдущие Эрик спал урывками, иногда отключаясь минут на десять, но жалобный плач снова будил его. Он дотрагивался рукой до крошечного лба и чувствовал нездоровое тепло, словно внутри под кожей тлели невидимые угли. Познания Шарлиз о детских болезнях были более чем скромны, так что она сходила к повитухе за советом и вернулась успокоенная объяснениями, что такое случается со всеми детьми и ничего серьезного не означает, и принесла с собой травяную настойку. Эрик забрал бутылочку и выпроводил девушку, настояв, что все равно не нуждается в ночном отдыхе, и сам бодрствовал у колыбели, каждый час насильно вливая в рот младенца разведенное в воде лекарство. Шарлиз, понимавшая, что ему необходимо чувствовать себя полезным хоть в чем–то, не возражала против помощи. Да и к тому же ей самой вовсе не мешало бы поспать – глаза у нее все время были красными, и по–старчески ломило поясницу от долгого сидения в одной позе.

Но этой ночью он не сомкнул глаз просто так, не смея признаться себе, что его пугает, безмерно пугает завтрашний день. Это было стыдно, глупо. Недостойно его. Он всю жизнь учился быть сильным. Ни от кого не зависеть. Полагаться только на себя. Ни в ком не нуждаться. Он почти достиг совершенства – а теперь упал с высоты своего полета на грешную землю и лежал там разбитым, понимая, что достиг лишь иллюзии, и ничему так и не научился, кроме как мастерски обманывать самого себя.

Правда же была в том, что он не представлял, как жить дальше. Куда отправится завтра человек в маске? Как избежать вопросов и неуемного человеческого любопытства? Как прожить ему и не сойти с ума – совсем одному? Под Оперой… как ни одиноко ему там было, но он чувствовал некую причастность. Он был чужаком на их маскараде, и все же – они не могли просто взять и от него отмахнуться. Он был частью их жизни – по–своему. Пусть они не видели его, но зато он видел их, направлял и иногда тиранил их, участвовал в их суете – так или иначе, и иногда этого бывало почти достаточно, чтобы пребывать во власти иллюзии единства с бурлящей жизнью его театра.

Завтра же он должен окончательно оторваться от прошлого.

Завтра он должен уйти в никуда – один. Попытаться перечеркнуть всю свою жизнь и начать новый, чистый лист.

Если б еще кто–то объяснил как… И за что. За что!

-

Он вышел на рассвете, выскользнул никем не замеченный, пока солнце еще мирно дремало за горизонтом. Жалкий же у него вид… зря он взглянул в зеркало прежде чем выйти. Призрак Оперы! Кто знал его прежде, расхохотался бы сегодня, отказавшись верить, что этот вот человек наводил ужас на огромный театр. Болезненная худоба. Нелепая маска из раскрашенной бумаги. Пережившая не одну стирку рубашка, но другой у него просто не было… Городской сумасшедший, а не гордый Призрак.

Его путь лежал в лавку ювелира, которую красочно рекламировала пожелтевшая газета, подстеленная под рукоделие Шарлиз, дабы не испортить полировку каплями клея и царапинами от ножниц. Несколько наводящих вопросов, и он получил достаточно четкое представление, где ее искать – совсем недалеко, всего несколько кварталов от дома Шарлиз.

Эрик позвонил, молясь только, чтобы ему посчастливилось, и ювелир не поднял шум, сзывая соседей. Было еще совсем рано. Ему вполне могли просто не отпереть дверь.

– Что нужно? Еще закрыто, – раздался ворчливый голос, и на пороге появился пожилой низенький человечек в очках – воплощение классического ювелира, словно сошедшего со страниц какой–то книги.

Эрик проскользнул мимо него внутрь, не дав ему даже опомниться.

– Мне нужно кое–что продать, – сказал он.

Ювелир поправил очки и нахмурился. Человек в маске, явившийся рано утром, никоим образом не внушал доверия.

– Я не скупаю краденое.

– А я не продаю краденое, – гневно парировал Эрик.

Он раскрыл ладонь и сунул прямо под нос торговцу драгоценностями. На руке поблескивало кольцо. Кольцо с бриллиантами. Подарок Кристины.

Эрик отвернулся, чтобы не смотреть на него. Это было слишком трудно. Трудно смириться с собственным решением продать его. Трудно расстаться с единственной памятью, последней ниточкой, связывающей его с Ней. Впрочем, памятью ли? Или источником вечной муки, образом прелестной девушки в платье невесты, которая шла к нему, стягивая с пальца кольцо, и рвала на мелкие частички его сердце. Он думал, что закричит тогда. Он никогда не думал, что бывает настолько больно, настолько, что невозможно терпеть это и не плакать, и не кричать. Миг надежды, сделавший разочарование еще более страшным, еще более надрывающим и опустошающим душу. Ему казалось тогда, что он обратился в скорлупу, пустую скорлупу, на которую оставалось только наступить ногой и окончательно расплющить, обратить в пыль и вернуть мертвое земле.

И вот кольцо лежит на раскрытой ладони, и его боль должны оценить в некое количество карат… и определить, сколько франков стоит его сердце.

Ювелир шагнул назад, и в глазах его мелькнул ужас. Он готов был звать на помощь, но Эрик не мог этого допустить. Его пальцы вцепились в сутулые плечи, встряхнув старика, и голос его зазвучал хрипло и отрывисто.

– Я не граблю вас. Не требую от вас невозможного. Мне нужно деньги за это кольцо. Столько, сколько оно на самом деле стоит. Не больше. Не меньше. Это ясно?

Пожалуйста, не нужно вынуждать его совершать насилие. Пожалуйста. С него довольно, довольно. Он и так испортил своим гневом, своей ненасытной, яростной агрессией все, что мог. Просто пусть будет, как он велел. И он сразу уйдет. Эрик полузакрыл глаза, твердя про себя свою молитву, надеясь, что не придется применить силу.

– К-кто вы?

– Черт. Неужели я так непонятно объяснил. Кольцо. Больше вас ничего не должно интересовать. Ни–че–го.

Ювелир медлил, труся, что человек в маске убьет его. А если же он поддастся угрозам, то его обвинят в пособничестве – ведь незнакомец наверняка преступник. Честные люди не носят маски. И не являются рано утром с очень дорогими драгоценностями в кармане видавших виды штанов. Кольцо наверняка имеет свою кровавую историю.

И оно действительно выпачкано кровью как минимум одного сердца.

Ювелир подумал о револьвере в ящике. Незнакомца нужно задержать, и…

И тогда в руке Эрика появилась удавка.

Глаза за стеклами очков расширились, и рот приоткрылся в безмолвном вопле.

-

Шарлиз встала рано и окатила лицо ледяной водой, чтобы поскорее проснуться. Маленький Жеан хныкал за стеной. Плач, похоже, был голодный… Она уже почти начала различать их – плач от голода, от испуга, от боли в животе, от слишком яркого света, от возмущения, что его оставили одного. Странно. Немного обеспокоенная, она застегнула платье, привычно одернула его – все–таки чужой мужчина в доме, какой бы он ни был, а не позволял расслабляться и бродить по комнатам, кое–как запахнув штопаный халат. Утреннее кормление она уже много дней подряд перекладывала на плечи Эрика – а какая разница, раз уж ребенок примирился с коровьим молоком из бутылочки, то не все ли равно, кто накормит. Бедный сиротка. Она вздохнула.

Ребенок громко хныкал, и комната была пуста. Ни малейших следов ее гостя.

«Я уеду завтра…»

Ну, Эрик! Мог бы хоть попрощаться и сказать спасибо! Хоть записку оставить, раз уж не желает с ней разговаривать! Она почти месяц возилась с ним чуть ли не как заботливая сестрица, кормила, поила и обстирывала, хотя ничего не была ему должна, кроме, конечно, благодарности за то, что он выручил ее из рук насильников. Но она свою благодарность отработала стократ, и заслужила хотя бы слов «спасибо и прощай»! Ну ладно уж, чего теперь зря кипятиться… Шарлиз подняла племянника из колыбели, успокаивая его.

– Сейчас, милый, сейчас тетя Шарла согреет молока, и мы будем завтракать… не плачь, маленький. Ну не плачь, пожалуйста, Жеан, не расстраивай свою тетушку.

С ребенком на руках она направилась в кухню и поставила кастрюльку на огонь.

– Шшш, не плачь, не плачь. Совсем немножко нужно подождать… Шшш, тетя Шарла тоже хочет есть, но не плачет же, и ты не плачь.

Наконец, молоко нагрелось, Шарлиз слила его в поилку и, застелив себе грудь полотенцем, попыталась воткнуть в ревущий рот соску. Напрасное усилие – плач только стал громче, а силе сопротивления можно было только позавидовать – она бы на месте младенца уже сдалась на милость победителя. Она сражалась минут пять, пока ее попытки не увенчались успехом.

– Господи, Жеан, – пробормотала она чуть слышно. – Полвосьмого утра, а я уже устала. Благодаря тебе, в том числе…

Она посидела немного, чтобы убедиться, что ребенок не вернет свой завтрак в знак протеста против насильственного кормления, но как будто на этот раз – в виде исключения – все обошлось. Шарлиз потихоньку встала, нашептывая ребенку невразумительные успокаивающие слова, и поставила на огонь чайник. Горячий крепкий чай с куском сыра – иначе она отказывается садиться за работу. Просто уснет сейчас сидя на стуле, да и все.

Скрипнула дверь, заставив ее тревожно вскинуться. Ее рука даже потянулась к кухонному ножу – кто знает, что за ранние гости пожаловали в ее дом.

Ее напряжение спало лишь тогда, когда он открыл дверь в кухню, и оказался прямо перед ней – человек в маске, закрывающей большую половину его лица.

– Ах это вы, Эрик. Напугали вы меня, честное слово. Вы как раз к завтраку…

Он никак не отозвался на полушутливый тон, которым она прикрыла свой не до конца прошедший испуг.

– Я пришел попрощаться с вами, Шарлиз. Я хотел уйти, но… Вы стали одной из немногих людей, которым я могу быть благодарен. Прощайте, Шарлиз. Я желаю вам… добра.

Ее проницательные серые глаза внимательно вгляделись в прорези маски, ища правду и не находя ее. Пришел с ней попрощаться? А куда ходил? Или вернулся с полдороги? И… с ней ли он пришел попрощаться? И отчего у него такой потерянный и отрешенный вид? Словно он не мог вспомнить, куда он собирался идти и почему это так уж необходимо.

– Прощайте, – повторил он и, не ожидая ответа, повернулся уходить.

– Прощайте и вы, Эрик, удачи вам, – произнесла она от души. Кто бы он ни был… пусть ему улыбнется удача, никто не заслуживает такого отчаяния, которое она читала в его глазах. Взрослый мужчина. Потерянный ребенок. Он словно блуждал во мраке, слепо нащупывая путь, спотыкаясь и падая, слишком гордый, чтобы взмолиться о помощи, слишком слабый, чтобы дойти самому. Она видела его беспомощность, но ничем не могла помочь. Это не ее война. Ее война впереди и дремлет у нее на руках завернутая во фланелевое одеяло.

Он оглянулся на нее и остановился, прикусив губу и нервно переминаясь с ноги на ногу. Его чересчур выразительный взгляд и пугал, и вызывал щемящее чувство печали. В нем застыла молчаливая мольба.

– Шарлиз, – в нем созрело какое–то решение, которое он никак не мог заставить себя высказать. Она поощрительно кивнула. «Пожалуйста», – прочитала она в его глазах, но не знала, чего он ждет от нее, чем она–то могла помочь. Не она ввергла его в этот кошмар, не ей и дана будет сила вытащить его из персонального ада. Никто не вытащит, пока он сам не поднимется на ноги, не вспомнит, что он человек, а не пустая оболочка, не мертвая куколка, из которой вылетела бабочка. Она может пожалеть и оплакать, но не может помочь.

– Что? – тихо спросила она, понимая, что его решимость иссякла раньше, чем он заговорил. Он наконец стряхнул с себя оцепенения и заговорил – быстро, срывающимся голосом, едва поспевая за своей мыслью.

– Вы… Послушайте. Не говорите сразу нет. Отдайте мне этого ребенка. Вам, Шарлиз – вам он будет только обузой. Вы молодая женщина. Вы… небогатая молодая женщина, и вам следует думать о себе и заботиться о себе. Вам этот ребенок не даст ничего, кроме забот. Станет на пути к вашему счастью. Вам… в конце концов, вам тяжело заработать столько, чтобы и вы и он ни в чем не нуждались. Вы на всем экономите даже сейчас, когда ребенок нуждается в малом.

Его речь прервалась судорожным вздохом, словно он позабыл дышать, и теперь сказался, наконец, недостаток воздуха. Ну вот, переборол себя и сказал, сказал и остановился, ожидая ее приговора. Глупо, конечно. Ответ очевиден, и спрашивать–то было незачем, но все–таки… все–таки…

Шарлиз остолбенела на мгновение, потрясенная до глубины души. Это было намного больше, чем она могла ожидать, предполагать или догадываться.

– Эрик… вы понимаете ли, о чем говорите? Это же сын моей сестры.

– Но не ваш же сын, – нажимом произнес он.

– И не ваш тем более… Как я могу его просто отдать? Родного племянника?

– Я позабочусь о нем. Я обещаю вам. Клянусь вам. Вам он будет помехой. Он почувствует это, я знаю. Как бы вы ни старались дать ему лучшее, он почувствует, что разрушил вашу жизнь, и это отравит его существование. Я знаю. Шарлиз, у меня тоже была мать, которой мое рождение исковеркало всю жизнь, и как она ни старалась перебороть себя… вышло только хуже. Лучше бы она меня оставила в сиротском приюте. И ей, и… мне. У вас будет ради чего жить. А у меня никого нет. Я дам ему все. Положу на это всю мою жизнь. У меня ничего больше нет, ничего и никого. Я сделаю все, что в моих силах и даже больше. Я научу его всему, что знаю. Мне есть, чему научить его. Есть, что отдавать. Я вам клянусь. Пожалуйста, Шарлиз.

Она в растерянности покачала головой. Он… не понимал, о чем просил! Весь мир – весь! – обезумел, а она, растерянная, преисполненная горького сострадания и бесконечного удивления, стояла посреди этого безумия, пытаясь сохранить остатки логики и здравого смысла.

– Этот ребенок… Эрик! Его мать умственно отсталая, а отец – его отец просто подонок. Что с ним будет? Подумайте еще раз, Эрик, о чем вы просите!

– Мне это все равно. Каким бы он ни вырос… я все равно буду заботиться о нем, обещаю. Мне безразлично, будет ли он гением или глупцом. Святым или грешным. Он будет мне родной душой, и мне будет ради чего жить. Родной отец не сделал бы больше, чем – обещаю – я сделаю для него. Он ни в чем не будет знать недостатка.

– Я… Ох, Эрик, я не знаю, что вам сказать! Это неправильно и невозможно, это мой долг вырастить ребенка Мари, я не могу просто взять и отдать его человеку, которого знаю без году неделя! – взмолилась она. Если б еще бог дал ей уверенность в том, что она говорила…

– Видите, – упрямо произнес он побелевшими губами, – видите, Шарлиз, как вы судите об этом? Долг. Ваш долг. Вы не будете… никогда не будете… любить его как мать, – он помедлил. – А я буду.

Она замерла. В его словах была истина. Была. Она будет заботиться о ребенке, и любить его как добрая тетка, испытывать нежную привязанность, печалясь о временах, когда она была частью большой дружной семьи. Но вынесет ли она испытание, достанет ли ей мужества, если бог пошлет ей вторую Мари? Или в ожесточении своем против несправедливости жизни она только навредит этой юной неокрепшей душе? А Эрик… он хорошо знал, что такое быть отверженным. Не понаслышке знал вкус боли и черного отчаяния. Он знал, на что шел. И протягивал руки к тому, что пугало ее. Добровольно. Справедливо ли отнять у него то, чего ему хочется больше всего на свете, только, чтобы самой жить с чувством выполненного долга перед сестрой? Справедливо ли отнять у мальчика возможность быть любимым, только потому, что совесть будет обвинять ее в том, что она отпустила его с чужим человеком. С чужим человеком, в чьих глазах застыли слезы немой муки. Он действительно хочет этого. Хочет забрать у нее этого ребенка, полюбить его, заботиться о нем, дать ему будущее, все, какое только будет возможно.

Едва ли сознавая, что она делает, Шарлиз протянула ему Жеана, и он принял мальчика бережно, как величайшую драгоценность.

– Спасибо, – прошептал он, и его губы дрогнули, то ли силясь благодарно улыбнуться, то ли сражаясь с подступающими слезами.

Шарлиз взглянула на них, и на мгновение сердце ее затрепетало от умиления и ощущения правильности своего выбора, но червь сомнения все еще точил ее душу. Она сейчас совершает или величайшую глупость, или величайшее благо, но кто сможет судить, что именно она сейчас совершила. И как ей жить после в этом неведении?

– Эрик… У вас же самого ничего нет, как вы думаете прожить с маленьким ребенком на руках?

– Я справлюсь, поверьте.

– Я верю, что вы справитесь и не пропадете. Вы взрослый человек, Эрик. А это ребенок! Я…я не могу рисковать им, не зная, будет ли вам на что купить ему еду и одежду.

– У меня есть деньги.

– Есть деньги? – эхом отозвалась она. Деньги? У него? Откуда бы?

– Я продал кое-что… что-то, что было мне очень дорого.

Шарлиз не знала, как справиться с накрывшим ее валом сменяющих одна другую неожиданностей, и встряхнула головой, пытаясь понять, что он говорит ей, и значит ли это, что...

– Так… выходит что… Ох, Эрик! Моя сестра Мари могла бы выжить, если бы доктор захотел придти к ней. Но он не пришел. Не пришел, потому что у меня не было денег заплатить ему. Вы стояли рядом все это время, и у вас была возможность найти деньги! Мою сестру могли спасти, но вы предпочли промолчать!

Кровь отхлынула от его лица, даже то немногое, что открывала маска, позволяло заметить, как мертвенная бледность мгновенно обесцветила его черты, сделала его похожим на призрака. Взгляд Шарлиз невольно зацепился за его руки, тонкие пальцы тоже побелели и напряглись, словно он готовился принять удар… или ступить прямо в костер. Он крепче прижал к себе свою хрупкую, притихшую ношу, и Шарлиз поняла, что происходит нечто, из ряда вон выходящее, потому что она напугала его. Его – человека с жутким лицом и тяжелым взглядом. Человека, который на ее глазах разбросал и обратил в бегство троих. Который пришел ниоткуда и отправлялся в безымянное никуда, может быть, прямиком в адскую бездну, она не знала.

– Не бойтесь, – проговорила она безо всякого выражения. – Я не отниму у вас мальчика. Хотя, наверное, стоило бы. Но Жеан здесь не при чем. Я не хочу впутывать его… это касается только вас и меня. И еще Мари, если она слышит нас на небесах.

– Вы не можете обвинять меня, Шарлиз, не можете! Я отдал единственную память о человеке, который был мне очень дорог, значил для меня все, мое единственное светлое воспоминание – я продал его за тридцать сребреников, чтобы начать жизнь заново не в придорожной канаве. Ради себя я этого бы не сделал. Ради одного себя. Сам бы скорее сгнил среди грязи и отребьев, но не расстался с единственной вещью, которая привязывала меня к жизни. Вы не можете обвинять меня, что я не отдал его ради спасения женщины, которую я никогда не знал, никогда не видел, с которой никак не был связан, чужой мне. Это несправедливо. Я не мог знать, что моя судьба окажется соединена с ее.

– Не нужно оправданий, – тихо сказала Шарлиз, отворачиваясь от него. – Истинное милосердие в том и состоит, чтобы отдать последнее, не ожидая ничего взамен. Не надеясь получить что-нибудь… равноценное.

– Не говорите мне о милосердии! – выкрикнул он гневно. – Я не знаю, что это такое. Я не святой, чтобы беспокоиться обо всех сирых и убогих, получая в ответ одни лишь пинки. С меня довольно христианских поступков!

– Я вас обидела?

– Нет.

– Тогда к чему… разговоры о пинках?

– Ни к чему.

– Понимаю, – она помедлила и негромко вздохнула. – Я не жду от вас христианского самоотречения, Эрик. Я всего только сожалею о смерти моей единственной и любимой сестры.

– Мне жаль, что ваша сестра умерла.

– Неправда, вам не жаль, потому что у родной матери вы не смогли бы… – она осеклась. Наконец, подняв взгляд на Эрика, стоявшего перед ней с таким выражением, будто она поворачивала нож в ране, Шарлиз поняла, что эту пытку следует прекращать. Так или иначе. Довольно слов – ей остается либо простить и отпустить его, либо наказать и изгнать назад в его преисподнюю, тень от которой черным крылом нависла над ним и стала почти зрима. – Бог вам судья, Эрик. Пусть прошлое остается мертвым, будущее за живыми… Может быть я ошибаюсь, и тогда горе мне и гореть мне в аду до скончания времен, но мне кажется, мальчик хочет быть с вами. Значит, так тому и быть. Прощайте!

– Прощайте… – отозвался почти удивленно, словно не веря тому, что его отпускают с миром. Без обвинений. Без насилия.

– Эрик! Вы… оставьте мне хоть что-нибудь, я не могу совсем потерять из виду родную кровь. Я не знаю, куда вы отправляетесь, я… ох! Адрес. Хотя бы город.

– Я сам найду вас. Обещаю вам, что вы не будете теряться в догадках, жив ли ваш племянник, и что с ним. Не сразу… но я дам о нем знать. Я знаю, вы имеете на это право.

– Но… пройдет время, кто знает, что может случиться! Я могу лишиться этого дома, заболеть или уехать, и вы просто не сможете меня разыскать, даже если захотите!

– Я найду вас, Шарлиз Оллис, если только вы будете живы…

– Тогда, пожалуйста, вспомните обо мне не через пятьдесят лет…

Он чуть заметно улыбнулся.

– Прощайте, Шарлиз.

Третий раз за одно утро, не много ли?

Она беззвучно махнула рукой, отпуская их.

– Берегите себя, Эрик, – проговорила она чуть слышно. – Ради нас всех.


Глава 6

«Я плачу? Что я наделала?»

Закутанная в вязкий туман спутанных обрывочных мыслей, Шарлиз тяжело оперлась о стол, рука ее прижалась к груди, унимая сердцебиение. Слезы выступили на глазах, но стекла по щеке и соленой каплей коснулась губ только одна. Что она наделала? Все, что казалось таким правильным, таким естественным… куда оно ушло? Теперь, когда решение принято, она готова была закричать паническое «нет». Нет!.. Так нельзя, она не имела права, что же она сотворила!

Она осталась стоять, где стояла, прислушиваясь к отдаляющимся шагам. С каждой секундой затихали, исчезали в ее прошлом шаги, легкая, мягко пружинящая поступь человека, уносившего мальчика, сына ее бедной, любимой, безвременно ушедшей Мари. Ей слышно было, как он открыл входную дверь – она не пошла их провожать. Осталась в своей кухоньке около беснующегося на огне чайника, который она не в силах была снять, потому что – вообще не в состоянии была шевелиться. Что же она наделала? Или… все–таки – права?

– Шарлиз!

Она едва не подпрыгнула. Эрик? Что еще? Зачем он терзает ее, еще немного, и она передумает, изменит свое смелое, но такое опасное решение…

Шарлиз почти сердито толкнула дверь и вышла, чувствуя, что накипевшее на сердце еще немного – и выплеснется наружу. И пусть тогда он пеняет на себя. Выслушает все, что она думает о нем, несмотря на его не располагающее к жесткой откровенности лицо и какие–то прошлые обиды, в которых она не желала копаться, и к дьяволу деликатность. Иногда человек должен наплевать на гордость. Наплевать и сказать просто: «Помоги мне».

– Вас здесь спрашивают, Шарлиз.

Эрик у двери заколебался, оглянувшись на нее, словно не зная, то ли нырнуть обратно под защиту стен и замков, подальше от людей, которые имеют такую вредную и неприятную привычку наносить неуместные визиты, то ли признать, что настало время сразиться со своим страхом и уйти с гордо поднятой головой. Мало ли, кто там ждет, кто явился навестить Шарлиз, какое ему может быть дело, что за человек пройдет мимо с ребенком на руках и почему на нем маска. Шарлиз жестом велела Эрику отойти в тень, пока она впустит гостя, и он подчинился – ей показалось, что с радостью. Рано, ох рано ему еще уходить в неизвестность, полагаясь только на себя.

Действительно, на улице какой–то незнакомый человек ожидал ее, нетерпеливо теребя бороду. Он был какой–то странно аккуратный, опрятный, словно свежеотглаженный. На нем была темно–серая роба, похожая на форменную, только Шарлиз не могла сообразить, что за форма это может быть.

– Мадемуазель Шарлиз Оллис?

– Да.

– У меня для вас записка. Пожалуйте, мадемуазель.

Он протянул ей сложенный вчетверо лист. Она машинально взяла.

– Но… в чем дело?

– Полагаю, мадемуазель, там все сказано, я же – прошу извинить – лишь письмоносец, и ничем не могу вас просветить. Прошу прощения, позвольте откланяться, мадемуазель, меня ждет моя работа.

Шарлиз недоуменно развернула письмо.

«Мадемуазель Оллис! Ваше имя мной обнаружено среди личных бумаг мадам Шейлы Прево, нашей премного уважаемой директрисы и мудрой наставницы. К превеликому сожалению, обращаюсь к вам как к единственной родственнице мадам, которую мы сумели разыскать в Париже, с сообщением не слишком приятным и даже трагическим. Мадам Прево – как ни прискорбно – исчезла две недели назад при невыясненных обстоятельствах. Мы приложили все усилия, в том числе обратились за помощью в полицию, однако же никто не смог пока предложить удовлетворивший бы нас полностью ответ. Одна из версий – увы, мадемуазель – предполагает, что мадам Прево утонула в том пруду, что неподалеку от нашего заведения. Коль скоро поиски не привели ни к какому результату, однако вызывают небезосновательные опасения, что искомый результат не будет утешительным для всех нас, вынужден просить посетить нас в удобное для вас время, однако же не откладывая. Я также уполномочен передать вам некоторые личные вещи мадам. Разделяя вашу печаль,

с уважением,

Доктор Франц Дантс,

Больница св. Женевьевы.»

Шарлиз медленно опустила руки и встретила взгляд Эрика, в котором поблескивало нечто вроде сдерживаемого любопытства.

– Хотите прочесть? – вдруг спросила она у него. Застала врасплох – ей почудилось, что он слегка покраснел, словно уличенный в каком-то недостойном поступке. Она пожала плечами. Любопытство – не порок. Ей тоже было бы интересно, если бы незнакомец в больничной – теперь–то она узнала ее – форме принес ему подобное письмо. Письмо, встревожившее ее. Сильно встревожившее. Тетя Шейла… Не слишком близкая родственница, по правде – вовсе не родственница. Родная тетка Мари, которая не слишком пылко жаждала поддерживать связь с такой племянницей. К Шарлиз она относилась неплохо… когда–то. Но это было давно, и несколько лет они не встречались вовсе. Шарлиз понимала, что тете горько смотреть на Мари, подломленную ветвь ее рода. Сама тетя Шейла была бездетна. И, конечно же, она не могла предположить, что у Мари – обреченной на пожизненное детство – будут свои собственные дети. Ребенок. Шарлиз и не думала сообщать ей. Это… был скорее позор, нежели радость. И тетя Шейла пропала? Что значит пропала? Утонула?

Эрик приблизился и взял у нее из рук записку, внимательно прочитал.

– Речь идет о вашей тете?

– По сути – тете Мари, но мне она почти родня. Последняя родня, пожалуй. Б-была последняя родня. Ох, боже мой. Что же происходит.

– Принести вам воды?

– Нет, спасибо, я в порядке… Я потрясена, но не могу сказать, что мы были близки. Так что я не упаду в обморок… Тетя Шейла не могла спокойно видеть Мари. Она сразу принималась плакать и причитать. Когда та была девочкой, то ничего… Но когда я видела ее последний раз, Мари было пятнадцать, и она играла со своей куклой, просто сидела на полу и играла с куклой и спросила у тети, как она полагает, любит ли кукла шоколад, или может быть, лучше предложить ей сахарное печенье. Тетя Шейла разрыдалась и… больше не приходила… никогда. Мне кажется, она вычеркнула нас из своей жизни. Мы… не соответствовали… Я должна поехать туда. Расспросить как следует.

Он молча вернул ей письмо.

– Странная история, – пробормотал он. – Почему к вам не приходила полиция?

– Наверное, потому, что официально мы не родня, а с Мари никакого спросу.

– Это неважно, они должны были убедиться.

– Верно, это странно, – согласилась Шарлиз. – Но я не узнаю ничего, если не поеду туда. Возможно, кое-что прояснится. Эрик!

Он чуть вздрогнул, словно собственное имя укололо его.

– Послушайте, – она вдруг поняла, что эта записка что-то изменила, что-то в ее отношении к происходящему. Этот мир так хрупок. Человеческая жизнь… ничего не стоит. Судьба преподносит сюрпризы, с которыми сражаться трудно, а порой и невозможно. Иногда молчать - это зло, равного которому нет. Она творит зло, то ли в гордыне, то ли из слабости, но это зло. Но его не поздно еще исправить. – Эрик, давайте начистоту. Мы соткали сети красивой лжи, в которой сами же и запутались. И сделали вид, что поверили, вы мне, а я вам, хотя знали, что это на самом деле не так, далеко не так. Зачем? К чему это все? Я знаю, что вам некуда идти, что все, что вы мне ни говорили, была бессмыслица, потому что никакого дома у вас нет, нигде, не знаю, был ли раньше, но сейчас нет. У вас есть деньги, которых, полагаю, вам хватит на некоторое время, однако сомневаюсь, что этого будет достаточно на собственный дом и содержание малыша. Вы можете их заработать, верю, но представляете ли вы, как сможете совместить работу с заботой о ребенке, если никто вам не будет помогать? Но не это важно. Я понимаю, что вы бы выкрутились. Справились. Не вы первый. Если бы это было необходимо. Но вы этого не хотите, и это единственное, что имеет значение. Вы можете в этом не признаваться, отрицать, но вам совсем этого не хочется – пускаться в ненадежную авантюру с младенцем на руках, тем более, я вижу, как вам трудно дается любое общение с людьми, и можете мне не возражать. Я… не хочу расставаться с ребенком, который напоминает о моей сестре. Хотя готова признать, что, возможно, не буду любить его так сильно, как он будет в том нуждаться. Я боюсь полюбить его. И могу лишь восхищаться, если вы не знаете этого страха. Но мне не хочется, чтобы он совсем ушел из моей жизни. Оставайтесь, Эрик. Просто оставайтесь и все.

Он потрясенно глядел на нее, словно не веря своим ушам.

– Шарлиз… вы это не всерьез.

– Вполне. И я не хочу – слышите? – не хочу слышать никаких аргументов, ни за, ни против. Просто скажите – хочу или не хочу. Если не хотите, что ж. Мое обещание отпустить вас…и Жеана остается в силе, раз я дала слово. Если хотите, останьтесь и все. У нас будет время обдумать, как это лучше устроить.

Он облизал внезапно пересохшие губы.

– Вы храбрая девушка. Если вас не повергает в страх… такой, как я. И вы согласны делить со мной кров. Не каждый бы… решился.

– Чушь. У вас выработалась довольно глупая привычка оскорблять себя в надежде предвосхитить какие-нибудь обидные слова, которые вы ожидаете услышать. Все, довольно, решайте. Мне еще ехать на другой конец Парижа, это займет весь день.

– И в качестве кого я мог бы остаться? – тихо спросил он.

Согласен… Что и неудивительно. Она чуть улыбнулась.

– Звание кузена вам подойдет? Можно привести в порядок комнаты внизу, тогда у меня будет почти совсем просторно. И могу я вас попросить избавиться от вашей рукодельной маски? Меня немного раздражает, когда я не могу толком уследить за выражением лица собеседника. На улицу ходите, как вам удобно, но здесь… здесь дом.

Дом. Его дом. Он закрыл глаза, пытаясь удержать подольше на краю сознания сладость этого короткого слова. Дом.

– Хорошо, – сказал он чуть слышно. – У вас есть еще какие-нибудь условия?

– Нет! И это не было условие, это была просьба. Эрик, я вам ничего не продаю. Если вы остаетесь, то всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями. Не в гостях. И никаких условий здесь быть не может. Я нервничаю, простите меня, а когда нервничаю, я бываю резка. На самом деле я просто волнуюсь, – она с трудом сглотнула, переводя дыхание. – Вы остаетесь?

– Вы ничего обо мне не знаете.

– Наверное, нет. Но вы провели почти месяц под моей крышей, и ничего не случилось. Так что же?

– Вы действительно хотите этого?

Она закатила глаза и застонала.

– Все, вы остаетесь, Эрик. Давайте отставим на потом обсуждение мелочей? Мне действительно будет проще, если вы станете присматривать за Жеаном, который скоро вступит в возраст ползания, что принесет нам немало седых волос, и я просто не разорвусь пополам. И еще… мне тревожно. Помните тот странный случай, когда в мой дом вторгся какой–то человек, которого вы видели? Мне кажется, мы еще вспомним о нем. И теперь тетя. Что-то плетется… какая–то паутина лжи и недомолвок, что–то, чего я не понимаю. И – да, я не хотела бы остаться с этим всем один на один.

Нам… Из всего, что она сказала, он услышал только это «нам», и мягкий отзвук этого слова лег на душу там же, где и «дом». Дом… Нам… Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Больше, чем он смел надеяться после того, как девушка, которую он так любил, показала ему всю бездонную глубину своей жалости и самоотверженности… Шарлиз не жалела его. Или жалела, но иначе. И это не унижало. Это и решило все.

Эрик шагнул к ней, медленно стягивая маску, как она попросила, и на мгновение его лицо исказилось, оскалившись почти по-волчьи, затронув и черты необезображенной стороны, и Шарлиз показалось, что это обнажение причиняет ему боль не меньшую, чем если бы он сдирал заживо кожу. Глупо, за эти недели она успела его прекрасно рассмотреть, но он все равно ждал гримасы отвращения. В этом она видела его насквозь. Трудно было не видеть, когда глаза выдавали все его чувства до мелочей.

Он смотрел на нее и ждал, пока она отвернется и скажет, что раздумала. Как будто это имело значение. Она долгие годы видела перед собой нечто гораздо страшнее – девушку с прекрасными тонкими чертами, которая не умела считать до пяти. А он хотел напугать ее рубцами, словно безымянное зло когда-то расплавило, смешало и грубо вылепило его черты заново, не заботясь ни о пропорциях, ни о гармонии. Она просто не станет смотреть, да и все. Проще простого. Вот не смотреть на Мари не помогало, и душевную боль от осознания, что она такая навсегда, не уменьшало. А от лица можно всегда отвернуться и выбросить его из головы.

– Что ж, – спокойно заметила Шарлиз, не обращая внимания на его выжидающий взгляд. – Мне нужно собираться. Пойду оденусь.

– Как вы собираетесь добраться туда? – он как будто успокоился и тоже заговорил по–деловому.

– Найму экипаж.

– Возьмите, – он протянул ей кошелек. – Вам понадобится.

Она заколебалась. «Я продал кое-что, что-то, что было мне очень дорого».

– Уверены, Эрик? Может быть… если вы хотите, можно отыграть назад… Не нужно жертв. Если вам была так дорога… та вещь...

Он отрицательно мотнул головой, поспешно, будто боясь, что она убедит его.

– Нет, Шарлиз. Берите. Что сделано, то сделано, значит так было суждено. Может, оно и к лучшему.

К лучшему, потому что он никогда больше не будет доставать его и смотреть на него и проживать заново те минуты, когда Кристина вкладывала кольцо ему в руку. Никогда? Боже мой, что же он наделал? Никогда.

– Хорошо, – она взяла несколько монет из кошелька, столько, сколько необходимо было, чтобы заплатить извозчику, и вернула остаток Эрику. – Найдите им безопасное место в доме. Подумайте над этим, пожалуйста. Я не хочу носить при себе столько денег… не хватало, чтобы меня из–за них придушили в темном переулке.

Она заметила, что Эрика передернуло от ее последних слов, но он молча принял кошелек и отвел взгляд.

-

Шарлиз переоделась в темное платье, заколола рыжие волосы в относительно строгую раковину, накинула плащ – еще не потеплело достаточно, чтобы разгуливать раздетой, и вышла на улицу, теряясь в беспокойных мыслях и предположениях. Что случилось с тетей Шейлой? Неужели действительно погибла? Она шла, поглядывая по сторонам, не подвернется ли ей свободный экипаж, надеясь, что не придется брести к самой площади, где, как она знала, всегда можно найти незанятого извозчика.

– Доброе утро, соседка Шарлизетт!

Оглянувшись, она увидела спешащую с рынка матушку Мантен, многодетную и необъятную, но зато добродушную матрону.

– Доброе утро, мадам Мантен!

– Вы к мэтру Пэрре, милая? Спросите, не продаст ли мне все–таки за десять франков ту шляпку с подпорченной подкладкой? Он обещал подумать.

– Хорошо, мадам Мантен, – девушка решила пока не распространяться про свою тетку, соседи были чересчур уж любопытны и разговорчивы.

– А вы слыхали, что у нас творится-то? Ох, и страшно же жить, что за времена наступили!

– А что такое? – машинально переспросила Шарлиз, тут же подосадовав на себя – едва ли у нее есть время выслушивать сплетни.

– Бедного мэтра Крейцмана едва не задушили!

– Да? – рассеянно ответила Шарлиз. – Ужас.

– Вы его не знаете? Мэтр Крейцман, ювелир! Мой Пьер еще покупал у него обручальные кольца. В прошлом году.

– Ювелир? – насторожилась Шарлиз.

– Да, ювелир! – уловив наконец интерес слушателя, обрадованная матушка Мантен вдохновенно продолжила. – Нынче же утром чуть богу душу не отдал. Заикается бедняга. Правда, я думаю, что он привирает для красного словца. Будто к нему ранним утром пришел зловещий человек в маске – ну не сказки ли, право слово! – и требовал денег. Грабитель! Едва не убил! Чудо спасло.

– Вы уверены, что грабитель?

– Конечно же! Кто же еще! – воскликнула та, убедительно тряхнув корзиной с провизией, будто призывая ее в свидетели.

Шарлиз приостановилась. Черт!

Спокойно, спокойно… Не получается спокойно!

Черт! Ну, Эрик, ну, Эрик… Сколько лжи может наговорить человек за одно утро?

– Где вы говорите эта ювелирная лавка, мадам Мантен?

– Да в трех шагах, не доходя квартал до рынка, ну, вы знаете, где еще висит красивая вывеска с золоченым ружьем, там, где оружейная лавка, так мэтр Крейцман по соседству.

– А. Понятно. Прошу прощения, мадам Мантен, мне нужно бежать.

– Бегите, милая соседушка, да не забудьте замолвить словечко перед мэтром Пэрре.

– Непременно, мадам Мантен.

Черт, черт, черт! Шарлиз с шипением выдохнула, чувствуя, как клокочет у нее все в душе. Ладно! Стоит взглянуть на страдальца своими глазами. А там видно будет.

Она быстрым шагом направилась в ювелирную лавку, благо, идти было недалеко, и почти что по дороге. У двери она позвонила, чувствуя, что звонок выходит настойчивым до неприличия.

– Мадемуазель? – дверь неожиданно распахнулась, и она оказалась лицом к лицу с невысоким пожилым господином. Глазки на морщинистом лице беспокойно бегали, оценивая ее. – Желаете что-нибудь приобрести?

Что ж, по крайней мере, она пока еще не выглядит настолько нищей, чтобы ювелиры выставляли ее прочь с самого порога.

– Если можно, меня интересуют недорогие серьги или кольца, мне нужен подарок к именинам тети, – быстро солгала она, внимательно ища на шее хозяина лавки следы удушения. Их не было. К счастью.

– Понимаю. Что-нибудь для дамы средних лет, полагаю? Просто и солидное?

– Где–то так. Я, право, пока выбираю, на чем остановиться, – осторожно произнесла Шарлиз, которая, конечно же, не собиралась тратиться на украшения.

– Входите, можете взглянуть на витрине, вот это… и еще вот это. Недорого. Элегантно.

Как, как выспросить у него то единственное, что ее интересует? Она ткнула пальцем в первые попавшиеся серьги с мелкими аметистами.

– Вот такие, сколько они стоят?

Ювелир назвал цену. Шарлиз сдержанно кивнула, словно соглашаясь.

– Красивые. Жаль, что я не взяла с собой деньги, придется зайти к вам на днях с братом. Я, знаете ли, боюсь носить с собой большие суммы, так неспокойно. На мою приятельницу на днях напали, когда она шла от меня домой, буквально в нескольких шагах от ее дома. Она до сих пор дрожит от страха, боится выходить одна.

– Да, – пробормотал ювелир, – Времена, куда уж неспокойней. Тут в собственном доме…

– Что?

– Могут убить, никто и не поможет, и на крик не прибежит, а коли и прибежит, то поздно. Я теперь пистолет не выпускаю из виду, – доверительно шепнул он Шарлиз. – Вы, мадемуазель, совершенно правы, остерегаясь. Приходите с братом или с вашей матушкой.

– А что, на вас напали? – переспросила Шарлиз, кусая губы в немой ярости.

– Не далее, чем нынче же утром.

– И ограбили?

– Н–не совсем, – прозвучал неуверенный ответ.

– Что значит не совсем?

– Ну по правде сказать, не совсем ограбили. Тот господин, что угрожал мне, хотел продать мне кольцо, хорошее кольцо, однако же я не скупаю вещи у частных лиц… только разве что у хорошо знакомых. А то мало ли…

– Какой ужас, – пробормотала девушка, чувствуя некоторое облегчение. – И что?

– Я пытался отказать, однако же у меня на шее вмиг оказалась петля. Как вспомню… – он содрогнулся. – Я, конечно же, хоть и не трус, но понимаю, когда следует пойти на попятную.

– И он ушел?

– Ну да, я заплатил ему за кольцо, и он ушел.

Ну, Эрик, еще один такой сюрприз… Первоначальный гнев немного стих, так что Шарлиз, подуспокоившись, овладела бурлящими чувствами.

– А можно взглянуть на то самое кольцо? – спросила она.

– Зачем?

– Простите… Женское любопытство. До добра не доведет, прошу прощения.

– Да можете взглянуть, я его выложил на витрину, надеюсь, его купят поскорее.

Шарлиз взглянула на указанное кольцо, чуть склонилась над стеклянной витриной, рассматривая его. Сапфир в окружении бриллиантов. Дорого и броско. Маленькое колечко, Эрику такое разве что на мизинец. Такое могла носить только женщина. Интересно. Такой, как он, и любовная связь? Что ж, она выяснила, все, что хотела.

– Вы, конечно, обратились в полицию? – как бы рассеянно спросила она, словно увлеченная разглядыванием сверкающих драгоценностей.

– Пока нет, но…

– Они, конечно же, изымут кольцо, оно ведь наверняка краденое. Его вернут владельцу. Будет жаль, если вы потеряете и деньги, и драгоценность. Это так несправедливо.

Ювелир молчал, но многозначительная складка на лбу говорила, что ее удар достиг цели. Он не пойдет в полицию. Очень хорошо. Слухи понемногу утихнут, обрастая невероятными подробностями, далекими от правды. Хорошо. Но… это первый и последний раз, когда она закроет глаза на подобную выходку! Чертов шантажист на ее голову. Черт.

-

Скромный экипаж, который она наняла, привез Шарлиз ко входу в небольшое двухэтажное здание, слегка облупленное, но все еще достаточно респектабельное. Тенистый парк окружал его со всех сторон, подсказывая, что раньше здесь было уютное и обжитое имение, теперь по воле кого–то из бывших хозяев превращенное в богоугодное заведение. Больница для неимущих. Здание понемногу ветшало, парк зарастал, лишенный внимания и ухода. Шарлиз заметила, что некоторые окна защищены решетками. Ей было неуютно.

Она постучала, и пожилая женщина с крупным мясистым носом и завитками седоватых волос впустила ее. На ней был белоснежный фартук и белоснежная же наколка на голове. Бедно, но опрятно – мысленно отметила Шарлиз.

– Могу я видеть доктора Франца Дантса?

– Как о вас доложить? – шмыгнула носом женщина, которую Шарлиз определила как горничную. На медсестру она почему–то мало походила. Скорее, она была близко знакома с метлой и тряпкой, а не с пилюлями и шприцами.

– Мадемуазель Шарлиз Оллис. У меня письмо от доктора Дантса.

– Погодите здесь. Я справлюсь у него, примет ли он вас.

Она ушла, и Шарлиз с интересом осмотрелась. Тишину нарушал лишь неприятный звук – то ли протяжные стоны, то ли тихая жалоба, она не могла разобрать, но достаточно было и того, что нервы ее напряглись в дурном предчувствии. Это место нагоняло тоску и рождало ощущение безнадежности. Стены были окрашены в унылый тускло–зеленоватый цвет. Она сошла бы с ума, если бы у нее в доме что–то было столь же болотно-зеленым и навязчиво нашептывало «мементо мори» одним лишь своим мрачным оттенком.

Ее пригласили в кабинет довольно быстро, хотя она уже настроилась было на длительное ожидание в коридоре. Там в комнате было гораздо светлее и не так явно отдавало болезнью и горем. За столом из полированного светлого дерева сидел молодой мужчина немного за тридцать, светловолосый, подтянутый и из тех людей, которых с первого взгляда можно окрестить «милыми». Он и был мил и приятен с виду, только Шарлиз не знала, насколько искренним было это нарочитое добродушие. Врачи порой вырабатывали подобную маску как профессиональную необходимость.

– Я мадемуазель Оллис. Я получила вашу записку, мсье доктор.

Она остановилась у порога, и доктор поспешно встал, вежливо приветствуя ее и рассыпаясь в любезностях. Мил, ничего не скажешь. Но она пришла по делу.

– Вы расскажете мне, что произошло? – прервала она поток любезностей. – Поверьте, для меня было огромным потрясением узнать, что с моей тетей что–то случилось. Однако, ваше же письмо дало мне и надежду. Насколько я понимаю, у вас нет ничего, что указывало бы, что тетя Шейла… погибла, – голос ее невольно дрогнул. Хоть тетя и не была самым близким человеком… все же, это почти родня. Это детство. Прошлое счастье. Семейные обеды в воскресенье. Триктрак вечерами. Ее детство…

– Мы не разыскали тела, – уныло проговорил доктор Дантс, скромно пряча глаза от чересчур настойчивого взгляда девушки. – Действительно, у нас нет прямых указаний на то, что с мадам случилось несчастье. Это рождает для вас некоторые сложности. Для вступления в права наследования. Впрочем, не думаю, что после мадам Прево останется значительное состояние, она была слишком щедра. Многое истратила на бедных, на нашу больницу. Однако, вам следовало бы встретиться с ее адвокатом.

– Сейчас не об этом речь, месье Дантс. Не о ее деньгах. О ней самой.

– Понимаю. Простите. Иногда практичность гранит с черствостью. Поверьте, не имел в виду задеть ваши чувства, мадемуазель.

– Почему же вы в письме упомянули, что тетя утонула?

– Около пруда обнаружили ее зонт… Однако же, она могла обронить его. Она часто гуляла там вечерами, утверждая, что прогулки благотворно влияют на ее нервы и после она спит, как младенец.

Шарлиз чуть усмехнулась. Те, кто так говорят, видимо не знают, как именно спят младенцы. Она сама уже забыла, что такое полноценный мирный ночной сон, поднимаясь то сменить белье, то покормить, то просто вздрагивая от неожиданного тревожного плача, который в ночи звучал, как набат. Уж лучше сравнивать спокойный сон со сном солдата на посту, чем с младенческим.

– И прошло две недели? И ничего? – спросила она у врача, которого похоже огорчали чем–то ее расспросы. Может быть, он просто чувствовал неловкость оттого, что молодая племянница не рыдает в отчаянии, а настойчиво выспрашивает подробности? Или он просто не знал, что ей отвечать?

– Ничего, мадемуазель. Мне очень жаль. Мадам Прево отправилась на обычную прогулку, и больше ее никто не видел. Она исчезла. Все ее вещи остались на месте.

– А что же полиция?

– Полиция опросила всех здесь, и ничего нового не узнала. Право же, я не знаю, чем они сейчас занимаются. Должно быть, ищут. Я надеюсь, что ищут. Мы все были бы счастливы услышать, что случилось недоразумение.

– Меня полиция не посещала, – задумчиво заметила Шарлиз.

– Откровенно говоря, никто из нас не знал о вашем существовании, мадемуазель Оллис. Полагаю, все как один утверждали, что мадам Прево не имеет родственников в Париже. Поэтому, вероятно, вы и выпали из их поля зрения, и вам ничего не сообщили. Я, со своей стороны, сразу понял, что раз родная племянница не появилась у нас, то, видимо, вы еще ничего не знаете. Мне жаль, что я оказался дурным вестником.

– Я ничего не понимаю, доктор Дантс. Даже менее, чем ничего.

– Простите, я непоследователен, это мое слабое место. О вашем родстве с мадам я узнал только вчера и незамедлительно послал за вами. Естественно, сначала я уведомил нашего патрона, барона де Неш.

– И полицию?

– Н–нет. Барон полагает, что это дело частное, и ни к чему полиции вмешиваться в жизнь молодых девушек. Мы имели смелость сделать выводы, что вы давно уже не поддерживали тесной связи с мадам. А посему, к чему вносить в вашу жизнь ненужные хлопоты.

– Благодарю за заботу, – проговорила Шарлиз, которой происходящее нравилось все меньше и меньше, хотя она никак не могла сказать – чем именно. – И можно узнать, каким образом вы прознали о моем существовании?

– Письмо.

– Письмо?

– Вернее, распоряжения мадам Прево, которых не обнаружили при осмотре ее комнаты, но которые – тем не менее – были там. Там упоминается ваше имя.

– Что значит не обнаружили, мсье доктор? – она начала терять терпение.

– Конверт упал в щель между бюро и стеной. Никто не взглянул туда. Однако горничная убирала комнаты и не поленилась ткнуть шваброй поглубже – и обнаружила бумаги, которые принесла мне. Я в свою очередь показал их барону. Мы решили известить вас, мадемуазель, коль скоро там упомянуты вы и ваша младшая сестра.

– Там упомянута Мари? – удивилась Шарлиз. Какие распоряжения тетя Шейла могла оставить Мари?

– Да, насколько я помню, там упомянуто именно это имя.

– А могу ли я ознакомится с этими распоряжениями, раз они касаются меня… и моей сестры?

– Полагаю, что да, однако же все бумаги остались у барона, который пожелал просмотреть их, прежде чем отдать вам. Они касаются в основном дел больницы.

– Могу ли я в таком случае увидеться с бароном?

– Естественно. Барон бывает здесь почти каждое утро. Однако сегодня вы уже разминулись с ним.

– Если я приеду завтра?

– Полагаю, барон будет счастлив познакомиться с вами. Он высоко ценил мадам Прево и безутешен, утратив столь сведущего распорядителя, – вежливо ответил доктор Дантс. – У мадам Прево осталось некоторое количество личных вещей, которые мы имели смелость собрать. Ее кабинет, вероятно, в скором времени займет другой человек, больница не может остаться без распорядителя. Я всего лишь врач, финансовые дела мне не по зубам. Я полагаю, что мы имеем полное основание передать эти вещи вам.

– Я возьму их, но надеюсь, что всего лишь на сохранение…

– Все мы хотели бы надеяться именно на это, – мягко заметил доктор, и она ощутила проблеск симпатии. Наверное, неплохой человек. Однако сейчас он в двусмысленном положении. Шарлиз вдруг ужасно захотелось оказаться дома. Ей нужно кому–то рассказать все это. Рассказать и почувствовать, как история, которую она выслушала, обретает внутреннюю стройность, которой пока что-то не видно.

Она приняла у доктора пакет с вещами, завернутыми в старую газету и обвязанными бечевкой.

– Ничего ценного, – виновато заметил доктор. – И все же… именно такие мелочи иногда дороги нам больше всего.

– Спасибо вам большое, месье Дантс. Я… с вашего позволения, приду завтра. Прошу вас, предупредите вашего патрона. Я хотела бы не разминуться с ним и завтра тоже…

Шарлиз вышла, мысленно подсчитывая, сколько задолжала извозчику, которого попросила обождать ее у ворот. Набегала кругленькая сумма, и она вздохнула. Усевшись в экипаж, она велела трогать и впала в состояние мрачного раздумья.


Глава 7

День уже клонился к вечеру, когда Шарлиз наконец добралась до дому. В какой-то миг ее охватило тревожное чувство, которое уже не было связано со странными событиями в больнице для бедных, мучившими ее всю дорогу. Раньше ей не приходило такого в голову – но сейчас вдруг подумалось, что она вполне может застать дома только гулкую тишину да чуть слышный шорох мышей в пустой кладовке. Кто знает, возможно, ее будущий кузен передумал. Ведь кто знает, что у него на уме. Тогда она на долгие годы, или даже навсегда потеряет связь со своим племянником, и совесть будет упрекать ее за легкомыслие до конца ее дней. И еще ей не с кем будет поделиться сомнениями…

Шарлиз торопливо открыла дверь и даже окликнула своего гостя – не могла выдержать больше ни секунды, не зная, на каком она свете.

– Произошло что-нибудь столь срочное, чтобы кричать? – она услышала негромкий, но высокомерный голос раньше, чем заметила, откуда он появился – скверная у него все-таки привычка подкрадываться.

– Я не кричала, я просто позвала вас, Эрик. Нельзя?

– Можно. Только впредь не пугайте столь неожиданными возгласами ребенка, сделайте одолжение. Он только начал засыпать.

«Так, Шарлиз, молчи-молчи, моя девочка, молчи…»

Она мысленно посчитала до десяти.

– Попытаюсь. Надеюсь, мне оставили что-нибудь поесть, умираю с голоду и падаю с ног, – проворчала она.

– В кухне вас ожидает обед. И если он и остыл, то исключительно по вашей собственной вине, ведь полагаю, вы успели посетить всех подружек по пути?

Так. Вот еще новости. Рассмеяться или взбеситься? Шарлиз медленно положила сверток с тетиными вещами на полку у вешалки, повесила плащ и в полной боевой готовности повернулась к Эрику.

– С чего это вы раскомандовались в моем доме?

– В вашем доме? – Он помедлил и продолжил почти вызывающе. – Вы что-то говорили недавно о моих правах в… вашем доме. Или мне это почудилось?

– Давайте уточним, Эрик, – она чувствовала, что начинает заводиться. – К правам, которыми я вас наделила, никак не предполагалось отнести право шипеть на меня, будто я нерадивая прислуга. Еще вчера вы ничего подобного себе не позволяли. Мне бы хотелось, чтобы так и оставалось впредь.

Он раздраженно дернул плечом и вышел, словно считая ниже своего достоинства продолжать бесполезный спор. Шарлиз проследовала на кухню, решив пока отложить пессимистические размышления над выходками своего гостя, и обследовать содержимое кастрюль, отдав должное всему, что только разыщет. Она была голодна, как волк, и собиралась утолить это – в первую очередь. Все остальное – во вторую и третью.

-

Эрик не чувствовал раскаяния, одну лишь скрытую неудовлетворенность и досаду. Действительно, она права, что-то изменилось. Изменилось всего за несколько часов. В нем самом. Должно быть, оттого, что теперь, когда отпала необходимость бежать и скитаться по миру прямо сейчас, он понемногу, медленно, словно вся его былая сущность затекла и онемела, начал оживать и превращаться в… себя? Или вовсе не в себя, а в Призрака Оперы, свою любимую и самую удобную маску, который привык держать ситуацию под контролем? Любой ценой. А здесь он чувствовал беспомощность и отстраненность от происходящего. Что-то происходило за его спиной, во что его могли посвящать или нет, он был только зрителем, а не участником событий. Кажется, это бесило его больше всего, пока он мерил шагами комнату, не находя себе места. Когда-то он убил человека, рабочего Буке, который совал где не следует свой длинный нос, убил, чтобы внушить священный трепет и добиться послушания. Сейчас он вынужден был набираться терпения и ждать. И еще чувствовать себя зависимым, что невыносимо. Ко всем его несчастьям еще стать пешкой, с которой никто не считается, не чересчур ли?

Вчера он был пуст и раздавлен, как прихлопнутый газетой мотылек. Его могли выставить в любую минуту, отлучив от последнего мирного пристанища. У него не было будущего – никакого. Сегодня… сегодня все было по–другому. У него появился дом. Не такой большой, как парижская опера. Но все-таки это было уже кое-что. Не пустота. И еще у него появился ребенок. Это признала даже Шарлиз. О нем можно заботиться, защищать, можно создать для него сказку, его собственную сказку, от которой он не сможет отказаться… и никакое зло не посмеет коснуться его, никто не посмеет его обидеть или сделать что-то наперекор. Он поделится с ним своей музыкой, вернется к ней, снова заставив звучать, переступит через память об ангельском голосе под сводами часовни, в который он вложил всю свою душу без остатка и потом потерял. Он сделает его счастливым назло всему миру, плюнет в лицо своей судьбе, и тем отомстит жестокому миру за свою боль. Ребенок получит то, в чем было отказано ему самому. Так будет правильно. Отдавать - это все равно что брать. Любить - это все равно что быть любимым. Почти.

И еще у него появилась… сестра? Он не мог пока понять, нарушает она идиллию вновь отстраиваемого мира или ей тоже найдется в нем место.

Как находилось когда-то место для мадам Жири.

Которая предала его, прислав сопливого виконтишку по тайному пути, чтобы этот мальчишка покончил с ним и забрал Кристину. Вполне даже вероятно, что и полицейских, и вооруженных тесаками добровольцев на его убежище тоже навела она.

Кому в этом мире можно доверять? Да никому.

-

Лестница показалась ей на редкость длинной… А ведь еще утром ступенек там было вдвое меньше. Или это у нее разыгралось воображение? И ей просто хочется оттянуть ту минуту, когда она ступит на последнюю ступеньку и войдет в комнату, где ей придется проводить неприятную разъяснительную работу? Ох и серьезный же ей предстоит разговор. И он вполне может окончиться грандиозной ссорой. Нужно ли ей это? А как избежать?

Она застала Эрика вполне благодушным, кажется, его настроение сменилось с раздраженного на слегка раздосадованное. Он с интересом разглядывал личико младенца, склонившись над ним, словно только сейчас заметил какое-то маленькое чудо.

– У него зеленые глаза, – задумчиво произнес он. – У вашей сестры были зеленые глаза?

– Нет, – не задумываясь ответила Шарлиз. – У Мари были голубые.

Он рассеянно скользнул по ней взглядом – взглядом светлых зеленоватых глаз – и снова наклонился над колыбелью с каким-то детским любопытством, словно изучая невиданного зверька. У Шарлиз шевельнулось нехорошее подозрение. Если он уже принялся искать в малыше собственные черты, то тут недалеко и до помешательства… Она подошла и взяла ребенка, ласково укачивая на руках. Эрик промолчал, только удостоил ее косым взглядом, в котором мелькнула искорка ревности.

– Эрик… Я была у ювелира Крейцмана сегодня утром.

Он весь подобрался, и не произнося ни слова глядел ей в лицо, чуть отвернувшись от света.

– Вы заставили весь квартал судачить о вашем подвиге, – напряженным голосом выговорила Шарлиз, изо всех сил пытаясь не закричать на него, а говорить спокойно. – Надеюсь, что только квартал, а не пол-Парижа.

– Что вам за дело? – наконец, процедил он.

– Есть кое-какое. Знаете, с некоторых пор это меня касается! Я не пылаю желанием увидеть в своем доме полицию. Что за… безумие, Эрик? Старика трясет от страха. Может, вы хоть мне объясните, что бы вы делали, если б он заупрямился, убили бы его? Ради нескольких золотых монет?

– Пусть не упрямится… упрямство не украшает! Он сам напросился своими оскорблениями и обвинениями.

– Вы всем, кто вам скажет слово поперек, будете накидывать на шею петлю? Знаете, это как-то не внушает горячего желания водить с вами дружбу.

– Попробуйте не говорить слов, которые поперек! Должно помочь.

– Я учту, – холодно заметила Шарлиз. Он огрызался, но она чувствовала в нем слабину и пока не собиралась сдаваться. – И что потом? Вы задушили бы хилого старика? Выгребли бы деньги и удрали, как воришка? Потому что он не хотел связываться с вещью, которую посчитал краденой? Не без оснований посчитал.

– Не смейте! – рявкнул он, услышав ее последнее замечание.

– Эрик, как вам вообще такое пришло в голову? – ее гнев все-таки прорвался наружу. – Если у вас была нужда что-то продать, почему вы не сказали хотя бы мне? Я сказала бы, что распродаю драгоценности матери, и обратилась бы к тому ювелиру, которому действительно продала ее кольцо и подвеску – когда нуждалась в деньгах. И он бы поверил. Я не понимаю, зачем вам нужно было выставить себя грабителем и осчастливить свежими сплетнями весь квартал. Вам придется сидеть тише воды и ниже травы, пока все не забудется. Если вообще забудется.

– Я и не собирался знакомиться с вашими соседями, мадемуазель. Поверьте, что они мне по меньшей мере неинтересны.

– Зато вы им теперь интересны, «зловещий человек в маске»! Эрик, я прошу вас… Когда вас в другой раз посетит столь же блистательная мысль, поделитесь ею со мной. Возможно, ее удастся осуществить без помощи оружия, все равно холодного, огнестрельного или прочего. Я не хочу оказаться ни пособницей, ни соучастницей. Уж простите.

Он резко схватил ее за плечи, больно сдавив их.

– Шарлиз, вы пользуетесь тем, что вы женщина, но я могу и не посмотреть на это.

Девушка молчала, спокойно прижимая к себе племянника, и его руки разжались, отпуская ее. Она поправила чуть сбившееся платье.

– Пожалуйста, Эрик. Для вашего собственного блага. Не ищите себе неприятностей, хорошо?

Он сердито отвернулся. Внял или внял – она не знала. Но предполагала, что нет. Некоторым нужно до волдырей опалить пальцы, прежде чем они прекратят совать руки в огонь.

– Что там ваша тетка? – буркнул он. Это весьма походило на капитуляцию. Временную. Кажется, он так же мало хотел сейчас ссориться с ней, как и она с ним. Она была залогом его покоя… на ближайшие дни, месяцы, годы? Шарлиз вздохнула. Свою неприятную миссию она выполнила. Промолчать она не могла, прогонять не хотела, оставалось тешить себя надеждами, что произошедшее было случайностью, которая была результатом растерянности и отчаяния, и больше не повторится.

– Я не узнала почти ничего нового. Это… какая-то темная история, я ничего не понимаю. Она пропала, ушла на прогулку и пропала. Как может взрослый человек пропасть среди бела дня? Или пусть даже вечером. Они думают, что она могла утонуть. Но… пруд не так уж и велик. Я… мне… как ни ужасно так говорить, то полагаю утонувшую бы нашли за эти недели.

– Тело могло зацепиться за что-то на дне. За корягу. Или запутаться в водорослях.

Шарлиз опустила голову, признавая его правоту и мучаясь мыслью, что они говорят такое не о каком-нибудь чужом человеке, а о ее тетке. Но это казалось нереальным. Это не могло касаться ее семьи. Это должна быть ошибка.

– Да, может быть, но… Все так странно. Тетя оставила какое-то письмо. Или не письмо, но какие-то распоряжения. Стало быть, она чувствовала тревогу, верно?

– Верно. Или просто она уже немолода и предусмотрительна. Сколько ей лет?

– Пятьдесят три.

– Не старость, но вполне пора писать завещание и думать о вечном. На всякий случай, пока голова еще трезво мыслит.

– Эрик, мы говорим о…

– Вашей тете. Простите.

– Это не завещание, Эрик, просто какая-то записка. Ее – как будто, то есть, мне так сказали – нашла горничная, буквально на днях. Полиция ее не обнаружила, она завалилась за бюро и там пролежала много дней.

– Сомнительно, по меньшей мере.

– Сомнительно, – согласилась она. – Хотя и не невозможно.

– Вы не поинтересовались у горничной, как это вышло?

– Нет. Как? Я же не комиссар полиции, чтобы допрашивать там всех.

– Вам показали эту записку? – спросил Эрик.

– Нет. Она оказалась на руках у их патрона. Мне придется – то есть, это не обязательно, но не могу же я просто продолжать жить как жила, ведь так? – съездить туда завтра, чтобы встретиться с этим бароном.

– Вы впутались в какую-то историю, Шарлиз.

– Мне самой она не по душе, – признала она.

– Но вы не можете остаться в стороне, – задумчиво произнес он, словно взвешивая что-то в уме.

– Верно.

Они помолчали, каждый размышляя о своем.

– Кажется, там никто не хочет, чтобы полиция знала обо мне, – подумав, высказала Шарлиз. – Какой-то… бред. Мне показалось – хотя не исключаю, что у меня весеннее обострение паранойи – что письмо и спрятали с глаз долой для того, чтобы ко мне не пришли раньше времени и не рассказали про тетю.

– Логично, – он кивнул. – Остается выяснить, что у вас есть такого, или что вам известно такое… чего не следует знать посторонним. И почему с вами наконец решили поделиться тайной. Вы уверены, Шарлиз, что сокровища царицы Савской не хранятся в штопаном чулке у вас под подушкой?

– Сожалею. Вы думаете, речь идет о деньгах? Право же, я не знаю, были ли у тети сбережения. Кстати, доктор, с которым я разговаривала, советовал мне обратиться к адвокату.

– Для чего?

– Посоветоваться по поводу… тетиного наследства.

– Не вижу ни малейшего смысла. Завещания вам никто не покажет и даже приблизительную сумму не назовет, пока факт смерти вашей тетки не установлен. Вы зря потратите деньги на то, что вам скажет бесплатно любой здравомыслящий человек, – фыркнул он. Шарлиз хмуро усмехнулась. Здравомыслящий это, видимо, он сам? Выходка с запуганным ювелиром это великолепно подтверждает, ничего не скажешь.

– Тогда я не знаю, – вздохнула девушка.

– Я тоже не знаю, – признал Эрик с неохотой. – Что ж, попробуйте раздобыть это письмо. Может, что-нибудь все-таки прояснится.

– Ладно, – сказала Шарлиз, поняв, что версии происшедшего подошли к концу, так толком и не сформировавшись. – Пойду, может быть, еще успею закончить пару шляпок и завезти завтра в магазин. Деньги-то все равно нужны. А если вы пока нагреете воды и выкупаете Жеана, то цены вам не будет, – она передала ему ребенка, успев уловить на его лице довольную усмешку, которая быстро исчезла.

– Шарлиз…

Она обернулась. Эрик заметно колебался.

– Я не могу жить за ваш счет, – выговорил он.

– Ну, вы же привнесли в общий капитал улов от вашего грабительского набега, мсье Робин Гуд, – не удержалась она, чтобы в очередной раз не съязвить. Его лицо гневно вспыхнуло, и она на всякий случай подалась к двери, не то чтобы опасалась его всерьез, но все же, встряхнуть ее хорошенько он вполне был способен. По меньшей мере. – Ладно, ладно, – примирительно продолжила Шарлиз. – Буду завтра в магазине, справлюсь у товарок и мэтра Пэрре, может они присоветуют, чем вас занять. Скажу им, что ко мне переехал кузен–инвалид из провинции, который нуждается, – она чуть усмехнулась, – в присмотре. Думаю, они что-нибудь сообразят. Мне показалось, вы неплохо рисуете?

Он молчаливо возвел глаза к небу. Ну да, можно сказать и так. Если по его эскизам художники потом делали декорации ко всем спектаклям, то наверно ж неплохо, да.

– Неплохо, – подтвердил он.

– Надеюсь, что так, потому что мне придется за вас поручиться. Возможно, что-нибудь найдется. Например… раскрашивать веера, – на этот раз она не таила усмешки, полюбовавшись несколько мгновений кислым выражением его лица, вернее, его целой половины. – Я пошутила, надеюсь для вас найдется нечто менее… пасторальное.

Эрик промолчал, но она все равно прочитала в его глазах безмолвное спасибо, слишком уж говорящий у него был взгляд, ясный, как открытая книга, и захочешь – а ничего толком не скроешь. Похоже, пройдет немало времени, прежде чем он научится говорить такие вещи вслух. Если научится. Впрочем, лучше искренне думать, чем неискренне говорить.

-

Этой ночью он снова видел во сне Кристину. Он ненавидел эти сны, но они были ему неподвластны, хотя больше всего на белом свете ему хотелось бы найти способ избавиться от них навсегда. Ее белоснежная фигурка, похожая на маленького лебедя, грациозного и прекрасного, стояла перед его мысленным взором и манила к себе, и даже во сне он ощущал несбыточность желания быть рядом с ней. Даже сон не хотел подарить ему коротенькую иллюзию счастья быть любимым и желанным. Он ясно и четко, как наяву, помнил, что она не для него. Спасибо, хоть Рауль не приходил в его сновидения. Хоть какое-то милосердие. Он слышал тихую мелодию музыкальной шкатулки и смотрел на Кристину, затаив дыхание, радуясь, что ему позволено хотя бы смотреть на то, как она красива, как нежны ее руки, на которые ниспадает водопад кружев, как беззащитно-тонок и прелестен изгиб ее шеи, как отблески свечей таинственно играют в ее глазах, обрамленных густыми изогнутыми ресницами. Он вбирал ее облик, пытаясь запомнить ее получше, пока она не пропала, не растаяла как чудесное, но хрупкое видение, как мираж, являющийся умирающему от жажды путнику. Заговорить с ней он не смел, но она сама заговорила с ним, и в ее голосе он услышал укор.

«Ты предал меня, – проговорила она так печально, словно это он разбил ее сердце, а не наоборот, – я слепо верила тебе, а ты предал меня.»

«Нет», – хотел закричать он, хотел убедить ее, что не предавал, вернуть хотя бы веру, раз нельзя вернуть ее сердце, принадлежавшее Ангелу, который вознесся на небо в царство вечной музыки, когда она отвергла его. Но взгляд его упал на руки – его собственные руки, на которых не было кольца, и сердце едва не остановилось в груди.

«Ты предал меня», – повторила она, стоя напротив него в своем подвенечном наряде, делавшем ее похожей на лебедя. Потом отвернулась, и он увидел, что она уходит, медленно удаляется, и ее очертания тают, рассеиваются, как утренний туман. Он смотрел ей вслед, но так и не позвал ее, снова не позвал. Быть может, она бы вернулась? Если бы он позвал ее тогда? Если бы встал на колени? Может быть, она вернется теперь?

Но он опять не позвал ее.

«Я не один, – прошептал он ей вслед. – Я больше не один. Уходи.»

И она растаяла, не оставив после себя даже сгустка тумана, слабого аромата роз в воздухе или эха нежного певучего голоса.

-

Шарлиз поднялась пораньше – раз уж задумала еще один визит в больницу св. Женевьевы, не стоило затягивать сборы. Умывшись и приведя себя в порядок, что выражалось в основном в сопровождаемых болезненным шипением попытках расчесать частым гребнем густую шевелюру и паре взмахов пуховкой по носу, она вдруг вспомнила, что тетины вещи, которые она привезла вчера, так и остались лежать там, где она их положила. Накануне выдался длинный день, и к вечеру она оказалась столь заморочена и утомлена, что могла позабыть обо всем на свете, включая собственное имя. Спустившись вниз, она разыскала пакет и разрезала намотанную в несколько рядов бечевку, развернув его и высыпав содержимое на столик. Ничего особенно ценного. Вышитый шелком кошель – пустой. Набор черепаховых гребней. Флакон из хрусталя – похоже на нюхательные соли. Аккуратно сложенные в отдельный пакет белье и чулки. Щипцы. Еще баночка с пилюлями, начатая. Точные аптекарские весы. Хороший письменный набор с благодарственной гравировкой. Серебряная ложечка. Несколько книг, художественных и медицинских, некоторые с дарственной надписью. Словарь. Перламутровая пудреница – явно дешевая. Светло-зеленый шелковый шарф.

Набор банальных вещей, с которыми не жалко и расстаться. Ничего заслуживающего внимания. Разве что подарки, их может быть жаль. И то, это скорее похоже на подарки от коллег или хороших знакомых, а не от близких. Чересчур строго и избито для вещей, которые хочется сохранить на добрую память. Что ж… все это следует собрать и сложить где-нибудь на случай, если тетя Шейла – дай бог! – все-таки объявится. Вдруг она упала, ударилась и потеряла память? Пройдет время, она придет в себя и вспомнит, кто она. И вернется… И тогда она, Шарлиз, подавит ненужную гордость и пойдет к ней сама, потому что иногда, когда обида и гнев проходят, извиниться уже просто не перед кем.

Она подняла развернутую измятую старую газету, из которой достала тетины вещи. Броское название репортажа невольно зацепило взгляд: «Доколе? Парижская полиция бездействует». И карикатура – трое полицейских с потешно высунутыми языками стянуты одной петлей, свободный конец которой держал гротескный персонаж в маске плотоядно улыбающегося черепа. Шарлиз начала читать. Постепенно ее тело сковывал могильный холод, и в конце концов она, незряче пошарив рукой вокруг, придвинула к себе стул и опустилась на него. А ведь говорила ей мама: «Шарлиз, иногда спускайся на землю и задумывайся над тем, что ты видишь перед глазами, не то однажды провалишься в преисподнюю, не заметив дьявольского люка под твоими ногами».

А она все так же шла по жизни, не глядя себе под ноги.

Шарлиз задумчиво прочитала заметку во второй раз. Перевернула газету, глянув на дату. Может быть, какой-то другой год, другой месяц, другой город? Нет. Париж. Март этого года. Все совпадало… Явление таинственного и ужасающего Призрака на премьере новой оперы, верх наглости – задушить солиста Опера Популер и выйти петь вместо него, поразив зрителей своим мастерством и редкой силой голоса. Исчезновение вместе с ведущим сопрано, страшный пожар – все это были события месячной давности, о которых она ничего бы не знала, поскольку далека была от театральных новинок и сплетен, как никто другой. «Его до сих пор не нашли, – возмущался журналист. – Куда смотрит полиция? Разве можно потерять в городе такого необычного преступника? Разве он мог смешаться с толпой? Неужто никому нет дела до гибели великого Убальдо Пьянджи?»

Незнакомец, которой пришел ночью на мосту к ней на выручку, который не скрывал, что ему не хочется никуда уходить, что ему просто-напросто некуда уходить, появился в ее жизни в тот самый день. Очень необычный незнакомец с очень приметным лицом, от одного взгляда на которое бросает в ледяной пот. Вряд ли в Париже есть второй такой. Впрочем… всякие совпадения возможны. А Эрик… она никогда ведь не слышала, чтобы он пел. Она встала и тихо вошла в комнату, ища его взглядом.

И сразу поняла – как кривая усмешка судьбы – что не ошиблась. Это был Призрак Оперы, тот самый, о котором она только что прочитала страшный, раскрывающий его темное прошлое рассказ. Не могло быть никаких сомнений – он сидел около починенного клавесина с ее племянником на коленях и негромко наигрывал какую-то нежную мелодию, а еще он вполголоса пел что-то вроде колыбельной. А может быть, просто какую-то грустную песню, она не могла расслышать слов, так тих был его голос. Но будь он тихим или громким, не нужно было быть великим знатоком, чтобы признать, что никогда еще ей не приходилось слышать голоса столь красивого, нежного, с таким мягким и одновременно чистым тембром, с такими печальными и проникновенными интонациями, которые могли и усыпить, и успокоить, и свести с ума. Она покачала головой в немом изумлении. Такое лицо и такой голос, как они могли сочетаться в одном человеке? Что за насмешка судьбы даровала ему и высочайшую милость, и горчайшее наказание – одновременно?

Она слушала, как он поет, наблюдала за тем, как осторожно и бережно он держит малыша, который у него на руках не хнычет и не кричит, мирно дремлет и – может быть – видит свои невинные младенческие сны. В ней зрело решение, крепло с каждой минутой, не оставляя лазеек сомнениям и гласу рассудка. Рука бессознательно смяла газетный листок, превратив его в тугой комок, и выронила. Прошлое должно остаться прошлому. Нет здесь никаких призраков. Нет и никогда не было.


Глава 8

В больнице Шарлиз ожидало разочарование. Доктор Дантс печально извинялся перед ней, покаянно прижимая руки к груди – барон де Неш прислал слугу сообщить, что лежит с приступом подагры, так что на ближайшие несколько дней или даже неделю не может быть и речи о его приезде. Приятное, хотя и незапоминающееся лицо доктора выражало раскаяние, будто в том была его личная вина.

– Что, если я поеду навестить его? – спросила Шарлиз. – И заодно взгляну на ту злосчастную записку?

– Что вы, милая мадемуазель! Когда барон не принимает, он не принимает никого, а вы ему даже не представлены. Его дом открывает двери лишь самым… - он замялся.

– Сливкам общества? – насмешливо догадалась Шарлиз. Доктор чуть усмехнулся в ответ, однако честно хранил лояльность патрону.

– Тем более, он болен. Мадемуазель, к сожалению, у меня нет сомнений, что ваш визит будут отклонен, что поставит вас в крайне неловкое положение.

Шарлиз нехотя смирилась.

– Однако же барон мог просто прислать бумаги со слугой, не так ли? – сказала она с досадой.

– Полагаю, он слишком болен, чтобы подумать о таких вещах. Тем более, нет никакой срочности.

– Там не было ничего важного? – спросила она.

– Ничего такого, что требовало бы немедленного вмешательства, - подтвердил доктор с уверенностью. – Мадемуазель Оллис, мне жаль, что вы зря проделали этот путь, однако же ничего не попишешь. Надеюсь, вы не слишком разочарованы?

Шарлиз вздохнула.

– Чтобы вы не чувствовали, что ваш день прошел напрасно, мадемуазель… - мягко сказал доктор, – я могу предложить вам маленькую экскурсию. Я сейчас буду немного занят, однако здесь моя невеста, которая иногда помогает мне, и как раз сегодня выдался такой день. Она с радостью покажет вам тут все, что вас заинтересует. Тут есть любопытные пациенты. Можете также посетить парк, он у нас красивый, хотя и запущенный. В пруду водятся дикие утки. А потом я угощу вас обеих восточным чаем, мне на днях подарили целую коробку, и это воистину нечто необыкновенное.

Шарлиз заколебалась, понимая, что рассиживаться ей особенно некогда, но с другой стороны, разве она не заслужила небольшой отдых? Совесть тихонько вздохнула, ехидно заметив, что она собирается прогуляться по парку и напиться чаю, в то время как дома лежат четыре недошитые шляпки, плачет протекающая крыша и не за что сменить черепицу, и следовало бы купить яду потравить мышей, а ее племянник оставлен на попечение человека, который долгие годы именовал себя Призраком Оперы. Ну а в целом – все прекрасно. Можно отдыхать.

– С удовольствием, - сказала она.

– Отлично. Идемте, мадемуазель.

Невеста доктора Дантса, которая терпеливо ожидала его в кабинете, оказалась довольно высокой чернокудрой молодой особой с прямой спиной и удлиненной шеей, как у египтянки.

– Мадемуазель Моник-Маделин Дюваль, - представил ее доктор не без гордости. Она была хороша собой, хотя черты ее были немного резковаты, и с возрастом обещали стать скорее жесткими. И она производила впечатление девушки сильной и энергичной – Шарлиз таких уважала. Доктор назвал ее имя, и Моник любезно кивнула, заметив:

– Рада знакомству, мадемуазель Оллис. Франц говорил мне о вас. Сожалею о мадам Прево, мы здесь все ее уважали.

– Дорогая Моник, мадемуазель Оллис проделала немалый путь и напрасно. Я обещал, что ты ей устроишь небольшую экскурсию, пока я займусь моими пациентами.

– Конечно. Пойдемте, мадемуазель. Не будем мешать.

Девушки вышли из кабинета.

– Мадемуазель… начала Моник.

– Шарлиз, - подсказала ей девушка. – Прошу вас, ко мне можно запросто.

– С радостью. Зовите меня Моник, не стесняйтесь, только ради всего святого не называйте меня Моник-Маделин, это творчество моей матери, и оно меня убивает, - она улыбнулась, и ее резковатые черты смягчились. – Идемте за мной.

Они обошли все правое крыло больницы, заглядывая в жутковатые процедурные, и Моник шепотом поясняла ей назначение некоторых инструментов, вид которых не вызывал ничего, кроме ужаса. Моник вела себя вполне естественно, видимо, давно освоившись здесь. Она мило здоровалась с калекой, тяжело опирающимся на клюку, с разбойничьего вида усачом с перебинтованной головой, с бессвязно шамкающим старцем, который высунул сморщенное лицо гнома из-за двери так внезапно, что у Шарлиз едва не оборвалось сердце с перепугу, - и все они охотно приветствовали «добрую мадемуазель Дюваль» и норовили заговорить с ней, и та обещала заглянуть к ним позже, когда проводит свою гостью.

– Давайте зайдем, - шепнула Моник, осторожно стуча в дверь одной из палат. – Здесь обитает наша старейшая пациентка, мадам де Маньи. Она скоро отойдет, Франц говорит, что ей уже ничем нельзя помочь, однако у нее ясный ум.

Они открыли дверь и вошли в крошечную комнатку, почти целиком занятую кроватью, на которой полулежала сухонькая седовласая старушка.

– Мадам, мы пришли навестить вас. Это Шарлиз, познакомьтесь. Она племянница мадам Прево. Как вы сегодня? – участливо спросила Моник.

– Чудно, моя деточка, чудно, - отозвалась старушка мягким грудным голосом, который, когда она была молода, наверняка свел с ума не одного мужчину. - Освобожу вас совсем скоро.

– Не говорите так, мадам, вы уже окрепли и скоро сможете вставать.

– Непременно, моя милая, непременно. А вы, деточка, что же стоите? – она посмотрела на Шарлиз на удивление ясными светло-голубыми глазами, в которых далеко еще не угас свет разума. – Присаживайтесь. Спасибо, что навестили старуху. Лежу тут совсем одна и смотрю в потолок. Может быть, доктор Дантс отправит меня домой умирать? Спросите у него, деточка. Чего мне зря тут место занимать. Здесь мне остается одна лишь память, и я развлекаю сама себя – будто сумасшедшая. Сумасшедшая старуха, болтающая невесть что сама с собой. Вот, послушайте, я только что припомнила стихотворение моего прапрадеда, когда-то я все их знала наизусть, - и она неожиданно начала декламировать нараспев:

Мой Кастен, гляжу на лес,
На сплетения древес -
Голизну встречают взоры.
Нет зеленого убора -
Цвел полгода, да исчез.

Вспомню тут и жизнь людскую
И душою затоскую:
Если на кратчайший миг
Мы отрад найдем родник,
В землю вмиг уйдет сухую.

Мы точь-в-точь как дерева,
Чья нехитрая листва
Ненадолго ветви кроет,
А когда зима завоет,
Вся листва лежит мертва.

Младость дарит с упоеньем
Нас любых надежд свершеньем,
Все растут, цветут, шумят -
Но цветок внезапно смят,
В прах растоптанный стареньем.

Кронос, древний сей косец,
Чад сжирающий отец,
Годы наделил крылами,
И быстрей чем ветры сами,
Каждый год летит, беглец.

Потому, Кастен, доколе
В смертной мы живем юдоли,
Склонны к радостям простым,
К горним звездам не хотим
По своей стремиться воле.

Всем нам сгинуть рок велел.
А коль некто уцелел
Некогда от некой хвори,
О надежде как о вздоре
Думать более не смел. (с) Оливье де Маньи, французский поэт

– Милые деточки, боюсь, дальше я забыла, ну и этого достаточно. Разве не чудо? И как кстати вспомнилось. Я еще подумаю, наверно, если я посплю немного, то завтра припомню и остальное. И тогда непременно вам прочитаю…

– Обязательно. Поспите, мадам де Маньи, - проговорила Моник. – Я принесу вам нарциссы, я видела, в парке они уже распускаются. Вы ведь любите нарциссы? Когда вы проснетесь, они уже будут стоять у вас на столе и пахнуть весной.

– Спасибо, деточка. Кто же не любит нарциссы, право слово. А вы, милочка, что же молчите? – она снова глянула на Шарлиз.

– Вы так чудесно читаете, мадам, просто душой. Меня увлекло стихотворение. Оно такое мудрое и печальное... Неужели это писал ваш прадед?

– Прапра… или, право же, не помню. Но определенно мой пращур. Я бы показала вам его портрет – о, он был и как еще красив! Но он у меня дома. Кажется, сохранился. Если я ничего не путаю. И разве же оно печальное, это стихотворение? Доживете до моих лет, деточка, и поймете, что оно не печальное. Кажется, в нем было что-то веселое, после… Вот вспомню слова и завтра вам почитаю. Это чудо что такое.

– Конечно, мадам. Отдыхайте теперь. Мы с Шарлиз уже пойдем, - Моник встала, увлекая за собой Шарлиз.

– Идите, деточки. Приходите ко мне еще. И вы, деточка, приходите обязательно, у меня найдутся для вас особенные стихи, я попробую припомнить. Они вам понравятся и кое-чему научат, да-да, в стихах мудрости больше, чем в советах немощной старухи. Ну, бегите, мои славные, спасибо, что зашли…

Девушки вышли, стараясь не потревожить стуком шагов засыпающую женщину.

– Она всегда читает стихи, - сказала Моник, вздыхая. – Мадам де Маньи просто кладезь поэзии, веселой и грустной, возвышенной и не очень. Она иногда читает и свои, но теперь уже реже – она, бедная, все забывает.

– Старость, - горько вздохнула Шарлиз. – Жаль… Представляю, что за человеком она была раньше, если она и сейчас – такая.

– Удивительная, - пробормотала Моник. – Это сегодня она еще была слаба… Обычно она читает больше и иногда рассказывает истории, как были написаны те или иные строфы. У нее как будто сохранился архив того самого пращура, которого она нам сегодня декламировала. А может быть, и нет. Но он был у нее, это точно, если только она все не распродала.

– У нее есть родня?

– Никого. У нас тут много таких необычных пациентов. Когда-то они были иными. Но и сейчас они еще держатся на плаву. Хотите, я познакомлю вас со слепым скульптором Пелетье? У него сломаны обе ноги – упал с лестницы, под ним подломились перила, а он не видел, что они треснуты. Но мы приносим ему немного глины из ручья, и он лежа лепит миниатюры. Как, ведь он же не видит? Только чувствует пальцами.

– Поразительно, - пробормотала Шарлиз. – А они не обижаются, что мы ходим смотреть на них, как на диковинки?

– Они нуждаются в слушателях. Как все старые люди. Они так радуются, что кто-то готов выслушать, что прощают нам маленькую бестактность. А если мы еще и хвалим, то они становятся как дети. Так что же, отвести вас?

– Я бы с радостью, да у меня не так много времени. Мне бы, откровенно говоря, уже давно следовало отправляться назад. Но вы увлекли меня своей экскурсией, спасибо вам, Моник.

– Пожалуйста. Может, сходим еще в парк? Или вы слишком спешите?

– В другой раз, хорошо? Разве что, может быть, вы покажете мне кабинет моей тети, - попросила Шарлиз, сама не зная, что надеется там увидеть – что тетя Шейла все это время пряталась за шторой?

– Если хотите, но там нет ничего интересного.

– Один взгляд… я ведь никогда там не была. Просто чтобы представить себе место, где она провела столько времени…

– Что ж, идемте, я возьму ключи. Подождите минуту.

Моник ушла, оставив девушку одну в мрачноватом коридоре. Шарлиз заметила давешнюю горничную, с остервенением натиравшую полы за полуоткрытой дверью в одну из комнат. Шарлиз поборолась с побуждением спросить у нее, не она ли нашла злополучную записку за бюро. Но, пожалуй, это было бы верхом назойливости, да и милейшему доктору та наверняка бы доложила о расспросах, а выглядеть нервной недоверчивой особой в его глазах не хотелось.

– Вот! – Моник позвенела принесенными ключами. – Идите за мной.

В кабинете было пусто и чисто. Все тетины мелочи она получила еще вчера, и осталась только мебель – обыкновенная, да голые стены. Шарлиз пошарила глазами вокруг, но так и не наткнулась взглядом ни на что интересное. Мебель тоже не представляла собой ничего такого, что давало бы пищу для размышлений. Она на всякий случай выдвинула ящики бюро – пустые, конечно же. Моник смотрела на нее с любопытством, не понимая, к чему этот обыск.

– Здесь ничего нет, - разочарованно заметила Шарлиз.

– Я же говорила. Комнату приготовили для другого… кто займет место мадам Прево… если она не найдется, чего бы искренне хотелось - ведь надежда на благополучный исход еще не потеряна.

Дверь слабо скрипнула, будто от сквозняка. Шарлиз шагнула прикрыть ее – в коридоре ей послышались чьи-то шаги. Она выглянула – пусто. Никого нет. Мерещится?

– Спасибо, Моник, кажется, теперь мне действительно пора… - проговорила девушка, последний раз обходя скромные апартаменты. Остановившись у окна, она увидела, как из здания выходит какой-то человек.

– Кто это, Моник? – она кивнула на удаляющуюся фигуру.

– Это? Слуга барона. Наверно, любезничал с сестрами, девочки так и мечтают покинуть унылые стены и перебраться в особняк барона, чтобы там подавать ему пилюли за кругленькую месячную плату, не так, как здесь. А что?

– Просто… Так, показалось. Я пойду, Моник? Время.

– А чай? Франц будет ждать нас, - напомнила та.

– Я зайду попрощаться, но право же – не могу провести у вас тут весь день, как бы мне этого ни хотелось, - вздохнула Шарлиз.

– Не могу вас неволить, пойдемте.

Однако, когда они заглянули в кабинет доктора Дантса, чай уже был заварен и налит, и он выглядел таким разочарованным, что их чаепитие втроем не состоится, что Шарлиз сдалась.

Она приятно провела еще полчаса, в течение которых ее мнение о невесте доктора как о девушке разумной и энергичной укрепилось, а сам эскулап значительно прибавил в оценке, показав себя тактичным, умным и интересным собеседником. Он много рассказывал, но не выглядел пустозвоном. Был предупредителен к обеим девушкам, вел себя безупречно - более сдержанно по отношению к Шарлиз, более тепло к Моник-Маделин, все как полагается. Дантс был очаровательно любезным, и еще таким сочувственно-понимающим, как умеют одни лишь врачи. Но время летело незаметно, между тем она сегодня провела его на редкость бездарно, как записная лентяйка. Шарлиз начала прощаться.

Услышав, что гостья спешит покинуть их, доктор Дантс, казалось, опечалился, но больше не удерживал ее.

– Приезжайте через неделю, мадемуазель, - сказал он. – Надеюсь, барон поправится, я же буду рад продолжить знакомство. Моник, полагаю, тоже.

Шарлиз охотно обещала приехать снова, на этот раз у нее остался не столь мрачный осадок от посещения, она уже не чувствовала того духа уныния, который так угнетал ее накануне.

По дороге домой она заехала в магазин, набрала материалов на шляпки, забрала свою скромную плату, которая едва покрыла дорожные расходы – если она будет ежедневно нанимать экипаж для поездок чуть ли не за город, то, пожалуй, ей придется потуже затянуть поясок – ни на что другое просто не хватит.

Легенда про несчастного кузена имела успех. Зная ее как преданную сестру, выдуманную историю Эрика все те, кому она рассказала ее, приняли на веру. Упал с лошади, сломал позвоночник, никого не хочет видеть? Нет вопросов, случается. Печально, но бывает. Вам, Шарлиз, это такая обуза, вы слишком добры – сначала Мари, теперь это.

Ей сразу повезло – просто на удивление. Видимо, ее репутация была такова, что одного слова было довольно, чтобы мэтр Пэрре всерьез обдумал ее просьбу.

– Поезжайте-ка к одному моему хорошему знакомому, - хозяин шляпного магазина нацарапал ей на клочке адрес. – Скажите, что от меня и объясните ваше затруднение. Возможно, он вам что-нибудь предложит. Мне он говорил, что нуждается в людях, у которых руки растут из правильного места. Съездите к нему домой, там он сможет вас выслушать.

Шарлиз поехала. Хотя она чувствовала, что ее энергия медленно иссякает, беготня последних дней и их щедрость на события и новые знакомства вымотали ее до невозможности, но все же нужно было довершить начатое. Но если так пойдет и дальше, она скоро превратится в развалину, ей-богу! Уже и сейчас ей хочется выплеснуть накопившееся напряжение на того, кто под руку подвернется, и пойти спать, суток на двое, не меньше.

-

– Я вам кое-что принесла, - Шарлиз сидела, вытянув ноги, с наслаждением отпивая маленькими глотками горячий чай. Дома, наконец-то дома! Ей уж и не верилось, что этот благословенный момент наступит. Она скинула плащ, бросив его тут же за спинку стула, и оперлась локтями о стол. Эрик наблюдал за ней исподлобья и ждал продолжения, привычно полуотвернувшись правой стороной к стене – Шарлиз подозревала, что стоит снять свое требование не закрываться от нее маской, пока у него навсегда не искривилась шея. – Держите.

Он достала из бумажного пакета типографские листы.

– Мэтр Пэрре познакомил меня с издателем – замечательный человек. Мне сегодня весь день везло на необычных людей… расскажу вам позже. Мы с вами правда еще не получили работу, но вы можете попробовать свои силы. Если господин Жапризо будет доволен, считайте, что вам досталась творческая и неплохо оплачиваемая работа.

– Что это? – подозрительно спросил он, глядя на нее поверх листов.

– Шекспир, перевод на французский. Подарочное издание с иллюстрациями. Иллюстраций пока нет. Тут вам и карты в руки… раз вы рисуете, отчего бы и не взяться. Я могу помочь вам изобразить шляпки, тут я большой мастер, - усмехнулась девушка. – Что касается лиц и фигур, тут хуже. Боюсь, у меня все поголовно персонажи имели бы внешность Арлекино и Коломбин, с веселеньким румянчиком во всю щеку и кругленькими глазками.

Он молчал, опустив ресницы с нечитаемым выражением на лице.

– Беретесь? – спросила она нетерпеливо. Если откажется, то пусть дальше делает что хочет, она умывает руки!

– Да, - коротко ответил он.

– Отлично. Мсье Жапризо сказал, что заказов у него полно. Но те художники, что работали с ним раньше, исчерпали свой – как он говорит – творческий потенциал, и копируют собственные работы, так что прачки у них выходят с личиками фей, а принцы – воришек.

– Значит он нанял не художников, а ремесленников, - заметил Эрик ледяным тоном.

– Хм, - Шарлиз прикусила язык, подавляя насмешливое замечание. Самомнение еще то… Уж он-то, конечно, не ремесленник, а великий Рафаэль. Ну, увидим, увидим...

– Ну что там ваш барон? – спросил он чуть раздраженно, не дождавшись никакого ехидного комментария, хотя желание высказать его читалось на ее лице достаточно явно, просто написанное огромными светящимися буквами.

Ее рассказ сопровождали полные досады жесты.

– Как вы думаете, Эрик, - закончив краткий по причине отсутствия новостей отчет, спросила Шарлиз, - я могу выяснить, где живет этот барон, и попробовать все-таки навязать ему свое неблагородное общество?

– Не думаю, что это хорошая идея, - заметил он. - Вас отчего-то опасаются, Шарлиз, хотя вы и не желаете сознаваться, что ведете двойную жизнь, маскируясь под скромную молодую особу без средств и связей. Ваша сдержанность похвальна, однако же не стоит своими поступками подтверждать вашу заинтересованность. Если вас отстранили, чтобы вы не сказали полиции нечто такое, что предполагается вам известным, то ваша суета лишь утвердит их в подозрении, что вы опасны. Что вам не нужно.

– Но тетя! - воскликнула девушка.

– Ваша тетя либо погибла, либо не погибла. Одно из двух.

– А если она нуждается в помощи?

– Вашей? Сомневаюсь, - он пожал плечами, окинув ее уничижительным взглядом. Шарлиз обиделась.

– Может быть, я и выгляжу бесполезной и слабой, но иногда лучше мало, чем ничего!

– Иногда лучше ничего, чем ввязываться в историю, смысла которой вы не понимаете. Все равно, что идти с ножом на пламя, или с ведром воды на дикого зверя.

– Предлагаете ждать? – вздохнула Шарлиз.

– Именно. В конце концов, вы дали понять, что ваша драгоценная пропавшая родственница в прошлом не слишком обременяла себя мыслями о вашей судьбе. Отчего бы вам не отплатить ей той же монетой?

– Вы жестоки…

– Не путайте жестокость и справедливость. Только глупцы подставляют под удар правую щеку, когда их ударили по левой, - его голос звучал так зло и едко, что девушке показалось - он думает вовсе не о ее тетке, а о чем-то, имевшем отношение к нему самому. Копит обиды, как тролль сокровища, трясется над ними и перебирает их, и не желает с ними расставаться…

Она стала рассказывать о мадам де Маньи, чтобы прервать принимавший неприятный ей оборот разговор. Эрик знал поэзию ее предка и кивнул, когда она процитировала запомнившийся кусочек. Даже слегка улыбнулся, когда она сказала, что старушка позабыла продолжение и просила Шарлиз непременно вернуться, чтобы дослушать конец, когда она восстановит его в шаткой своей памяти.

– Ни к чему вам для этого возвращаться, - криво усмехнулся он и свободно продолжил:

Чаяния - к чертям собачьим!
Поскорей под угли спрячем
Мы каштанов вороха,
Полные вином меха
Разлучат нас с горьким плачем.

Даст покой вина глоток,
Шустрый маленький стрелок
Нас поманит, непоседа-
Без вина и без обеда
Легких стрел неверен скок

С нимфами в игре счастливой
Раны мы залечим живо,
Что амур нанес, когда
На прибрежье у пруда
Танцевали мы под ивой (с)

– Вы помните все стихи наизусть? – изумилась она.

– Никакой моей заслуги, просто у меня хорошая память, - он пожал плечами. – И всегда была. Это Оливье де Маньи, поэт шестнадцатого века, современник Ронсара. Стыдно не знать.

Шарлиз восхищенно покачала головой, отдавая ему должное. Стала рассказывать о больнице, о новых знакомых, о том, что видела там, что поразило и что взволновало. В целом, ее рассказ вышел скорее полным воодушевления столь благородным и самоотверженным трудом, чем сумрачным и унылым. Эрик слушал с неподдельным интересом, так ей, по крайней мере, казалось. Словно она была севшей на любимого конька бабушкой, рассказывающей замершему в восторженном оцепенении внучку перипетии своей бурной молодости. Проза жизни казалась ему, бывшему Призраку несуществующего более театра, чем-то удивительным и непостижимым.

– Не хотите в другой раз пойти со мной? Вам это было бы полезно, мне так кажется, - предложила она.

– Почему? Мне полезно увидеть, что есть несчастные, еще более безобразные, чем я? – мгновенно взвился он.

– Не все сводится к вашему лицу, Эрик.

Она молча смотрела на то, как он весь подобрался, словно защищаясь. Он ни за что не выйдет – это очевидно. Но не может же он всю жизнь провести в четырех стенах? Это просто безумие. Он сам себя погубит – просто с ума сойдет, если запрется в ее доме, заключит себя в это вечное добровольное заточение.

– Я не собираюсь смотреть на больных и нищих, – услышала она его резкую отповедь. «Мне страшно», – сказали его глаза. Она внутренне содрогнулась. Как жить в этом мире, если так бояться людей?

-

Когда все затихло, на дом опустилась завеса тьмы, все дневные дела были закончены, и даже Жеан мирно посапывал в колыбели, отказавшись от еженощной симфонии плача, Эрик зажег свечу и перебрался к столу. Там лежали сложенная в аккуратную стопку чистая бумага, краски и переданная ему толстая пачка типографских листов, набранных крупным шрифтом с элегантными завитками на заглавных буквах. Он коснулся ее рукой, провел пальцем по чуть примявшимся уголкам, словно знакомясь с ней, налаживая взаимопонимание, ожидая неведомого чуда, которой непременно должно произойти… Может быть, если он будет достаточно терпелив, дух Шекспира спустится и обратится к нему? Расскажет, как оно там, на небесах. Посоветует в меру своей мудрости, что ему делать со своей жизнью…

Эрик взял в руки грифель, сам не зная, что собирается нарисовать. Полистав страницы, он открыл «Короля Лира», прочитал несколько отрывков, восстанавливая в памяти. Мысли бродили далеко, возвращаясь в его собственный мир, в его собственную сказку, чей печальный конец вполне сравним с шекспировскими трагедиями. Избавится ли он от гложущих душу воспоминаний, от тоски по своей Опере, если образы оживут на бумаге и уйдут из его волшебной сказки в чужую? Заживут новой жизнью, которая не имеет к нему отношения? И сам он из Призрака Оперы превратится в кого-то другого? В старого короля, например, вкусившего горькие плоды предательства. Своими руками разрушившего свой мир. Совсем, как он.

Грифель сам собой заскользил по бумаге, и из ничего стали возникать смутные образы, гневные лица, тревожные глаза. Вот старый обезумевший король срывает с себя одежды. У короля его собственные глаза. Он рисует свое лицо, то, которое видит в левой части безжалостного к нему зеркала, переносит на бумагу и заставляет его состариться на несколько десятилетий. Так он выглядел бы в шестьдесят, если б только его лицо было целым и обыкновенным, без дьявольских отметин. Его нельзя здесь узнать… Или можно, но нужно долго-долго смотреть, пока с незнакомого лица не глянут мрачно знакомые глаза из-под густых бровей, и тогда морщины на рисунке расплывутся и исчезнет седая борода, и останется только Эрик, каким он должен был быть, но не стал.

Вот Эдмунд, он заставляет его смотреть надменно и чуть презрительно сощурившись. У него светло-русые волосы и голубые глаза де Шаньи. Его тоже не узнать, никогда виконт не выглядел таким заносчивым и противным, и новое выражение напрочь изменило его лицо. А был ведь всего лишь храбрый, но глупый мальчишка, будь он проклят. Пусть побудет двуличным, ему пойдет.

Шут. Кент. Корнуол. Это легко… Одним росчерком грифеля он выхватил из пустоты лица Андре, Фирмена, Лефевра. Они менялись, утрачивая модные усы, обретая старинные бородки, но все равно знакомо смотрели на него с бумаги. И ему казалось, что он видит в их глазах удивление и обиду – будто спрашивали, за что их вырвали из привычного мирка и ввергли в эту дождливую, чуждую им Британию.

Печальная кареглазая Корделия, слишком прямая и благородная для этого мира. Он не смог удержаться от соблазна придать ее взгляду нежность, нарисовать ее любящей его безумного, заплутавшего в степи Лира. Правда, любящей «как долг велит, не больше и не меньше». Но все-таки искренней и заботливой, не на словах, а в сердце. Пусть она не умела говорить громких, пышных и красивых речей, можно вообразить, что в душе Кристины тоже было больше, чем она признавала, больше, чем она могла бы выразить словами. Он одел на Корделию вуаль, прикрыв каштановые кудри, которые могли слишком легко выдать ее прообраз. Вздохнул и сделал ее чуть строже, старше, серьезнее. Почти не узнать, почти.

С удовольствием и даже улыбаясь, он сделал из шумной итальянки Карлотты Регану, полюбовался эффектом. Самодовольства во взоре пришлось даже убавить. Вот так хорошо. Вполне противная.

На Гонерилью никто не тянул, и он выдумал ее из головы. Она вышла рыжей и восхитительно бессовестной, с прямой королевской осанкой и вздернутым подбородком. Но ее глазам недоставало жизни, и он долго вглядывался в ее лицо, ища знакомые черты, потом стер его и сделал ей проницательные серые глаза и тонкий прямой нос. Губы ее тронула чуть ехидная усмешка, совсем незаметная, словно ее веселило нечто такое, что знала она одна. Конечно, слишком злодейский облик, чтобы узнать ее действительные черты, и все-таки, если напрячь воображение…

-

– Что, я Гонерилья? Я?!

Эрик удивленно смотрел на девушку, которая, взглянув на его рисунки, мгновенно выхватила довольно-таки смутное сходство. От нее осталось так мало, может быть, отчасти разрез глаз, цвет волос, форма носа, высокие скулы, тонкие разлетающиеся брови, но она, тем не менее, не заколебалась ни на секунду. Хорошо же, что она никогда не была в Опера Популер, иначе бы он выложил ей всю свою душу на ладонь и еще и ножик протянул - не хочет ли взглянуть, что там внутри.

– Почему Гонерилья? Почему! Ну пусть я не тяну на Корделию, - она метнула быстрый взгляд на рисунок, где ее грациозная «сестрица» печально склоняла голову, принимая волю короля. – Но неужели у вас со мной столь жестокие ассоциации? Пусть я не умею готовить нектар и амброзию, но яду я вам тоже как будто не подсыпала. Пока что.

– Это вышло случайно…

«Я оправдываюсь, я!».

Эрик замолчал и отвернулся от возмущенной девушки, которая перебирала его незаконченные рисунки.

– Вы преувеличиваете, Шарлиз, из сходства только цвет волос и есть.

Она невольно подняла руку поправить прическу.

– Не перестаете меня удивлять, - проворчала она. – Все, что меня утешает в этой истории, это то, что вы сделали из себя старого Лира. Вам как будто рановато пока в короли.

– У вас острый глаз, - сказал Эрик недовольно, понимая, что все попытки отрицать только усугубят его неловкость. У нее не было ни тени сомнений, так что все старания переубедить ее были заранее обречены на провал. Да и как переубеждать, если все чистая правда. Просто вышло это как-то ненамеренно, само собой.

– Ладно, папенька… Ваша Гонерилья будет иметь в виду в другой раз, когда вы постучите в ее дверь, что у Реганы вам будет куда лучше. Еще лучше у Корделии, уж она-то вас никогда не предаст.

Он невольно дернулся. Как эта девушка умудрялась, ничего не зная, причинять ему словами такую острую боль? Женское чутье что ли помогает.

Сколько раз она предала его, его маленькая Корделия? Пять? Шесть? Считать ли тот случай, когда она сунула ему в руки маску, словно умоляя скорее прикрыть Это, пока она не сошла с ума от одного только лицезрения его жутких черт? Считать ли унизительное описание его вопиющего безобразия, которое она предложила скептично-недоверчивому виконту тогда, на крыше, когда ему казалось, что он рассыпается на мельчайшие осколки от понимания, каким чудовищем она его видит?

Нет, нет, можно он хотя бы в своей собственной сказке сделает ее единственной, кто никогда не предавал его, понимал его, любил и заботился о нем?

И погиб вместе с ним, чтобы не оставлять его одного в вечности.


Глава 9

Дни плавно перетекали один в другой, и Эрику – к его невольному удовлетворению – скучать не приходилось. Некогда было особенно предаваться хандре или тосковать, ведь его время было плотно распределено между приведением в порядок нижних комнат – не тесниться же им с Шарлиз почти друг у друга на голове; доводкой иллюстраций – их можно было отдать и так, на пробу, но он не мог отказать себе в удовольствии повозиться с ними еще немного; присмотром за мальчиком – он начал всерьез беспокоиться о тех временах, когда, как угрожала его тетя, Жеан начнет ползать. Уже и сейчас ребенок спал все меньше и меньше, а внимания требовал больше. Не то чтобы это было утомительно или неприятно – отнюдь, для того, чье внимание никогда и никому не требовалось, чьего общества никто раньше не искал, даже требовательные и капризные нотки звучали почти как музыка, и на душе рождалось странное согревающее чувство, будто к сердцу приложили теплую мягкую ладонь. Это чувство разгоняло одиночество и будило инстинктивное желание оберегать и баловать. Откуда оно бралось, он не знал. Самого его никто не баловал, в голову бы не пришло. Напротив, он был Разочарованием. Ошибкой природы. Бедствием. Кто может любить и лелеять маленького монстра? Его мать не смогла, кто ее за это осудит. Жаль только, что он слишком хорошо запомнил те годы. Стоило бы забыть. Для его же блага… Но он не мог. А теперь вот ему хотелось кому-то подарить то, чего он никогда не знал сам. Как можно отдавать то, чего никогда не имел? Как можно научиться любви по книгам? Заботе по сказкам? Выходит, можно…можно! Он собирал осколки разбитого сердца и учился заново познавать мир. С самого начала, словно он сам был новорожденным. Заново учился любить, не так, как раньше, сгорая в этом всепоглощающем пламени дотла. По-новому. Дон Жуан Торжествующий, его отчаянный вызов судьбе и насмешка над собой, скончался. Сгорел в аду. Может быть, родился кто-то другой? Кто-то, кто сумеет любить, не причиняя боли ни себе, ни другим?

Только вот время его сжалось лоскутком шагреневой кожи. Эрик не понимал, как это получалось. За годы, проведенные под оперой, он никогда с подобным не сталкивался. Он не успевал! Даже отводя на сон как можно меньше времени, все равно не успевал сделать все, что хотел. Он пытался подстроиться под ритм ребенка, подчиняя вдохновение необходимости, но выходило из рук вон плохо. Он брался за кисть и известку – ребенок требовал кормления. Садился за стол, тянулся к карандашу – немедленно раздавался надрывный плач. Шарлиз не то чтобы самоустранилась – она помогала, но он сам захотел, чтобы она ушла на второй план, и она приняла это. Кроме того, у нее были собственные заботы. Когда наконец все неотложные дела были переделаны, Эрик порой мечтал только приклонить голову где-нибудь в тихом уголке и отоспаться. Может, в нем самом что-то надломилось?

Иногда он спрашивал себя, променял ли бы он свое нынешнее беспокойное существование на возможность вернуться назад, под Оперу, к его Искусству, к его музыке, и не мог найти ответа. Там он был хозяином, властелином и заставлял их – всех – уважать себя и склоняться перед его волей. По крайней мере так было, пока виконт все не испортил, а дилетанты-мусорщики ему не подыграли. Здесь же он был – кто? Просто человек, обыкновенный, не призрак и не безликая тень. Но зато и не чудовище, не монстр! Шарлиз не очень-то давала собой командовать, и все его существо роптало, когда она позволяла себе высказывания, от которых любая из его балерин или хористок упала бы в обморок от ужаса, даже не дожидаясь узнать, как именно он отомстит. Но не мог же он запугивать ее точно так же, как старика Лефевра письмами, или рассказать ей – для острастки – про участь, постигшую Буке. Выходит, ему оставалось принимать то, что есть, и искать себе новое место в изменившемся мире. Зато теперь он был не один.

Одного этого с лихвой хватало, чтобы вознаградить его за неудобства, бедность и потерю авторитета. У него был… сын. И наплевать, что не родной. Все равно, своего собственного не будет никогда. Да и так ли это важно? Наверное, нет. Главное, он не один. А душу он вложит… не через кровь, так через слух и прикосновения… Нет, пожалуй, он не вернулся бы домой, даже если бы мог, если б только ему не позволили забрать с собой и ребенка, чтобы у него было с кем разделить свой триумф и свои поражения. А таких щедрых предложений судьба обычно не делает… заставляет выбирать, или то, или другое. Решай и не испытывай ее терпение!

–

С самого утра в воздухе стоял уютный запах ванили, и ему отчего-то казалось, что так и должен пахнуть дом. Чем-то сдобным и безмолвно напоминающим о заботе. Для кого Шарлиз расстаралась, оставалось лишь удивляться, может быть, для себя самой, чтобы вернуть себе ощущение праздника. Аромат бисквитов стойко держался в воздухе, и хотя есть не хотелось, рождал странное удовольствие от того, как похож этот дом на тот, в котором он когда-то так наивно мечтал жить. Но пусть даже это было лишь подобие семьи, все равно… так близко к чему-то настоящему, к тому, что он так долго и безрезультатно искал, что хотелось то ли заплакать, то ли помолиться. Шарлиз утром упорхнула на торжественную мессу, и даже он слышал пасхальный перезвон, который делал сказочное чудо еще более реальным. На этот раз она не звала его с собой, хотя именно сегодня ему до одури хотелось выйти. Ощутить кожей теплое прикосновение солнечного луча. Посмотреть на лица людей, не хмурые и озабоченные, а проникнутые духом праздника и воображаемой близости к небесам. Почувствовать себя частью этого мира, хоть ненадолго. Только ведь нельзя. Он кузен-инвалид. Он не может ходить. И они будут смотреть на его маску и задаваться вопросом, что же там под ней. И бояться его, сторониться и отвергать – на всякий случай, чтобы темное неведомое не вошло в их размеренную жизнь.

–

Войско Лира на поле брани, с барабанами и знаменами, поражало точностью деталей и тщательной проработкой мелочей. Драгоценности в короне Лира сияли, как настоящие, ни одна пуговица на мундирах солдат не была упущена; оружие, одежда, флаги, лошадиная сбруя, – все продумано и достоверно. Ни одно лицо не походило на другое, здесь не было статистов, и каждый солдат имел что-то собственное – хмурую складку на лбу, воодушевление в глазах, поворот головы или позу. Они жили собственной жизнью, и казалось, их связывает между собой нечто оставшееся вне рисунка – дружба, ненависть, прошлые обиды или надежды на будущее. Шарлиз заметила, заглянув ему через плечо – он уже даже не злился, когда она позволяла себе что-нибудь в таком духе - что это было даже и лишнее. Это всего лишь иллюстрации, а не картины, и вполне можно допустить большую условность. Но Эрик не умел делать что-либо наполовину.

Мертвая Корделия на руках Лира была прекрасна. Ее голова запрокинулась, и тонкая рука безжизненно свешивалась. Последний раз она была красива – несмотря на следы жестокой расправы, неестественное положение сломанной шеи, закатившиеся глаза. Ее красота была глубже, она таилась в ее внутреннем свете, и ее нельзя было стереть так легко – всего лишь нарушив гармонию ее черт. Старый король с безумной яростной надеждой вглядывался в свою недвижимую дочь, будто надеясь в последний раз, прежде чем попрощаться, навеки запечатлеть ее хрупкость сломанной лилии в своей памяти, кожей ловил в ней хоть слабейший признак дыхания, будто все еще не веря, что она не вздохнет, не шевельнется, не откроет глаз. Горе, отчаяние, неверие, бессильная ярость – Эрик не жалел красок, заставляя старого Лира застыть в бессильной агонии. Его Корделия ушла, ушла туда, где он не сможет догнать ее, как бы он не спешил, как бы не стремился за ней. Ее душа уже на небесах, а его все еще горит в аду беспросветного отчаяния. Оплакивая Корделию на рисунке, он отдавал бумаге часть своей тоски по ней, по ее дивному голосу, по мягким каштановым локонам, по незабываемому прикосновению ее нежных губ. И чем больше боли доставалось несчастному королю, вынужденному корчиться в нескончаемой, застывшей в красках муке, тем меньше оставалось ему самому. Это не он оплакивал Корделию, не он. Это слезы короля Британии. Он свои давно выплакал. Забери их, старый Лир. Уноси с собой храбрую Корделию, похорони ее и уйди вслед за ней. Прощай, бедная Корделия. Прощай, бедная моя Кристина, прощай.

А затем он услышал музыку.

Она без спросу и приглашения запела торжественную печальную песнь в его душе, медленную и скорбную, с прорывающимися интонациями боли и гневного протеста против жестокой несправедливости мира, отнимающего все самое светлое и святое и повергающего во мрак. Одна эта мелодия способна была довести до слез. Не похожая ни на одну из существующих в мире песен, она одна могла выразить смятенные чувства Лира, она одна в своей скорби все же поднималась ввысь и перетекала на новый уровень, где гибель Лира и его дочери были ничто, но победа добра и торжество правды – все. Она зазвучала сперва тонким плачем скрипки, но понемногу к нему добавлялся стон контрабаса и нежный голос альтов и зов гобоев. Эрик закрыл глаза, словно надеясь посадить ее в клетку, запереть в мозгу и не отпускать. Руки сами собой потянулись за чистым листом, и знак за знаком - кривоватые, наползающие друг на друга в спешке, бессмысленные с виду, перемежающиеся одному ему понятными пометками – ноты заполняли чистое пространство, рождая нечто новое и прекрасное. Шекспир покорно отступил, позволяя видоизменять и бережно доводить свои слова так, чтобы они легче легли на музыку, последовали за ней и сплелись с ней в нечто единое и неделимое – в его оперу.

И ничего, что пока у него есть только старенький клавесин.

Это ничего.

–

– Ох, Эрик…

Он чуть дернулся от звука ее голоса, вырванный из своего увлекательного занятия, напоенного грезами и одному лишь ему слышимыми звуками, и повернулся к ней. Она смущенно улыбнулась и развела руками, словно заранее извиняясь. Эрик медленно возвращался из Британии. Странно было видеть после усеянного погибшими поля боя, реющих знамен, после воющего в неизбывном горе Лира, окруженного полными неподдельного сострадания соратниками, ее - рыжую, как языки пламени, молодую особу, которая в эти мгновения явно обеими ногами стояла на земле. Он стряхнул с себя остатки грез – вернется туда позже, он это умеет. Британия никуда от него не денется.

– Не хочу показаться невежливой, но ваша рубашка… гм, в общем, она расползается на спине, - проговорила Шарлиз чуть виновато, словно это был ее личный недосмотр.

– Правда? – переспросил он едким тоном. – Должно быть, от ветхости. Иногда это случается с вещами, чей срок давно вышел. Или у вас другие сведения?

– Если вы намекаете, что я держу вас в черном теле и всячески притесняю… то это смешно. Наведайтесь к портному, я дам вам адрес… адрес… Эрик? Не смотрите на меня так.

Он пожал плечами и невозмутимо вернулся к своему занятию – принялся разрисовывать Лиру плащ с оторочкой, словно решил прекратить бессмысленный разговор.

– Ну ладно, я сама схожу к портному. Вы знаете свои мерки?

Снова пожатие плечами в ответ.

– Эрик, вы меня слушаете?

– Шарлиз, вы иногда производите впечатление неглупой девушки, но иногда…

– Спасибо и за это «иногда». Я и на такое не рассчитывала. Ладно, я все поняла. Схожу за рулеткой.

Она принесла длинную линейку и отрезок цветной тесьмы.

– Вставайте-ка.

Он замялся и протянул руку, собираясь забрать у нее принесенные вещи.

– Я и сам могу…

– Никто не может сам снять с себя мерки, – усмехнулась она. – Потому что нужно стоять прямо и не наклоняться. Не бойтесь, я всего только обмеряю вас, это будет совсем не больно.

Эрик неохотно встал, отдаваясь в ее руки. Шарлиз быстро оборачивала его тесьмой – грудь, талию, плечи, бедра, затем развернув ее и, придерживая пальцем отметку, прикладывала к рулетке, на листке записывая карандашом цифры. Она старалась не притрагиваться к нему, но все же совсем избежать соприкосновений не удавалось, и тогда он слегка отклонялся. Застывшее на его лице выражение ни о чем не говорило, то ли его бесило, что до него дотрагиваются чужие руки, то ли доставляло удовольствие. Она искоса поглядывала на него, но он чутко отворачивался, лишь только улавливая ее взгляд.

– И как вы объясните, зачем вам это потребовалось? – наконец, спросил он, имея в виду портного.

– Ну как же, – она усмехнулась, заметив, что он нервничает. – Для моего братца–инвалида, конечно. Легенда запущена, остается ее только поддерживать.

– Зачем инвалиду могут понадобиться костюмы? – с хрипловатой издевкой спросил он. Шарлиз не придала значения интонации – он раздражался слишком часто, чтобы обращать внимание.

– А что, если человек не может ходить, разве ему следует донашивать старое рваное рубище? – парировала девушка, обходя его с тесьмой в руках.

– И как, мои мерки вполне годны, чтобы мне сойти за братца–инвалида? – насмешливо спросил он. Она окинула взглядом его статную фигуру и ответила:

– Почему нет? Я же говорила, что вы всего лишь лишены возможности передвигаться из-за несчастного случая, а не наделила вас горбом.

– Спасибо… что не наделили меня горбом.

– Да пожалуйста.

– И они не рвутся познакомиться с вашим несчастным кузеном, ваши соседи? – его голос звучал как-то потусторонне, будто из иного мира.

– Нет. Я сказала, что вы в большом унынии из–за постигшего вас несчастья, и ни с кем не желаете общаться. Никто, знаете ли, не любит… связываться с чужим горем. У всех хватает своего собственного.

–

Быстрые ненамеренные прикосновения рук, дразнящее ощущение скользившей по его телу тесьмы, чуть сжимавшей его, будто игриво лаская, когда она обхватывала его туловище, и бесстыдно щекочущей свободным концом, когда девушка отпускала его и переходила к следующей мерке - для кого утомительная и вполне обыденная процедура, но Эрика она завела так, что он сгорал от стыда. Легкие, как ненароком севшая на плечо бабочка, касания шелковистой ленты заставили кровь быстрее бежать по жилам, и он пытался расслабиться и дышать помедленнее, чтобы она не дай бог не заметила, какое сильное желание в нем разбудила. Он беспокойно переступал с ноги на ногу, не смея оттолкнуть ее и выдать свое состояние, и одновременно молясь, чтобы пытка наконец кончилась. Пытаясь отвлечься, он заговорил с ней, и едва успевал отвечать ей, и следить сразу и за тем, чтобы вовремя отворачивать от нее лицо, когда она подходила слишком близко, и за тем, чтобы отступать от нее, чтобы она не ощутила кожей исходивший от него жар. Уповая только, что она слишком неискушенна, чтобы обратить внимание на плачевное состояние его организма, он прикладывал неимоверные усилия к тому, чтобы медленно-медленно вдыхать и выдыхать неожиданно ставший густым и вязким воздух. Такому как он испытывать столь сильное физическое желание так же стыдно, как толстяку уписывать последний кусок сладкого пирога… Он сосредоточился на причудливом пятне на стене, смутно похожем на распахнувшего крылышки мотылька… или на тонкую девичью талию. Он пытался быть злым, насмешливым, равнодушным, лишь бы она отвечала… и не смотрела на него слишком пристально. Он бы не вынес стыда, если бы она заметила и презрительно посмотрела ему… да, прямо в лицо, прямо в сплетение рубцов и багровых бугров, покрытых тонкой, будто бумажной, кожей, сквозь которую просвечивали вены, - посмотрела, словно спрашивая, в своем ли он уме. Эрик ненавидел себя за это и презирал вдесятеро больше, чем могла бы она за самый низкий и подлый из всех поступков, который только смогла бы вообразить. Еще немного, и если она не уберет от него руки, он просто сорвется, а потом сделает себе харакири наподобие самурайского, чтобы смыть позор собственной кровью. Никогда он не брал ни одну женщину силой. Ну хорошо, вообще никак не брал. И ничего, смирился. Что же за демоны одолели его сегодня, расплавив в адской печи остатки его здравомыслия и способности держать себя в руках? Или просто звезды так стали. Он так не хотел даже Кристину. Нет, неправда, хотел, безумно. Просто не так. Хотел, чтобы она любила его, хотел прикасаться к ней, трепетно гладить ее ангельские крылья, смотреть на нее, обнимать ее, зажмурившись и наслаждаясь каждой секундой близости, вдыхать ее аромат невинности, похожий на смесь лепестков роз и сладкой карамели. Но даже когда она бесчувственной лежала у него на руках, он был вполне счастлив осознанием, что она так близко, что его ангел освятил своим присутствием его темную обитель и принес туда свет и надежду. Тогда, ночью, он дрожал от счастья, а не томился неудовлетворенным желанием. Оно пришло потом, в снах, когда она была уже далеко и не с ним. А там, тогда, он и не мечтал об этом, не смел мечтать, ушел в свою музыку и свои мечты, в которых Кристина каждый день открывала бы глаза в его доме, и первые звуки, которые она могла бы слышать, были бы его вдохновенные мелодии. Потом она бы подходила к нему, садилась рядом с ним у органа и смотрела, как он играет, и ее глаза бы застилала пелена блаженства.

Вместо этого он стоит столбом перед рыжеволосой девушкой милой, но не выдающейся наружности, она снимает с него мерки обрезком тесьмы, а он изнывает от желания выдрать у нее из рук проклятую тесемку, отшвырнуть в сторону и с рычанием накинуться на нее, узнав наконец, на что это похоже, когда двое сливаются в одно. Можно без рычания. Можно и не вырывая у нее из рук тесьму. О господи, да пусть она отойдет от него наконец.

Его мольба была услышана и удовлетворена.

– Вот и все, - сказала Шарлиз, записывая последнюю цифру, и поистине королевским жестом отпуская его. – Можете продолжать заниматься своими делами, Эрик. И теперь не вздумайте худеть или поправляться… особенно второе.

Нда, спасибо… Он торопливо сел и повернулся к ней спиной. А чем он, собственно говоря, занимался? Вспомнить бы.

Проклятье. Проклятье.

–

Шарлиз не сомневалась, что в издательстве Эриковы иллюстрации будут иметь ошеломительный успех. Если их и можно в чем-то упрекнуть, то разве что в том, что они чрезмерно хороши. Такого шедевра, пожалуй, от него никто и не требовал.

– Ваш брат на редкость талантлив, - заметил издатель Жапризо, когда она привезла ему готовую работу. – Очень, очень недурно. Не совсем то, что я ожидал, но… Безупречный стиль. Я готов подписать контракт, такие золотые руки нынче в цене.

Он еще поинтересовался, чем Эрик занимался раньше, и где выучился так рисовать, но Шарлиз наскоро соврала, что «бедный кузен» вынужден был распродать все свои картины после несчастного случая, а так он талантливый самоучка, ничего более.

Сама она лишь грустно усмехалась – вот был бы шок у почтенного издателя, если б он знал, что только что заключил контракт с Призраком Оперы в отставке. Этак можно в другой раз и дьяволу душу продать по рассеянности да из-за капризов злодейки-судьбы.

Впрочем, возможно это его бы и не отпугнуло. Люди не склонны бояться того, что не зацепило лично их. Наверное, если бы в Опере погиб кто-то из ее родных или друзей, размышляла Шарлиз, то и ее собственное отношение было бы другим. А так… есть бог, чтобы карать или вознаграждать за содеянное. И она не собиралась облегчать ему работу.

Так разрешилась хотя бы одна из проблем, и за материальную сторону вопроса Шарлиз теперь была хоть отчасти спокойна, полное обнищание им в ближайшем будущем не грозило.

–

В это же время комиссар Жювиль, которому было поручено курировать дело о задушенном в Опера Популер теноре, сидел в своем кабинете, размешивая сахар в чашечке черного как смоль кофе и сосредоточившись на донесении одного из своих подчиненных, который от своего соглядатая из парижских низов получил среди прочего сведения о появлении в районе Обервилье на северо-востоке Парижа высокого человека в маске, напавшего на пожилого ювелира. Что могло быть чистейшей воды совпадением.

А могло и не быть.

В любом случае следовало запросить побольше информации об этом происшествии.

–

В свое третье посещение больницы св.Женевьевы Шарлиз уже чувствовала себя там практически своей. Что касается доктора Дантса и его невесты, то они приняли ее как дорогую гостью. И даже барон де Неш оказался на месте – на это девушка уже и не рассчитывала.

Она наконец получила свою записку, за которой охотилась целую неделю, и которая действительно в той части, что была обращена к ней, состояла из нескольких скромных абзацев. Барон милостиво позволил ей взять бумагу домой почитать на досуге и повздыхать о тете, так что Шарлиз сложила ее в сумочку и уже собралась было распрощаться. Но так скоро это сделать не удалось – барон собирался задать ей еще по меньшей мере дюжину вопросов.

– Мы все были несказанно удивлены, мадемуазель, когда узнали, что у нашей уважаемой госпожи Прево есть молодые племянницы. Вы с ней не были дружны? Семейная распря? Знаете ли, такое бывает. Мои собственные дядья были столь разочарованы дележом наследства, что не желали даже слышать мое имя… некоторое время, пока не осознали, что выгоднее дружить с влиятельным родственником, чем не дружить, - он хищно усмехнулся, и эта улыбка вышла столько противной, что Шарлиз мгновенно прониклась антипатией.

– У нас с тетей были прекрасные отношения, господин барон, - сказала она. – Однако она женщина занятая, и не имела времени часто захаживать на чашечку чая. И все же, мы были очень близки. Знаете ли, не обязательно ежедневно видеться и упоминать друг друга в каждой фразе, чтобы чувствовать, что у тебя есть родной человек, который всегда придет на выручку.

– Выходит, вы достаточно тесно общались с мадам Прево?

– Достаточно, - осторожно подтвердила Шарлиз. Чего добивался от нее пухлый круглощекий барон с масляными глазками, она не понимала и понимать не хотела. Получив желаемое, она стремилась только поскорее оказаться дома, чтобы спокойно подумать.

– И незадолго до своего… исчезновения мадам Прево не приходила к вам?

– Нет.

– И не присылала писем?

– Так чтобы недавно – нет.

– Когда же? – быстро спросил барон, подаваясь вперед.

Шарлиз помедлила. Ложь слетала с ее уст легко, словно она всю жизнь только и делала, что ловчила.

– Может быть, месяца два назад. Или даже три, - сказала она. А пусть не думает, что эта записка единственная в своем роде и оттого – ценна.

– И о чем она вам писала? – настойчиво спросил барон, вперив в нее колючий взгляд. Шарлиз мысленно прокляла его. Что, если она встанет, извинится и распрощается?

– Право, ничего существенного. Больше расспрашивала меня о моих делах. Рассказывала о пациентах.

– О ком же?

Шарлиз кинулась в омут головой. Как будто мадам де Маньи пробыла здесь достаточно долго? По крайней мере, из слов Моник Дюваль складывалось впечатление, что старушка доживала здесь свой век из милости. Лгать так лгать, нагромождая одну ложь на другую. Там разберемся – зачем.

– О мадам де Маньи, в основном, - сказала она. - Восхищалась старой женщиной, чей разум с трудом хранит события вчерашнего дня, зато содержит стихов столько, сколько не поместится в самый объемистый том. Тетя ценила поэзию, – это была правда. Хотя и давно минувших дней.

– А помогала ли вам мадам Прево материально? – вдруг спросил барон.

Шарлиз молчала, собираясь с мыслями, и на всякий случай приняла оскорбленный вид – чтобы подумать подольше.

– Я спрашиваю потому, что наша больница, к несчастью, не в том положении, чтобы содержать племянниц нашей бывшей директрисы, даже если она и помогала вам раньше.

– Я не нуждаюсь в средствах, господин барон. И я все еще надеюсь, что здесь какое-то недоразумение, и тетя жива и здорова.

– Там скользкий и глинистый берег, - произнес Неш, откинувшись на спинку стула. – Мадам Прево была весьма неосторожна, прогуливаясь в таком месте.

Шарлиз не ответила. Этот допрос ей порядком надоел.

– Не смею более отнимать у вас время, - проговорила она довольно сухо. – Благодарю вас за то, что известили меня о случившемся здесь.

– Это был мой долг, - церемонно заметил барон. – Что ж, мадемуазель, желаю вам удачи, вам и вашей маленькой сестре. Ведь у вас есть младшая сестра, не так ли?

– О да. Благодарю. Всего хорошего, господин барон!

В коридоре ее перехватила Моник.

– Шарлиз! Вы уже побеседовали с бароном? Он немного суров с виду, но это ничего. Пойдете со мной? Мадам де Маньи сегодня лучше, она бодрее, чем обычно. И мадемуазель из седьмой палаты пришла в себя. Теперь мы узнаем ее имя и есть ли у нее родные. Девочка наглоталась какой-то гадости и ушла из дому, должно быть, очередная несчастная любовь. Таким следует дать выплакаться, и больше они уже никогда не повторяют своих ошибок. У нас за последние полгода уже было две таких девочки, одну из них буквально вынули из петли. Она на днях прислала нам с Францем приглашение на ее свадьбу, - Моник лукаво улыбнулась.

Такой девушкой нельзя было не восхищаться.

В палате пытавшейся покончить с собой девчушки лет шестнадцати сидел доктор Дантс и разглядывал то ее язык, то веки. При виде невесты и их гостьи он улыбнулся.

– Мадемуазель Рошан будет в полном порядке, - сообщил он. – У нее имеется батюшка, которому мы сегодня же передадим записку. Больше не уходите куда глаза глядят, дорогая моя, представьте, сколько горя вы причинили своим близким.

Девочка виновато всхлипнула.

Моник оказалась права, и посидев около выздоравливающей минут двадцать, они узнали всю подноготную – малышка влюбилась, ей казалось, добилась взаимности, но той хватило всего лишь на несколько свиданий, после которых предмет ее нежных чувств испарился. Отравиться и уйти в парк умирать ей показалось наименее мучительным для всех выходом. Она разом избавлялась от несчастной любви – действенное решение, ничего не скажешь, а батюшке не придется обнаружить в спальне ее холодеющее тело. Поплакав и пожаловавшись на свои беды, юная мадемуазель успокоилась и гораздо бодрее попросила зеркальце, что свидетельствовало однозначно – она идет на поправку.

Понаблюдав за девушками, доктор Дантс, с улыбкой заметил, что из Шарлиз вышла бы неплохая медсестра.

– У вас есть терпение и необходимый такт, а опыта вы бы поднабрались, - сказал он. – Если вам понадобится работа, мадемуазель Оллис, то пока я здесь главный врач, я замолвил бы за вас слово.

Позже они с Моник заглянули к мадам де Маньи, старая женщина бодрствовала.

– Деточка, - обрадовалась она, узнав Шарлиз. – Вы пришли навестить бедную старуху? Мне нынче лучше. В голове прояснилось. Видимо, настали мои последние денечки. Так оно всегда бывает. Моя дорогая покойная матушка накануне своей смерти пела, как канарейка, и прихорашивалась, как молоденькая. А голосок у нее был что твой колокольчик. И пела она чисто-чисто, даром, что ей было почти восемьдесят. Мне же бог не дал голоса, но зато набил всю голову всяческой чепухой, которая крутится там целыми днями, будто шестереночки в часиках. Так что все от меня всю жизнь разбегались, как мыши, утомляясь меня слушать. Я вас не утомила, мои деточки?

– Что вы, мадам де Маньи, - хором отозвались девушки.

– Тогда слушайте, я сегодня почитаю вам Шекспира. Мне вспомнился, и я хочу почитать его последний разок, пока не забыла снова.

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг

Но как тебя покинуть, милый друг! (с) В.Шекспир

Шарлиз не могла не поразиться преследующим ее совпадениям. Мадам де Маньи стала декламировать другие сонеты, а она размышляла, что наверняка, если она расскажет об этом Эрику, он продолжит читать дальше так же легко, как недавно – поэзию предка де Маньи. И что-то в ее жизни стало много Шекспира. К чему бы? Дома процветают трагедии, здесь – сонеты… Странно, как все совпало. Может быть, пора становиться гадалкой и искать в том некий скрытый смысл или подсказки судьбы?

Но тогда, увы, она – Гонерилья, и плохо кончит.


Глава 10

Трясясь в экипаже, Шарлиз трижды перечитала тетино послание. Оно походило даже не на распоряжения… словно это был черновик письма или заметки самой себе на будущее, чтобы ничего не упустить из виду. Написано было довольно сумбурно и непоследовательно.

И она решительно ничего не понимала. Более того, начала предполагать, что часть семейной ненормальности, которая проявилась у отчима к концу жизни, а у Мари, когда та была маленькой девочкой, досталась и тете Шейле. Но она же была совсем другой! Не белокурая и тонкокостная, как Мари и ее отец, а крепкая, темноволосая, широколицая. И по всем повадкам она тоже не походила на порченую породу своего брата. И была разумна до стервозности, решительна и безапелляционна. Эгоистичная женщина, но абсолютно нормальная!

– Вижу по вашему лицу, что у вас есть новости, - усмехнулся Эрик, когда она, тихонько постучав, вошла в переделанную из комнаты Мари детскую.

– Я виделась с бароном, - ответила она почти жалобно. – И по правде сказать, из этого не вышло ничего путного. Записка бессмысленна, а барон допрашивал меня так, будто я прячу тетю Шейлу у себя в погребе и отказываюсь сознаваться.

– Может быть, так и есть? – съязвил он, пожав плечами, и снова повернулся к столу, где у него была в художественном беспорядке разложена куча исписанных и испещренных пометками листов. – Вы хорошо посмотрели? Может, она запуталась в паутине? Там ее предостаточно.

Поможет ли, если сосчитать до пяти, а потом отвечать? Паутина его не устраивает! Ну не доходят у нее руки до погреба, что из того? Не нравится, швабру в руки и никаких преград для наведения порядка. Она будет только за. Ишь, критику развел… Шарлиз старательно подышала, размышляя, какое все-таки удовольствие ей бы доставило швырнуть ему в голову любой попавшийся под руку тяжелый предмет. Например, чернильницу…

Правда, с кем она тогда обсудит эту злосчастную записку?

Насладившись многозначительным выражением лица Шарлиз, внутренне кипевшей, как забытый на очаге чайник, Эрик меланхолически предложил:

– Ну читайте, что там вам пишет ваша тетушка, я слушаю. Вы ведь за этим пришли? Чтобы прочесть мне эту вашу записку?

Она стала читать вслух, коль скоро Эрик собирался выжать из сцены максимум удовольствия и делать вид, что ему не любопытно, что там. Большую часть начала, целиком посвященную запутанным денежным подсчетам, она опустила.

«…Парк нужно расчистить, обязательно, летом наши больные должны гулять и набираться сил, а не чахнуть в пыли. Обязательно! Первоочередное.

В левом крыле видела мышь. Уволить горничную, если повторится. Сделать внушение.

Повар работает хорошо, пробовала, вкусно, питательно. Повысить жалование. Недоплачиваем, а он старается, плохо.

Пожертвованиями обязательно заняться! Организовать сбор. Можно стать около церкви, послать наших же сестер, ничего, они лишь притворяются перегруженными. В воскресение после мессы – вполне могут постоять с ящиками. Ящики забить, оставить только щель! В прошлом году умники делили содержимое пополам – половину себе! Предупредить, что уволю. Еще можно поставить около театров – туда идут с дамой, при даме стыдно проявлять жадность. Поговорить с бароном – мало, мало! Лекарства нужно покупать, они недешевы. Нужно организовать прием, платный, за небольшую сумму, поговорить с Дантсом и Жанери. Пусть по очереди принимают больных, сделать отдельный вход. Повесить объявления. Сначала поблизости, поглядим, кто придет, и смогут ли они заплатить за осмотр.

Франц Дантс должен больше внимания уделять сложным пациентам, вроде Павье со странной лихорадкой – пусть поедет посоветуется в клинике Сен-Жермен, что это может быть, вероятно, нечто тропическое - или Сально с недостаточностью почек. Нечего носиться кругом той мадам Маньи, что на самом деле мадемуазель – вот уж глупо того стесняться в ее-то годы! - которая больна лишь дряхлостью. Дантс должен совершенствоваться и набирать опыт, пока жалость не сделала его врачом, который не умеет ничего, кроме клизмы и пустых слов утешения. Очень жаль, мадемуазель Дюваль не имеет доступа к образованию, у нее твердая рука и ясный ум. Вот кто был бы отличным врачом. Возможно, удастся для нее что-то сделать?

Моей дорогой племяннице Шарлиз Оллис не забыть передать, чтобы она не забывала время от времени навещать мой дом в Сен-Дени, где необходимо раз в неделю поливать мои любимые голландские тюльпаны, жаль будет, если они пропадут. Креповое платье, совсем целое, что стало мне узко, нужно отдать – пусть перешьет на себя. И нужно посоветоваться с доктором по поводу ее головных болей, она еще слишком молода, нехорошо.

Милой крошке Мари, когда она подрастет достаточно, чтобы оно было ей впору, пусть Шарлиз отдаст то мое кольцо с голубым топазом, которое носила Эстер. Досадно - осталось лежать у меня в спальне в секретере, а я все забываю и забываю, как ни пишу ей – всякий раз вылетает из головы.»

Росчерк – твердый, почти мужской. Дата…

Шарлиз подняла голову. Она почему-то надеялась, что если прочитает это вслух и при Эрике, то в голове у нее прояснится.

– Ничего не понимаю, - признала она.

– А что не так? Исполняйте волю вашей тети. Видимо, последнюю…

– Во-первых, мамино кольцо с топазом потерялось еще когда она была жива, - игнорируя его последние слова, продолжила она.

– Интересно.

– Еще бы нет. У тети не было собственной спальни в нашем доме, она ночевала в моей комнате, а я спала с Мари в одной постели, когда она приезжала погостить. О каком тогда секретере из ее спальни идет речь, я не понимаю.

– Все? – во взгляде его зажглось любопытство.

– Я никогда не была в ее доме в Сен-Дени, видимо, она переселилась туда уже после того, как мы с ней виделись. Могла она хотя бы адрес оставить! Или мне нужно обойти все Сен-Дени, стуча в каждый дом и спрашивая, не здесь ли проживает мадам Прево?

Он смотрел на нее, ожидая продолжения, и выглядел так, словно его от души развлекало ее возмущение.

– Полагаю, в этом-то вашу тетю обвинять не следует, - заметил он. – Она же не нарочно бросилась в пруд, оставив вас без адреса.

– Никакой головной болью, с которой стоило бы идти по врачам, я не страдаю, - дрожащим от нахлынувшего волнения голосом продолжала Шарлиз.

– Возможно, ваша тетя столь заботлива, что решила предвосхитить события? – фыркнул он. – Подарить вам причину для головной боли и сразу направить к лекарям? Это все или еще какой-нибудь перл?

– Милая крошка Мари… может быть, тетя забыла, что она уже выросла? Только не повзрослела. О том, что ее… нет с нами, тетя не знает.

– Вы ей не писали?

– Нет. Если она нас из своей жизни вычеркнула, к чему? Кстати, о письмах. Тетя не писала мне. Так что к чему ее сожаления о забывчивости? Эрик? В двух фразах четыре несуразицы. Я ничего не понимаю.

– Это как раз понятно. Ваша тетя пытается сказать вам что-то между строк, и чтобы вы догадались искать скрытый смысл, заставляет вас остановиться и спросить себя «что не так?». Полагаю, для непосвященного ее пожелания выглядит вполне невинными. Обычное беспокойство нежной тетушки – полить цветы, перешить платье.

– Да, пожалуй. Только я все равно ничего не понимаю.

– А по-моему все очевидно, – явно упиваясь своей властью, заметил Эрик насмешливо. Шарлиз, уловив издевку, метнула на него сердитый взгляд, способный прожечь насквозь.

– Так говорите же, Эрик. Что именно вам очевидно? Поделитесь уж пожалуйста. Или будете брать с меня плату?

– Во-первых, что письмо нашла не горничная и не на днях. Его вертели и так и этак, ища скрытый смысл, пока не отчаялись, либо решив, что послание действительно невинно, либо, что стоит передать ход вам, чтобы вы сделали всю черную работу. Что за тайны хранила ваша тетя?

– Как будто никаких. Милая пожилая дама. Работала в больнице, это о многом говорит! Щедрая к бедным, внимательная к страждущим, - отозвалась Шарлиз, сосредоточившись на том, чтобы сложить исписанный лист пополам как можно ровнее, словно это помогало ей думать.

– Только бросила племянниц на произвол судьбы.

– Ну отчего на произвол! – вскинулась она. - Когда она перестала навещать нас, мы обе уже были не маленькие девочки и могли сами о себе позаботиться.

– Особенно ваша сестра, - ехидно заметил он.

– У нее была я.

– Ясно, - он пресек жестом дальнейшие оправдания и вернулся к записке. - Что это за кольцо, о котором она так настойчиво упоминает. Ценное? Старинное?

– Бог с вами, Эрик! В нашем доме отродясь не было ничего ценного и старинного. Обычная дешевая поделка. Даже небогатым женщинам хочется носить украшения. Маме то кольцо подарил отчим, купил в обычной лавке, оно было золотое, со светло–голубым камнем, милое, но не потрясающее. Мама с удовольствием проносила его несколько лет, пока не потеряла.

– И как оно потерялось?

– Кажется, мама забыла его снять, когда полоскала белье. Оно и соскользнуло. Выплеснула воду и прощай. Конечно же, найти его среди помоев было невозможно.

– И ваша тетя знала об этом.

– Конечно. Мама столько стонала об этом, что о ее потере знали буквально все.

– Значит, кольцо было ничем не примечательно? – с сомнением повторил он.

– Самое обычное. С избитой гравировкой «Несравненной Эстер. 1858».

– На нем была гравировка? Это любопытно. Больше ничего? Никаких историй, с ним связанных?

– Как будто нет.

– И ваша тетя не одалживала его, не носила сама?

– Как будто нет.

– Скажите что-нибудь, кроме «как будто нет», пожалуйста. У меня возникли сомнения, что вы слышите меня и не впали в транс, - вздохнул он в притворном беспокойстве.

– Эрик, не… - начала она сердито.

– Достаточно. Я рад, что вы в полном сознании, Шарлиз.

– …не злите меня, мне и так есть, что сказать обо всей этой истории, - упрямо закончила она свою фразу, бросив на него испепеляющий взгляд, который, впрочем, не произвел на него впечатления.

– Хорошо, оставим пока. Займемся секретером.

– Каким секретером? – взмолилась Шарлиз.

– Это уж вам виднее каким.

– Не имею понятия, Эрик.

– У нее не было в вашем доме никакого шкафчика или полок? Чего-нибудь личного?

– Да нет. Да и не была она тут сто лет. Все изменилось.

– Подумайте. Неспроста тут этот секретер.

– Я не знаю, - она развела руками.

– Идемте, - Эрик махнул ей, требуя следовать за ним. Шарлиз заколебалась, но пошла следом.

– Куда же? – спросила она.

– Пройдемся по вашему дворцу в поисках волшебного секретера, инкрустированного алмазами, который вы видимо перекрасили и выдаете за подставку под помойное ведро. Вы успели выбросить много старой мебели?

– Да нет, ничего из мебели я не выбрасывала. Продала кое-какие мелочи, картины.

– Разумно. Вести поиски по свалкам не придется, - одобрил он, любуясь сердитым выражением ее лица, словно его хмурый вид поднимал ему настроение.

– Эрик, я не знаю, что именно вы ищете…

– Я тоже. Я рассматриваю вашу мебель. В нее что-то сложили, спрятали, насколько я понимаю. Может быть, не кольцо. Но нечто ценное.

Он внимательно осматривал комнаты, одну за другой. Пристально изучил комод, выдвигая ящики, шаря в них и перебирая содержимое.

– Вы бы сделали тут уборку, Шарлиз. К чему тут эти булавки?

– Ни к чему. Просто лежат, - он насмешливо хмыкнул, услышав ее ответ.

– Уверен, что вы их потеряли десять лет назад.

– Пять. Всего лишь пять, - фыркнула она в ответ. Он издал издевательское «О!», словно это все меняло.

– Эрик… - начала она нерешительно. На краю сознания зашевелилась мысль. Неприятная ей мысль

– Да? – отозвался он, безжалостно перетряхивая нижние ящики комода, откуда высыпалась всяческая мелочь, от пуговиц до нижнего белья.

– Мне кажется, вы были правы.

– Несомненно. Насчет чего?

– Насчет моей головной боли. Я сейчас думаю, может быть, тетя Шейла и впрямь пыталась… предупредить меня, что ли. Чтобы я… опасалась головной боли. Или не головной… но чего-то неприятного.

– Разумно мыслите, - одобрил он с холодной усмешкой. – Остается вопрос. Во что ваша любящая тетушка вас втравила, Шарлиз! И какого черта она пропала, уж не потому ли, что слишком любила напускать туману? И какого черта переложила какие-то свои заботы на ваши плечи?

– Не знаю… - неохотно проворчала она. Прав, тысячу раз прав. Что же - и главное, когда - тетя спрятала в ее собственном доме? И почему это так волнует барона де Неша. И… что за человек побывал в ее доме, тот, которого видел Эрик и о котором она благополучно со временем забыла, приписав ему попытку банального воровства.

– Идемте дальше, - он увлек ее за собой, направляясь в ее спальню. Она слабо запротестовала, вспомнив, что утром оставила там разгром, словно после нашествия варваров, поскольку туда все равно никто, кроме нее, обычно не входил. Но он не внял. Эрик осмотрелся, чуть приподняв бровь при виде неубранной кровати, по покрывалу которой были беспорядочно раскиданы книжки, словно она долго выбирала, что бы почитать на ночь, да так среди хаоса и заснула. Взгляд его упал на скромную прикроватную тумбочку с выдвижными ящиками. И Шарлиз совершенно не улыбалось, что он станет там копаться.

– Хм… Эрик! Просто поверьте мне на слово, что там нет ничего интересного. Я пользуюсь ею ежедневно и знаю наперечет все, что там лежит.

– Что вас беспокоит? – он криво усмехнулся. – Тайник с ценным кладом у вас именно там? Вы перебираете свои сокровища на сон грядущий? Я их не украду, поверьте. И даже… не испачкаю. Хоть это и руки… - он резко оборвал себя, не сказав «чудовища», хотя невооруженным глазом очевидно было, что подумал.

– Мне просто не хотелось бы, чтобы вы устроили такой же обыск, как в комоде в гостиной, среди моих личных вещей, - сухо произнесла она. Что непонятного, в конце концов? Кому приятно, что чужой человек будет перебирать такие вполне невинные, но слишком уж интимные вещи, как гребень с запутавшимися, но не выброшенными волосами, баночку с румянами – хотя ее румянец, право же, натуральный… почти всегда, скомканные чулки с оторвавшейся подвязкой, носовой платок – не уверена, что идеально чистый…

– Нужны мне ваши личные вещи, - процедил он, явно неверно истолковав ее недовольство. Она не стала разубеждать его и промолчала.

– Так смотрите сами, - велел он, – проверьте, нет ли там чего-нибудь… чего вы туда не клали. Или забыли, что клали.

– Сейчас?

– Сейчас, - настойчиво заявил он. – Куда откладывать?

Она вздохнула и достала из рабочей шкатулки ключик.

– Вы запираете ее на ключ? – удивился Эрик. – Это несколько противоречит вашим словам, что тут нет ничего ценного.

– Только нижний ящик, - проворчала она. - Я его всю жизнь запираю. И привыкла уже. Там разные лекарства. Мелочь, в общем. От пустяковых всяких хворей, вроде объесться зеленой черешней... Перебрать нужно, кое-что еще от мамы осталось… наверно уже давно не годно.

– Запирать-то зачем?

– Спрашиваете! Пожили бы вы в доме с любопытной маленькой девочкой, которой росту хватает дотянуться всюду! А все, что найдет, норовит попробовать на вкус, вдруг сладкое! – у Шарлиз вдруг перехватило дыхание, и она отвернулась, скрывая гримасу боли. Вполне вероятно, что он и сам со временем узнает, каково это. Вполне вероятно, что ей придется пройти через это во второй раз…

Он не отвечал, и Шарлиз, подавив тяжкий вздох, всунула в замочек ключ.

Ключ провернулся, ни за что не зацепившись.

Замок был сломан.

Стоя на коленях около тумбы, девушка безмолвно кусала губы, пытаясь совладать с паникой.

– Что случилось? – наконец, выговорил Эрик, нарушив гробовую тишину в комнате.

Шарлиз медленно потянула на себя ящик. Он легко выдвинулся, и там по-прежнему были беспорядочно набросаны баночки, потемневшие от времени пилюли и пузырьки.

– Он не заперт, - пробормотала она, не глядя на Эрика и уставившись на содержимое ящика.

– Вы забыли его запереть, - предположил он.

– Нет. Он не заперт, потому что замок сломан.

Эрик поспешно присел около нее на корточки и, отодвинув девушку в сторону, сам осмотрел замок. Он был испорчен – явно и окончательно. Ящик был вскрыт.

– Давно вы последний раз сюда заглядывали? – спросил он.

– Н-неделю назад он точно был целым, - Шарлиз нервно облизала губы. – Я переставляла тумбочку. Он бы открылся. Будь он сломан, - она подвигала туда-сюда ящик, будто в доказательство.

Эрик резко встал.

– Великолепно тогда, нас опередили в поисках таинственного секретера, - сказал он, маскируя гнев под насмешку. – Кому-то ваш запертый ящичек показался вместилищем чудесных секретов.

Он приходил в бешенство от одной мысли, что подобное могло произойти.

То ли он полностью порастерял все навыки бдительности и осторожности, то ли совсем уж расслабился, впав в спячку от отсутствия серьезных опасностей и треволнений… Но в Опере, его Опере, такого в принципе не могло случиться, чтобы в его владения зашел чужой, а он пропустил его, как последний растяпа! Кто мог тайком побывать в доме, в доме, где поселился Призрак Оперы! Сам Призрак Оперы, которого никто не посмел бы презирать – так они его боялись, и которого теперь в грош не ставят какие-то проходимцы, нагло роющиеся в чужих вещах. Среди бела дня, потому что иначе гости потревожили бы Шарлиз! Как он мог не слышать, не заметить, не почувствовать чужого! Неужто последние годы он так привык полагаться на свои хитроумные ловушки, что вообще перестал держаться настороже! Но здесь не подземелье, здесь дом, обыкновенное человеческое жилище, где не сделаешь переворачивающиеся ступени, или люки в полу, или перекрывающие пути решетки! Впрочем, о решетках стоит подумать. Девушку можно как-нибудь приучить опускать и поднимать их, когда она ходит по комнатам. Но он-то, он-то! Должен был быть внимательным и чутким, зная, что и на него еще наверняка идет охота, и девушка попала в какой-то странный переплет! То, что он мог быть увлечен музыкой или рисованием, пока Шарлиз как угорелая носилась по всему городу, то в больницу, то в магазин, то в издательство, его ни в коей мере не оправдывает! Проклятие… Он заслужил, чтобы в другой раз ему перерезали горло, подойдя к нему просто вплотную!

Растяпа, растяпа… Жалкий урод. Простись с временами, когда тебя хотя бы уважали и не могли с тобой не считаться. Ты теперь не опаснее котенка… Проклятие!

– У вас не дом, Шарлиз, а проходной двор, - прошипел он, маскируя тем досаду на себя самого. Она потерянно и огорченно глядела на ящик, словно ему следовало покраснеть от стыда, что он так подвел свою хозяйку. – И все-таки… вы совершенно уверены, что не сломали замок собственноручно еще много лет тому назад и не забыли об этом?

– Уверена…

– Идемте отсюда, - бросил ей Эрик. Когда они вышли, он проговорил, отбросив насмешки, тоном, который показался ей неожиданно строгим, словно она была нерадивой ученицей. – Для вашего блага, Шарлиз, я надеюсь, что тот, кто побывал здесь, удовлетворил свое любопытство и более не вернется. Даю руку на отсечение, здесь не обошлось без вашего друга барона. Но кто бы то ни был, и что бы не искал… это не был мелкий воришка. Здесь был человек, который умеет быть невидимым и бесшумным. Профессионал. От этой игры вы уже не можете отмахнуться, словно вас это не касается, поэтому научитесь осторожности. Будьте внимательны. И никому не доверяйте.

– Эрик, вы меня пугаете.

– Проклятие, да! Я вас пугаю! Для вашей же пользы! – закричал он на нее. Она подняла руки, словно умоляя его о тишине. Он отступил от нее, тяжело дыша от сдерживаемого гнева. – Если вам повезет, ваша дражайшая тетушка спрятала нечто в том ящике, который вы имели привычку запирать. Полагаю, зная вас, она могла быть спокойна за то, что в ближайшие три столетия у вас не дойдут руки выбросить ненужное.

– Эрик, - начала она возмущенную тираду, подпустив в голос нотку предупреждения, но он не дал ей продолжить.

– Неважно. Если там что-то действительно было, то вас от этого избавили. Но я в этом сомневаюсь.

– Почему? - терпеливо спросила она.

– Потому что вы сами говорили, что барон вас расспрашивал. Он своего еще не получил, надо понимать. Так что ваш ящик, думаю, вскрыли абсолютно зря.

Шарлиз вздохнула и устало закатила глаза.

– На мою голову… - простонала она.

– Все не так уж плохо. Ваш дом обыскали и не один раз. Тщательно и профессионально. Значит, у вас скорее всего ничего нет, это раз, они знают об этом, и нет повода ожидать новых гостей, это два.

– А комнаты на втором этаже? Как они могли обыскать их, если вы всегда дома? Или вы… не всегда дома? – подозрительно произнесла девушка. Эрик скривил рот в презрительной усмешке, словно услышал несусветную глупость, хотя она кольнула прямо в кровоточащее место. Как он мог не услышать?

– Что стоит профессионалу разминуться с тем, с кем ему нежелательно встречаться? Придти в другой день, когда тут стоял такой стук, что осталось бы неуслышанным даже извержение Везувия – когда я несколько дней только тем и занимался, что делал из ваших руин жилое помещение?

Она помолчала, обдумывая его объяснения.

– Наверно… Но раз так… у меня в доме никакого секретера нет? И искать у меня нечего? О боже. Я, кажется, никогда больше не смогу чувствовать себя здесь в безопасности.

– Привыкнете, - язвительно пообещал он. Человек ко всему привыкает. Он столько лет ходил по лезвию… и привык и перестал замечать. – Благодарите тетушку. А есть ли у вас что искать, тут уж я не могу судить. Выбирайте, как вам больше нравится. Или есть, но хорошо спрятано. Или нет, и никогда не было.

– Мне нравится второе… - сразу ответила Шарлиз. Он чуть ухмыльнулся.

– Тогда у вас остаются на выбор дом в Сен-Дени, где вы никогда не были. И сама больница св.Женевьевы. Вполне возможно, ваша хитроумная тетушка нарочно приплела сюда ваш дом, чтобы вам веселее жилось.

– Я не собираюсь ехать ни в какое Сен-Дени, - проворчала Шарлиз.

– И не стоит. Я сомневаюсь, что вы там что-то обнаружите.

– Ехать в больницу?

– Решайте сами.

– Поеду… Поговорю еще раз с доктором Дантсом. Знаете, что он сказал мне? Что мог бы устроить мне место.

– В больнице? – переспросил он с отвращением.

– Это хотя бы достойное занятие, полезное людям… а не пустяки, бабочки да птички, игрушки для взрослых.

– Полезное людям? Не смешите. Нет существ более неблагодарных, чем люди, - заметил он холодно, и в глазах его зажглись недобрые огни, словно одно упоминание о самоотверженном труде на благо человечества вызывало у него горечь и ненависть.

– Не будьте столь циничны, - она пожала плечами. – По правде сказать, мне опротивели шляпки, я сделала их уже наверно тысячу штук, и мне кажется, я всю жизнь только тем и занимаюсь, что, как пирожки, выпекаю эти бесконечные шляпки. Может, стоит заняться чем-нибудь другим. Право, не знаю. Мне показалось, там работают очень хорошие люди.

– Ваше дело. Если хотите возиться с нищими стариками, кто вам помешает.

– Там не только старики. Я видела и молоденькую девочку, ее подобрали в парке полумертвой. Она как раз пришла в себя.

– Наверняка она была больна какой-нибудь дурной болезнью, - предположил Эрик.

– Вам лишь бы съязвить. Нет, она хотела отравиться от несчастной любви. Девочки такого возраста еще так глупы.

– Как именно глупы? Что имеют неосторожность влюбляться?

– И это тоже. Но главное – травиться из-за такого пустяка!

Он отвел глаза.

– Иногда перестать быть – это лучший выход для всех, - сказал он негромко, издав чуть слышный вздох. Шарлиз предпочла не заметить признаков меланхолии.

– Самый лучший выход - это не то же самое, что самый простой, - сказала она.

Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы