Чуть позже у Эрика начинается сильнейшая рвота.
Я поспешно приношу таз, держу своего пациента за узкие худые плечи, и его выворачивает наизнанку.
Что же, неплохой результат. Сколько времени он не ел? Неделю? Две? Немудрено, что желудок не принимает пищу.
Вскоре все заканчивается. Я уношу таз, убираю следы недавнего кризиса. Эрик следит за моими действиями, часто моргая.
- Это вы раздели меня? - вдруг спрашивает он. Я оборачиваюсь. В его голосе звучит что-то знакомое... Стеснительность? Застенчивость?
- Да, сударь. Более того, - добавляю я безжалостно, - я еще имела удовольствие вымыть вас.
И ухожу из комнаты с тряпкой в руке, оставляя Эрика наедине с неловкостью.
...Я заставляю его прополоскать рот, затем выпить немного воды. Предупреждаю, что вечером ему предстоит еще одна пытка бульоном.
Наконец он засыпает. А я отправляюсь на прогулку, осматривать его «владения».
Они обширны, довольно хорошо обставлены. Открыв очередную дверь, я попадаю в женский будуар. Вероятно, это комната Кристины... Перс высказал всего несколько скупых замечаний, но по ним можно составить общее впечатление.
В комнате уютно. Все вещи подобраны со вкусом. Коробка с рукоделием на столе, несколько книг религиозного содержания. Забытый гребешок на туалетном столике... Флакончик духов со сладковатым запахом... Атласная ленточка...
Здесь все пропитано любовью, обожанием. Я ощущаю, как в воздухе все еще витают отголоски признаний... И я понимаю Кристину, которая отвергла жизнь во мраке подземелий подле пусть и любящего человека, но с такой отталкивающей внешностью. Отвергла ради солнца и дорогого сердцу лица... И все же... все же...
А в дальнем конце этого странного дома я обнаруживаю спальню хозяина. Она выдержана в строгих черно-красных тонах. Мрачное и торжественное место. У стены - орган, заваленный нотами. А в центре на возвышении - обитый шелком гроб. Оригинальное спальное место, вполне подходящее для Эрика. Мне становится смешно и больно. И я спешу покинуть комнату.
Вечерняя трапеза уже не сопровождается моим монологом об изысках провинциальной кухни. Эрик молча и терпеливо глотает бульон, сверля меня ненавидящим взглядом. Затем его снова рвет. Но уже не так сильно.
- Вы не хотите совершить небольшую прогулку? - спрашиваю я, намекая на некие гигиенические процедуры. Он отрицательно качает головой: разговаривать со мной он не настроен. Что ж, мне все равно.
Я умываюсь, с огорчением разглядываю некогда изысканное, а теперь безнадежно испорченное платье, снова устраиваюсь в кресле.
- Что вам от меня надо? - спрашивает Эрик. Я пожимаю плечами. И решаю рассказать ему все как есть.
- Не далее как вчера, сударь, вы стали моим мужем, - говорю я.
Он смеется. Глухо, отрывисто, словно кашляет.
- Вы лжете. Зачем вы лжете?
- Я бы очень хотела, чтобы это было ложью. Но - увы! - мы действительно обвенчаны. Вы были без сознания, поэтому ничего не помните.
Эрик смотрит на меня в немом удивлении.
- Это в самом деле так? Вы… вы - моя жена?
Я кривлю губы.
- Формально - да. К сожалению, обстоятельства таковы, что я вынуждена жить здесь.
- Если все было не по вашей воле, а я не сомневаюсь, что вас принудили к этому браку, почему вы тогда не оставите меня в покое, не дадите мне умереть? Тогда вы были бы свободны.
- Постарайтесь уснуть, - говорю я вместо ответа. - Вам надо набраться сил.
Он что-то бурчит под нос. Чем напоминает мне разобиженного ребенка. Я улыбаюсь.
- Спокойной ночи, сударь.

Вот уже неделю я живу в подземелье. Воспользовавшись гардеробом Кристины, пока я не испытываю ни в чем нужды. Перс исправно носит еду. Он все время чем-то недоволен, качает головой, словно хочет предупредить меня о чем-то... С Эриком он едва перекинулся парой слов.
Эрик молчалив, покорно ест все, что я готовлю для него, и только его взгляд говорит о том, как сильно он меня ненавидит. Этот взгляд преследует меня, давит. Я злюсь на беднягу, на саму себя... Пока в один прекрасный день мое терпение не лопается.
Я сижу у камина, пытаясь читать. Эрик лежит на кушетке, положив худые руки поверх пледа. Сквозь тонкую материю рубашки видна сероватая кожа с синими прожилками вен. Если бы взглядом можно было поджечь одежду, мое платье уже давно бы загорелось.
Я поднимаю глаза от книги, встречаюсь с ним взглядом. Он отворачивается.
- Думаю, настало время, - говорю я со вздохом, - поговорить по душам. За что вы меня ненавидите? За то, что я не дала вам умереть от голода? Объясните мне!
- Да! Да, я хотел умереть. Смерть была бы избавлением... от всего! Прежде всего, от этого уродливого лица, которое я ненавижу! Как Бог мог создать что-то подобное?! Видно, он хотел посмеяться над бедным Эриком...
- Почему именно сейчас? - Я закрываю книгу, все равно она была наполнена глупостями, читать ее можно лишь от скуки. - Почему вы решили покончить с собой только сейчас? Ведь то, что вы... не похожи на других, вы поняли давно. И что за странный способ - умереть от голода вместо того, чтобы, например, принять яд?
Эрик молчит. Размышляет над моими вопросами? Просто не хочет больше говорить? Я кутаю плечи в шаль: даже возле камина ощущается холод подвалов. И сырость. Здесь нельзя жить... Что это - форма самобичевания? Истязание плоти? Зачем он выбрал себе такой дом? Только ли скрыть лицо?
- Я жил как жил, не ожидая ничего хорошего, - вдруг начинает Эрик. - И кто знает, что было бы дальше... но зачем-то Бог захотел унизить меня еще больше. Он дал мне возможность полюбить.
Я слушаю этот тихий голос, полный тоски. Да, уж если Бог хочет унизить нас, Он посылает нам безответную любовь.
- Кристина... я знаю, не будь я так уродлив, она бы полюбила меня. Она уже даже чуть-чуть меня любила...
Он стискивает руками плед, словно ощущая боль. Я отворачиваюсь к огню.
- Я знал, что уродлив. Что мне нет места среди прочих людей. И я научился с этим жить. Но только в глазах моей дорогой Кристины я увидел то, что старался не замечать в глазах других, - отвращение. И приговор: таким не место подле живых.
Я оборачиваюсь к нему. Мне видна только впалая щека, высокая скула, обтянутая сероватой кожей, вполне нормальное ухо, тонкая линия губ. Вот он поворачивается. Смотрит на меня. Всю картину портит почти полное отсутствие носа и кошмарная худоба. Черные круги под глазами производят удручающее впечатление. Наверное, я уже привыкла к этому лицу, если не испытываю отвращения.
- Когда Бог закрывает дверь, - говорю я, поднимаясь, - он распахивает окно. Подумайте над этим. Пока я варю кофе.
Мой дядюшка, упокой Господь его душу, любил вкусно поесть. А в послеобеденные часы любил сидеть в библиотеке с томиком Франсуа Вийона и вкушать кофе. У него была маленькая прихоть - он любил, чтобы кофе варила ему я...
Я приношу поднос с чашками, кофейник.
Отдаю чашку, и моих пальцев касаются ледяные (от этого они кажутся влажными) пальцы Эрика.
- Я бы предпочел кофе по-турецки, - говорит он.
- Браво! Пациент идет на поправку, коль скоро он начинает привередничать в еде, - отвечаю я. - Попробуйте. Я добавила немного корицы. Такой кофе очень любил мой дядя.
- Он умер?
- Давно. А родители погибли еще раньше. - Мне кажется, он хотел спросить об этом, поэтому предвосхищаю вопрос. Или мне просто захотелось сказать о том, что одна на свете?
Я сажусь в кресло, пью кофе, смотрю на огонь.
- Помните у Баха, в его Кофейной Кантате, - говорю я, - «Ах! Как вкусен сладкий кофе, он милее поцелуя и приятней, чем мускат!»
Я бывала в этих чопорных и чистеньких немецких городках: в Лейпциге, Гамбурге... Я улыбаюсь своим воспоминаниям.
- Вы знаете Баха? - спрашивает Эрик.
- Ровно столько, сколько положено знать образованной девице, далекой от музыки. У меня нет слуха, я не владею игрой на музыкальных инструментах.
Эрик протягивает мне чашку. Она пуста лишь наполовину.
- Не щадите меня, - говорю я. - Вам не понравилось.
- Увы. Попросите Перса сварить вам кофе по-восточному, и вы поймете, что такое настоящий кофе.
- Непременно.
Я собираюсь унести посуду. В дверях оборачиваюсь.
- Оказывается, - произношу я, сильно сомневаясь, стоит ли вообще об этом говорить, - оказывается, у вас глаза не черные, как я думала вначале. Они карие.
И выхожу. Эрик провожает меня взглядом, полным безмерного удивления.

Едва начав вставать, Эрик уже подолгу скрывается в своей комнате, откуда слышна какофония звуков, извлекаемых из органа. Это не музыка. Это агония несчастного инструмента. Смею думать, я тоже способна так мучить бедный орган.
Пассажи становятся совершенно невыносимыми, и я влетаю в комнату.
- Прекратите! - восклицаю я, останавливаясь на пороге. - Это ужасно!
Эрик быстро снимает руки с клавиш, по комнате заметался тонкий отголосок недавней музыки.
- Что вы сказали? - спрашивает Эрик, не оборачиваясь. Я подхожу к нему.
- Эрик, то, что вы сейчас играете, чудовищно! Я не могу этого выносить! Это... это... У меня не железные нервы: утром, услышав первые аккорды, от неожиданности я разбила чашку.
Эрик молчит. Его плечи и спина выражают крайнее презрение к моим музыкальным вкусам.
- Простите, - говорю я. - Но разнообразия ради вы не могли бы играть иногда... не знаю... Моцарта?.. Что-то менее...
- ...раздражающее? - говорит Эрик. Он поворачивается ко мне. В его голосе сквозит обида.
- Ну... менее громкое хотя бы, - примирительно говорю я. - Не обижайтесь, пожалуйста.
Эрик надувает губы, как разобиженный ребенок.
- Вы находите мою музыку раздражающей и громкой? - спрашивает он.
- Помнится, я уже говорила, что у меня нет слуха? Я не могу оценить красоту и гармонию звуков.
Эрик вдруг неожиданно улыбается уголками губ, отчего вокруг глаз собираются морщинки, а в глазах отражаются свечи.
- Вы совершенно правы, это ужас, а не музыка. Я попробовал выразить свои чувства...
Я подхожу к нему, опускаюсь на колени, склоняю голову набок.
- Как жаль, - говорю я, - что ваши чувства в таком смятении. Я надеюсь, когда-нибудь вы придете в хорошее расположение духа?
- Вы узнаете об этом первой. А теперь оставьте меня, пожалуйста. И постарайтесь не обращать внимание. Боюсь, мне необходимо сыграть еще кое-что...
Я киваю, поднимаюсь.
Скрываясь от музыки, я выхожу на берег озера. Бездумно брожу, скидывая камешки в неподвижную воду. Отчаянно замерзаю и возвращаюсь.

Занятая приготовлением ужина, я не сразу замечаю перемену в звучащей музыке. Она плавна, тиха, она плачет, страдает, но она похожа на человеческую музыку.
К ужину Эрик покидает свою комнату. Ест он крайне мало, но регулярно, что не может меня не радовать. Мы старательно избегаем разговоров о нашем браке и о будущем, ограничиваясь беседой о литературе, искусстве, путешествиях.
Эрик откладывает вилку, промокает губы салфеткой.
- Надеюсь, вам понравился Моцарт? - спрашивает он с лукавством.
- Моцарт? - хмурюсь я. - Я не узнала сразу. Довольно оригинальная трактовка....
Эрик молчит, комкая салфетку.
- Как вы можете есть в моем обществе? - вдруг выпаливает он. Я роняю вилку и чуть не давлюсь салатом. Начинаю кашлять, из глаз брызжут слезы. Эрик подскакивает ко мне, участливо хлопает по спине, наливает воды. Избавившись от кашля и выпив, по крайней мере, два стакана воды, я начинаю чувствовать себя лучше.
- Боже, - говорю я, утирая слезы, - что такое пришло вам с голову?!
- Вы не испытываете отвращения? Не чувствуете приступов тошноты, когда смотрите на меня? У вас завидный аппетит.
- Эрик, я надеюсь, в будущем вы будете более... сдержанны в ваших словах. По крайней мере, когда я принимаю пищу, - замечаю я. - Налейте мне вина.
Он послушно наливает полбокала из темной бутылки, которую я нашла в буфете. Вино превосходно, кажется, Божоле. Я делаю большой глоток.
- Прежде, чем вы пойдете к себе терзать ни в чем неповинный орган, а я примусь мыть посуду, - говорю я, - я должна кое-что прояснить.
Эрик внимательно слушает, склонив голову.
- Я не стану отрицать очевидный факт вашего... э... вашей непривлекательной внешности. Могу предположить, как относились к вам люди на протяжении многих лет. Меня это не касается. Считайте, что я привыкла. Какой бы я ни находила вашу внешность, есть в вашем присутствии я могу, - говорю я. - Кое-что в вас мне даже нравится. - И добавляю безо всякого перехода: - Вы поможете мне с посудой?
Эрик бормочет что-то вроде «я... нет... я должен... мне надо идти...». И быстро покидает меня.
Я же собираю тарелки, размышляя над собственными словами. Ведь в Эрике действительно есть кое-что, что мне нравится. Его детская непосредственность. Эмоциональность. И безумно красивые тонкие пальцы, чуткие, нервные... Я боюсь признаться самой себе - но я очень хочу, чтобы… Тарелка выскальзывает у меня из рук, я чертыхаюсь и, злясь на себя за странные мысли, прислушиваюсь к музыке, доносящейся из комнаты Эрика.

…Я нахожу Эрика в гостиной. Он сидит перед камином, смотрит на огонь и комкает в руках кусочек черного шелка. Маску. Услышав мои шаги, он поворачивает голову, но избегает встречаться со мной взглядом.
- Вы не находите, что так лучше? - спрашивает он, прикладывая маску к лицу.
Я сажусь в кресло, тоже смотрю на огонь.
- Разумеется, - говорю я, - маска скрывает… ммм… лицо. Но зачем, я уже столько дней вижу вас без маски?
- Это не для вас, - морщится Эрик. Немного поколебавшись, он протягивает мне газету, которую вместе с продуктами принес Перс. Я пожимаю плечами, беру ее. Пролистываю, не понимая, что могло привлечь внимание Эрика. Он нетерпеливо выхватывает листы из моих рук, находит нужную заметку и показывает мне.
- "Состоялась помолвка графа де Шаньи и мадемуазель Дааэ", - читаю я. Дааэ… Кристина!.. - Вы хотите навестить ее? Для этого вам маска?
Эрик молчит. Пальцы продолжают терзать ни в чем неповинный шелк.
- Кристина думает, что вы умерли, - с моей стороны это довольно безжалостно, но встреча с Кристиной может снова ввергнуть Эрика в глубочайшую депрессию. И это после того, как я вытащила его буквально из могилы!.. - Перс дал объявление в газету.
Эрик продолжает молчать. Шелк издает жалобный треск, рвется пополам и летит в огонь. Меня пугают его вспышки ярости. Он не крушит мебель, не кричит, не топает ногами. Он лишь смотрит куда-то в пространство и впивается пальцами в подлокотники кресла до сдержанного скрипа, в клавиши органа до нервного вздоха аккорда, в бокал до сдавленного хруста несчастного стекла…
Эта всепоглощающая ярость снедает его изнутри, не находя выхода. Она беспощадна и ненасытна. Эрик зачем-то сдерживает себя, хотя я вижу - такая сдержанность ему несвойственна.
- Эрик, - шепчу я, - Эрик, послушайте меня… Кристина принадлежит прошлому…
Он сжимает кулаки, прижимает их к лицу, то ли всхлипывает, то ли смеется.
Мое сердце сжимается от жалости к нему. Мне хочется обхватить его голову, прижать к себе, баюкать как дитя… Что за мысли… Мужчины не плачут!..
Я не знаю, как поступить - уйти, оставив его наедине с горем, или утешить, если это вообще возможно. Я колеблюсь какое-то время, затем подхожу к нему, отнимаю, преодолевая сопротивление, его руки от лица и осторожно касаюсь губами его лба. Для него это жест утешения и сочувствия. Для меня же… я хотела попробовать на вкус истонченную кожу: горьковатая она или солоноватая? Теплая или холодная? Испарился ли запах смерти, преследовавший Эрика с самой нашей первой встречи?
Кожа прохладная, солоноватая, пахнет земляничным мылом и чем-то еще, таким странно-знакомым…
Я смотрю Эрику в глаза, почти касаясь своим лбом его лба. Как мне могло когда-то показаться, что его глаза черные? Они светло-карие, нежного медового оттенка, в обрамлении прямых коротких ресниц. Где-то в глубине медового гаснут оранжевые искорки недавней вспышки ярости.
Эрик, кажется, перестал дышать.
Я отстраняюсь. Он смотрит на меня, приоткрыв губы совсем по-детски.
- Кристина тоже однажды поцеловала меня в лоб, - говорит он, наконец. - У нее были такие сухие губы…
- А у меня? - спрашиваю я.
- У вас они горячие и влажные, - отвечает он и проводит ладонью по лбу, словно стирая с него поцелуй. Я грустно улыбаюсь. Любил ли он кого-то кроме Кристины? Знал ли он любовь женщины? Вряд ли кто-то кроме шлюх мог делить с ним постель по своей воле…
- Я видела в вашей комнате на камине шахматную доску, - говорю я, чувствуя, что мои мысли становятся все более и более непристойными. - Сударь, вы играете в шахматы?
- Сам с собой иногда… Раньше Перс играл со мной.
- Составите мне компанию сегодня вечером?

И наши вечера становятся полными шахматных баталий, в коих я терплю поражение за поражением. Эрика переполняют азарт и искренняя радость от побед. У него острый ум и молниеносная реакция. За шахматной доской пропадает его угловатость. Он изящно двигает фигурки, его пальцы летают над доской, и я чаще разглядываю их, чем черно-белые клетки. Мы сидим близко к камину, мягкое свечение делает обстановку такой домашней и покойной.
Нас объединяет и еще один ежевечерний ритуал. Отправляясь в свою комнату, я целую Эрика на прощанье. Он подставляет лоб доверчиво и вместе с тем настороженно, словно боится, что я вдруг разгляжу его уродливое лицо и вместо поцелуя оттолкну его…
А меж тем музыка, которую играет Эрик, становится менее странной и грубой. Она медленно, но неуклонно обретает гармонию. И вместе с тем так плавно вписывается в канву стен, воздуха, предметов, что я почти перестаю замечать, что она есть. И начинаю замечать, когда ее нет.

<<< Назад    Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы