Коллаж © Mouse Увеличение по клику

1.

Тишина.

Наконец-то...

Сначала было так много звуков. Шум веселящейся толпы, оглушительный визг публики на каруселях, пронзительная какофония дешевой танцевальной мелодии, пьяные угрозы, трезвые угрозы, женские слезы – тихие, обиженные, гневные, истеричные. Музыка – поток музыки, такой долгожданный и такой, все-таки, невероятный – потому что до последней секунды не верилось, что музыка зазвучит. Короткий вздох – из тех, что звучат перед поцелуем. Панический возглас. Рев толпы. Крики. Жалобы. Выстрел. Крики… Рыдания. Шум крови в собственных ушах – такой громкий, что ясно – сердце вот-вот разорвется. Но оно не останавливается, и потому шум этот нескончаем. Бессмысленные оправдания. Последний вздох – легкий, как будто он и боли-то не причиняет. Шум шагов, стук колес, суета. Тихий голос женщины, которая просит прощения и умоляет о помощи. Скрип корабельной палубы. Грубые шутки матросов. Женские слезы – горькие и безнадежные. Детские слезы – подавленные, едва слышные, потому что ребенок прячет лицо в подушку, но их все равно слышно – слышно, потому что ты ждешь их, знаешь, что они будут, их не может не быть… Твое собственное дыхание – короткое, сбитое, поверхностное. Потому что, если ты вдохнешь глубже, ты сломаешься – грудная клетка не выдержит боли, которая разрывает тебя изнутри. Плеск волн, пароходный гудок, снова портовая суета, снова стук колес. Пение птиц. Вежливое, но слегка настороженное «Добро пожаловать». Шаги, расходящиеся по лестницам. Скрип ступеней. Хлопок закрытой двери… После всего этого звукового кошмара – тишина. Ничего – ни одного звука, только твое дыхание в гулкой пустоте комнаты.

Наконец-то тишина.

Тишина.

Она оглушает.

Она и значит, наверное, что ты оглох.

Наверное так – оглох, просто не понимал раньше, потому что твою внутреннюю тишину заглушали звуки внешнего мира. Но теперь, когда их нет, стало ясно – кроме них, собственно, ничего нет.

Твой мир погрузился в молчание.

Ты ничего больше не слышишь.

Потому что Ее больше нет.

И тебе не нужен слух.

Тебе ничего не нужно.

Ткань твоего сюртука шуршит, цепляясь за деревянную панель двери – ты сползаешь на пол, и половицы скрипят под твоим весом, когда ты бессильно опускаешься на них, откинув назад голову и нелепо хватая ртом воздух – все с теми же поверхностными, короткими звуками, что преследовали тебя те десять дней, пока ты бежал через океан от своей прошлой жизни – так же, как десять лет назад бежал от предыдущей прошлой жизни через этот же океан… Ты думал тогда, что умираешь от боли. Ты и представления не имел о том, что такое боль, и как от нее умирают. Ты задыхаешься, ты никогда, наверное, не сможешь больше нормально дышать. Зачем? Нет никакой нужды дышать…

Ты подтягиваешь к себе колени, и опускаешь на них голову. Ты идешь на риск – ты пытаешься сделать глубокий вздох. И то, чего ты ждал и боялся, происходит: вздох становится рыданием. Рыданием, которое ты сдерживал десять дней, которое звучало в тебе, но которого ты не хотел слышать, заглушая его звуками вокруг себя. Но теперь ты один, и ты слышишь. Слышишь омерзительные звуки собственных всхлипов. Слышишь, как захлебываешься какими-то невнятными звуками – среди них и ее имя, но ты не смеешь произнести его до конца. Потому что звук этого имени убьет тебя. Это только сдавленные вздохи, и хрипы, и шум воздуха, который борется с тобой за то, чтобы входить в твои легкие и выходить из них. Борется – потому что тебе проще и легче было бы перестать дышать.

Рыдать очень больно. Почему это больно? Мы плачем ведь и от восторга, и от волнения – не только от боли. Но рыдаем – рыдаем только в отчаянии. Когда нет выхода. Когда нужно всем телом выразить глубину тоски, в которую мы погрузились. И потому мы рыдаем всем телом. Ты рыдаешь всем телом. И это больно – словно тебя с каждым всхлипом разламывают изнутри пополам.

Это так больно, что хочется кричать. Хочется откинуть голову назад, и посмотреть незрячим взглядом в темные небеса, и кричать – громко, на пределе возможностей, кричать, пока не потеряешь голос, или пока тебя не услышат, – хотя ты знаешь, что слышать тебя там некому. Может быть, от этого крика тебе станет легче. Или, может быть, крик разорвет тебя, наконец, на части – и ты перестанешь страдать. Просто потому, что перестанешь быть.

Но тебе нельзя кричать. Небеса темны не только для тебя – они темны потому, что на землю легла ночь. Ты не должен кричать, потому что ты не один в мире. Не один в своем доме. Рядом с тобой люди, которых твой крик может потревожить. Испугать. Позволит увидеть – услышать – твою слабость. И они лишатся веры в тебя.

Но если они не будут верить в тебя, ты не сможешь о них позаботиться.

Необходимость заботиться о них – единственное, из-за чего ты теперь живешь.

Это единственное, из-за чего ты не кричишь.

Ты не должен кричать.

Ты должен пережить это в тишине.

В тишине – вокруг и внутри тебя.

Нет звука страшнее, чем эта тишина.


***

Торнберд-мэнор долго стоял пустым.

Величественный некогда особняк на западном побережье Англии помнил и Плантагенетов и Тюдоров, и Войну Роз и Марию Кровавую, и роялистов и бритоголовых пуритан; он помнил много событий, и каждое из них оставляло свой след на его каменном лице. Грубая кладка Средневековья уступила место ренессансным резным кружевам – только основания стен и подвалы остались старыми, да еще угловая башня: всю центральную часть дома построил протестант, который завоевал себе право на имя и титул, беспощадно изгнав живших здесь католиков – они стояли на стороне Марии Тюдор, и плели заговор против новой королевы – так, по крайней мере, говорили. Во время его нападения начался пожар. Во время этого пожара, в пылу сражения, погибли бывшие хозяева. Королева-девственница наградила победителя, отдав ему пепелище и земли вокруг. Ему пришлось строиться заново. Но и его след в облике Торнберд-мэнор замело время: его наследники беспечно тратили состояние на то, чтобы превратить старинную твердыню, стоявшую в головокружительной и опасной близости от прибрежных утесов, в прелестную барочную игрушку, заполненную красивыми тканями, шелковыми стульями, испанскими собачками и портретами кисти Ван Дейка. Многое из того, что они привнесли в дом, в нем осталось. Остальное разграбили во время Гражданской войны – войска Кромвеля не пощадили сторонников Карла I, как их предок не пожалел в свое время католиков. Эпоха Реставрации принесла реставрацию и особняку: Карл II поддерживал тех, кто пострадал за верность его отцу. Но семейная склонность Торнбердов к роскоши и расточительству не дала дому по-настоящему подняться. В XVIII веке он начал угасать. Соратник Нельсона, адмирал Чарлз Торнберд, еще имел средства для того, чтобы построить в парке парочку нежных классических беседок, и украсить в ампирном духе бальный зал. Но когда его сын погиб при Ватерлоо, все закончилось. Дом перекупали – за бесценок, за долги – в последний раз его приобрел какой-то «сэр» без роду и племени, купивший себе за деньги не только «родовое гнездо», но и титул.

Но в доме было трудно жить. Он не приносил счастья – слишком много тревог и крови знали его темные, пестрые от смешения стилей и следов времени стены. К концу века Торнберд-мэнор был руиной, и жители близлежащего города смотрели на него с печалью – но и с уважением. Он многое знал, и многое перенес, этот старый дом. Они не знали, чего ему желать. Лучше всего, наверное, было бы для этого особняка просто сгинуть – умереть с достоинством. Но думать о таком конце было жалко. Хотелось, чтобы его снова хоть кто-то купил. Чтобы его возродили к жизни. Чтобы по газонам старого парка снова бегали дети, и чтобы у пары-тройки девиц из семей победнее появился шанс получить в господском доме место горничной. Хотелось, чтобы в Торнберд-мэнор появились жильцы. Но страна была уже не та, что прежде. Все меньше было семей, которые могли позволить себе купить и возродить такую полусгнившую громаду. Ее Величество королева Виктория умерла, Империя воевала с бурами, и не слишком успешно – кто станет в такой момент беспокоиться о старом доме у берегов бурного, неприветливого моря? Местные жители были уверены, что скоро увидят смерть старого дома.

Но они ошибались. Как раз в то время, когда вернулся с войны сын священника, мастер Бейли, вернулся без левой руки, но полный рассказов о том, как разнообразна и занимательна жизнь вокруг, Торнберд-мэнор купили. Слух об этом распустила миссис Марч, хозяйка бакалейной лавки. Ее заведение было совсем рядом с конторой стряпчего, Гримли, и она точно знала (потому что стенка между ее кладовкой и кабинетом Гримли была на удивление тонка), что к нему приезжал поверенный, из Лондона, имени только расслышать не удалось, и они подписали бумаги – бумаги, дававшие кому-то новому право распоряжаться Торнберд-мэнор, и одновременно поручавшие Гримли надзор за ремонтными работами. Ремонт в старом доме и правда начался – городок оживился, ожидая прибытия новых людей, которым так интересно было бы перемыть кости. Но местных сплетников ждало разочарование. Да, дом отремонтировали – полы в нем больше не проваливались, а крыши не текли, в окна вставили целые стекла, и в комнатах появились новые стулья и кровати, в матрасах которых не было крысиных гнезд. Но потом, закончив работу, всю обстановку в доме зачехлили. Гримли закрыл на ключ массивные деревянные двери, и повесил замок на кованые ворота. Дом остался пустым. Парк продолжил зарастать. Кто-то купил Торнберд-мэнор – но не собирался там жить.

Странный поступок, и одно время его бурно обсуждали. Но даже самые странные поступки забываются, если у них нет продолжения. С Торнберд-мэнор несколько лет ничего не происходило – только Гримли каждый месяц отпирал его и обходил комнаты, проверяя, все ли в порядке. И люди перестали судачить о старом доме и его новом хозяине.

А потом, в сентябре 1907-го, когда все вокруг заливали дожди, и небо висело так низко, что казалось облака вот-вот заденут шпиль церкви Всех Святых, и ветер с моря был такой сильный, что колокола на ней звонили сами собой, Гримли ввалился в паб О’Грейди, промокший до нитки, и плюхнулся в кресло возле камина, потирая озябшие костлявые руки, и вытер платком лоб, отводя с него сальные рыжие пряди, и сказал, обводя изумленным взглядом всех присутствующих (а именно, самого Дункана О’Грейди, который стоял за стойкой, и полисмена Парди, зашедшего пропустить стаканчик, и Однорукого мастера Бейли, и миссис Марч, которая зашла просто так, потому что ей нужно было с кем-то обсудить, что же происходит у почтальона с младшей мисс Моффет, что она так резво бежит его встречать каждый раз и так подолгу беседует с ним у калитки):

- Вы не поверите, друзья мои, тому, что я вам сейчас сообщу.

Слушатели воззрились на него с вниманием и интересом, которого заслуживало это вступление.

И Гримли, уверенный в том, что его слышат главные сплетники в городе, наконец сообщил – размеренно и торжественно:

- В Торнберд-мэнор прибывают жильцы.

Ответом ему был хор вопросов – когда? Кто? Жильцы или хозяева? Откуда он знает? (Последний вопрос задал Парди, и это лишний раз подвердило всеобщее мнение о том, что полисмен звезд с неба не хватает – кому ж еще и знать о таком деле, как не смотрителю дома, коим был Гримли?). И на все эти вопросы Гримли ответил степенно и подробно, наслаждаясь каждой секундой внимания.

Жильцы приедут в Торнберд-мэнор очень скоро. Гримли получил телеграмму, в которой его извещали, что у него всего неделя на то, чтобы привести дом в жилой вид. Кстати, он, Гримли, рассчитывает на помощь миссис Марч – наверняка у нее есть на примете пара-тройка девушек, которым нужна работа. А работы там невпроворот – столько всего нужно отмыть и постирать... И это должны быть хорошие девушки, которые смогут потом остаться в доме. А еще в доме нужна будет кухарка. И конюх. Племянник О’Грейди сейчас же болтается без дела? Вот, отлично, он как раз подойдет... Новому хозяину Торнберд-мэнора нужна работящая и приличная прислуга – платить он будет хорошо, но и спросит строго. Потому что у него непростая семья – сам хозяин, некто мистер Уайт, и мальчик лет десяти, его сын. И еще молодая женщина, которая... не совсем здорова.

Для нее ему будет нужен еще один человек в доме. Сиделка. Ну, чтобы присматривать, как бы чего не вышло. В этом отношении Гримли очень рассчитывает на помощь Однорукого Бейли – тот ведь ветеран, и вместе с преподобным Бейли-старшим занимается благотворительностью. Наверняка же он знает нужных людей?

Однорукий ветеран степенно кивнул. Конечно, он знает – он ведь постоянно бывает в местном приюте, и в больнице, и там много хороших сиделок, которые согласятся пойти на частную службу за приличные деньги. Он непременно поможет – подберет кого-нибудь. Но он не может не задать вопрос: что же это за странное семейство такое? Кто все эти люди, почему сюда едут? Это те же, кто купил Торнберд, или арендаторы?

В ответ на это Гримли только махнул рукой:

- Друзья мои, самому бы во всем разобраться – да голова идет кругом... Могу сказать одно: да, этот тот же самый хозяин, что купил дом, но не стал в нем жить. И чего ради он теперь сюда прется – бог ведает. Приедет – сами все увидим. Мне бы только успеть все подготовить. Не хочу рассердить, если что-то будет не так. Тем более, что денег он не жалеет. А почему у него такие запросы странные... Кто их, этих американцев, разберет?

Аудитория посмотрела на Гримли с нескрываемым ужасом. Он им столько всего рассказал – и забыл упомянуть самое главное. Новый хозяин Торнберд-мэнор – богатый американец! Это же сенсация. И это... ужасно. Американцы ведь все поголовно тупицы и свиньи, и думают, что могут купить за свои деньги все, что угодно. Бог знает, что он сделает со старым домом – что за порядки тут установит?

Какой ужас. Какой драматический поворот событий. Нет, конечно все рады, что в округе появится богач. И никто не хотел, чтобы старый особняк продолжал умирать у них на глазах. Но, и то сказать... Для дома с такой историей – и оказаться в руках АМЕРИКАНЦА?! Может, пусть бы он лучше разрушился.

Жуткая, жуткая история. Куда катится мир?

И, покачивая головами, слушатели Гримли один за другим покинули паб, чтобы разбрестись по городу и разнести по нему увлекательную новую сплетню. В комнате остались только Гримли, который с наслаждением вытянул длинные ноги в промокших ботинках поближе к огню, и О’Грейди, который присел на высокий стул за барной стойкой и с деланным равнодушием принялся протирать стаканы.

На улице пронзительный ветер с новой силой обрушился на город – едва не сорвал с крюка вывеску паба, и опять раскачал церковный колокол.

***

В свои двадцать семь лет Роберт Бейли, прозванный земляками «Одноруким» и почти уже научившийся не сжиматься внутренне при звуке этого прозвища, прекрасно понимал разницу между мечтами и действительностью. Сама жизнь преподала ему урок. Пять лет назад, отправляясь в Южную Африку в качестве военного корреспондента, он мечтал о славе, о том, что его перо прославит подвиги британской армии, что сам он, возможно, совершит какой-нибудь подвиг, который позволит ему раз и навсегда вырваться из рутины, окружавшей его в родном северном городке. Он был наивен, витал в облаках, и во многих отношениях был таким же мальчишкой-фантазером, как и в двенадцать лет, когда он, придумывая на ходу авантюрный роман о заговоре Тюдоров, отважно перелезал через ограду заброшенного Торнберд-мэнора и рыскал по руинам, рискуя свернуть себе шею. В одну из таких экскурсий он свалился-таки в какое-то подвальное помещение (доски прикрывавшего приямок подвального окна помоста подгнили и не выдержали его веса), и сильно подвернул ногу, и вынужден был потом блуждать по гулкому пустому особняку, прихрамывая, ища хоть одну открытую дверь, и обмирая от сладкого ужаса при виде затянутых паутиной резных гербов и прочих атрибутов романтического прошлого дома. В конце концов он выбрался наружу через дверь кухни – он отпер засов, на который она была закрыта изнутри, и ему пришлось оставить ее за собой открытой, из-за чего ему было совестно. На улице было уже темно, он был голоден, и нога болела, и он добирался до отцовского дома невыносимо долго, но сердце его было полно гордости: он рисковал, и пережил настоящее приключение, и не испугался. Придя домой и получив нагоняй от отца (викарий неоднократно спрашивал Господа, откуда у него и его кроткой супруги взялся такой сорванец-сынок), юный Робби поднялся – все так же хромая – в свою комнату и с наслаждением накропал мистический рассказ «Призраки старого дома», в котором юноша, проникнувший в означенный старый дом и вынужденный остаться на ночь, становился свидетелем призрачного убийства солдатом-протестантом юной католички – ужасной сцены, которая разыгралась в этих стенах когда-то и теперь повторялась снова и снова. Потом он, конечно, выбросил это сочинение в мусорную корзину – оно не выдерживало никакой критики, не то, что рассказы мистера Дойла о Шерлоке Холмсе. Но память о приключении и собственной стойкости перед лицом испытаний сохранялась (как, впрочем, и склонность фантазировать и портить бумагу плодами своих фантазий). В двадцать два, уезжая на войну, Роберт Бейли полагал, что готов к ней, и готов был украсить бумагу описаниями не воображаемых, а реальных героических событий.

Уже через три месяца в Трансваале он усвоил, что быть готовым к войне невозможно – особенно если готовиться к ней по книжкам, умозрительно. Он видел терпящую поражение, озлобленную и озадаченную британскую армию. Он видел ожесточенное сопротивление буров. Он видел жестокости, которые творили в отношении друг друга противники. Он видел кровь, раны, болезни и смерть. И не находил в себе сил найти в том, что видел, ничего героического. Роберту Бейли было тошно смотреть на то, что его окружало. Он был страшно разочарован в мире, и в себе.

А потом его ранили – в какой-то нелепой и мелкой, в сущности, перестрелке: партизанский отряд буров пытался захватить часть английского обоза, не понимая, что в нем нет ни припасов, ни вооружений – только почта и он, Роберт Бейли, военный корреспондент. Атаку отбили, ранен был, собственно, только Бейли, и то пустячно – царапина. Перевязку ему сделали небрежно – рана была сквозная, должна была зажить быстро. Но в Африке недопустимы небрежные перевязки. «Царапина» загноилась, Бейли свалился в лихорадке, и к тому моменту, когда потрепанный обоз добрался до госпиталя, рука юноши была в таком состоянии, что ее пришлось ампутировать до локтя, чтобы спасти ему жизнь. В двадцать два года, проведя в армии всего несколько месяцев, Бейли стал инвалидом. И навсегда распрощался с иллюзиями.

Его война на этом не закончилась. Пребывание в госпитале позволило ему увидеть еще одну волну ужасов – эпидемию тифа. Сам он не заболел, но смертей увидел больше чем достаточно. Однако здесь же, посреди этого ужаса, Бейли наткнулся наконец и на подлинный героизм. Наблюдая работу врачей и сестер милосердия, он отчасти вернул себе веру в людей.

К чему скрывать – во многом это было связано с одной, конкретной медсестрой. Сара Томлинсон, обманчиво-хрупкая девушка с бледным лицом в форме сердечка, с огромными темными глазами и темными же волосами, скрытыми под строгой косынкой, ухаживала за ним после ампутации. И, как это всегда бывает с пациентами военных госпиталей, Бейли конечно же влюбился в нее. Но, в отличие от других пациентов военных госпиталей, ухаживать за хорошенькой сестрой не стал. Не потому, что мисс Томлинсон была строга и неприступна – нет, она была доброй, чуткой, и улыбка у нее была очень приветливая. Роберт Бейли просто счел себя недостойным ее. Она была так красива, так самоотверженна, так сильна духом. Она могла составить себе самую лучшую партию – потом, когда война окончится. Что мог предложить ей он, сын провинциального священника, однорукий калека без профессии и твердых перспектив? Бейли смолчал, и ничем не выдал своих чувств – хотя ему казалось иногда, что Сара о них все равно догадывается. Она была очень добра к нему. Она позволила ему стать ее другом. После его возвращения в Англию и окончания войны они продолжили переписываться. Она уехала в Америку – у нее там была какая-то родня – но приблизительно раз в месяц пароходы возили навстречу друг другу их письма. Между строчками ее писем пульсировала жизнь большого города – Сара жила в Нью-Йорке, работала в больнице, и интересовалась всем вокруг. По письмам Бейли можно было составить «Сельскохозяйственный альманах»: все его существование было ограничено рутинными заботами и тусклыми событиями английской глуши, где смена погоды и рождение теленка – уже большие новости. Но именно благодаря переписке с Сарой юноша обрел смысл жизни, и нашел себе занятие. Он понял постепенно, что потеря левой руки, если и поставила крест на его надеждах на личное счастье, не мешает ему состояться как писателю. Роберт Бейли стал редактором местной газеты, и продолжил писать по ночам рассказы. Пока что он не решался их никуда посылать – они казались ему слишком беспомощными. Но он продолжал работать – торопиться ему было некуда, знаменитым писателем можно стать в любом возрасте.

А то свободное время, что оставляла ему суетная редакторская работа, Бейли посвящал заботам местной больницы. Он неустанно навещал пациентов, неустанно писал прошения в благотворительные советы, обивал пороги в поисках пожертвований – и был, благодаря своему военному прошлому и трогательной инвалидности, успешным просителем. В конце концов он даже вошел в совет попечителей. Это было неплохо. Это был успех. Ему удалось, кажется, вывести свою столь рано искалеченную жизнь на некоторое подобие прямой дороги.

И небеса, похоже, решили наградить его за упорство и терпение. Они вернули в его жизнь Сару Томлинсон. Заинтересованная его рассказами о работе и об успехах, которых он достиг в больнице, она решила навестить Бейли. Она приехала в окрестности Торнберд-мэнор в сентябре – вообще говоря, едва ли не одновременно с хозяевами особняка, хотя конечно приезд сестры милосердия не произвел на сплетников такого впечатления, как заселение в старый дом американских богачей. Но для Роберта ее появление было событием гораздо более важным. Его чувства к Саре не угасли, в этом он отдавал себе отчет очень ясно. Он все так же был недостоин ее. У него все так же не было руки. Но он смог что-то сделать в жизни, смог чего-то добиться. Он позволил себе надеяться, что теперь он... чуть менее недостоин ее. И она была все-таки очень добра. Он мог рассчитывать если не на любовь с ее стороны, но хотя бы на сочувствие и привязанность.

Да, он определенно мог позволить себе надеяться. Но для того, чтобы эти надежды могли вылиться во что-то определенное, Роберту нужно было для начала добиться простой, но важной цели: удержать ее в городе. А для этого не было лучшего способа, чем нежели найти профессиональной сиделке мисс Томлинсон хорошее место службы. В этом отношении прибытие в Торнберд богатого американца, в хорошей сиделке нуждавшегося, было даром небес.

Поэтому, подходя к воротам свежезаселенного Торнберд-мэнора тихим пасмурным утром пару дней спустя после памятного появления в пабе Гримли с его новостями, Роберт Бейли был преисполнен надежд и планов. Он намеревался устроить Саре работу в особняке, и получить возможность ухаживать за ней, спокойно живя в одном городе. Но сначала, конечно, он должен был изучить обстановку в доме – увидеть потенциального нанимателя своей возлюбленной. Он не хотел бы оставлять мисс Томлинсон в обществе – и во власти – какого-нибудь сомнительного типа. Он хотел убедиться, что мистер Эрик Уйат – достойный человек. Как попечитель больничного совета он имел на это полное право.

У Роберта Бейли были все основания посетить Торнберд-мэнор. У него в кармане лежала записка мистера Уайта – короткий, но вполне любезный ответ на его собственное письмо, в котором он просил о встрече, ответ выражавший согласие и назначавший время. Одиннадцать утра – Бейли пришел вовремя. Все должно было быть хорошо. Ему предстоял обычный деловой разговор. Не о чем волноваться...

Почему же тогда, стоя перед коваными воротами замка и глядя на обшарпанных каменных львов, уныло сидящих на вершинах столбов по бокам от решетки, Бейли испытывал какое-то нелепое волнение? Почему ему казалось каким-то особенно тоскливым карканье воронья (в вершинах вековых деревьев было множество гнезд, черневших среди ветвей, как неопрятные комки шерсти)? Почему темная громада дома, едва видимая сквозь деревья, казалась ему сегодня какой-то зловещей? Это же старый добрый Торнберд-мэнор, в конце концов. Он играл здесь в детстве. Да, он тут и страху натерпелся – но и преодолел свой страх... Определенно, обуревающее его волнение – не более чем остатки юношеской глупости.

Решительно встряхнув головой, чтобы избавиться от наваждения, Бейли подошел к воротам. Они были закрыты. Естественно – племянник О’Грейди, поступивший в Торнберд на работу смотрителем, не мог быть всюду одновременно. Бейли остановился у решетки и выкрикнул его имя, надеясь быть услышанным.

Несколько минут ничего не происходило. Бейли начал раздражаться. В конце концов, мистер Уайт назначил ему встречу – он мог бы предупредить своих слуг, чтобы открыли посетителю? Бейли покричал еще раз.

И на этот раз получил ответ.

Вместо смотрителя на подъездной дорожке по ту сторону закрытых ворот неслышно и внезапно, как призрак, материализовалась маленькая фигурка. Мальчик лет десяти, одетый в темный костюмчик, к которому тут и там прилипли опавшие листья и еще какой-то растительный мусор – видимо, маленький сорванец тщательно и бурно исследовал сад.

Бейли смотрел на ребенка с изумлением. Мальчик молчал, внимательно глядя на него. У него были большие, умные, очень светлые серые глаза с темными ресницами. Бледное, словно фарфоровое личико. И копна темных, чуть вьющихся волос. В волосах тоже застрял желтый дубовый листок.

Он был исключительно, неправдоподобно красив. Как какой-нибудь сказочный принц. Или эльф. Да, вот так как сейчас – в коричневом костюме, с листьями в волосах и травой на локтях, он был похож на эльфа – на шаловливого и печального Пэка из «Сна в летнюю ночь».

Бейли снял шляпу и сделал шаг вперед, намереваясь заговорить. Но маленький принц опередил его. Подойдя вплотную к запертой решетке, он смерил Бейли еще одним внимательным взглядом и сказал, чуть сдвинув тонкие темные брови, спокойным и вежливым голосом с каким-то намеком на иностранный акцент:
- У вас нет руки.

Бейли почувствовал, что краснеет. Ему было неуютно под взглядом этого ребенка. Слегка замявшись, он тем не менее ответил просто:
- Да.

Мальчик продолжал хмуриться:
- Что с вами случилось? – Пауза. – Вы таким родились?

Что за странный ребенок? Что за немыслимые вопросы он задает?

Бейли ответил по возможности спокойно:
- Нет. Люди крайне редко рождаются без руки.

Мальчик покачал головой:
- Вы будете удивлены, сэр, какие странные вещи порой случаются.

Это замечание заставило Бейли еще на несколько секунд потерять дар речи. Опомнившись, он сказал:
- Ну, со мной не случилось ничего странного. Я потерял руку на войне.

На лице ребенка отобразилось волнение и какой-то новый вид интереса, и он сказал уже совсем другим голосом – голосом возбужденным и любопытным, нормальным для ребенка его лет:
- О, это здорово. Это интересно. Расскажете как-нибудь, что именно случилось? Меня интересуют такие вещи.

Бейли, сам того не заметив, улыбнулся – наглый мальчишка был не только хорош собой, но и на удивление обаятелен. Несмотря на его бестактные расспросы, сердиться на него было невозможно.
- Расскажу. Хотя это не самая захватывающая история. Надеюсь, у нас с тобой еще будет возможность пообщаться... Но сейчас я хотел бы войти, если это возможно. Откроешь мне? Меня зовут Роберт Бейли. У меня назначена встреча с мистером Уайтом.

Мальчик понимающе кивнул – оживление на его лице сменилось настороженностью.
- Я знаю. С Эриком. – Ребенок снова замолчал, а потом произнес старательно, словно слова эти были им выучены наизусть, и не были еще привычными: - С моим отцом.

Бейли снова кивнул:
- Видимо, так. Я написал ему письмо. Он ответил, что я могу придти сегодня в одиннадцать. И из-за нашего увлекательного разговора я уже немного опоздал. Мне бы не хотелось заставлять его ждать дольше.

Мальчик пожал плечами и потянулся к чему-то на внутренней стороне столба – видимо, там висел на крюке ключ. Отпирая замок, он сказал:
- Он не будет сердиться. У него слишком много забот, чтобы обращать внимание на время. Слишком много мыслей.

Ворота со скрипом отворились, и Бейли прошел внутрь. Повернувшись к нему спиной, ребенок запирал ворота, продолжая говорить:
- Но у него всегда находится время для меня. Чтобы поговорить со мной. Поиграть, или объяснить что-нибудь. Это хорошо. – Кивнув какой-то своей мысли, мальчуган произнес и вовсе странную фразу: - Думаю, что на самом деле Эрик хороший. Да.

Бейли уже совершенно не знал, что ему думать. Семейство, в которое он собирался ввести Сару, на этот первый взгляд казалось исключительно странным. Ребенок, который называет отца по имени и раздумывает, хороший ли тот человек – словно плохо знает его... Все это было довольно загадочно.

Бейли и мальчик двинулись к дому по заросшей дорожке. Над их головами снова пронзительно каркнула ворона. Мальчик задрал голову и ухмыльнулся:
- Противный звук, правда? – Бросив взгляд на обескураженное лицо Бейли, он улыбнулся уже совсем по-другому – приветливо и ободряюще: - Да вы не волнуйтесь, мистер Бейли. Он правда не будет сердиться, что вы опоздали. И ваша рука ему понравится. Это вполне в его духе.

Они уже подошли к крыльцу, и Бейли остановился перед истертыми каменными ступенями:
- Что, ради бога, ты имеешь в виду?

Мальчик мотнул головой:
- Сами увидите. – Он поднялся на ступеньки, и его хрупкая маленькая рука легла на медную ручку массивной дубовой двери. – Проходите внутрь. Он устроил себе кабинет в библиотеке, это слева от холла, на первом этаже. Обязательно постучите. Он сердится, когда входят без стука... Удачи.

С этими словами юный эльф развернулся на каблуках и исчез в полумраке холла, намереваясь подняться по лестнице. На площадке второго этажа Бейли снова услышал его голос. Мальчик что-то напевал себе под нос.

У него был голос пронзительной, нежнейшей чистоты – такой же ослепительно красивый, как его лицо.

Бейли расправил плечи, развернулся к указанной ему двери и решительно постучал.

Из-за двери немедленно ответили:
- Открыто. Вы можете войти.

Голос был мужской, довольно низкий, и очень звучный – такие бывают у певцов, подумал Бейли, который был не чужд искусству и в каждый свой редкий выезд в Лондон непременно бывал в Опере.

Бейли отворил дверь и вошел.

В длинной, полутемной, как все в Торнберд-мэнор, комнате царил беспорядок. На полках почти не было книг – откуда они в еще недавно заброшенном доме? Но кое-что уже появилось – видимо, мистер Уайт привез их с собой, или уже успел заказать. Мебель – кресла и низкие столы – однако была расставлена как-то небрежно, словно хозяин дома еще не определился, что и на каких местах ему нужно. Сам он стоял у окна, возле письменного стола – он склонялся над бумагами, и Бейли не мог видеть его лица. Ясно было лишь, что мистер Уайт высок ростом, сухопар, и темноволос. Бейли отчетливо видел его профиль – крупный нос, темный бакенбард, высокий лоб.

Не отрываясь от бумаг, мистер Уйат сказал этим своим до странности музыкальным голосом:
- Вы, должно быть, мистер Бейли. Я прошу простить меня – я совершенно забыл распорядиться о том, чтобы вам открыли. В новом доме столько забот – постоянно что-то выскакивает из головы... Как вы вошли?

Бейли откашлялся:
- Меня впустил мальчик. Он играл в саду. Ваш сын?..

Мистер Уайт замер над своими бумагами, слегка отвернувшись к окну, и повторил отрешенно, словно в полусне:
- Мой сын... Да. – Затем, будто очнувшись, он продолжил уже нормальным, светским тоном: - Да, вас впустил Густав. Он вечно болтается в саду. Здесь столько интересного для мальчишки. Вам повезло, что он оказался близ ворот. Я должен еще раз попросить у вас прощения за свою забывчивость. Это непростительно – ведь вы так любезно предложили мне свою помощь. Я ведь правильно понимаю, что вы пришли, чтобы рассказать мне о сиделке, которую я мог бы нанять?..

Бейли открыл рот, чтобы сказать нечто подобающее случаю вроде «Ничего страшного, не так уж долго я ждал...» Но слова застряли у него в горле.

Мистер Уайт наконец покинул свое место у окна и повернулся к собеседнику.

И Бейли увидел его лицо.

Вернее, то, что было у него вместо лица.

Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы