Когда мы вышли на улицу, был уже полдень. Я оглянулся — теперь особняк не казался мне таким уж мрачным. Яркое осеннее солнце, последний раз в этом году, золотило серые стены, придавая им уютный жилой вид, под ногами приятно шуршали сухие листья, и даже чугунные решётки, столь поразившие меня при первой встрече, выглядели теперь как лёгкое кружево. Я задумался, вспоминая тот странный рассказ, который нам довелось выслушать в этом доме.
— Ну, Ватсон, — Холмс радостно потёр руки, — картина проясняется. Ещё два-три штриха — и она будет полной!
— А по-моему, наоборот, всё запуталось, — возразил я.
— Да нет, в общем-то, всё ясно, — подытожил мой друг. — Помните, я говорил, что нам надо найти ответ на три вопроса? Так вот — сейчас у нас есть третий ответ!
— Может быть. Только это нисколько не приблизило нас к разгадке. Мы всё равно не знаем главного — кто убил месье Фирмена!
— Нет, почему же... Знаем. Но знать — это ещё мало. Проблема в том... Чего вам, любезнейший?
Последний вопрос был адресован какому-то унылому тощему типу в сером пальто, внезапно вынырнувшему из-за выступа ограды. Я сунул руку в карман, нащупывая револьвер, но, к моему удивлению, незнакомец вежливо прикоснулся к потертой серой шляпе и продемонстрировал нам полицейский значок.
— Инспектор Гриссон, — хрипло отрекомендовалась серая личность. — Господа, кто из вас Шерлок Холмс?
— Это я, — отозвался мой друг. — Что случилось?
— Следуйте за мной, — приказал незнакомец и, заметив наши колебания, пояснил: — Месье де Виллар велел привезти вас на место происшествия.
— Какого происшествия?
— Там увидите, — пообещал полицейский и высморкался в огромный клетчатый платок. У него явно был насморк: длинный нос покраснел, глаза слезились. Я посмотрел на его ветхие, разваливающиеся ботинки, и мне стало жаль беднягу.
— Экипаж за углом, — закончил инспектор, аккуратно складывая платок.
— Погодите! Холмс, я еду с вами! — решительно заявил я.
— Месье де Виллар ни о чём таком не говорил, — запротестовал наш собеседник.
— Месье Гриссон, — мягко попросил Холмс, — ручаюсь вам, ничего плохого не случится. Что с того, что мой друг поедет со мной? Вы доставите нас на место, а всю ответственность я беру на себя.
— Ладно, — устало вздохнул инспектор. — Садитесь. Пусть комиссар сам вас выгонит, а я посмотрю... Любопытное будет зрелище...
За разговорами мы подошли к улице Фобур-Сент-Оноре, широкой и оживлённой, где нас и ждал упомянутый экипаж.
— Садитесь, — предложил Гриссон.
— Ватсон, — шепнул мне Холмс, — Ватсон, игра началась! Держите револьвер под рукой и будьте готовы стрелять!
Совершенно ошарашенный, я покосился на сутулую спину месье Гриссона, устроившегося на облучке рядом с кучером. Холмс подтверждающе кивнул.
Тем временем мы обогнули Вандомскую площадь, быстро проехали улицу Пти-Шамп и неожиданно оказались на пляс Нувель, весёлой шумной площади, в центре которой до сих пор чернели руины Опера Популер. За три года развалины успели приобрести весьма романтический вид: толстые кирпичные стены обросли мхом и травой, провалы, ведущие в подземелья, затянулись вьюнком, кое-где из развалин пробивались молодые берёзки... Вся эта грустная картина была закрыта от посторонних взглядов высокими деревянными щитами.
— Прррру! — кучер остановил экипаж около развалин.
— Входите, — приказал Гриссон, отодвигая один из щитов. — Живей, господа, не собирайте толпу!
Мы быстро юркнули в образовавшийся проход. Вблизи развалины выглядели ещё печальнее. Приходилось всё время смотреть под ноги — земля, густо усыпанная битым стеклом и осколками обгорелого кирпича, представляла собой серьёзную опасность, тем более что милосердная природа потрудилась скрыть бренные останки когда-то величественного здания буйно разросшейся сорной травой.
— Идите по дорожке, — посоветовал Гриссон. — Что, Фелисьен, комиссар всё ещё там? — обратился он к пожилому жандарму, охраняющему вход в подземелье.
— Так точно, — вытянулся служивый. — Тело ещё не вынесли!
— Какое ещё тело? — проворчал Гриссон, подозрительно глядя на часового.
— Мёртвое тело неизвестного происхождения, — бодро оттарабанил жандарм. — Извольте сами взглянуть — мертвей не бывает!
— Ладно, — вздохнул инспектор, — пойдём с нами, посветишь господам.
— Никак нет, — отрапортовал жандарм, — приказано сторожить вход!
— Ну, приказано — так приказано, — согласился Гриссон. — Пойдёмте.
И мы стали спускаться по узкой каменной лестнице.
— Погодите, ноги не переломайте, — предупредил инспектор, зажигая масляный фонарь. Темнота вокруг нас немного рассеялась. — Тело они, видишь ли, нашли... — ворчал наш спутник, недовольно шаркая подошвами по стёртым ступеньками.
Лестница скоро кончилась, и мы оказались в обширном подземном зале, полном какого-то непонятного хлама.
— А где же... — начал было я, но докончить не успел. Быстрым движением Холмс вырвал фонарь из рук инспектора и швырнул его на пол. На одно мгновенье мы оказались в кромешной тьме, но только на мгновенье: звон битого стекла слился с оглушающе громким звуком, а тьма озарилась вспышкой от выстрела.
Я отскочил в сторону и выхватил револьвер. На мгновенье мне пришла в голову мысль, что беспорядочная стрельба в этом каменном мешке может стоить нам всем жизни, но раздумывать было некогда — и я начал стрелять в направлении лестницы, туда, где стоял невидимый убийца.
Выпустив в него все пули из револьвера, я прижался к стене. Стояла мёртвая тишина, только сердце бешено колотилось, стремясь выскочить из груди. В мозгу беспорядочно проносились видения: человек в жандармской форме, пистолет, падающий из ослабевшей руки, тело, безвольно оседающее на ступеньки каменной лестницы... Напряжённый до предела слух уловил какой-то шорох — я оглянулся и увидел, что игра ещё не кончена: в дальнем конце подвала мелькнул яркий свет. Я инстинктивно метнулся в сторону, успев ухватить краем глаза, что Холмс у противоположной стены тоже отскочил в темноту.
— Не волнуйтесь, господа, это мы, — радостно сообщил нам знакомый голос. Человек с фонарём подал знак кому-то невидимому, и в одно мгновенье подземный зал озарился десятками огней.
Я не мог поверить своим глазам — перед нами стоял месье де Виллар, довольный как никогда, а из всех углов, казалось бы, пустого зала лезли жандармы с фонарями.
Месье де Виллар, весело насвистывая, подошел к подножью лестницы и деловито перевернул на спину изрешечённый пулями труп человека, одетого в жандармскую форму.
— Ну вот, — удовлетворённо кивнул комиссар, поднеся фонарь к тому, что когда-то было его головой. — Взгляните-ка, месье Холмс.
Я подошёл поближе и тут же отвернулся — обезображенное, перепачканное кровью лицо было мне абсолютно незнакомо.
— Он? — загадочно спросил комиссар, глядя на Холмса.
— Он, — спокойно кивнул мой друг.
— Ну, тогда пойдём наверх, — жизнерадостно заключил комиссар. — Уведите его, — приказал он жандармам, указывая на Гриссона. Лжеинспектор, белый как мел, но вроде бы совершенно невредимый, казалось, впал в ступор и тупо таращился на мёртвое тело. Я отвернулся и вслед за комиссаром пошёл наверх.
Очутившись на свежем воздухе, я, нимало не заботясь о новом костюме, купленном вчера в дорогом магазине, присел прямо на развалины и несколько минут приходил в себя. Оглушённый стрельбой, я почти не слышал грохота экипажей, а сомнительной чистоты парижский воздух казался мне наполненным благоуханием после каменного мешка, пропитанного пороховой гарью.
Месье де Виллар тихо разговаривал о чём-то с Холмсом, стоя неподалёку от выхода и вполглаза наблюдая за суетой, творящейся у провала в подземелье. Наружу постепенно поднимались жандармы, четверо из них несли на носилках тело убийцы, ещё двое вывели Гриссона, похоже, так и не пришедшего в себя после стрельбы. Чувства постепенно возвращались ко мне, звуки большого города становились всё ясней. Я поднялся и подошёл к Холмсу.
— Поздравляю, Ватсон, — приветствовал меня мой друг. — У вас хорошая реакция! Именно она и спасла всем нам жизнь...
— Не стоит преувеличивать, месье Холмс, — месье де Виллар просто светился от радости, — мы были наготове, а уж если за дело взялась французская полиция...
— Не сомневаюсь, — вежливо ответил Холмс, — вы, несомненно, отомстили бы за нас... Впрочем, что вышло, то вышло, и не стоит больше об этом.
— Золотые слова, месье Холмс, — подтвердил комиссар. — А вот теперь вам стоит отдохнуть, а нам — поработать. Ну что ж, до завтра!
— До завтра, — кивнул Холмс.
Я тоже вежливо попрощался, и мы расстались.

... Всю дорогу до дома мы молчали. Холмс был погружён в свои мысли, а я просто не хотел говорить. Но после ужина ко мне вернулось хорошее настроение, и весь этот ужас со стрельбой в подземельях превратился в интересное приключение, подоплёка которого до сих пор была мне неясна. И, сидя в удобном мягком кресле, я стал донимать Холмса просьбами объяснить мне случившееся.
— Первым делом, — начал Холмс, — я должен попросить прощения за то, что втянул вас в эту авантюру. Прямо скажу, мне и самому незачем было лезть в эту ловушку, и уж тем более — вовлекать друга в такое рискованное мероприятие. Честно говоря, мне до сих пор не по себе.
— Холмс! Неужели вы думаете, что я бросил бы вас в трудную минуту! — возмутился я. — Скажите, ведь эта, как вы выразились, «рискованная авантюра» была единственным способом вывести убийцу на чистую воду?
— Да, — согласился Холмс. — Я давно уже понял, кто преступник, и разговор с виконтом только подтвердил мои подозрения. Но знать — это мало, а против него не было никаких улик. Единственное, что я мог предпринять, — это запугать его настолько, чтобы он попытался избавиться от меня. Я думал, что особо не рискую — убийца наверняка следит за мной и знает, что я беседовал с комиссаром полиции, — а значит, вряд ли применит свой коронный номер с кинжалом. Но я никак не думал, что он подстроит ловушку так быстро — и так искусно... Да... Единственное, чего он не предусмотрел, — полицейский жетон.
— Как? Ведь у Гриссона был жетон!
— Да, простой. А у офицера полиции должен быть именной.
— И этот Гриссон...
— Нет-нет, он вовсе не злодей — скорей всего, просто нанятый актёр. Будь он сообщником убийцы, он ни за что не позволил бы вам сесть со мной в пролетку. Это кстати, вторая ошибка — по идее, негодяй должен был предусмотреть и такой вариант.
— Холмс, в конце-то концов, — рассердился я, — скажите наконец, кто он такой, наш убийца?
— Как кто? — удивился мой друг. — Это же очевидно. Убийца — бывший директор Опера Популер, месье Лефевр.

— Месье Лефевр? — изумился я. — Он-то тут при чём?
— Очень даже при чём, — ответил Холмс. — Ватсон, несколько дней назад я спросил вас — что самое удивительное в истории Призрака? Вы сказали, что его незаметность. Да, это действительно странно, но физически, в общем-то, возможно. А вот меня, дорогой друг, с самого начала поразила сумма «гонорара» нашего Призрака. Двадцать тысяч — это большие деньги, больше половины всей прибыли от театра... пожалуй, даже три четверти. Что ж это за тайна, за сохранность которой платят столь высокое «жалованье»? Ладно, месье Лефевр — лихой делец с тёмным прошлым, но почему Призрак требовал денег и от новых директоров? Причем требовал нагло, как свою собственность. Второй вопрос — каким образом Призрак ухитрялся всюду успевать? Представьте себе, Ватсон, человек прячется от людей, живёт в подвале, окружил себя ловушками — и в то же время он в курсе всех событий, появляется где хочет, делает что хочет — и при этом никто его толком не видит, и он никого не боится! Ватсон, для этого недостаточно хорошо знать театр — надо, чтоб театр был спланирован специально для такого Призрака! Сравните объём работ, необходимых, чтобы оборудовать его знаменитую пещеру, ходы, потайные лестницы... Всё это не только нельзя сделать незаметно, это вообще можно построить только вместе с театром! Ну, так какой отсюда вывод?
— Не знаю, — подумав, ответил я.
— А вывод только один — Призрак был владельцем театра!
— Как? А месье Лефевр?
— Месье Лефевр был... скажем так, коммерческим директором, в обязанности которого входило то, что было невозможным для Призрака: появляться на публике, посещать собрания, произносить речи, заключать договора, убеждать, очаровывать — короче, разыгрывать ежедневный рутинный спектакль под названием «Директор театра». А чтобы месье Лефевр не вышел из повиновения, у Призрака, очевидно, и в самом деле был на него некий компромат — причём вряд ли финансового содержания.
— Простите, Холмс, это просто глупо! Зачем жить в подвале, когда у тебя столько денег, что можно купить театр? Да и откуда у него деньги!
— Интересный вопрос. Точной уверенности у меня нет, но кое-какие догадки... Впрочем, поживём — увидим. А на вопрос «зачем жить в театре» хорошо ответила мадам Карлотта. Помните? «Если человек может жить без театра — он уйдёт из него, если не может — останется там даже призраком». Призрак так любил Опера Популер, что согласен был жить где угодно, хоть в подвале (ну, скажем так... в комфортабельном подвале) — лишь бы не разлучаться со своим детищем. Поймите, ему надо было постоянно чувствовать его пульс, в некотором роде — жить его жизнью... Ну и, кто знает, может быть, этому странному человеку доставляло некое мрачное удовольствие считать, что он-де — создание тьмы, загнанное злой судьбой под землю. Впрочем, по большому счёту, так оно и было.
— Но Холмс, ему ведь нужно было иногда выходить на поверхность — питаться, покупать разные вещи... В конце концов, человек, каков бы он ни был, не может двадцать лет сидеть в подвале — надо же как-то общаться с людьми... Да и Призрак, судя по рассказу виконта, что-то не тянет на затворника!
— А кто вам сказал, что Призрак двадцать лет жил в подвале? Мадам Жири? Ох, Ватсон, меньше верьте этой даме... Вот виконт поверил — и чуть не погиб в ледяной воде... Думаю, Призрак жил в подвале не больше трёх лет — столько, сколько простояло новое здание Опера Популер. А все эти разговоры о том, что он-де обитал там с незапамятных времён — обычная болтовня. У нас в Англии тоже немало «домов с привидениями», ну и что? Не исключено, что именно старая театральная байка и натолкнула его на мысль стать Призраком Оперы, так же, как детские фантазии мадемуазель Дайе надоумили его сделаться Ангелом Музыки... А что касается разного рода неудобств подземной жизни, то я просто уверен, что у Призрака было убежище где-то в городе — действительно, постоянно жить в подвале невозможно.
— Всё равно, — возразил я, — надо где-то питаться, покупать себе бельё, одежду...
— Насчет питания я обнаружил удивительную вещь. Видите ли, Ватсон, из всех служащих театра единственной, кого полиции не удалось допросить, была некая мадам Лупиан, содержательница театрального буфета. Сразу же после пожара она бесследно исчезла и обнаружилась только через год — далеко за океаном, в Новом Орлеане, где и по сей день содержит небольшой уютный ресторанчик... Что же касается одежды и всего прочего, то думаю, что человеку с прошлым Призрака доставать всё это не составляло никакого труда.
— А какое у него, по-вашему, прошлое?
— Думаю, что весьма бурное. Меньше верьте мадам Жири — а лучше вообще не верьте.
— Кстати, насчет мадам Жири... Какова её роль в этом деле? Судя по рассказу виконта...
— Хм, это весьма таинственная личность, — покачал головой Холмс, — и, честно говоря, мне она пока не по зубам. То, что с Призраком её связывают какие-то очень давние и очень сильные отношения, — это очевидно... Но вот какого рода эти отношения... Да, пожалуй, тут я пас.
— Ладно, Холмс, предположим, что Призрак и в самом деле был владельцем Опера Популер. Тогда как же он мог допустить, что месье Лефевр продал его театр?
— К сожалению, месье Левефр был мошенником. Призрак держал его в узде, но в какой-то момент ослабил хватку, сосредоточившись на мадемуазель Дайе. Лефевр воспользовался этим и дал тягу, прихватив с собой деньги.
— Но... Почему же Призрак не стал его преследовать? И почему он не открыл правды новым директорам?
— Ватсон, Призрак был занят мадемуазель Дайе, а месье Лефевр для него был просто негодяем, укравшим его деньги. В конце концов, с юридической точки зрения, он в любом случае оставался при своих, а финансовые потери несли господа Андре и Фирмен. Что касается его планов в отношении этих джентльменов, я думаю, он сначала хотел понять, что, собственно, произошло, и потому написал известное письмо с требованием жалованья. По реакции директоров он понял, что они даже не подозревали о его существовании. Не будь на свете мадемуазель Дайе, он, конечно же, объяснил бы им реальное положение вещей, и, скорее всего, они пришли бы к некоему обоюдовыгодному соглашению. Не было бы никаких трагедий, Опера Популер не лежал бы в руинах, а два английских джентльмена мирно сидели бы в своей гостиной на Бейкер-стрит, жалуясь на скуку и отсутствие клиентов... Но, увы, Призрак был влюблён. Его возлюбленная должна была стать великой певицей, примадонной лучшего в мире театра, отмеченного присутствием — подумайте только! — самого Ангела Музыки! А тут вдруг судебные разбирательства. Что ж делать, дорогой Ватсон, перспектива публичного скандала, этого ужаса нашего времени, заставляет самых честных людей закрывать глаза на многие преступления... И Призрак решил временно пожертвовать своими доходами, оставив объяснение с директорами на потом. Что было потом — всем известно.
— Но... Погодите! Если, по вашим словам, месье Лефевр сбежал с чужими деньгами... Зачем же он вернулся в Париж? Не проще ли было затаиться и переждать — хоть в той же Австралии?
— Вернулся? А он никуда и не уезжал. И уезжать не собирался. Ватсон, задачей Лефевра было не столько присвоить театр, сколько погубить Призрака!
— Но почему? Откуда такая ненависть?
— А вы вспомните про средства, которыми Призрак удерживал Лефевра на коротком поводке.
— Компромат?
— Да. Трудно сказать, что это было, но явно нечто серьёзное. Настолько серьёзное, что после обнародования этих сведений жизнь месье Лефевра как минимум превратилась бы в сплошной кошмар. Не знаю, кто стал бы его преследовать — полиция или прежние сообщники, а может, те и другие... Не забывайте также опасность от самого Призрака — разделавшись с амурными делами, он, несомненно, стал бы разыскивать своего бывшего управляющего. Думаю, месье Лефевр очень не хотел бы ощутить на шее его знаменитую удавку!
— Да... Но если Лефевр так боялся Призрака, то почему Призрак не боялся месье Лефевра?
— То есть вы имеете в виду — почему Лефевр не убил Призрака? Ну, наш герой тоже не промах — думаю, он принял меры на сей счёт. Поверьте, Ватсон, человек, столь умело скрывающийся от всего света, сумел бы продумать этот вопрос.
— Но отчего же эти сведения не всплыли до сих пор?
— Трудно сказать. Возможно, Призрак, переживший тяжёлую личную драму, хотел забыть всё, связанное с театром... Поймите, беглый директор был для него всего лишь мелким аферистом... А может, не всё так просто, и наш подопечный имел на Лефевра какие-то свои виды? В любом случае, этот факт очень показателен.
— Чем же?
— Тем, что Призрак, скорее всего, жив до сих пор.
— Но если он жив, то почему же он скрывается? Это было понятно сразу после трагедии, но сейчас, через три года...
— Что — через три года? — заинтересовался Холмс.
— Ну, можно было вернуться и всё объяснить...
— Что объяснить? Кому?
— Ну... Полиции...
— Зачем? Ватсон, этот человек, несомненно испытавший на своём веку много бед и унижений, влачивший странное, эфемерное существование, какое-то время — совсем недолго — жил настоящей жизнью. Из ничего он создал целый мир — пусть не вполне реальный, но и не иллюзорный... Этот мир подчинялся малейшей его прихоти — и вдруг рухнул в одночасье. Театр сгорел, возлюбленная ушла с другим, а сам он остался тем, кем был — уродом и убийцей... Как вы думаете, Ватсон, очень ли ему хотелось возвращаться на пепелище?
— Согласен, — кивнул я. — Но всё-таки... Прошло три года, а желание вернуть себе доброе имя... не говоря уже о деньгах...
— Деньги! Тут вы, мой друг, абсолютно правы! Пожелай Призрак вернуть свои деньги, месье Фирмен, несомненно, был бы жив.

Хотя за годы нашего знакомства я, конечно же, привык к парадоксальному стилю мышления моего друга, но столь странный вывод привёл меня в полнейшее изумление.
— Да-да, Ватсон, — кивнул Холмс, — как это ни прискорбно, но оба директора — и месье Лефевр, и месье Фирмен — погибли оттого, что не смогли поделить чужие деньги.
— Я... не понимаю вас, Холмс, — признался я.
— Я тоже долго ничего не понимал, — согласился мой друг, — пока в разговоре с виконтом не всплыло одно обстоятельство. Как вы думаете, почему месье Фирмен был убит именно через три года после истории с Призраком? Почему не через год, не через два, не через десять?
— Не знаю, — задумался я. — Может быть, через три года должно было произойти какое-то событие?
— Да. Дело в том, Ватсон, что по французским законам страховая компания имеет право в сомнительных случаях задерживать выплаты на срок до трёх лет.
— Вы хотите сказать, что месье Лефевр каким-то образом претендовал на эти деньги?
— Да. Выждав три года — срок, за который месье Фирмен точно должен был получить страховку, он просто-напросто рассказал несчастному директору всю правду о том, кому в действительности принадлежал его театр. И потребовал деньги за молчание. Но он не учёл одного — компания отсрочила выплаты ещё на полгода в связи с загадочной гибелью месье Андре.
— Всё равно ничего не понимаю, — признался я. — Месье Фирмен был честным человеком, так почему же он не вывел негодяя на чистую воду? Он должен был обратиться в полицию, вот и всё!
— Да, дорогой Ватсон, месье Фирмен был честным человеком. И тем ужаснее было его положение. Подумайте, что было бы, сообщи он обо всём в полицию?
— Он потерял бы свои деньги, — сообразил я.
— И не только. Он потерял бы кое-что более ценное — репутацию!
— Но почему?
— А вы посмотрите на всю эту историю со стороны. Если отбросить всякого рода сантименты, то выходит нечто безобразное: месье Фирмен, честный коммерсант, купил театр по фальшивым документам, а потом устроил настоящую охоту на его законного владельца!
Честно говоря, такой поворот событий был для меня откровенным шоком, но, подумав немного, я вынужден был согласиться с Холмсом.
— Д-да, — признался я, — история некрасивая. Но если месье Фирмен не желал вмешивать в это дело полицию, то чего же он хотел от вас?
— Не понимаете?
— Нет.
— А между тем, это ж очевидно! Он хотел, чтобы я нашёл Призрака!
— Господи, Холмс! — изумился я. — Зачем ему Призрак?
— Хмм... Ватсон, как вы думаете, зачем месье Фирмен навестил перед своей смертью нашего друга виконта?
— Как — зачем? — удивился я. — Он хотел отстроить свой театр...
— Ерунда. Месье Фирмен всегда был против этой идеи, а уж в свете подобных обстоятельств... Нет, нет и ещё раз нет!
— Тогда... даже не знаю... Может, он хотел узнать ваш адрес?
— Зачем? — развел руками Холмс. — Дорогой друг, не забывайте — после триумфального успеха ваших рассказов на континенте наш адрес уже ни для кого не секрет. Впрочем, вы правы, месье Фирмен действительно хотел узнать у виконта одну очень важную вещь.
— Какую же?
— Правда ли, что виконт убил Призрака.
— Господи, зачем это ему! Да и вряд ли он мог надеяться, что виконт...
— Он и не надеялся. Он просто хотел понять по реакции собеседника, жив Призрак или нет. Месье де Шаньи, что ни говори, человек весьма пылкого нрава и, несомненно, смутился бы, отвечая на вопрос, не получает ли он писем от покойника. Но виконт лишь слегка удивился, из чего месье Фирмен сделал правильный вывод — Призрак жив! А если он жив, то его можно отыскать. Теперь вы понимаете, зачем несчастному директору понадобился частный детектив?
— Да, конечно... Но... Зачем ему всё это?
— А вы подумайте — каким образом месье Фирмен мог навсегда избавиться от шантажиста? Здравый смысл подсказал ему единственный верный путь: надо найти Призрака и вдвоём выступить против негодяя!
Признаться честно, я был совершенно ошарашен таким выводом.
— Дорогой Холмс, — возразил я, — но это же абсолютно невозможно!
— Почему? — поинтересовался мой друг.
— Потому что Призрака разыскивает полиция — за поджог и убийство!
— Дорогой друг, ну вы же знаете, насколько эфемерны эти обвинения! Доказательств нет, а свидетельства, скорее, в пользу Призрака. А уж если на его сторону встаёт сам месье Фирмен... Хороший адвокат — и дело разваливается прямо на глазах!
— А Жозеф Буке?
— Жозеф Буке погиб при невыясненных обстоятельствах. Официально его смерть признана несчастным случаем — и точка. В любом случае, улик против Призрака нет, а раз нет — то и дела нет. Итак, — продолжал Холмс, — месье Фирмен решил отыскать Призрака Оперы и...
Меня внезапно осенило.
— Подождите, Холмс! — воскликнул я, прерывая его тираду. — Если ваши рассуждения верны, то месье Лефевр был твёрдо уверен в том, что Призрак мёртв. Как же он мог догадаться, что месье Фирмен пришёл к прямо противоположному выводу?
— А я не уверен, что он догадался. Думаю, дело было так: разузнав каким-то образом (скорее всего, через слуг месье Фирмена) о том, что его жертва собирается в Англию на встречу со знаменитым сыщиком, негодяй просто-напросто испугался, что месье Фирмен попросит меня раздобыть на него какой-нибудь компромат. Очень хорошо понимая, чем это ему грозит, он предпочёл убить своего несчастного коллегу — только для того, чтобы не привлекать внимания к своему имени.
— Ужасная жестокость, — поморщился я.
— Да, — кивнул Холмс. — Я думаю, к этому времени месье Лефевр... как бы это сказать... был уже не совсем в своём уме. Такие нарочито театральные приёмы характерны скорее для психически больного человека, чем для хладнокровного убийцы. Судя по всему, зародыши болезни сидели в нём давно, а постоянный страх окончательно помутил его и так нестойкий разум...
— Неужели месье Лефевр так боялся Призрака?
— Да, похоже, что так. Но со временем страх поутих, и месье Лефевр опять взялся за старое. Знаете, Ватсон, я просто уверен, что, убедив себя в смерти Призрака, этот несчастный возомнил себя каким-нибудь неуловимым супергероем.
— Да, это бывает, — согласился я. — Знаете, Холмс, в моей практике был такой случай...
— Простите дорогой друг, но уже поздно, — Холмс поспешно поднялся с кресла, оглядываясь на часы, — а день сегодня, что ни говори...
— Холмс, последний вопрос! — взмолился я.
— Ну если последний, то ладно, — согласился мой друг.
— Если месье Фирмен смог предположить, что Призрак жив, то почему такой вариант не пришёл в голову Лефевру?
— Кто знает... Слишком уж разные они люди. Рискну предположить, что месье Фирмен был, как вы выразились, деловым человеком, тогда как месье Лефевр — всего-навсего авантюристом. И оттого взгляд на жизнь у них был совсем разный... Ветреная натура месье Лефевра подсказывала ему, что если человек три года не приходит за своими деньгами — значит, этого человека уже нет в живых... А вот месье Фирмен был в этом совсем даже не уверен. А теперь пойдём спать — завтра утром нас посетит комиссар, и надеюсь, мы узнаем от него много интересного.

Холмс немного ошибся — комиссар навестил нас около полудня. Свеженький, как огурчик, месье де Виллар вошёл в наш номер, потирая руки и радостно улыбаясь.
— Ну что, господа, как самочувствие? — осведомился он. — Читали утренние газеты?
— Читали, — кивнул Холмс. — «Бывший директор Опера Популер застрелился на развалинах театра», — процитировал он. — Что ж, месье де Виллар, поздравляю. По-моему, вы избрали правильную тактику.
— Надеюсь, — улыбнулся наш собеседник. — Официальная версия такова: месье Лефевр предпочёл застрелиться, желая избежать позора в связи с предстоящим арестом по обвинению в финансовых махинациях. В принципе, всё не так уж далеко от истины.
— Да, можно сказать, где-то рядом, — согласился Холмс. — Итак, злодей повержен, справедливость восторжествовала, правосудие... Кстати, насчёт правосудия, надеюсь, вы не собираетесь прессовать беднягу Гриссона? Как, кстати, его настоящее имя?
— Гриссон. Не беспокойтесь, месье Холмс, ничего страшного ему не грозит. Разве что окончательно рехнётся, но тут уж полиция бессильна. Как говорят в народе, кто умом подвинулся, того и армия не спасёт.
— Ну, не думаю, что всё так страшно. И всё-таки, как Лефевру удалось подбить беднягу на такую явную авантюру?
Комиссар спокойно пожал плечами.
— Видите ли, тут дело в самом месье Лефевре. Что ни говори, но он был весьма... ммм... творческой личностью. Мы, конечно, присматриваемся к такой публике, тем более что он и раньше был замешан в кое-каких скандальных историях... Видите ли, месье Холмс, у этого человека была настоящая страсть к переодеваниям. Да не просто так, а с разными... как бы вам сказать... фантазиями...
— Фантазиями? — заинтересовался я, вспомнив вчерашний разговор.
— Да, доктор, фантазиями. Не знаю, как в других областях, а с фантазией у месье Лефевра был полный порядок! Нам, простым людям, такие вещи просто в голову не приходят, — месье де Виллар слегка ухмыльнулся и покачал головой, — вот мы и удивляемся, когда компания праздных бездельников, вырядившись в кафтаны с треуголками, берёт на абордаж сенную баржу!
— Вот как? — удивился Холмс. — Значит, месье Лефевр ещё и пират?
— Да, вроде того... Правда, хозяин баржи шутки не понял и заставил «джентльменов удачи» дорого заплатить за удовольствие... А ещё был случай, когда месье Лефевр устроил «птичий концерт»: нарядил гостей в накидки из перьев и рассадил на деревья... Всё бы ничего, если б не в общественном парке. Или вот ещё — «первобытный пикник», на котором для пущего колорита все участники одеты дикарями. Скорее раздеты, чем одеты — особенно дамы... Ну и прочее в том же духе, я уж не говорю о таких невинных шалостях, как ночные шествия в балахонах или, к примеру, скачки на верблюдах... Впрочем, занятие это не безопасное, и однажды месье Лефевр попал в настоящий переплёт. — Месье де Виллар снова усмехнулся и пояснил: — Это когда он устроил похищение сабинянок.
— Вот как? — заинтересовался Холмс.
— Да... В результате полиции пришлось спасать похитителей... Так что эту историю я знаю, как говорится, из первых рук.
Рассказ явно доставлял комиссару большое удовольствие.
— Что касается месье Лефевра, — продолжил месье де Виллар, — то я, признаться, до сих пор не понимаю, как ему удалось уцелеть... Наши парижские сабинянки на поверку оказались сущими амазонками — а кто говорит, что и вакханками — и едва не растерзали похитителей. Самого Лефевра, как злодея и зачинщика, дамы хотели утопить — в бочке со стиркой! — так что мне пришлось произнести целую речь, призывая прекрасных карательниц отпустить несчастного грешника. Слава Богу, всё закончилось хорошо: наши отважные амазонки нашли в себе силы проявить милость к побеждённому противнику, так что месье Лефевр вышел из этой переделки живой и более-менее невредимый.
— А месье Гриссон принимал участие в этих забавах? — поинтересовался Холмс.
— Вряд ли, — покачал головой комиссар, — но слава, как известно, бежит впереди нас... Так или иначе, но когда Гриссон встретил на улице месье Лефевра, которого не видел года три или четыре...
— А насколько случайной была эта встреча? — спросил я.
— Кто ж его знает... Важен результат. А результат, месье Ватсон, таков: Лефевр пригласил Гриссона в пивную, и они разговорились...
Комиссар на минуту замолчал, раскуривая сигару.
— О чём, если не секрет? — осведомился Холмс.
— Теперь уже не секрет. Разговор по большей части касался приключений месье Лефевра в Австралии, где, по его словам, он содержал то ли винную лавку, то ли ресторан, но в конце концов всё равно разорился. Затем, опять же по его словам, бывший директор вернулся во Францию, где тихо-мирно прожил около двух месяцев в самом сердце Парижа, не встретив до сих пор никого из знакомых. И вот, увидев Гриссона...
— ...он так обрадовался, — продолжил Холмс, передразнивая комиссара, — что тут же любезнейше предложил ему сыграть роль полицейского инспектора?
— Не совсем так, — сдержанно улыбнулся комиссар. — Сначала месье Лефевр основательно напоил своего дорогого друга, после чего разговор пошёл по другому руслу. Стали вспоминать общих знакомых... Дошли и до Призрака.
— Угу, — проворчал Холмс, раскуривая трубку.
— Лефевр сообщил о нём кое-какие интересные сведения, показавшиеся Гриссону вполне правдоподобными. В общем и целом, сказал он, никакой тайны тут нет: Призрак, по его словам, — простой рабочий, бывший каменщик, когда-то участвовавший в постройке театра. Случилось так, что при закладке фундамента произошёл несчастный случай, в результате которого бедняга получил серьёзные травмы, кроме всего прочего, обезобразившие его лицо. Не имея возможности работать по специальности и вообще вести хоть сколько-нибудь нормальное существование, он попросил у дирекции работу, дающую приют в стенах театра. Месье Лефевр, сочувствуя такому несчастью, дал ему место смотрителя подвальных помещений: при строительстве театра пришлось заложить несколько плотин, за исправностью которых и следил наш Призрак: в его обязанности входил обход подвала и присмотр за подземными коммуникациями. Месье Лефевр и в самом деле платил ему жалованье — конечно же, не двадцать тысяч, гораздо меньше... Четыреста франков. Он же велел запереть все двери, ведущие в подвал, — просто из соображений безопасности. Что касается легенды о Призраке, то месье Лефевр сам поддерживал её: распускал слухи, подбрасывал письма, разговаривал через стену, ну и прочее в том же роде. Исключительно из озорства — как вы знаете, месье Лефевр был великий озорник.
— Да, и не он один, — недовольно пробурчал Холмс.
— Ах, месье Холмс, — засмеялся комиссар, — я же предупреждал, что я — лицо официальное. И как официальное лицо обязан давать публике удобоваримые разъяснения. А тут и придумывать ничего не надо — всё придумано до нас!
Месье де Виллар развёл руками и снова искренне рассмеялся.
— Ну, остальное понятно, — закончил Холмс. — Месье Гриссон размяк, и Лефевр легко уговорил его принять участие в небольшом розыгрыше...
— Да, — кивнул комиссар. — Он сказал, что в Париж приехал знаменитый иностранный сыщик и он, Лефевр, хочет с ним встретиться, так сказать, в приватной обстановке. Затем он дал Гриссону полицейский жетон и научил, что надо делать, чтобы завлечь вас к развалинам театра. Думаю, он просто забыл про месье Ватсона — простите, доктор, — раз не дал никаких указаний на сей счет. Что касается самого месье Гриссона, то в случае успеха предприятия его участь, несомненно, была бы плачевна... — Комиссар пожал плечами. — Вот уж кому повезло — отделался лёгким испугом... Ну, может, не совсем лёгким, учитывая его теперешнее состояние... Нас-то с вами этим не удивишь...
Месье де Виллар поднялся и взял шляпу.
— Что ж, господа, не смею больше отнимать ваше время. Да и мне ещё надо основательно потрудиться.
— Погодите! — воскликнул я. — Месье де Виллар, но вы-то сами — как вы оказались в подвале?
— Всё очень просто, месье Ватсон, — улыбнулся комиссар. — Мы устроили там засаду!
Шерлок Холмс вынул трубку изо рта.
— Месье де Виллар, — пояснил он, — выставил патрули в тех местах, где убийца мог бы устроить нам ловушку. В городе таких мест не так уж и много, а развалины Опера Популер — пожалуй, лучшее, что можно придумать.
— ...А с учётом того, что мои агенты засекли месье Лефевра, снующего по развалинам в два часа ночи... — невинным тоном продолжил месье де Виллар.
— Ай-яй-яй, как неосторожно с его стороны, — покачал головой Холмс.
— Все они такие, — подытожил комиссар. — Ваше счастье, что Лефевр не додумался выманить вас за город.
— Пожалуй, он переоценил наш интеллект, — недовольно пробурчал Холмс.
— Ну-ну-ну, не наговаривайте на себя, — засмеялся комиссар, — ставлю сто к одному, что у месье Лефевра не было ни единого шанса.
— Да, пожалуй... Слишком плотно его обложили... — Холмс на секунду задумался, опустив голову. — Скажите, а у того, другого человека... есть шанс? — неожиданно поинтересовался он.
— У него есть полгода, чтобы получить страховку, — спокойно ответил комиссар и взялся за шляпу.
— В добрый час, — искренне пожелал Холмс, и мы встали, чтобы проводить нашего гостя.

— Ну, что скажете, Ватсон? — спросил Холмс, когда мы остались одни.
— Что тут сказать? — отозвался я. — Комиссар — очень умный человек.
— Да, умный — и расчётливый, — согласился Холмс. — Будь ещё у него хоть капелька воображения, он, несомненно, нашёл бы Призрака.
— Что ж делать, — вздохнул я. — К сожалению, история не терпит сослагательного наклонения... Время упущено, и боюсь, мы так и не узнаем, кто такой наш Призрак и что с ним сталось после бегства из Парижа.
— Хмм... — Холмс неопределённо пожал плечами и взял со стола длинную чёрную трубку. — На сей счет у меня есть некоторые догадки...
— Вот как! — обрадовался я. — Вы знаете его имя?
— Нет... Конечно же, нет. Но я знаю, где он мог скрываться после бегства из театра.
— И где же?
Холмс чиркнул спичкой и раскурил свою трубку.
— Хмм, Ватсон... А что вы сами думаете по этому поводу?
— Ну... Тут трудно что-то сказать. Мы и в самом деле мало что знаем об этом человеке!
— Да. Но зато нам известны методы работы французской полиции. И это существенно сужает круг наших поисков!
— Простите, дорогой Холмс, но вы говорите какими-то загадками.
— Да нет, всё просто... Ватсон, представьте, что вам надо спрятаться в огромном городе, причём у вас весьма заметная внешность, а объявления о вашем розыске висят на каждой стене. Что вы предпримете?
— Ну... Если у меня есть верные друзья...
— Представим, у вас есть верные друзья, и полиция ничего о них не знает. Они приютили вас, несмотря на опасность. Что дальше?
— Дальше? Мне надо пробыть у них до тех пор, пока не утихнет суматоха.
— Великолепно! И когда же она утихнет?
— Недели через две... Ну ладно, через месяц.
— Хорошо, пусть будет месяц, хотя, по правде говоря, этого мало. В чём главная опасность вашего положения?
— Хм... Если я уверен в своём друге и его семье... Слуги! — неожиданно осенило меня. — Меня могут выдать слуги! И ещё — дети! Они могут случайно проболтаться.
— Представим, у вашего друга нет ни слуг, ни детей. Пусть он вообще живёт один. Тем не менее, полиция очень быстро выйдет на ваш след. На вас просто-напросто донесут соседи.
— Но если я буду прятаться...
— Прячьтесь сколько хотите, проблема не в этом. Видите ли, дорогой Ватсон, работа французской полиции имеет свои особенности: она базируется не столько на системе осведомителей, это само собой, сколько на бдительности гражданского населения. Каждый человек, вне зависимости от общественного положения, является объектом пристального внимания соседей, консьержек, слуг, прачек, продавцов в магазине — короче, всех тех, на кого в обычной обстановке мало кто из нас обращает внимание. Даже если вы засядете где-нибудь в кладовке без окон и дверей, вас всё равно вычислят — просто-напросто потому, что вашему другу придётся покупать двойной запас продуктов.
— Да, в самом деле... — согласился я. — А что если... Что, если он затерялся среди толпы?
— Хм... Поясните свою мысль, — попросил Холмс.
— Ну... Он мог поселиться — с согласия хозяев или без — в каком-нибудь заведении с большим количеством постояльцев, тогда и перерасход продуктов был бы незаметен.
— А именно? Где?
— Скажем, в школе, гостинице, пансионе... на складе, в конце концов!
— Ватсон, все эти заведения совершенно непригодны для игры в прятки — хотя бы потому, что при них всегда есть наёмные работники. Сохранить тайну в таких условиях практически невозможно.
— Ну, тогда остается только монастырь.
— Хмм... Неплохая мысль, но, по-моему, это не для Призрака. Кроме того, Ватсон, если бы Призрак и в самом деле поселился в монастыре, месье де Виллар, несомненно, знал бы об этом... Да-да, не удивляйтесь, как я уже говорил, парижская полиция работает очень хорошо... Впрочем, вы правы, — Холмс неожиданно вскочил с кресла и зашагал по комнате. — Существует один тип пансиона, в котором постоянно меняются постояльцы... причём никто не знает их точное число... Думаю, там и скрывался наш Призрак.
— И... что же это? — изумлённо спросил я.
Холмс очнулся от раздумий.
— Простите, дорогой друг, это всего лишь гипотеза.
— Но её можно проверить?
— Думаю, что да, — кивнул Холмс. — Может быть... Впрочем, есть надежда. Надо поговорить с одним человеком — возможно, он знает настоящее имя Призрака.
— И кто же это?
— Органист Кентерберийского собора.
— Господи! — изумился я. — Холмс! Неужели Призрак — англичанин?
— Вряд ли, — пожал плечами Холмс. — Скорее всего, он француз... Ватсон, побудьте четыре дня без меня, погуляйте по городу... Мне надо съездить в Лондон.
— В добрый путь, — пожелал я. — Возвращайтесь с победой.

Холмс действительно вернулся через четыре дня, и вид у него был весьма довольный.
— Узнали то, что хотели? — поинтересовался я.
— Узнал то, что мог, — загадочно ответил Холмс. — Если вы не возражаете, сегодня мы посетим человека, знающего ещё больше.
— Кто же это?
— А... — Холмс неопределённо махнул рукой, — некий месье Леру.
— Фамилия известная, — кивнул я.
— Да, в определённых кругах, — согласился Холмс. — Собирайтесь, Ватсон, нам ещё полдня тащиться к Гран-Карьер — не самое приятное путешествие, скажу я вам...
Говоря про полдня, Холмс ничуть не ошибся. Когда скверная пролетка привезла нас к заставе Клиши, было уже пять часов вечера.
— Дальше не поеду, — заявил извозчик, с подозрением осматривая узкий безлюдный переулок.
— Спасибо, — поблагодарил Холмс, и мы спрыгнули прямо в грязь — цивилизация в виде мостовой всё ещё не дошла до этих Богом забытых мест.
Я огляделся вокруг. Ветхие домишки, обнесённые покосившимися деревянными заборами, придавали предместью странный, совершенно не городской вид — даже не верилось, что в нескольких кварталах отсюда кипит жизнь, толпы праздных зевак глазеют на сверкающие витрины, нарядные господа, выскакивая из лакированных экипажей, спешат в театры и дорогие рестораны, а в шумных, прокуренных подвальчиках до утра звучит звон бокалов и женский смех... Здесь нас ожидал совсем другой концерт: не успели мы пройти и нескольких шагов, как нас оглушил страшный гвалт, источником которого была довольно большая усадьба, ограждённая крепким сплошным забором с огромными дубовыми воротами. Я сказал — гвалт, но на самом деле это была жуткая оглушающая какофония, составленная из криков и воя множества зверей — собачий лай сливался в ней с чьим-то мяуканьем, фырканьем, гоготом, рыканьем и самым отвратительным звуком, который только может быть на земле — хохотом степных гиен, так знакомым мне по прежней армейской жизни.
Тем не менее, именно этот дом и был целью нашей поездки. Шерлок Холмс подошел к воротам и постучал в них массивным железным кольцом, вделанным, по парижскому обычаю, на уровне человеческого роста. Нам пришлось ждать несколько минут, прежде чем мы услышали твёрдые спокойные шаги и голос человека, уговаривающего успокоиться этот Ноев ковчег.
— Зорра, не лай! Маринетта, ты-то что так разошлась? Уно, ты сдурел? А ну, марш на место! Сейчас, сейчас, добрые господа, сейчас я вам открою, только вот Беппо привяжу... Уно, кому сказал, на место! Что за неслух! На место, на место, сказал, а то в клетку посажу! Беда мне с вами... Сейчас, сейчас, вот уже открываю...
В воротах и в самом деле отворилась небольшая дверца, сквозь которую мы увидели фигуру пожилого коренастого мужчины лет пятидесяти-шестидесяти. Круглая добродушная физиономия, заросшая до самых глаз светлой кудрявой бородой, маленькие голубые глаза, фуражка, надвинутая на лоб, высокие кожаные сапоги — весь его облик являл настолько знакомую картину, что ошибиться было невозможно: перед нами стоял типичный конский барышник, фигура одинаковая как для Англии, так и для Франции. У ног старика вилась маленькая гладкошерстная дворняжка, не смеющая лаять, но взирающая на нас с явными подозрением.
— Месье Леру? — осведомился Холмс.
— Да, господа, — кивнул старик.
— Мы те самые англичане, о которых вам писал месье Шерман, — пояснил мой друг, старательно подчёркивая неожиданно проступивший акцент. — Мы по поводу обезьянки... Маленькой обезьянки...
— А... — протянул старик, отступая от двери. — Входите.
Как только мы ступили во двор, концерт возобновился с прежней силой. Я невольно поморщился, но хозяин двумя-тремя окриками быстро усмирил своих подопечных. Я огляделся. Во дворе, застроенном какими-то бараками, росло несколько чахлых деревьев. На одном из них сидело, спустив хвост, какое-то непонятное большеглазое существо, похожее одновременно и на кошку, и на обезьяну.
— Уно, не прыгай гостям на спину, — предупредил его месье Леру. — Не бойтесь, — обернулся он к нам, — он совершенно безобиден. Я его с соски выкормил, когда он сиротой остался... Да. Проходите вот сюда, в дом... Мюше, паршивец, опять в ведро лазил? Сколько раз тебе говорить... Сюда, господа. Так что там насчёт обезьянки?
— Видите ли, — начал Холмс, тщательно подбирая слова, — у одной богатой дамы пропала обезьянка, уистити — знаете такую породу?
— Знаю, — кивнул старик.
— Мы хотели бы её найти. А так как нам сказали, что вы непревзойденный знаток в этом деле...
— В каком — обезьян воровать? — беззлобно поинтересовался месье Леру.
— Нет-нет, — запротестовал Холмс, — ни в коем случае! Мы иностранцы и не всегда умеем сказать по-французски...
— А, так вы про Бланшетт! — неожиданно перебил нас старик, прерывая поток вежливых извинений. — Слышал, слышал. Левое ухо подранное и пятно белое на спине, так?
— Да, — обрадовался Холмс. — Мы заплатим...
— Триста франков, и ни сантимом меньше, — деловито подытожил хозяин этого странного дома. — И мне десять франков за труды.
— Да-да, конечно, — согласился Холмс. — Месье Леру, — неожиданно сказал он совершенно другим тоном, перестав изображать английский акцент, — я пришёл поговорить с вами вовсе не о Бланшетт. У меня есть новости... про человека, который вам очень дорог.
Месье Леру ничего не ответил, безмятежно глядя на нас прозрачными голубыми глазами.
— Я имею в виду Эрика, — пояснил Холмс.
Старик не секунду задумался, сосредоточенно почёсывая макушку.
— А, так вы про медведя! — наконец сообразил он. — Нет, господа, медведя мне префект держать запретил. «Ты как хочешь, — говорит, — дядюшка Антуан, но медведя в городе я тебе держать не дам. И львов не дам, потому как что медведь, что лев — животные опасные. И не говори мне, что у месье Гиссара гепарды по дому бегают. Гепард — он типа как собака, вон в Персии у шаха в каждом углу по гепарду, уж не знает, куда их и девать, всем раздаривает. Видал я их — зверюга здоровенная, а мяучит как кошка и дамам ручки лижет, а твой медведь — он кусаться лишь горазд. Езжай в Венсенн и живи там со своим медведем, а в Париже порядок должно соблюдать, и точка». Так что вам в Венсенн надо, к месье Ватто — у него там большой зверинец...
— Месье Леру, — перебил его Холмс, — послушайте меня. Я не стану вас обманывать, я не знаю ни кто такой Эрик, ни кем он вам приходится. Знаю лишь, что три года назад он нашёл приют в вашем доме. Нет-нет, не перебивайте меня. Поверьте, мы действительно англичане и не работаем на полицию — ни на английскую, ни на французскую. А теперь — почитайте вот это, и потом вы решите сами, стоит ли нам доверять.
И он протянул старику газету четырёхдневной давности.
Месье Леру, ничему не удивляясь, поискал на буфете очки и, пристроив их на носу, обстоятельно прочитал газетную заметку, обведенную красным карандашом. Через несколько минут, сложив очки, он снова взглянул на нас — всё тем же безмятежным взором прозрачных голубых глаз.
— А вот теперь, — начал Холмс, — я расскажу вам о том, как всё было на самом деле.

...Когда он закончил, за окном уже начало смеркаться. Месье Леру молча встал и зажёг свечу.
— Вы верите мне? — спросил Холмс.
— Верю, месье, — неожиданно спокойно ответил старик. — Такое не выдумаешь. Да и так... слухами земля полнится. Одно не пойму, что вам от меня надо-то?
— В общем-то, ничего, — вздохнул Холмс, поднимая шляпу. — Если вы ничего не желаете мне сказать...
Старик молчал, сложив руки на коленях.
— Скажите Эрику, что он может возвращаться в Париж. Все обвинения с него сняты, и если он пожелает, то сможет взять деньги и возродить Опера Популер, — официальным тоном сообщил Холмс, кланяясь на прощание.
— Стойте, господа, — неожиданно сказал месье Леру. — Не надо так спешить. Присядьте.

Мы поспешили воспользоваться приглашением и сели на жёсткую деревянную лавку, покрытую двумя конскими попонами. Я оглянулся — за окном бродили какие-то неясные звериные силуэты, охранявшие дом лучше любого сторожа.
— Как вы меня нашли? — поинтересовался старик.
— Это долгая история, — вздохнул Холмс. — Отчасти — через страховую компанию, отчасти... через одного англичанина.
Месье Леру кивнул, явно хорошо понимая моего приятеля. За окном совсем стемнело, слабое пламя свечи, колеблющееся на сквозняке, поочередно выхватывало из мрака наши лица, и я невольно подумал, что мы сейчас очень похожи на компанию заговорщиков, собравшихся на окраине Парижа для обсуждения каких-то тёмных дел. Наконец, месье Леру встал и зажёг большую керосиновую лампу.
В углу кто-то зашевелился. Я инстинктивно замер, готовый к любым неожиданностям, но мимо меня важно прошествовала всего-навсего большая пятнистая кошка. Не обращая внимания на гостей, она слегка потёрлась о входной косяк и, ловко поддев дверь левой лапой, выскользнула в темноту.
— Генетта? — полюбопытствовал Холмс, провожая взглядом необычного зверька.
— Да, месье, — кивнул хозяин. — Сейчас её время. Не бойтесь, она совсем ручная, — успокоил он нас. — Так, разве что укусит иногда... А вообще-то, хороший зверь, только двери за собой не закрывает.
Словно в подтверждение этих слов, со двора потянуло вечерним холодом. Холмс встал и осторожно прикрыл дверь.
— Интересная тварь, — добавил месье Леру, подкручивая фитиль, — вроде, с виду-то и кошка, а на самом деле — собака... Значит, вы хотите найти Эрика?
Старик поставил лампу на стол и сел, по-прежнему спокойно глядя на нас своими ясными светлыми глазами.
— Да, — кивнул Холмс. — Мне кажется, мы имеем на это право.
— Пожалуй, что и так, — согласился месье Леру. — И что ж вы хотите знать?
— Всё, — сразу же признался Холмс.
Старик на секунду задумался.
— Что ж, добрые господа, — начал он, — похоже, вы меня не обманываете. Вот, значит, как всё было? Ну и дела... Ладно, расскажу и я всё как есть... Оно и к лучшему, парни вы задорные, голова работает — глядишь, до чего и сами докопаетесь. Только знать-то — это одно, а понимать — совсем другое. Вот и Эрик у меня — чудил-чудил, всё хотел судьбу за хвост схватить, а толку? Нет, господа, что не твоё — то не твоё, и баста.
...Началось-то всё давно, так давно, что и не упомню. Я ведь и мать его знал. Да, Мадлен Лотер — так она тогда звалась, дочь старого Лотера... Мне лет восемь было, совсем мальчишка, когда я попал к нему в цирк... Несчастье у нас случилось — отца моего жандармы застрелили. Он, господа, в лесу промышлял — я ведь родом из Савойи, Шаверон, деревушка близ Мутье, может, слышали? Так вот, я оттуда. Как папашу к нам в дом принесли, мать разревелась: нас у неё четверо было, сейчас-то я один остался, а тогда — да, прокормить такую ораву это ж целое дело, господа. А я — старший... Ну, собрали мы пожитки — там и собирать-то было нечего — и спустились с гор вниз, в Ла-Мюр. Там тогда полк стоял, Третий Пикардийский, вот мать и стала стирать на солдат, а я всё больше в конюшне вертелся. У меня, знаете ли, всегда стремление к зверью было — а к лошадям так особенно... Вот и Бабетта моя — верите ли, считать умеет, до двадцати, ну да что с кобылы взять... Зато всё-всё понимает. А до неё у меня Ганс был — так тот вообще только что не говорил. Жаль старый был, помер скоро — я ж его с живодерни выкупил, у немца одного, потому он и Ганс. А так — прям как человек заколдованный, мне даже казалось, что он умнее меня...
Ну, это сейчас, а тогда я, к слову сказать, балбес был — солдаты ко мне хорошо относились, я и домой забегал-то только чтоб поесть — там и спал, при конюшне. Мать всё ругалась: в отца, говорит, ты, подлец, уродился, и кончишь так же. Другие дети матерям на радость, а ты на что? Девять лет парню, а пользы никакой, только блох домой таскаешь! Ругала-ругала она меня, только без толку — непутёвый я был, куда уж там меня к месту пристроить... И Бог знает, что было бы, не возьми меня к себе месье Лотер.
Он, Лотер-то старый, тогда уж почитай лет двадцать цирк держал, худо-бедно, а всё хлеб людям. В Ла-Мюре он так, проездом оказался, сначала даже представление давать не хотел — всё в Ньон спешил, на ярмарку. Там хорошая ярмарка, раз в два года, всякий вам скажет... А тут Бебе пропала — обезьянка такая маленькая, их ещё мартышками зовут. Вправду сказать, это я её украл, уж больно мне обезьянку хотелось.
Ну, месье Лотер поднял крик, стали шарить по углам — и нашли Бебе, у меня на чердаке. Я, признаться, хотел научить её в карты играть, в подкидного... Так нас и застали, за этим занятием. Ой, помню, мать меня скалкой отходила! Она ж сильная была — скалкой, да об стену... Народ разорался — выпороть-де меня надо, да на городской площади, префект тюрьмой грозится... А Бебе плачет и за меня цепляется.
И вот тут месье Лотер и говорит: не надо, дескать, его пороть, а то, не дай Бог, талант загубите. Это ж в своём роде талант — со зверьми общаться. Отдайте, говорит, мне мальчишку, я из него человека сделаю. Тут мать смекнула, скалку бросила и говорит — берите. Всё равно он в доме не работник, а к вам ему самая дорога. Так я и попал к месье Лотеру.
Он, месье Лотер то есть, был великий человек. Цирком управлять — это не каждому дано. А он почитай двадцать лет труппу содержал — и все всегда были им довольны. Он и капитал оставил — кто говорил, тридцать тысяч, кто — сорок, а Мадлен призналась, что восемь. Тоже неплохо, при нашей-то жизни. Мадлен — это дочь его, старого Лотера. Его ещё звали месье Морис, только он этого не любил. Я и жену его застал, мадам Лотер — вот уж была красавица! Говорят, она в балетной школе училась, но что-то там такое случилось, что танцевать она не могла — может, после того, как Мадлен родила, я ж не знаю... Очень гордая она была, очень. Но я ей сразу понравился — уж не знаю, почему. Может, она сына хотела, а родилась дочка... А может, ещё чего, только стал я ей заместо сына. Он меня и грамоте учила, и письму, и всякой вежливости, только ученик я был никакой — всё больше со зверями. У меня в то время и номер уже свой вышел, со слоном. Был у нас такой слон, Алекс. Очень умный. Скажешь ему: Алекс, откуда ты родом? Из Китая? Он ушами трясёт. Из Турции? Он снова «нет». Неужто из Индии? И тут он трубит — да так звучно, любо-дорого послушать. Хорошо, говорю, в Индии? А он хоботом такой круг над головой чертит — вот, дескать, как хорошо! А падишаха, говорю, видел? И тут он на коленки становится и головой так типа кланяется. А где, говорю, сейчас твой падишах? На троне сидит? Алекс — «нет». В саду гуляет? Алекс снова «нет». Неужто к нам приехал? И тут — раз! И Бебе к нему на спину прыгает, в индийском костюме, да с плюмажем — ну чем не падишах? Только что падишахша. Ну да публике такие тонкости ни к чему, такой смех стоит, что затруби Алекс — не услышат. А уж месье Лотер-то как рад — это и описать невозможно. Я ещё несколько номеров поставил, с горностаями — было у нас два горностая, один потом сбежал... Потом с учёной собакой, с голубями — очень красивый номер, я его специально для Мадлен придумал: она танцевала, а голуби садились ей на плечи... да... Она очень хорошо танцевала — наверно, это у них в роду.
Ну, с этим номером и случилась у нас история. Мадлен — она старше меня, года на два, не больше, но мне-то — четырнадцать, а ей — шестнадцать, и она хозяйская дочка... А я не пойми кто, подкидыш, без роду, без племени — как тут нос не задрать? И стала она меня «третировать» — так она это называла. Терпел я, терпел — уж больно не хотелось мадам Лотер обижать, да не вытерпел. Когда она сказала, что голубям моим шею свернёт — они ей видите ли, танцевать мешают, — я развернулся и такую оплеуху ей влепил, что она на землю грохнулась. А потом как вскочит — и давай меня дубасить. Дрались мы с ней, почитай, недели две, а потом я говорю — провались ты со своими танцами, а я ухожу и голубей своих возьму — они мои, потому как месье Морис мне жалованье за два месяца задержал. И тут она как расплачется — я не понял, а она вцепилась в меня и говорит: не уходи. «С чего бы это? » — говорю. А она отвечает — ты, дескать, ничего кроме своих голубей не видишь, а я человек и жить хочу. «А я — что? — говорю, — жить тебе мешаю? » Нет, отвечает, не мешаешь, но ведь ты тут — единственный, с кем можно поговорить. Ты, говорит, Антуан, такой добрый, а от других ничего, кроме глупостей, не дождёшься. А зачем, говорю, ты со мной дралась? А что ж с тобой не драться, отвечает, если ты по-другому не понимаешь? И снова в плач.
Так я никуда и не ушёл, и стали мы с Мадлен лучшими друзьями — только вот родителям её это не понравилось. Мне месье Морис ничего не сказал, и мадам Лотер тоже виду не подала, но вот однажды стояли мы в Льеже — хороший город, и сборы всегда богатые... так вот, прихожу я с купанья — жара страшная стояла, июль месяц... а мне и говорят: всё, накрылся твой номер с голубями — Мадлен в школу пристроили, их тут пансионами называют. К слову сказать, мадам Лотер и до этого поговаривала, что дочку надо в этот, как его... пансион для ученья. А то растёт, говорит, как гриб на болоте, манер хороших не знает. Она ж сама училась, мадам Лотер то есть, и всегда мечтала, чтоб и дочка была образованная. Образованной-то она стала, только счастья ей это не прибавило...
Ну, а потом пошли разные события. Мадам Лотер умерла. И месье Морис тоже. А Мадлен манерам выучилась, и стал я ей не пара. Она всегда гордая была, а тут ей ещё внушили, что отец её дурным делом занимался, и стала она его стыдиться. «Побойся Бога, — говорю, — грех это! Разве ж, — говорю, — месье Морис разбойник какой либо мошенник? Он что, — говорю, — кого обидел или чему дурному научил? Посмотри хоть на меня — разве ж я хуже других людей?» «Нет, Антуан, — говорит, — ты не хуже, только я всё же не в лесу живу и должна считаться с тем, что люди говорят. Неужели ты думаешь, что мне не стыдно, что я встречаюсь с тобой вот так, тайком? Но разве ж я виновата, что мир устроен так, а не иначе?»
Ну что ты тут поделаешь? Видел я её с тех пор всего два раза и вдруг узнаю, что она вышла замуж.
На свадьбу меня не пригласили, да я бы и не поехал. И вдруг через два года получаю письмо: срочно приезжай, дело есть. Что, думаю, за дело? Приезжаю — оказывается, Мадлен дочку родила и хочет, чтоб я крестным был. Тогда же я и с мужем её познакомился — месье Дюран был хороший человек, только вот прожил недолго... Дочку мы окрестили — потому-то она и Антуанетта — в честь моего святого.
Порадовался я за Мадлен, да, видать, сглазил. Умер её муж, и осталась она вдовой с малым ребёнком. Деньги какие-то он ей оставил, домишко в Льеже, еще кой-что, только её как заклинило — хочу-де во Францию вернуться, опротивели мне тут все. «Зачем? — говорю, — Тебе что, плохо тут? Куда ты поедешь?» «Да куда угодно, — говорит, — лишь бы меня там никто не знал». «Слушай, Мадлен, — говорю, — я пока ещё здесь, и я тебя знаю. Что-то случилось. Что?» А она вдруг как заплачет! Я аж растерялся. «Антуан! — говорит, — ты добрый человек, ты и представить себе не можешь, что такое жить в этом городе. Восемь лет меня терпели из-за мужа. Он женился на мне, хотя мог взять девушку из достойной семьи — моя-то семья была недостойная! Меня простили бы, если бы у меня были деньги! Но он женился на мне по любви... И теперь они мне мстят — и мне, и моей дочери!» «Мадлен! — говорю я. — Не слушай ты этих старых кошек. Выходи за меня замуж, и мы уедем вместе. Родни у меня никакой нет, а те, что есть, тебе ничего не скажут. Я уже и место себе приискал — буду лошадей для армии закупать, дело выгодное, вот увидишь!» А она улыбнулась сквозь слезы и поцеловала меня прямо в губы. «Ах, Антуан, — говорит, — ты такой милый! Но я уезжаю — одна».
Взяла — и уехала. Всё упрямство её окаянное... Оно её и сгубило. Бедная Мадлен...
Поселилась она в Руане, почему — не знаю, и прожила там целый год. И вдруг получаю я от Антуанетты такое письмо: «Дорогой дядя (она всегда меня дядей называла, хотя мы с ней никакая не родня), приезжай к нам немедленно. Мама вышла замуж, и мне очень страшно». Господи, думаю, что за дела-то? Бросил всё и поехал в Руан. А там такая каша заварилась, что и не расхлебаешь!
Вышла моя Мадлен замуж. Где она его раздобыла, мужа такого, — Бог весть. Д'Орбильи его звали, Жан-Огюст д'Орбильи... Сам-то он был голодранец, ни гроша за душой, зато из какой семьи! Когда-то, давным-давно они были богаты и владели всем вокруг, и денег у них было много, и нос они задирали выше всех, потому как их предки ходили в разные крестовые походы — вроде как даже с самим святым Людовиком. Только вот теперь от всего этого один Мадленин муж остался, да и тот пьяница. И хорошо б только пьяница... Видно, здорово ей родственнички в Льеже насолили, коль она на такое дело решилась. Да, господа, уж на что я тертый калач, много всякого повидал, но такое осиное гнездо ещё поискать надо. «Мадлен, говорю, что ты наделала?» А она смеётся, и вид у неё такой странный. «Всё равно, — говорит, — я теперь госпожа д’Орбильи! И дети мои тоже будут д’Орбильи!». «Какие дети? — говорю. — Не доживёшь ты до детей! Мадлен, ты в своём уме?» «В своём, — говорит. — Антуан, не всё так плохо. Это лучшая семья в городе, не смотри, что рубашки штопанные. Да и Жан-Огюст... Куда хуже него люди есть. Отец их разорил, его и сестру, вот он и бесится, не может смириться. Ничего, ему всего тридцать, справимся, с моими-то денежками». «Ох, Мадлен, — говорю, — не всё деньги делают, он сейчас тебя бьёт, а что потом будет?» «Ну и что, — говорит, — помру, а на могиле напишут: мадам д’Орбильи!»
Ну что ты тут поделаешь? Сам-то Жан-Огюст этот ещё куда ни шло, коли управу на него найти, но у него ещё сестра была, мадам Сибилла — вот уж, с позволения сказать, сущая ведьма. Не знаю, от рождения это или как... Замуж её не взяли, да и какое там замуж — худющая, волосы седые, нечёсанные, глаза горят! Ходит по дому вся в сером, как привидение, и разговору только о своём роде, какой он древний да знатный! Говорят, она и зелья варила — чтоб людей изводить, но уж это не знаю... Болтали, что она и брата чем-то опоила — со злости, что он на Мадлен на моей женился — он-то думал, у неё денег миллионы, а оказалось — не так много, чтоб им замок свой выкупить!
Я только и смог уговорить Мадлен подальше Антуанетту отослать. К двоюродной тётке в Париж её отправили, к мадам Курье — та к ней хорошо относилась, да. Был я у них несколько раз, новости разные узнавал. Только новости всё были плохие — бил муж мою Мадлен и горькую пил. И вдруг узнаю — помирает он. Я приехал — а его уже и похоронили... Говорят, Сибилла его извела, только ерунда всё это, зачем ей родного брата травить? А Мадлен стоит — вся чёрная, кожа да кости, с позволения сказать, одна тень от человека осталась. Не стал я ей ничего высказывать, чего уж там — сама всё давно поняла. Обнял я её и говорю: «Собирайся, Мадлен, поедем к нам. Жена у меня добрая, слова тебе не скажет, да и Антуанетта может с нами жить». Я ж перед этим с женой переговорил: «Что, — говорю, — скажешь, Жанн-Мари, если к нам сестра моя с дочкой переедет?» А она отвечает: «Конечно, дорогой, пусть живут, сколько хотят».
Только вот Мадлен — эх, дурная башка! — не пожелала. «Антуан! — говорит, — я ж ребёночка ношу. Не возись ты со мной: вот рожу — и помру». «И думать не смей! — отвечаю, — когда роды?» «Через три месяца». «Вот через три месяца я приеду — и чтоб здорова была!» «Хорошо, Антуан, — говорит, — буду».
Обманула она меня, роды раньше случились. И когда я приехал, сказали мне, что ребёночек умер. Мальчик.

Только вот опять, господа, она меня обманула — живой он родился. И всё это время жив был. Назвали его Эрик-Александр, и в крёстные взяли каких-то забулдыг, только чтоб люди не знали. Гордая она была, Мадлен, очень гордая...
Я всё потом думал — откуда это у Эрика такая штука с лицом? Может, то, что он по смерти отца родился? Да и Мадлен моя шибко тогда изводилась... А может, и Сибилла ей что дала, чтоб она ребёночка-то скинула? С неё станется, с ведьмы этой...
Не уехала никуда моя Мадлен. Вот и жена мне говорит: «Не поедет она, Антуан, сил у неё не осталось, чтобы жить». Уж потом я узнал, что ещё одна причина была — сына-то она повитухе отдала и от людей скрыла, но приходила к нему часто, навещала. Эрик мне потом рассказывал, что она ему маску дала, чтоб лица его не видеть, и велела носить всю жизнь. Бог ей судья, моей Мадлен...
Восемь лет прошло, и она умерла. Одно-единственное и сбылось из того, чего она хотела: на могиле написали «мадам д’Орбильи»... Я её и хоронил, я и за памятник заплатил, а куда её деньги девались — это уж я не знаю...
А вот у Антуанетты судьба сложилась по-другому. Тётка в ней души не чаяла и наследство своё завещала — небольшое, но жить можно. А перед смертью она её в балетную школу пристроила — она, мадам Курье то есть, сама была когда-то балериной, вот и племянницу пустила по этой части. Там Антуанетта и мужа себе нашла, месье Жири — он тоже в театре работал, декорации рисовал.
И вот однажды — она ещё в школе училась — прибегает ко мне моя крестница вся красная, растрёпанная какая-то, и говорит: «Дядя Антуан, как хорошо, что ты в Париже! Ты мне не поможешь?» «Помогу, говорю, только что случилось?» «Я, — говорит, — парнишку одного подобрала, не возьмёшь его себе?» «Стоп, — говорю, — девочка. Что значит — подобрала?» Она мне и рассказала. Пошла-де в цирк с подругами, захотелось им, видите ли, говорящую собаку посмотреть — девкам замуж пора, а им всё говорящих собак подавай, — и увидели там парнишку одного, хозяин его в клетке держал. «Зачем, — говорю, — держал?» «Откуда я, — говорит, — знаю?» «Стоп-стоп-стоп, а вы, случаем, не у Бенито ли были? У него три месяца назад какой-то урод пропал». «Да, да, — говорит, — у него. Сволочь, — говорит, — твой Бенито». «Да я и не спорю. Вы что, украли мальчишку?» «Ну да, — говорит. — Я после представления спряталась, а когда все ушли, ключ со стены сняла и клетку открыла». «И куда ж ты его дела?» «Мальчишку-то? Да в подвале у нас живёт». «Что, прям в театре?» «Да, — говорит, — прям в театре». Ну, велел я ей его привести.
Привела она ко мне своего приятеля. А тот, как меня увидел, — раз, из руки у неё вырвался — и дёру. Догнал я его, он вырывается, кусается — сущий чертёнок. На вид лет десяти, а силища — что твой слон. «Тихо, тихо, не вертись, — говорю, — незачем вертеться. Тебя как зовут?» А он смотрит на меня, подобрался весь, глаза горят, того гляди — вцепится. «Эрик, — говорит Антуанетта, — скажи дяде Антуану, как тебя зовут». Он молчит. А тут Жанн-Мари подошла. «Эрик, — говорит, — не бойся. Мы с Антуанеттой одна семья и в обиду тебя не дадим. Ты ведь веришь Антуанетте?» Жанн-Мари — она сама в цирке выросла, уж её-то страшной рожей не удивишь. «Ну так как тебя зовут?» — спрашиваю. А он эдак сквозь зубы: «Никак». «Быть того не может, — говорю, — даже у зверей имена есть. Вот Ранетка — на ней мадам Воллар, наша наездница, скачет, а это Саблотта, куница — ты знаешь, что такое куница? — по ночам она мышей ловит, а днём у меня через обруч прыгает. А там — видишь? — чёрный лис, его зовут Адвокат. Значит, и тебя должны как-то звать». Он взглянул на меня, хватку ослабил и говорит: «Эрик меня зовут». «Что ж, — говорю, — хорошо». Поужинали мы все вместе, спать легли, час прошел, другой. «Ну, — думаю — время». И в самом деле, чуть не опоздал: гляжу, Эрик ботинки-то снял (Жанн-Мари ему одежонку какую-то приискала) — и к выходу. «Эрик, — говорю ему этак строго, — что ж ты так, не попрощавшись?» А он смотрит на меня, мордашку задрал и говорит: «Всё равно я убегу». «Эрик, — говорю, — так нельзя. Чтобы бегать, — говорю, — соображение надо иметь». «А что это такое?» «Ну вот, например — куда ты побежишь?» «На волю побегу». «И куда ж это?» Молчит. Дай, думаю, с другого бока зайду. «Ты, — говорю, — Антуанетте веришь?» «Нет». «Почему?» «Она меня предала. Сказала, что к хорошим людям отведёт, а привела обратно в цирк». «Так она и не говорила, куда тебя отведёт, она сказала — к кому, к хорошим людям». «А я не хочу в цирк». «А куда ты хочешь?» «Обратно в театр. Там музыка». «А ты музыку любишь?» «Да, я на скрипке умею. Вот вырасту — и стану лучшим скрипачом в мире». «Так ещё вырасти надо. А вырасти можно только у хороших людей. Так что всё правильно Антуанетта сделала». Тут он задумался, глядит на меня, глазёнками сверкает. «А что, говорит, я буду у вас делать?» «Сначала, — говорю, — мне помогать будешь, а потом посмотрим, к чему у тебя таланты». «А в клетку не запрёте?» «Нет, — говорю, — зачем? Я ж не балбес какой, чтоб в клетку тебя сажать». «А меня сажали». «Знаю, — говорю, — наслышан про твои дела. Только ты вокруг себя-то оглянись, направо-налево посмотри. Ты что думаешь, у меня, кроме тебя, показывать, что ль, некого?»
Так он у нас и остался. Я ему и документы выправил — на своё имя, и по закону он — как бы там ни было — Леру Эрик-Александр.
Он, в общем-то, неплохой был паренёк — до тех пор, пока всё по нему делалось. А если что не так — сущим дьяволёнком становился, и с каждым годом всё хуже и хуже. Отходил, правда, быстро. Справедливость тоже любил, дрался часто. Два таланта у него было: музыка и фокусы. Я не препятствовал, и то и другое — дело денежное. «Учись, — говорю, — учёба — первое дело. Вот месье Тартини (это фокусник тогда был такой знаменитый) — у него и контракт годовой на три тысячи, и в сезон на ярмарках до семисот франков зарабатывает. Да и в маске выступать можно». «Ерунда, — говорит, — дядя Антуан. И Тартини ваш — придурок. Я, — говорит, — весь репертуар его наизусть знаю, жалкое фиглярство, вот оно что». Так мы и пререкались, пока Эрик себе учителя по нраву не нашёл. Месье Александр — может, слышали о таком? Так Эрик и его превзошёл — потом, конечно, когда повзрослел, а тогда ему лет пятнадцать было, когда всё случилось...
Мы в Париже стояли, когда Антуанетта замуж собралась. У меня тогда дочка померла, Сесиль, пяти лет не прожила — так что я к Антуанетте ещё больше привязался. Она меня часто навещала. И вот однажды жена моя вышла, а она и говорит: «Дядя Антуан, мы сейчас одни?» «Одни, — говорю, — девочка, а что такое?» «Дядя Антуан, я должна тебе кое в чём признаться». И рассказала она мне про Эрика: что жив он остался, и что мать его спрятала, и знали про всё это лишь три души — повитуха, которая его у себя держала, да мадам Курье, да сама Мадлен. А как Мадлен-то умерла, тётка письмо от неё получила — забери-де Эрика, не дай пропасть невинной душе — и деньги ей переслала, какие остались. Мадам Курье — она добрая была, поехала. Только вот опоздала она — Сибилла парнишку к себе забрала. То ли сбежал он от неё, то ли она и в самом деле его продала — не знаю, врать не буду. Эрик говорил, что это она его к Бенито отвела — там, мол, такому отродью самое место. Ну да он много чего говорил, всему верить нельзя. А мадам Курье вернулась в Париж несолоно хлебавши. Тогда-то Антуанетта и узнала, что у неё брат есть, она ж его ни разу не видела. Может, потому и ходила говорящих собак смотреть, что его хотела найти — она же добрая девочка, моя Антуанетта. Вот Господь-то ей и помог...
«Ой, девочка, — говорю, — что ж ты наделала? Зачем ты всё скрывала?» И тут она как разревётся! «Дядя Антуан, я так испугалась! Я была такая дура! Боялась, что меня не возьмут замуж, и я умру старой девой! И мне было стыдно перед подругами! А потом — как бы я ему сказала?»
И тут вдруг — раз — и дверь нараспашку. И Эрик стоит на пороге, весь белый от злости — он тогда так бесился, что я уж несколько раз его головой в бочку с водой окунал, чтоб поостыл малость. «Вы... — говорит, — вы... Вы меня всё это время обманывали!» Повернулся — и был таков. Две недели я его искал, да так и не нашёл. Кого ни спрашивал — никто его не видел. Так с концами и исчез.

Месье Леру помолчал, прежде чем продолжить:
— Десять лет прошло... нет, больше — двенадцать! — нашёлся наш Эрик. Сижу как-то у себя дома — как жена умерла, я тут и поселился, бродячую жизнь забросил, — и вдруг он входит. «Здравствуй, говорит, дядюшка Антуан!» «Здравствуй, — говорю, — коль не шутишь! Ну и где ты был?» «Ой, — говорит, — дядюшка, много где я был, весь мир, почитай, объехал, в Персии — и то побывал». «И как тебе, — говорю, — персияне?» «Фи! — говорит. — Нашли, дядюшка, о ком спрашивать! Пустейшие существа, даже думать о них не хочу». «Узнаю, — говорю, — моего Эрика. Все мы — пустейшие существа, и думать про нас не стоит». «Ну, не все, не все... — гляжу, тон потихоньку сбавил. — Вот вы, дядя, к таким не относитесь, ещё кое-кто...» Ну, думаю, Эрик не изменился.
Вырос, он, конечно, здорово — ну да он всегда был высоким. И вообще — молодец молодцом, говорит по-учёному, одет хорошо и, видать, при деньгах.
Проговорили мы с ним всю ночь. Он тогда с гастролями по Франции ездил, большие деньги зарабатывал, а хотел ещё больше. «Вот, — говорит, — дядя Антуан, месье Беллахини за выступление две тысячи запросил. А у меня такой номер не выйдет, потому как имя подкачало — чего можно добиться с фамилией Леру?» «А чем тебе, — говорю, — моё имя не нравится? Многие честные люди его носят. Вот я, например, или отец мой — его, правда, за браконьерство расстреляли, зато пока жив был — каждый Божий день в трудах праведных проводил: то силки проверит, то зайчика подстрелит, то леснику в зад солью пальнёт... Братец опять-таки мой — тоже Леру, только Жан-Матье — трактир в Бют-Шомоне содержит... сыночка единственного, Гастона, на адвоката выучил. Только он, балбес, всё больше в газеты пишет, ну да это его дело. Нет, Леру — фамилия порядочная». «Да я и не говорю, что непорядочная... Просто как-то не звучит. И вообще, — говорит, — это мой долг — возродить семейное имя». «Это у вас, — говорю, — семейная дурь — с именем своим носиться. Отец твой, Царствие ему Небесное, спился из-за этого, да и матушка твоя раньше времени в гроб сошла... Чего возрождать-то? Двое вас осталось на всём белом свете — ты да тетушка твоя, не к ночи будь помянута. Её, правда, на улицу не выпускают — и правильно делают. Сбрендила, говорят... Сбрендить-то она давно сбрендила, ещё когда твой дедушка, добрейшей души человек, всё своё добро на скачках спустил...» Смотрю — нахохлился. «Хватит, — говорит, — дядя, я и сам всё знаю не хуже тебя». «Откуда, — говорю, — такие познания?» «Да Антуанетту протряс... Только всё равно д'Орбильи звучит лучше, хоть ты тресни!» «Ну, — говорю, — на вкус и цвет товарищей нет. Что делать-то будешь?» «В Руан, — говорит, — поеду, документы новые выправлять». Ну, что ты тут сделаешь? И поехал.
Вернулся он через две недели: настроение боевое, глаза горят. «Ну, — спрашиваю, — какие новости?» «Ну что, — говорит, — тётушку навестил — почитай лет двадцать не виделись». «И как она?» Он смеётся: «Ой, дядя Антуан, золото моя тётка. Уж на что я привык, что меня разными словами называют, но тут такого наслушался — вовек не забуду!» Сибилла — она могла, она такая, не гляди, что из благородных. Она и меня разными словами называла, только я Эрику не сказал.
И тут он меня огорошил. «Раз, — говорит, — родная семья не желает иметь со мной дело — надо, чтобы меня кто-нибудь усыновил». «Это ещё, — говорю, — что такое?» Ну, он мне и пояснил, что хочет воспользоваться чужим именем. Такое часто бывает: уйдёт человек на покой, а имя своё кому-нибудь в аренду сдаст — чтоб, значит, не пропадало. Вот Эрик и нашёл подходящего человека, в Англию куда-то к нему ездил. Месье Меллер, если кто не знает, был в своё время такой фокусник, большие сборы делал — я-то его не видел, но слышал — большой был знаменитостью. Вот Эрик-то у него имя и перекупил... А потом он с гастролями уехал — почитай, что по всему миру, — и не видел я его целых два года.
И вот — является, дверь нараспашку и рожа недовольная. А я-то знаю, что недовольным ему быть не с чего — турне по восьми странам и сборы шикарные. Ну, думаю, что-то случилось.
«Как дела, — говорю, — Эрик? Откуда ты к нам такой весёлый?» «Из России, — говорит, — дядюшка». «Ну, тогда не пойму, чего это у тебя рожа кислая — народ там хороший, а уж вашего-то брата так и вовсе обожают и на руках носить готовы. Я б на твоём месте там и поселился». «Ой, — говорит, — дядюшка, всех денег не заработаешь». «А если не секрет, — говорю, — зачем тебе деньги?» «Секрет, — отвечает, — но тебе — скажу. Я хочу купить театр». «Благое дело, — говорю. — Тем более сейчас и мода такая пошла — театры себе заводить. Вот ты, к примеру — чем ты хуже месье Робер-Удена? А у него есть свой театр. Так что давай, дерзай. Может, Бог даст, и нос ему утрёшь». Тут Эрик скривился весь, как от зубной боли, и говорит: «Нет, дядюшка, это ремесло я заброшу. Так, если изредка, для собственного удовольствия... Нет, у меня другая мысль» «Какая же?» — говорю. «А вот помнишь — была в своё время такая хорошенькая музыкальная шкатулочка, ладная такая вещичка на пляс Нувель?» Я аж присвистнул от удивления. «Неужто, — говорю, — Опера Популер?». «Да, — отвечает. — Опера Популер. Чудесный маленький театрик». «Эрик, — говорю ему этак серьёзно, — выбрось эту затею из головы. Во-первых, он сгорел дотла, ты в него все свои деньги ухлопаешь, а во-вторых — как ты думаешь им управлять?» «Это, — говорит, — я уже продумал. Есть у меня отличный заместитель, он и будет вертеться. А я только так — общий надсмотр и всё такое».
«Эрик, — говорю, — добром это не кончится. Поверь моему опыту, охмурит тебя какая-нибудь актриса». «Ничего, — смеётся, — не охмурит, я к этому стойкий».
И сделал всё по-своему — купил Опера Популер и отстроил заново.

Он часто тогда ко мне приходил. И такой был счастливый — всё рассказывал мне, как строительство идёт. Он и план нарисовал, по которому всё построили, вплоть до дверей и всяких там сидений. Кучу денег он туда вбухал, особенно фундамент дорого ему обошёлся — какую-то речку пришлось перепрудить, чтобы его углубить. Тогда-то ему и пришла в голову мысль построить себе дом под землей: «Буду, — говорит, — здесь отдыхать, когда меня все достанут». А так у него кабинет был наверху, с потайным выходом — и наружу, и в директорскую, он мастер был на такие дела.
Ну вот, построили театр — и представление первое дали. Эрик и меня пригласил — ложу отдельную дал, всё чин-чинарём. У него и своя ложа была, он мне её показывал — там так всё было устроено, что зайди туда человек — а его снаружи-то и не видно. Еще много было в театре разных хитростей, он мне про них рассказывал... И сначала всё было хорошо.
Но вот смотрю — через полгода пыл у него малость поостыл, и стал мой Эрик каким-то дёрганым. Спрашивал я его много раз — что такое? Он молчит. Ну ладно, думаю, войдёт в колею.
И действительно, вошёл. Смотрю — повеселел он как-то, размягчел вроде даже. Ой, думаю, не к добру это. И вот однажды спросил я его в лоб: «Отчего-де, парнишка, ты такой благостный ходишь?» А он мне и отвечает: «Ты не представляешь, дядя Антуан, я сделался ангелом». «Это, — говорю, — бывает. Вот и Сесиль моя, бедняжка, тоже теперь ангелом стала... Только она-то, — говорю, — померла, а вот ты, вроде, как бы и живой!» «Ах, — говорит, — дядюшка, ничего-то вы не понимаете. Я стал ангелом для маленькой девочки и прихожу к ней каждый вечер». «Эрик! — говорю ему как можно строже. — Это ты брось, до добра такие вещи не доводят. Сколько ей лет?» «Четырнадцать». «Тем более, — говорю. — Сейчас ей четырнадцать, и она ещё дурочка, а через два года ей будет шестнадцать, и она начнет в парней глазами стрелять. И вообще, Эрик, тебе давно пора жениться. Вон, у старого Кольмара дочка на выданье, и у месье Ватто племянница, а у Морена — так даже две, и мадам Мишонне всё второй раз замуж норовит — а ей всего двадцать восемь, и капитал имеется». Он аж перекривился. «Фу, — говорит, — дядя Антуан, что ты мне всё уродин каких-то сватаешь?» «Эрик,— говорю, — запомни, красота в женщине — не главное. Вот помнишь мою Жанн-Мари?» «Конечно, — говорит, — я помню тетю Жанну». «Так вот — красавица она была?» А он и отвечает без раздумий: «Да, конечно». «А я, — говорю, — женился на ней, потому что у неё доброе сердце». Я-то помню, что у Жанн-Мари лицо было плоское, как блин, и всё в веснушках, но сердце у неё и впрямь было золотое. «Ну, дядя, — говорит, — поживём — увидим».
И всё было тихо аж два года.
Он часто мне рассказывал про эту девочку. Видеть-то она его не видела — Эрик всё так устроил, что мог с ней говорить, а она даже и не понимала, где он есть. Вроде как сиротой она была и жила при театре, училась на балерину, как когда-то Антуанетта... Вот Эрик её и пожалел. Талант, говорит, у неё, только учиться надо. Она и училась — отчего бы не учиться? Вот только вышло всё это ему боком, потому как такие вещи завсегда боком выходят.
Как я говорил, так и случилось: стало ей семнадцать лет — и завела она себе кавалера. Ну, Эрик, понятно, этого не потерпел — схватил её в охапку и уволок к себе в подвал. Что там у них было — до сих пор не пойму, только прибежал он ко мне весь белый и сам не в себе. «Эрик, — говорю, — что случилось?» А он слова связать не может, за голову схватился и завыл, как зверь. «Да, — думаю, — серьёзные дела-то». Пришёл он в себя наконец и заговорил — больше путался, чем по делу, я уж потом всё связал. Он девочку эту хотел вразумить, и для того явился ей во плоти — в маске, конечно, куда ж без неё... Запудрил мозги, что он-де — Ангел, она и пошла за ним в его берлогу. А дальше — чёрт его знает, то ли она очухалась, то ли он сам как-то не так себя поставил... короче, скинула она с него маску-то. Дальше Эрик что-то непонятно говорил — то ли он её прибил, то ли сама она упала... Ну, нехорошо там что-то вышло. Испугалась она, бедняжка — да что там говорить, любой шарахнется, коль вот так, перед фактом... А он плачет. «Она, — говорит, — маску мне мою швырнула и отвернулась». «А ты, — говорю, — чего ожидал? Ты б с ней хоть поговорил заранее, объяснил, что ли, ситуацию — небось, оно полегче бы всё прошло». «Ах, дядя, — говорит, — я ж не думал ей лицо своё показывать!» «Ну и дурак, — отвечаю, — сколько можно бедной девушке мозги пудрить?» Тут он снова завыл. «Ну, — думаю, — беда». Любовь, господа, она и так-то не сахар, а для Эрика — так и вовсе отрава. «Ну а дальше-то, — говорю, — что?» «Дядя Антуан, я не смог этого вынести. Ты бы видел, как она на меня смотрела! Пусть я... урод — будем называть всё своими именами! Так вот: пусть я урод — но нельзя же так, я ведь все-таки человек!» «Эрик, — говорю, — какая разница, урод ты или не урод. Дальше-то что?» «Я её отпустил. Дядя Антуан, я не мог там оставаться. Ты бы видел её глаза! Нет, я не смог этого выдержать. Я её отпустил».
«А вот здесь, — говорю, — Эрик, ты поступил необдуманно. Ну что такое — испугалась? Я вон тоже испугался, когда у меня лев из клетки вырвался... Так что — я его оставил на свободе бегать? Нет, собрал ребят, и мы его снова в клетку загнали. Вот и ты — раз уж всё так случилось, не надо было её отпускать. Подержал бы у себя с недельку — она бы и попривыкла, и тебя бояться бы перестала. Ты ж не зверь — небось, не обидел бы бедную девушку?» «Ах, дядя, — отвечает, — ну что вы такое говорите? Что вы вообще в этом понимаете? Всю жизнь, всю свою жизнь я из кожи вон лез, чтобы никто не посмел сказать, что я...» «Ну что — ты...? Эрик, кого ты хочешь обмануть?» «Дядя Антуан, прошу вас — не надо! Пожалейте меня... Да, да, я все понимаю — я кретин, настоящий кретин — плюс к тому, что урод! Хорошая смесь, как раз для любви! Но эта девочка... Что она видела от меня, кроме добра? Но когда она посмотрела на меня... Дядя, так не смотрят на человека, даже на урода! Дядя Антуан, ну скажите хоть вы — неужели так трудно понять, что я — человек? Что я желаю ей добра, что я вовсе не исчадие ада, даже если и живу под землей? Неужели, глядя на меня, так трудно поверить, что я могу... могу любить кого-то, и это никому не принесёт никакого вреда?»
Ну, что тут скажешь? Так бы я его живо вразумил — он и раньше всякую чушь нёс, чего уж там, было дело... Но тут вижу — плохо ему, по-настоящему плохо. «Эрик, — говорю, — ты всё это близко к сердцу не принимай. Сам посуди, что должна была подумать бедная девочка? Ты ж себя Ангелом называл, а тут — бац! — и что-то совсем не ангельское... Поневоле мозги в другую сторону перекосит. Это временно, вот увидишь». «Дядя, ну объясните вы мне — за что мне всё это? Почему я не могу жить так, как все люди? Почему? Я что — в чём-то виноват? В чём? Почему я не могу выйти на улицу, смотреть людям в глаза, почему я должен бояться, что они увидят меня даже в маске, я уж не говорю — без маски? В конце-то концов — почему я, с моими деньгами, должен разыгрывать привидение в своём собственном доме? И ладно бы только это! Дядя Антуан, ну почему, почему эта девочка... почему она... Нет, всё равно вы ничего не поймете!»
«Эрик, — говорю, — послушай меня. Не буду врать, что всё хорошо, но пока ещё всё поправимо. Попытайся с ней встретиться. Если она добрая, то ей самой сейчас стыдно, а если нет — зачем она тебе нужна?» Он вздохнул, рукой по лицу провёл: «Ладно, — говорит, — дядя, посмотрим». Встал он весь такой несчастный, посмотрел на меня и говорит: «Неинтересно мне знать, есть у неё совесть или нет. По-другому всё решится. Коли захочет судьба — она будет моей. И я сделаю всё, чтобы она стала моей!» С тем и вышел. Упрямый он был, Эрик... Ох, упрямый!

Упрямство его и сгубило. Сколько раз я ему говорил: «Доведёт тебя, Эрик, вся эта секретность до беды. Чего ты боишься? Явись пару раз в директорской — хоть в маске, хоть без, — наведи там шороху. Кулаком по столу — раз! — и все шёлковые сделаются. И Лефевра своего прогони — чего ты в него так вцепился? Тоже мне, сокровище какое! Сам же говорил, что на нём пробы ставить негде, да и вообще — дегтярную бочку не отмоешь. И подвал свой забей — неровен час, заразу какую там подхватишь. Ты ж нормальный парень, чего дурью-то маяться? Ну, коситься будут. Что тут поделаешь? Покосятся-покосятся — и перестанут. Ко всему люди привыкают, поверь мне, не первый год живу».
Говорить-то я ему говорил, только всё напрасно. Он, может, и сам уже устал от такой жизни — как-никак, а три года по подвалам кого хошь измотают, — да вот упрямство это несчастное! Не мог он от своего отступиться, вот и проиграл...
А тут ещё несчастья всякие пошли, одно за другим. Сначала директор сбежал, Лефевр этот окаянный. Ох, господа, поганец он был, сущий поганец! Эрик по нему особо-то и не страдал: «Этого придурка, — говорит, — всё равно рано или поздно найдут, и без моей помощи — погорит на какой-нибудь афере. А театр по закону мой, так что пусть Андре с Ришаром порезвятся, когда ещё им такая возможность представится». Зря он так, конечно, но кто же знал... Девочку свою он хотел вернуть, а всё остальное ему было неважно.
Я вот сейчас думаю, а мог ли он её тогда в самом деле вернуть? Наверно, мог. Терпения бы ему побольше... Она, я так понимаю, не злая была, просто испугалась, вот и всё. Даже не лица его испугалась — просто как-то всё необычно было, не по-людски... Он всё Ангела из себя представлял, а зря. С Ангелом, господа, каждый рад подружиться, а вот с Эриком... Эрика любить было надо. А как его полюбишь, когда он с тобой вот так, через стенку говорит? Этак и я бы его не понял, не то что эта девочка. Страдал он очень, но пересилить себя не смог. Видно, не судьба... А жаль. Он, если с ним по-хорошему, совсем другим человеком становился, я-то знаю...
Ну, а дальше ещё хуже пошло. До этого всё было так, цветочки... А тут человек насмерть убился. Буке его звали... да, кажется, Буке... Испугались все очень — да вы знаете, наверное, эту историю! Тогда не стали возиться, списали всё на несчастный случай. Дескать, бегал этот Буке по верхотуре с верёвкой на шее, поскользнулся и упал. Поскользнуться-то он и в самом деле поскользнулся, только вот с верёвкой-то... неладно получилось.
Я вам всё это говорю, господа, чтоб вы поняли: Эрик — он такой был, скорый на расправу. Не то чтоб я его оправдывал, но и обвинять-то его, в сущности, не в чем. Прибежал он ко мне в тот день — злой как чёрт, сперва даже говорить не мог, всё шипел... «Нечего, — говорю, — шипеть. Зубы разожми, да скажи по-человечески — что там ещё приключилось?» Он и рассказал.
Случайно всё вышло, звёзды как-то не так сложились. Хотя, прямо скажем, оба хороши. Буке с чего-то шпионить за ним вздумал — тоже мне, нашёл занятие, других, что ль, дел нет? Ну, Эрик его и застукал. Да нет, не подумайте, убивать он его не хотел... Так, проучить малость, чтоб впредь неповадно. Да вот вышло всё неладно: Эрик парень сильный, на колосники его загнал, прям во время спектакля, и петлю на шею кинул. Не надо было так делать, сколько раз я ему говорил — поосторожнее, мол, с удавкой, далеко ли до греха? А он только смеялся — чем ещё, говорит, людей вразумлять? А Буке-то взял — да и поскользнулся! И тю-тю — дошутился Эрик! Нельзя с такими вещами играть, это я вам точно говорю...
Вот с Буке-то всё и началось.
Первым делом — девица. Испугалась она его, думала — он Буке задушил, чтоб всем досадить. Но уж это неправда, зачем ему такие вещи вытворять, в своём-то театре? Только она-то ничего этого не знала, и Эрик тоже ничего ей не сказал.
Да, нехорошо всё вышло. Пока он девочку эту вразумлял — кавалер её стал за ним гоняться. Откуда он только взялся? Сидел бы тихо — себе же лучше! Эрик тоже хорош, бегал ко мне каждый день — злой-презлой, и такую чушь нёс, что я на него даже кричал иногда. Я всё боялся, что его с катушек сорвёт, такой он был... разогретый. Прибежит ко мне — я его малость остужу, а на следующий день он — глядь! — новую дурость учудит. Откуда у него что бралось — понять не могу, он, в общем-то, умный был парень. Любовь его подкосила, любовь любого ума-разума лишит...
Так вот, насчет разума. От любви-то, может, и рехнёшься, а вот если его, ума, изначально не было — так это совсем, братцы, беда. Вот и виконт этот ненормальный что удумал — Эрика поймать. Дурее, господа, ничего в жизни не слыхал, а уж я-то по свету поездил — дай Бог! «Эрик, — говорю, — как они тебя ловить-то думают? Неужто, прости Господи, подвал штурмовать будут?» «Нет, дядюшка, тут повеселей затея. Вот что виконт придумал: поставят они мою оперу, Кристина петь будет — ну и я, ясно дело, на премьеру притащусь. Я ж совсем чокнутый, что тут говорить. И вот тут они меня поймают, рученьки белые скрутят и уволокут прямиком в Санте. А их, наверное, — сразу в Бисетр». «Эрик, — говорю, — кончай ты эту уголовщину. Поверь мне, добром всё это не кончится!» «Нет, — говорит, — пусть дойдут до конца. Я ихние разговоры каждый день слушаю — Бог даст, возненавижу её. Сердце кровью обливается, что они обо мне говорят — страшнее монстра на всём белом свете не сыщешь!» «Ну и зачем ты это всё слушаешь? Зачем ты себя растравляешь? Ну не любит тебя эта девочка, что теперь делать? Плюнь на всё, и постарайся её забыть». «Нет, дядя, — говорит, — я должен быть в курсе их проделок. Они-то думают, что в часовне их никто не слышит!» Там в подвале часовня была — Эрик её построил, чтоб хоть какая нравственность в театре привилась. «Да как же, говорю, они могут думать, что ты их не слышишь? Ты же с девочкой этой в часовне разговаривал?» «Ха, — говорит, — они думают, что я сдох со злости. Или просто другого места не нашли, где бы им поворковать. Недолго вам, голубки, веселиться!» «Эрик, — говорю, — ты что-то удумал». «Да не я — это они удумали. Застрелить меня, коль поймать не удастся». Ну, тут уж у меня терпение лопнуло. «Эрик, — говорю, — иди в полицию. Или я сам пойду. Говорю тебе, добром это не кончится». «Нет, дядя, — говорит, — ни поймать меня, ни убить им не удастся. И план ихний идиотский виконт может себе засунуть куда хочет. По-другому все случится — как я хочу». «И что ж ты, — говорю, — хочешь?» «А пусть они мою оперу поставят — и слушают её до конца. А в последнем действии я — раз! — и Кристину украду, прям со сцены!» «Как это?» — говорю. «Да есть способы». «Эрик, — говорю, — не надо девушку красть. Во-первых, это плохо. Во-вторых — уголовно наказуемо. А в третьих, зачем это тебе, если она тебя не любит?» «А я, — говорит, — дядюшка, обдумал ваши слова насчет льва и клетки. Пусть поживёт у меня — может, образумится». «Эрик, — говорю, — не делай этого. Прошу тебя. Ну чего ты, в самом деле, как павиан какой?» «Павианы, — говорит, — дядюшка, — наши ближайшие родственники». Ну и как с ним спорить?
Я уж потом узнал, что дело ещё серьезней было. Знал бы я, что они его к смерти приговорили и в самом деле стрелять собираются — в тот же день бы в полицию пошёл, не раздумывая. Да вот только не знал я ничего этого.
Мне бы, по-хорошему, надо было на спектакль пойти, только я вот что подумал: если Эрик взаправду ту девицу украдёт, так её ж, небось, искать станут. Ну и зачем мне светиться? Нет, думаю, пусть Эрик сам дурит — всё равно ко мне жаловаться прибежит, не денется никуда.
Зря я так, только кто ж знал-то? А так, может, и пожара бы не было? Хотя... нет, ничем бы я тут не помог.
Ну вот, господа, рассказ мой к концу идёт. Наступил наконец тот вечер, когда Эрикову оперу должны были ставить. Я, признаться, на улицу вышел, послушать, что народ говорит, — да не утерпел, съездил на пляс Нувель. Смотрю, вроде всё тихо, театр стоит, публика съезжается... И домой поехал. Ну его, думаю, лучше спать пораньше лягу — всё равно раньше чем через неделю Эрика ждать не стоит. Пока он там со своей Кристиной разберётся... Всё равно ко мне прибежит, вот тогда и посмотрим.
Но это я так думал, а вышло всё совсем по-другому.
Сижу я у себя, и вдруг в три часа ночи — стук в дверь. Открываю — стоит передо мной Эрик. И уж на что я его знал как облупленного, но таким я его ещё не видел — даже сказать не могу, как он выглядел. С меня весь сон как рукой сняло: вижу — стоит на пороге и не двигается. Схватил я его в охапку и к себе затащил — он, бедняга, шага сделать не мог, ума не приложу, как он до меня добрался. «Эрик, — говорю, — как ты?» Он голову поднял и говорит: «Хорошо, дядя, очень хорошо». И упал — прям на ту скамейку, где вы сейчас сидите. Испугался я очень. Сел рядом и спрашивать ничего не стал — обнял его голову и заплакал. Смотрю, он вроде как очнулся, смотрит на меня. «Эрик, — говорю, — все живы?» «Все, — говорит, — дядя. Не бойся, все живы. И я не умру. Сейчас — да, мне плохо, но я это вынесу. Я много чего могу вынести, ты же знаешь». «Эрик, — говорю, — ты не ранен?» «Нет, — говорит, — дядюшка, не так, как ты думаешь. Дай мне приют на одну ночь, а утром я чего-нибудь придумаю». А я вижу — смотрит он себе под ноги, и взгляд — пустой-пустой... «Эрик, — говорю, не умирай. Ты меня сильно расстроишь. Мать твою я не уберег, а теперь и ты ещё на тот свет просишься. Не дело это: раз уж себя не жалко — пожалей хоть меня-то!» «Дядя Антуан, ты такой добрый, ты всех любишь. Даже меня, хотя любить меня трудно... да и не за что. Спасибо тебе». И вдруг голову поднял: «Поговори со мной».
А меня и упрашивать не надо. Испугался я за него, да и как тут не бояться — вижу, он, как утопающий за соломинку, за меня цепляется. «Эрик, — говорю, — что у вас там случилось?» «Дядя Антуан, всё хорошо. Завтра я выйду и... И чего-нибудь придумаю. Это трудно — жить без неё, но я обязан. После всего, что случилось, — я должен жить. Я не могу умереть — просто так, ни за что, ни про что». «Эрик, — говорю, — ты всё-таки поговорил с ней?» «Да. Она... Я поговорил с ней — там, у себя». «Так что ж — ты увел её со сцены, как обещал?» «Да. Нет... Мы... Дядя Антуан, не мучайте меня!» «Ладно, Эрик, — говорю, — это не главное. Скажи честно — за тобой никто не гонится?» «Нет. Не должны». «Уже хорошо. Где сейчас эта девочка?» «Она? Я не знаю... После того, как она уплыла... с виконтом, на лодке...» «Господи! — говорю. — Ещё и виконт! Ты что, и его к себе затащил?» «Ой, дядя, всё так сложно... Нет, он сам ко мне пришёл, своими ногами...» «И ушёл — своими?» «Да... наверно... Я дал им лодку, а дальше — не знаю... Нет, он должен быть живой. Не может быть, чтоб он сильно пострадал...» «Пострадал? — спрашиваю. — Отчего?» «Ну... Я хотел его повесить...»
Ну, тут мне совсем не по себе стало. «Час от часу не легче. Эрик, но ты же его... это самое... не повесил?» «Почти. Почти повесил... Я ей сказал — или ты будешь со мной, или я его повешу». «И она согласилась?» «Да. Она его любила. И я её любил. Я даже не думал, что способен так любить. Знаешь, ты был прав — я не мог причинить ей никакого вреда, хотя она меня так обидела. Но она... она согласилась быть моей. Я знаю — она стала бы моей, душой и телом. Забыла бы его, ради него самого, и жила бы только для меня. Знаешь, дядя, она поклялась мне, что я не буду одинок... И поцеловала меня. Честное слово! И ей не было страшно... или противно. Клянусь вам, дядя, это так!» «Эрик, — говорю, — тебя послушаешь, так ей с этого поцелуя прям поплохеть должно!» «Ах, дядя, не обманывайте меня! Я же знаю, кто я такой! И никакие слова, никакие дела... никакие деньги — ничего тут не изменят! Любая мразь с парижского дна — и та выше меня, потому что у неё есть право называться человеком, а у меня — нет!» «Эрик, не говори так. Во всяком случае, при мне. Для меня ты, сам знаешь, почти как сын — и вдруг такие разговоры. Неужели ты меня совсем не любишь?» «Люблю, дядя». «Тогда зачем ты меня так огорчаешь?» «Ах, дядя, ну вы же знаете, что я — неблагодарная свинья!»
«Этот вопрос, — говорю, — если хочешь, мы потом обсудим, а теперь вот что скажи — она в самом деле согласилась выйти за тебя замуж?» «Да, дядя. Она смотрела на меня, и я видел, что она меня не обманывает. А ведь она так часто меня обманывала, а под конец дошла до того, что хотела меня погубить. И если бы я её не любил, я бы тоже её погубил. Но когда она меня поцеловала и сказала, что теперь я не одинок... Нет, дядя, я и в самом деле был бы чудовищем, если бы позволил ей разделить со мной этот ад». «Ну-ну, Эрик, — говорю, — не преувеличивай. Почему сразу — ад?» «А что же?» «Нет, Эрик, семейная жизнь вовсе не ад. И вообще — кто тебе это сказал? Врёт он всё, поверь моему слову. Вот я, например, женился очень удачно. Да и Жанн-Мари вроде не жаловалась — так, разве что, иногда... по большим праздникам...» «Это когда вы, дядюшка, домой на карачках приползали?» «Ну да», — говорю, а сам рад-радехонек, что он вроде как отвлёкся.
И в самом деле, смотрю — он как-то задумался.
«Дядя Антуан, — говорит, — когда тетя Жанна умерла... Почему вы тогда не женились?» «Ну это, — говорю, — не так просто ответить. Сейчас даже не знаю, что и сказать, это подумать надо». «Ну, а всё-таки?» «Эрик, — говорю, — я — это я. Я жизнь свою прожил, а вот тебе — жить да жить. Может, я чего и делал неправильно, всё может быть, только вот сейчас-то ничего уже не поправишь. А тут ты ещё меня так огорчаешь!»
«Ну вот, — говорит, — и вам я не угодил... Ах, дядюшка, вот уж кого не хочу огорчать — так это вас! Вы, может быть, единственный, кто любил меня... таким, какой я есть. Только вам и без меня есть кого любить — у вас Уно есть, Маринетта... А вот я — один на всем белом свете... Ах, дядя, простите! Я, уже говорил, что я — неблагодарная свинья... Но и вы меня поймите. Вы очень хороший человек, очень добрый, но даже в вашем сердце я — не на первом месте! И Антуанетта — да, она смелая девочка, она даст изрезать себя на куски, чтобы защитить меня — но я же помню, как она когда-то умоляла меня не показываться на глаза её дочери! Дядя Антуан! Вот вы — вы же были женаты, были счастливы, и тетя Жанна любила вас больше всех на свете... И я хотел того же! Всего-навсего. Быть первым в сердце бедной девочки, сироты без всякого будущего, заменить ей мать, отца, мужа, любовника — стать Ангелом, ведущим её по жизни...» «Эрик, — говорю, — намерения у тебя были хорошие, кто же спорит... Только нельзя жить в мире, которого нет. Она, эта девочка, не виновата». «Да, — говорит, — дядя. Я один во всем виноват».
«Нет, — говорю, — никто не виноват. Пойдем спать, Эрик, утро вечера мудренее». «Пойдём, — говорит, — дядя».

Не знаю, спал ли он в ту ночь, но лежал он тихо. Я-то не спал — куда там! Всю ночь о нём думал, о театре, о девчонке об этой. Что добром бы всё это не кончилось — это ясно, слава Богу, все живы остались. И вот лежу я так, голову ломаю, думаю, что теперь нам делать, и вдруг гляжу — Эрик поднялся. «Ты чего?» — говорю. «Рассвет, дядюшка». «Ну и что?» «Мне домой пора». «Куда — домой?» «В театр». «Эрик, ты что, — говорю, — сдурел? Там, небось, в каждой щели по жандарму!» «Ну и что? — говорит. — Что мне ваши жандармы?»
«Эрик, — говорю, — ты что, в самом деле себя призраком возомнил? Тогда иди: тебя там мигом вылечат». Смотрю, задумался. «А что, собственно, дядя, вы имеете в виду?» «Как что, — говорю, — схватят тебя и посадят!» «За что?» «А ты думаешь, не за что? Кто, — говорю, — девицу украл? Кто хахаля её чуть было не повесил? Нет, Эрик, мой тебе совет — сиди дома!» «Вот я и иду домой! Там, небось, такой раздрай после вчерашнего...» «Эрик, — говорю, — послушай меня. Не надо туда ходить. Единственное, чего ты добьёшься, так это того, что тебя посадят. Нужно это тебе?» «Ну и что же делать?» «Сиди тут. Я сам пойду — разведаю, как там и что. Обещаешь сидеть смирно?» Задумался. «Ладно, — говорит, — дядя. Обещаю».
Ну, оделся я и вышел.
Прихожу — Эрик весь как на иголках. «Ну, — спрашивает, — как там?» «Плохо, — говорю, — Эрик, очень плохо. Сгорел твой театр».
Он аж весь побелел. «Как, — говорит, — сгорел?» «А вот так. Сгорел. Дотла. Говорят, ты и поджёг». «Как — я?» «Ну, это тебе лучше знать. Ты там люстру ненароком на пол не ронял?» Тут он как вскочит, глаза безумные — и к выходу. Я его за руку схватил: «Стой, — говорю, — Эрик. Это ещё не всё». Он обернулся — лицо белое-белое... «Господи, — говорит, — что ещё?» «Там, — говорю, — в развалинах... это самое... труп нашли». «Чей?!» «Итальянца твоего, красавца неописуемого, как его там... Пьянджи». Тут он как завопит: «О, Господи!!! — и за голову схватился. — Как я не подумал! Конечно... Пожар! А он... Он же задохнулся!» «Эрик, — говорю, — он не задохнулся. Его петлёй задушили».
Хорошо, тут скамейка была, на неё он и рухнул. «Кто?» — говорит. «Что — кто?» «Кто его задушил?» «Откуда я знаю! Говорят, что ты».
Гляжу, он смотрит на меня — и не понимает. «Дядя, — говорит, — ты меня не обманываешь?» «Мне, — говорю, — Эрик, делать больше нечего, только тебя обманывать». Судя по всему, начало до него доходить. «Дядя, — говорит, — это не я». «Вижу, что не ты. Тогда кто?» «Не знаю...» «А кто должен знать? Думай! Может, у него какие враги были?» «Да не было у него никаких врагов...» «Ну, не скажи, итальянец все-таки... Может, он в политику ввязался?» «Какая, дядя, политика! Посреди спектакля... Господи, бедная Карлотта! Нет, это свои...» «Да? А кто там у вас мастер с петлёй обращаться?» «Да при чём тут петля! Он совсем сонный был — я ему перед выходом хлороформу дал понюхать, чтоб не мешал». «Вот оно что», — думаю. А я всё гадал, что за притча такая Соломонова? «Да, — говорю, — Эрик, наделал ты дел! Давай теперь соображай — кто у вас в театре главный лиходей?»
Думали мы, думали, да так ни до чего и не додумались. Всех перебрали, вплоть до полотёров. Лефевра этого окаянного — и то помянули. «А он, — говорю, — не мог?» Эрик думал-думал... «Нет, — говорит, — дядя, не похоже. Да что с него взять — он мошенник, но убийство... Нет, на убийство он не способен. Да и зачем ему это?» Знать бы заранее, кто на что способен... Да...
Ну вот, тут уж и Эрику стало понятно, что надо на дно залечь — и лучше всего у меня. Нелегко ему это далось, ой как нелегко, я-то знаю... Очень уж он тосковал. И по девочке этой, и по театру...
Да и мне несладко пришлось — я тогда почти и не спал, всё боялся одного его оставить, с мыслями-то такими... Целыми днями с ним занимался, всё расспрашивал — как он жил, где был, что видел. Он мне много чего рассказал — и про Индию, и про Китай... И про Америку... А особенно про Персию.
Они там чудные такие, персияне-то эти. Падишах ихний — он сейчас, говорят, малость рехнулся — Эрика на службу к себе нанял, чтоб тот ему дворец новый построил, да не просто так, а со всякими кунштюками. Больно уж он, падишах этот, за жизнь свою опасался — и хотел, чтоб никто не знал, где он ночует, в какой комнате. Эрик и постарался: не дворец вышел — просто чудо! Только кончилось всё плохо. Как достроил он эту махину, так шах и приказал его задушить: это у них обычай такой, чуть что — сразу удавка. Вот и пришлось Эрику бежать — еле выбрался из этой Персии, со всякими приключениями... Друг один его выручил, тоже персиянин...
Он ещё много чего интересного рассказал — и про шаха, и вообще... про жизнь. Там, в Персии, он и с Лефевром познакомился. Как, где — Бог его знает... Вроде как Лефевр тоже у шаха работал, а может, и не работал... От долгов, небось, поганец, бегал. Эрик говорил, он чем только не занимался, одно время даже труппу цирковую содержал, но это давно было, ещё до Персии... А потом — то ли погорел он, то ли прогорел... может, хуже дело было... Что там говорить, зря Эрик с ним связался. Да...
Так мы с ним и говорили, день за днём. Постепенно, понемногу — он и рассказал мне всю свою жизнь, сначала нехотя, а потом даже и сам разговорился — может, чтоб от другого от чего отвлечься... Только заметил я одну странность: что ни спросишь — про всё готов рассказать, но как дело до последних гастролей — так он сразу и умолкает. Сколько я ни бился — ничего из него не вытянул. Что там с ним в России случилось — Бог весть, а ведь интересно. «Э, нет, — думаю, — голубь, ты меня ещё не знаешь. Я ж с тебя не слезу, пока всю правду не вытрясу. Погоди у меня!»
И вот как-то раз сидим мы с ним здесь на кухне, тоже вечер был, небо звёздное — я ему и говорю: «Ну что, Эрик, хорошо тебе у меня?» «Хорошо, дядя». «Как тебе, — говорю, — полегче стало?» «Легче-то, — говорит, — не легче — этот крест мне до конца жизни нести. Но я привыкну. Я так решил — значит, так и будет». «Вот это-то, — говорю, — и плохо!» «Почему?» «Эрик, нельзя всё брать на себя». «А кто ж за меня мою жизнь проживёт?» «А где сказано, что по жизни ты должен идти один?» «Там же, где меня такой рожей снабдили!» «Эрик, — говорю ему этак строго, — не кощунствуй. Не с таким ещё несчастьем люди жили. А вся твоя дурь — от одиночества». «Ну да, — говорит, — точно, от него». «Да, от него. Послушай, что я тебе скажу — беда в том, что одинокий человек много думает». «А что ему ещё остается?» «Погоди. А раз он думает — значит, о чём-то и мечтает. А мечтать — вредно!» «Это ещё почему?» «А потому, Эрик, что человек мечтает не только о том, что будет, а о том, как оно будет. А по-нашему никогда не бывает!». «Что-то я, дядя, вас не понимаю. При чём тут мои мечты? Что, по-вашему, мечтай я о другом, всё по-другому бы вышло? Как, каким образом?» «А уж это тебе лучше знать». «Да не знаю я ничего! И вообще не понимаю, о чём это вы. Что было — то было... Жаль, конечно, но ничего уж тут не поделаешь». «Эрик, — говорю, — так ли это?» Он удивился: «Дядя, вы сегодня какой-то уж больно загадочный». «Эрик, — говорю, — это ты у нас загадочный. А уж как из России вернулся, так и вовсе удержу нет. Всё, кончай темнить! Что там с тобой сделали?»
Смотрю, подобрался весь, в лице переменился — всю дурь как рукой сняло. «Да чего вы пристали! Не было ничего, что за бред!» «Эрик, — говорю, — не ври дяде Антуану. Кишка тонка обмануть старого лиса. Ты что там, даму какую обаял?» «Ну да, — говорит, — обаял! И с дитём бросил, подлый соблазнитель!» «Про дитё, — говорю, — перебор. Хотя... Откровенно говоря, от тебя всего можно ожидать. Ну так как оно всё вышло?» А он упёрся: «Дядя, ну что вы несёте? Мало мне горя, так у вас ещё таинственные незнакомки стаями... Да ещё с дитями». «Опять врёшь, — говорю, — дама одна, вот насчет детей — тут я не уверен... Хочешь, я тебе сам всё расскажу?» «Это что, — говорит, — сеанс практической магии?» «А тут и магии никакой не нужно, у тебя всё на лбу написано. Вот что я тебе скажу — не дорос ты ещё врать дяде Антуану. Она тебя случайно увидела, так?» «Ну, пусть будет так». «Она испугалась. Небось, в обморок упала, а ты стал её в чувство приводить». «Ну и фантазия у вас, дядюшка!» «Угу, значит, оно так и было. Она очнулась и стала оправдываться». «Ну-ну...» «Значит, она — благовоспитанная особа. Уже хорошо. Ей стало стыдно, и на следующий день она пришла к тебе с визитом. Она актриса?» «С чего это вы так решили?» «Потому что она пришла к тебе одна». «Вот как?» «Да, иначе всё этим бы и кончилось». «И бедное дитя не появилось бы на свет... Кстати, дядюшка, это девочка или мальчик? Я бы предпочел девочку. Хотя, если принять во внимание наследственность...» «Она мило оправдывалась, и вы хорошо поговорили. Потом вы ещё встречались несколько раз — на людях... Нет, Эрик, она не актриса». «Уже хорошо!» «Актриса бы тебя быстро забыла... Но встречались вы в театре — больше просто негде. Так что какое-то отношение она к театру имеет...» «Ох, дядя...» «Постепенно вы разговорились. Эрик, ты её куда-нибудь приглашал?» «Вам-то какое дело?» «Значит — приглашал... Всё было так невинно, она смеялась, и ты удивлялся, что она совсем тебя не боится».
«Ладно, дядя... Ты прав, всё так и было...» «Эрик, она вдова?» «Да». «И, небось, с тяжелой судьбой?» «Ну... да... Муж её был актер». «Ага, тогда всё понятно. И лет ей было где-то под тридцать, и тебе она очень нравилась». «Двадцать восемь. А насчёт нравилась...» «Всё понятно. Но тебе было с ней легко и приятно. И вот в один день...» «Дядя, прошу вас — не надо об этом!» «Да я и не буду... Эрик, напиши ей!» «Да что писать? Она, небось, замуж вышла...» «Ага, значит, она ещё и не страшненькая. Прям самому захотелось жениться. Пиши, Эрик, пиши!»
Не знаю, сразу он ей написал или подумал малость, только через полтора месяца пришло к нам письмо. Что там было, не знаю, я его сразу Эрику отдал. Прочитал он его, посмотрел на меня... «Ну что, — говорю, — вышла она замуж?» Он улыбнулся — в первый раз с тех пор, как у меня поселился — и ответил: «Выйдет». «А дитё, — говорю, — будет?» «Я, — говорит, — постараюсь».
В ту же ночь он исчез — и с тех пор я больше о нём ничего не слышал.
Ну всё, господа, мой рассказ закончен, и теперь вы всё знаете не хуже меня... Да... Не ищите Эрика, не нужно это. Если надо — он сам вас найдёт... А теперь вам домой пора.
Месье Леру посмотрел в окно и любезно предложил:
— Ночь на дворе, давайте, я вас провожу. Подождите минутку, мы ещё мадемуазель Дюбуа захватим. Нет, не бойтесь, она нам не помешает. Ей всё равно прогуляться надо, так что возьмем её — чисто для компании.

Месье Леру был прав, общество очаровательной мадемуазель Дюбуа — молодой бенгальской тигрицы — оказалось для нас не только приятным, но и полезным: подозрительные тени, мелькавшие вдоль ветхих деревянных заборов, почтительно растворялись в темноте, заслышав её грозное ворчание.
Наконец, мы вышли к Авеню Маркаде, хорошо освещённой широкой улице.
— Ну что ж, господа, — вежливо обратился к нам месье Леру, — пора прощаться. Дальше я идти не могу — боюсь, нас с мадемуазель неправильно поймут. Рита, попрощайся с господами!
Мадемуазель Дюбуа бросила на нас весьма таинственный взор и потёрлась щекой о штаны своего хозяина.
— Стесняется, — пояснил месье Леру. — А так она хорошая девочка, да, Рита?
Мадемуазель Рита согласно зарычала, давая понять, что пора уже заканчивать подзатянувшееся прощание.
— Ну вот, а что касается Бланшетт, — как ни в чём не бывало продолжал месье Леру, — то её сегодня же утром доставят к мадам Карлотте. Насчёт денег мы уговорились — не забудьте, господа, тем более что плата вполне себе божеская... И помните, что я вам сказал насчёт Эрика — не стоит его искать, право дело, не стоит. Всего хорошего!
С этими словами месье Леру вежливо поклонился и вместе со своей спутницей растаял в темноте переулка.
Мы шли молча.
— Холмс, — наконец сказал я. — Как вы думаете, он был с нами откровенен?
— И да, и нет, — не раздумывая, ответил Холмс. — Несомненно, месье Леру куда лучше осведомлён о состоянии дел Призрака... И теперешнем его местопребывании... Впрочем, в главном он прав — нам, пожалуй, не стоит искать Эрика.
— Но в основном его история правдива?
— В основном она поддаётся проверке... Кроме разве что трагедии с Буке — но тут уж нам не остаётся ничего другого, придётся верить на слово!
— Холмс, — помолчав, сказал я, — в этой истории мне непонятен один момент.
— Какой? — поинтересовался мой друг.
— Если верить месье Леру, то убийство Пьянджи — дело рук Лефевра... Но зачем? Это же бессмысленно!
— Хмм... Нет, — покачал головой Холмс. — В общем-то, тут всё ясно. Вспомните, бедный итальянец отличался редкостным простодушием. И второе: незадолго до смерти он ходил на какие-то странные свидания... Кто-то же должен был снабжать месье Лефевра последними новостями!
— Вот как! — удивился я. — Значит, синьор Пьянджи...
— Нет, Ватсон, нет... Я более чем уверен, что несчастный певец так ничего и не понял. Собственно, поэтому Лефевр его и убил...
Я недоверчиво покачал головой.
— Да, — продолжал Холмс, — для этого весёлого, доброго человека переодевание его бывшего босса было всего лишь забавным маскарадом. Если месье Лефевр так скучает по театру, то почему бы не обсудить с ним последние новости? Особенно если за бутылкой вина и вдали от синьоры Гуидичелли?
Я задумался.
— Хорошо, пусть так. Но на что, в сущности, мог надеяться этот мерзавец?
— Как — на что?
— Ну, не мог же он знать заранее, что виконт и мадемуазель Дайе... эээ... воспылают друг к другу нежными чувствами?
— Почему же нет? Думаю, он это предполагал.
— Как?!
— Ну, скажем так — не то чтобы предполагал, но надеялся. Знаете, дорогой Ватсон, я думаю, что месье де Шаньи стал меценатом... как бы это сказать... далеко не случайно!
— То есть?
— То есть месье Лефевр знал про домик в Нормандии...
— Откуда?!
— Откуда он мог знать? Интересный вопрос. Скорее всего, просто навёл справки о прошлом мадемуазель Дайе. А так как событий в её жизни было, в общем-то, немного, то история двенадцатилетней давности показалась месье Лефевру достаточно подходящей для его грязных дел... А может быть... Может быть, Призрак был не единственным, кто подслушивал мадемуазель Дайе в театральной часовне!
— Простите, но это просто глупо. Надеяться, что богатый молодой аристократ вспомнит шестилетнюю девочку...
— А почему бы не наоборот — молодая девушка, попавшая в беду, попросит помощи у молодого богатого аристократа, можно сказать, друга детства?
— Ну и что?
— А то, что Призрак ревнив. И он убьёт нашего красивого, молодого и богатого аристократа.
— Ну, знаете ли... Не факт.
— А если не убьёт, то можно, так сказать, ускорить процесс — убить самому и свалить на Призрака... Да, похоже, бедный виконт просто чудом остался в живых — слава Богу, он об этом даже не подозревает! Впрочем, это всего лишь предположения...
Несколько минут мы шли молча.
— Ладно, Ватсон, забудем об этом. Так или иначе, но наши дела в Париже почти закончены. Нанесём прощальный визит мадам Карлотте — и в путь!
— Жаль, — честно ответил я. — Впрочем, всё хорошее когда-нибудь заканчивается!
— Надеюсь, эта ночь кончится для нас в тёплой постели... Смотрите, я был прав — пустой фиакр!

...Проснувшись рано утром, я стал готовиться к отъезду — предстоящий визит не казался мне чем-то важным.
Холмс спустился к завтраку, как всегда, бодрый и чисто выбритый.
— Я узнавал, обезьянка доставлена на квартиру синьоры Гуидичелли около часа назад, — сообщил великий сыщик, с аппетитом поедая свежие круассаны.
— Очень хорошо, — спокойно ответил я. — Есть некая гарантия, что синьора будет в хорошем настроении.
— Да, — кивнул Холмс. — Надеюсь, мадемуазель Бланшетт поможет нам в одном маленьком деле.
Ровно в полдень мы стояли у большого красивого дома на улице Дофин, где мадам Карлотта занимала чудесную уютную квартирку.
— О, месье Холмс! Месье Ватсон! Приветствую вас! — певица явно пребывала в самом радужном настроении. — Благодарю за помощь, моя милая Бланшетт... Это ваших рук дело?
— Мадам, от вас ничего не утаишь, — галантно поклонился Холмс.
— Садитесь, садитесь, — предложила синьора. — Ну как, нашли вы Призрак?
— Мы оставили его в царстве духов, — таинственно ответил Холмс.
Глаза синьоры Гуидичелли как-то странно сверкнули.
— И правильно сделать, — кивнула она. — Пусть там и оставаться.
Холмс серьёзно посмотрел на примадонну, которая ответила ему столь же серьёзным взглядом. Молчание продолжалось несколько секунд.
— Мадам, — наконец сказал Холмс, — мы оказали вам кое-какую услугу. Вы в курсе последних новостей?
— Да, — жёстко ответила Карлотта. — Я говорила с месье де Виллар. Но этот Лефевр! Это правда, что он хотел вас убить?
— Да, что-то в этом роде, — признался Холмс.
— Какой негодяй! — возмутилась примадонна.
— Да, — согласился Холмс, — он действительно негодяй. Месье де Виллар рассказал вам...?
— О Бальдо?
Синьора Гуидичелли бросила на нас быстрый взгляд и печально потупилась.
— Да, — кивнул Холмс. — Месье Лефевр задушил его, чтобы тот не выдал его тайны.
— Неужели только из-за этого? — вырвалось у Карлотты.
— Только из-за этого. Месье Лефевр пользовался добротой и наивностью вашего друга, чтобы узнавать от него театральные новости. Они встречались в небольшом кабачке у заставы Нейи.
Мадам Карлотта опустила голову.
— Да, — призналась она, — я знать об этом. Я думать, он встречаться с женщина, и однажды... — она пожала плечами, — я пошла за ним. Но это был мужчина, и я успокоилась. Я не узнала месье Лефевр.
— Его трудно было узнать, — успокоил её Холмс. — Он умел менять свою внешность.
— Да, наверное... Я подумала — тут политик... политика... глупый итальянский политика... И когда Бальдо задушили, я испугалась. Я подумать... подумала, что Бальдо по глупости влез не в свой дело... Он был хороший патриот, но его так легко было обмануть!
— И поэтому вы решили молчать о своих отношениях с Призраком? — поинтересовался Холмс.
Как ни владела собой синьора Гуадичичелли, но в эту минуту она явно смутилась.
— Что? — пролепетала она. — О чем вы, синьор? Какие отношения?
— Не бойтесь, — успокоил её Холмс. — Я готов доказать, что вы не участвовали в его проделках. Но, дорогая синьора, глупо отрицать, что вы знали его куда ближе, чем другие!
— Что вы хотите сказать? — гордо выпрямилась примадонна.
— Ничего, — пожал плечами Холмс. — Просто, зная характер Призрака, я предположил, что он не мог остаться равнодушным к вашему искусству. А раз так, то он, скорее всего, попытался вступить с вами в контакт. Нет-нет, мадам, я уверен, что всё было вполне невинно — цветы, письма, разговоры через стену... А вот зная ваш характер...
Холмс смущённо развел руками.
— И что же? — поинтересовалась мадам Карлотта.
— Простите, мадам, говоря о вашем характере, я имел в виду вашу смелость, предприимчивость, упорство... и, несомненно, трезвость суждений... Так вот, я уверен, что вы не удовольствовались таким знаками внимания со стороны Призрака и предприняли некие шаги для дальнейшего сближения!
Не знаю, на что рассчитывал мой друг, но эффект от его слов был поистине поразителен. Синьора Гуидичелли изумленно взирала на Холмса, от удивления даже чуть-чуть приоткрыв рот.
— Нет, синьор, — наконец очень мягко сказала она, — вы ошибаетесь. Вы совсем не так представлять нас с Призрак. Если хотите, я вам кое-что покажу. Это не тайна, и незачем хранить секреты.
С этими словами примадонна встала и подошла к большому зеркальному шкафу. Вынув оттуда изящную деревянную шкатулочку, она зажгла лампу и, не раздумывая, вывалила на стол содержимое маленького хранилища. Это оказались клочки пожелтевшей бумаги — буквы, вырезанные из какой-то старой газеты.
— Вот и весь наш переписка, — пожала плечами синьора Гуидичелли. — Если не считать перепиской его письма с угрозы.
Мадам Карлотта снова села и взглянула на нас с лукавой улыбкой.
— Это не то, что вы ждать, господа?
— Совсем не то, — признался Холмс. — Простите, мадам, я неверно судил о вас.
— Да что вы! — рассмеялась Карлотта.
— И всё же, поверьте, я никогда не считал вас сообщницей Призрака... А теперь приношу вам свои извинения.
С этими словами мой друг встал, явно смущённый и расстроенный.
— И что же, вы вот так и уйдёте? — удивилась певица.
— Да, мадам. Ещё раз прошу вас простить меня... А теперь позвольте нам откланяться!
— Ну зачем же так? — снова улыбнулась примадонна. — Ведь вам, я думаю, интересно, что значить эти буквы? Останьтесь, и вы это узнать... узнаете.

Вежливо поклонившись, мы снова сели.
— Тут нет никакой тайна, — повторила мадам Карлотта. — И если бы вы прямо спросить, я бы вам прямо сказала. А так... Всё было куда проще.
...Семь лет назад я осталась без работа. Контракт кончиться, а с новым было непросто. Я могла бы хорошо устроиться, но у меня был Бальдо... Я везде настаивать, что могу работать только с Бальдо, и вот тут всегда начинались проблемы... Через полгода я прийти в отчаяние и хотела уехать обратно в Италия. И вдруг меня найти месье Лефевр. Мы подписать контракт и дать первое представление. Я пела Амаранту в «Прекрасной мельничихе» — это хорошая опера, я её очень любить... Жаль, что её мало ставят. Там есть одна такая ария... Ах, нет, не сегодня! Вам это не интересно... Так вот, после спектакль я нашла у себя в гримерной много букетов — один другой лучше, но один я запомнить особо. Это был обычный букет, даже скромный, но среди цветов я найти музыкальное приветствие. И когда я пропеть его... Представляете, меня осыпать дождь из лепестков! Я засмеяться и подумать, что это придумать месье Лефевр. Но когда я рассказала об этом горничной, она сказать, что это Призрак. Я стала расспрашивать, и мне сказать, что в театре есть призрак, и он жить там с незапамятных времен.
Я подумать, что это ерунда, но вскоре заметить, что в моей гримёрной кто-то бывать в моё отсутствие. Я видеть, что вещи брать и двигать. Я стала чувствовать, что кто-то смотрит за мной. Ничего не пропадать и не появляться, но он всегда давал мне понять, доволен он или нет. Если всё было хорошо, он вешать на зеркало лавровый веночек — один и тот же. Я его выкидывать, а он снова появляться... А однажды он нарисовал сердечки на обоях! Я так смеялась!
Но когда ему что не нравиться... Он мог порвать мой партитура, привязать бутылка к стулу, даже насыпать соли в мой кофе! О, он был просто невыносим! Но я на него не сердилась. Я знала, что он не призрак — я в это не верить, да и Перетта — она чувствовала его своим нюхом и волновалась, когда он приходить.
Я всё думать — кто он? И как он проникать ко мне в гримёрку? И вот однажды... Не стоило этого делать, но меня одолело любопытство. Однажды я не вытерпела и вечером перед уходом... Я просто насыпала муки на пол, чтобы он оставил свои следы.
Даже сейчас, вспоминая эту свою проделку, мадам Карлотта вздохнула и сокрушённо покачала головой.
— Утром, когда я вернуться, — продолжила синьора Гуидичелли, — пол был чисто выметен, а в углу валялся веник, разорванный на клочки. Я очень испугаться, но он ничего мне больше не сделать.
И вот тогда я стала искать. Я залезть в архив, я спрашивать у людей, я добыть план театра — и вот тут мне повезло. На плане стояло имя архитектора, и я знать это имя. И тогда мне всё стало ясно.
Певица устало вздохнула и снова покачала головой.
— На плане было написано — Рокко Спаланцани. А я знать семью Спаланцани. Это была необычный семья. Отец Рокко был великий учёный, он написал книгу — не знаю, о чём... А мать была моя лучшая подруга — мы познакомиться в Неаполь — она, как и я, пела в «Сан-Карло»... Я знать и Рокко — он был их единственный ребёнок. Тогда ему было десять лет, и он меня очень любил — я играла с ним, пела ему, ведь он был милым маленьким мальчиком и звал меня «тетя Карлотта»... А потом он вырос и повзрослел.
Говорят, он стал совсем невыносим — у него всегда был плохой характер. Но со мной он хорошо ладил. Ему дали образование, учили — думали, что это поможет. Но он не стал ни артистом, ни учёным, как хотеть его родители. В конце концов он связаться... связался с тайным обществом и сбежал из дома. Они готовить революция, делать бомбы и всё такое... Полиция искать его, но он пропасть. Говорят, он успеть бежать во Франция. Я тоже уехать во Франция. И вдруг я нахожу здесь моего Рокко! Но я всё равно не могла понять, что он делать в театре и почему жить как призрак. И тогда я придумать вот что.
Поздним вечером я осталась совсем одна после большой премьера. Все ушли, я отпустила горничная и стала ждать. Я знала, что он придёт. Я ждала час, два... Мне было так страшно! Но я смотреть в зеркало и думать о Рокко. Вдруг я услышала какой-то вздох. Перетта заволновалась, и я поняла, что он здесь. «Рокко, — спросила я, — это ты?» Ответом было молчание. Я поднялась с кресла. «Рокко, почему ты не хочешь поговорить со мной? Это я, тетя Карлотта!» Но он опять не ответить. «Рокко, скажи что-нибудь!» — в отчаянии крикнула я. И тут... Вы не поверите — непонятно откуда раздаться жуткий, нечеловеческий смех, от которого мне стало плохо, и в тот же миг все свечи в моей комнате погасли, как будто их задуло какое-то ледяное дыхание. Я была в таком ужасе, что выскочила в дверь и бросилась бежать, не разбирая дороги. Очнуться я уже на улице, и я до сих пор не знаю, что обо мне подумал ночной сторож, выпустивший меня из театра...
Я так испугалась, что решила забыть обо всём. Если Рокко нравится быть призраком, то что в этом такого ужасного? Я только хотела знать, что с ним всё в порядке. И тогда я сделала ещё одну неправильную вещь. Я наняла одного человека... Не надо было это делать! Но я любила Рокко и хотела узнать, почему он стал призрак.
Этот человек пришел через две недели, и то, что я узнала, поразить меня ещё больше. Я получить большой пакет с бумаги и прочитать их все по три раза. Мне стало настолько не по себе, что я заплакала. И любой бы заплакал. Дело в том... Дело в том, что в этих бумагах говорилось, что моего Рокко уже три года как нет среди живых.

Примадонна тяжело вздохнула и поставила на стол шкатулку, которую до этого вертела в руках.
— Да, господа, это правда — он умер в двадцать восемь лет от чахотка. Я видеть его могилу на кладбище Пер-Лашез.
Но если Рокко умер... Я не знала, что и думать. С такими чувствами я поехать в театр. И когда я войти в своя гримёрная, то первое, что я увидеть, — эти буквы на столе. Я подошла и прочитала. А там было всего три слова, и я поняла, что он видит меня насквозь. Потому что эти слова были: «Не ищи меня». Можете думать, что хотите, но я упасть в обморок.
Когда я очнулась, меня обуял такой страх, что я три дня толком не могла прийти в себя. Я велела собрать эти буквы, вырезанные из газета. Не знаю, почему, но мне казалось, что это улика. Глупо, конечно, в полиция мне сказали бы, что я сама эти буквы и вырезать... Да я и не собиралась никуда их носить.
Наконец я поправилась и смогла снова петь. Но с тех пор что-то изменилось. Не могу сказать точно, но я чувствовать, что Призрак стал совсем другим. Он перестал оказывать мне внимание. Он исчез, и я его не понимать — что с ним.
Я много думать о Призрак и в конце концов решила, что Рокко жив. Он объявил себя мёртвым и прячется. От кого? Опять тут какая-то политика... Но почему он не хочет говорить со мной? Этого я не могла понять.
Так прошло какое-то время. И вдруг началась вся эта история с девчонка. Все случилось так быстро... Я получила письмо от Призрак, где он говорил, что мне надо уйти из театр. Я сначала даже не поняла и решила, что его написал виконт. Но это был не он — он хороший мальчик. Глупый, но хороший. А потом письма пошли одно за другим.
Я совсем потерять голову. Я не понимать, что творится. Потом был этот ужасный спектакль, когда на нас свалился Буке... Фу! Не люблю это вспоминать! Мы тогда слышать голос Призрак, но никто не придать этому значения. Бог весть, чей это быть голос! А потом виконт придумать свой план...
Месье Холмс, я и впрямь была тогда зла на Призрак. Но я не дала бы его убить. Сначала я хотела предупредить его — написать письмо или ещё как... Но потом я подумать, что он и так всё знать — виконт обсуждать свой план во всех углах. И вот началась эта опера...
Я думала — мы споём, а Призрак не придёт. Но вот он вышел — вместо моего Бальдо. Синьор Холмс, я стоять в полном оцепенении... Я опять ничего не понимать! Потому что... Потому что это был не Рокко! Его рост, его фигура, но — не его голос! А когда она сорвала с него маску... Синьор Холмс, кто это был?
— Это был Призрак Оперы, — серьёзно ответил Холмс. — Человек, который построил Опера Популер. Он жил там, потому что театр был его домом... Дорогая синьора, прошу вас, не требуйте от меня других объяснений.
— Да, — согласилась примадонна. — Других и не надо. И так всё ясно. Я не стала говорить полиция про Призрак.
— Что ж, может быть, вы поступили правильно.
Мы с Холмсом наконец поднялись, собираясь раскланяться.
— До встречи, господа, — синьора Гуидичелли любезно проводила нас к входной двери, — спасибо за Бланшетт.
— И вам спасибо, — искренне поблагодарил Холмс.
— Ну вот, Ватсон, теперь у нас есть решение той последней загадки, над которой сейчас, без сомнения, бьётся месье де Виллар.
Холмс был доволен как никогда. Мы шли по Рю-де-ла Пэ, разглядывая по пути витрины магазинов.
— И что же это за загадка? — поинтересовался я.
— Видите ли, Ватсон, месье де Виллар — очень толковый сыщик. А раз так, то он должен был обратить внимание на одно обстоятельство. Внешность Призрака должна быть описана в его документах, однако никто и никогда этих документов в глаза не видел. Призрак при желании мог нелегально пересекать границу Франции — это не так сложно, как принято думать. Но вот устроиться в Париже без вида на жительство практически невозможно. А ему, не забывайте, нужно было ещё оформлять разрешение на работу, когда он давал представления в столице. Так что в ближайшем окружении Призрака должен быть некий двойник — человек, похожий на него ростом и фигурой, но с нормальным лицом.
— Это и был Рокко Спаланцани?
— Да.
— Но тогда Призрак сильно рисковал!
— Почему? Вовсе необязательно, что их отношения были такими уж... деловыми. Вполне возможно, что их связывала дружба или похожее чувство — не забывайте, что Рокко тоже из артистической семьи...
— Ну и что?
— Видите ли, Ватсон, в этой среде красота и уродство не имеют особого значения... Кроме того, вы, как врач, должны знать, что у чахоточных больных часто формируется свой, совершенно особый взгляд на мир.
— Да, — согласился я, — такое бывает.
— В некотором роде, — продолжал Холмс, — Рокко Спаланцани был так же одинок, как и Призрак. Одного отторгло от общества уродство, другого — скверный характер и политические преследования... Вполне возможно, их объединило общее несчастье. Кто знает, где и при каких условиях им суждено было познакомиться!
— Холмс, мне кажется, вы слегка фантазируете...
— Возможно. Но не забывайте, что Рокко умер в бедности — долгая мучительная болезнь, скромная могилка на Пер-Лашез и полное забвение достаточно подтверждают эту, как вы говорите, фантазию, тогда как Призрак к тому времени был достаточно богат, чтобы купить театр в центре Парижа. Одно это уже говорит о том, что Призрак доверял своему «двойнику»... Так что, может быть, я и прав, и в их отношениях меркантильный интерес не играл такой уж большой роли...
— Может быть. В принципе, сейчас это и не интересно.
— Да. В деле об убийстве месье Фирмена поставлена последняя точка. Вы уже приготовились к отъезду? Не забудьте, поезд на Гавр отходит в семь двадцать!

— И всё-таки, Холмс, как вам удалось выйти на месье Леру? — поинтересовался я, глядя в окно поезда.
Скромные английские пейзажи, так разительно отличающиеся от экспрессивной нормандской природы, казалось, настроили моего друга на мечтательный лад. Всю дорогу он молчал, наслаждаясь видом мирных полей и лугов, и только когда мы подъехали к Лондону, я заметил у него на лице прежнее энергичное выражение.
— Всё очень просто, — обернулся ко мне Холмс. — С самого начала наших поисков меня не оставляла мысль о том, что что-то подобное уже было. Эта непостижимая ловкость, эти театральные эффекты, зеркала, трюки, ловушки — всё говорило о профессиональном фокуснике. А мысль о маске как непременном атрибуте этой профессии ещё больше укрепила меня в моих подозрениях. И в то же время эта страсть к музыке... У Призрака действительно был незаурядный музыкальный талант: и как исполнителя — недаром мадемуазель Дайе приняла его за Ангела, и как композитора — месье де Виллар любезно предоставил мне отрывок его оперы, сохранившийся у одного из оркестрантов. То и другое должно быть как-то связано, но я всё никак не понимал, каким образом... И вдруг я вспомнил — месье Меллер! Музыкант и фокусник, создавший неповторимое шоу! Его имя гремело лет пятнадцать назад, когда неожиданно в разгаре карьеры он решил оставить сцену.
— Да-да, я что-то припоминаю, — признался я.
— Вот она, людская слава! — засмеялся Холмс. — А ведь у этого человека была поистине мировая известность! Но он предпочёл ей другую стезю. Будучи по-настоящему верующим человеком, он решил оставить столь суетное занятие и благодаря своим талантам занял место главного органиста Кентерберийского собора, в коем звании пребывает до сих пор — и очень счастлив.
— Но Холмс, какое отношение...
— Самое прямое. Успех, достигнутый в артистической среде, имеет ряд побочных эффектов, главный из которых — появление всевозможных самозванцев, паразитирующих на известном имени. Большинство из них — просто ничтожные фигляры, но есть и талантливые артисты, часто действующие на законном основании. Видите ли, Ватсон, представители этой профессии зачастую не имеют собственных детей — постоянные разъезды, бытовая неустроенность и — что там греха таить! — весьма свободные нравы не способствуют семейной жизни; поэтому они нередко усыновляют какого-нибудь достойного молодого артиста или просто передают ему своё имя — вполне официально, по контракту, со всеми вытекающими последствиями. Так вот, я проверял, у месье Меллера (он, кстати, чистокровный англичанин) около двенадцати лет назад неожиданно появился «сын и продолжатель семейных традиций», имевший огромный успех у публики. Карьера его продолжалась недолго — он тоже внезапно покинул сцену, на этот раз по неизвестной причине.
Я навестил Меллера-старшего и расспросил его об этой таинственной личности. Месье Меллер оказался очаровательным пожилым джентльменом, честным и прямодушным. В общем и целом, история оказалась такова: двенадцать лет назад к нему обратился некий молодой человек, француз. Он предлагал хорошие деньги в обмен на официальное право пользования его именем. Сначала месье Меллер категорически отказался — он отрёкся от своей артистической карьеры, а деньги как таковые на тот момент его не интересовали. Но молодой человек так настаивал на встрече, что месье Меллер решил всё-таки его принять. Единственное, что насторожило почтенного органиста, — посетитель предупредил, что придёт в маске. Правда, он заранее просил прощения за такую вольность и обещал, что всё объяснит в ходе визита.
Так оно и вышло. Молодой человек представился — его звали Эрик Леру (мистер Меллер видел его документы, так что имя, судя по всему, настоящее). В целом, рассказ посетителя свёлся к следующему. Будучи единственным сыном вполне обеспеченных родителей, месье Леру в двадцать два года получил тяжёлую травму, в результате которой лицо его оказалось обезображено до такой степени, что он вынужден был скрывать его под маской. Убедившись, что после этого несчастья все карьерные пути, достойные молодого человека его происхождения и образования, оказались перед ним закрыты, бедняга впал в отчаяние, от которого его спасала только музыка — он был хорошим музыкантом, играл на нескольких инструментах и даже несколько раз замещал в театральном оркестре своего приятеля-скрипача. Кто-то из друзей, озабоченных его состоянием, предложил ему также освоить иллюзионное искусство, демонстрируя которое, он мог бы выступать в маске на благотворительных вечерах и таким образом хоть изредка бывать в обществе. Имея много свободного времени и искреннее желание преуспеть, он быстро освоил это дело и вскоре действительно дал несколько бесплатных представлений.
К ужасу его семьи, дело этим не ограничилось. Недостатки некоторых популярных иллюзионных номеров привели молодого человека к мысли о необходимости усовершенствования этого искусства. Будучи весьма деятельной натурой и имея определенные технические познания (в своё время он учился на архитектора), месье Леру придумал несколько совершенно оригинальных номеров, не имеющих аналогов у других иллюзионистов. Так или иначе, но это увлечение настолько захватило его, что он в конце концов решил стать профессиональным фокусником и ездить по миру, выступая в маске и никому не открывая своего лица.
Несмотря на сопротивление родных, он осуществил это желание. Единственное условие, которое он всегда свято соблюдал, — никогда не выступать под своим именем — привело его к необходимости соблюдать определённую конспирацию. Не желая никаких скандалов, он выступал исключительно за границей, много путешествовал, в том числе и в довольно экзотических местах, всё время совершенствовал свою технику и, наконец, стал, как он сам говорил, настоящим профессионалом. Кроме того, за время своих странствий он накопил небольшой капитал, достаточный, чтобы жить без забот.
Все эти обстоятельства привели месье Леру к мысли вернуться во Францию, дать там несколько больших выступлений и, закрепив свой успех, отправиться с гастролями по Европе. После этого месье Леру намеревался оставить сцену и посвятить себя осуществлению некоторых архитектурных проектов, давно уже засевших в его воображении.
Выслушав этот рассказ, мистер Меллер крепко задумался. Будучи весьма наблюдательным человеком, он заметил в истории, рассказанной месье Леру, ряд несообразностей. Первое, что его насторожило, — несоответствие происхождения молодого человека его речи и манере держаться — как выразился сам мистер Меллер, он мог бы поклясться, что месье Леру гораздо больше профессионал, чем он хочет показать. Грубо говоря, мистер Меллер не сомневался, что молодой человек вырос скорее в артистической, чем в буржуазной среде. И тем подозрительнее показалась ему история про изуродованное лицо... Как это ни странно, но мистер Меллер ни на секунду не усомнился в её правдивости, он даже не попросил молодого человека снять маску — это просто не пришло ему в голову.
Не зная, как выйти из затруднительной ситуации, мистер Меллер попросил посетителя показать какие-нибудь образчики своего искусства. Увиденное его поразило: месье Леру и впрямь оказался профессионалом очень высокого класса. Это несколько успокоило старого фокусника — по своему опыту он знал, сколько сил и времени необходимо для достижения такого мастерства, и это было некой гарантией — профессионалы такого уровня обычно не занимаются посторонними, а тем более — подозрительными делами.
Что касается музыкальной части дела, то посетитель и тут удивил мистера Меллера. Он сам предложил провести испытание и дать ему тему для импровизации. Результат был настолько удовлетворительным, что мистер Меллер отбросил все сомнения и согласился подписать контракт — в конце концов, сочетание таких талантов встречается не часто.
Таким образом, все остались довольны. Мистер Меллер следил за успехами своего «потомка», а когда тот неожиданно сошёл со сцены, он решил, что его артистическая карьера закончена, и теперь стоит ждать известий о грандиозных архитектурных событиях. Дождавшись вместо этого моего визита, старый органист был сильно удивлён и шокирован, но некоторые разъяснения, данные ему мною, вернули достойному джентльмену прежнее спокойствие духа.
Покончив с Англией, я вернулся во Францию — здесь мне предстоял куда более трудный бой. Первое наступление было сделано на страховую компанию. Надобно сказать, держались они крепко, и лишь обещание открытой публикации всех скандальных аспектов этой истории смогло сломить их стойкий дух. Впрочем, ничего нового они мне не сказали — говорил больше я, а месье Шаден и месье Тома только подтверждали мои предположения, изредка поясняя кое-какие моменты.
Всё было, как я и предполагал: страховая компания была в курсе истинного положения дел с правом собственности на театр, и когда случилась катастрофа, они просто не знали, что делать. Желая избежать скандала — впрочем, практически неизбежного, — владельцы компании решили тянуть с выплатами до последнего, надеясь, что за три года что-нибудь да произойдёт. Трагическая смерть месье Андре дала им возможность ещё чуть-чуть увеличить отсрочку платежей, что, как известно, и привело к печальному исходу... Впрочем, их вины тут нет.
Второй визит оказался практически безрезультатными. Нотариус Шанмеле, ведущий дела чуть ли не всей парижской богемы, оказался настолько прожжённым старым лисом, грязным и скользким, что мне почти ничего не удалось из него вытянуть. В конце концов, ничего не добившись, я предоставил его месье де Виллару, имеющему законные основания трепать старого мошенника. Впрочем, я уверен, что он и тут сумел подготовить себе пути отступления — сделка Призрака с Лефевром наверняка была оформлена у другого поверенного, где-нибудь в провинции, у старенького адвоката, которого, может быть, уже и нет в живых... И достойнейший месье Шанмеле может делать вид, что он ничего не знал... Так или иначе, сейчас это дело месье де Виллара.
Ну вот и всё. Последнее, о чем стоит рассказать, чтобы история была полной, — это то, что в Лондоне я имел разговор с нашим старым знакомым — очаровательным мистером Шерманом. Помните старого чучельника? Вы встречались с ним, когда мы расследовали дело Джонатана Смолла. Так вот, я попросил нашего друга навести справки о содержателях зверинцев в Париже и его окрестностях. А когда я увидел в этом списке имя Антуана Леру, я понял, что наше расследование близится к концу.
Ах да, ещё. Простите, забыл... Вы помните рассказ мадам Болье о таинственном графе? Так вот, месье де Виллар просветил меня на сей счёт. Граф де Таванн действительно существовал и даже имел некое отношение к нашей истории — но совсем не так, как полагала славная портниха. Всё очень просто. Оказывается, граф — отец месье Дайе. Это не тайна — матерью «шведского скрипача» была французская актриса, впоследствии вышедшая замуж за известного импресарио...
— Надо же! — удивился я. — Действительно, месье Дайе мало похож на шведа!
— Да. Впрочем, граф всегда помогал своему сыну... Что касается наследства покойного аристократа, то всё получили его законные родственники, в числе которых — заметьте! — и месье де Шаньи. Да, пути судьбы бывают иногда весьма и весьма прихотливы... Ага, вот и вокзал. Ватсон, мы приехали!

Когда неторопливый лондонский кэб подвёз нас к заветной двери дома 221-б на Бейкер-стрит, я испытал такую радость, что не вышел, а почти выпрыгнул из кареты. Холмс, посмеиваясь, вылез вслед за мной.
К нашему удивлению, дверь открыла молоденькая служанка.
— Здравствуйте, Бетти, — поприветствовал я нашу давнюю знакомую. — Что случилось? Где миссис Хадсон?
— О! — обрадовалась Бетти, приседая в благодарном реверансе. — Здравствуйте! Миссис Хадсон ушла. И попросила меня посидеть тут, на случай чего. Мне так страшно одной!
— Что ж тут страшного? Миссис Хадсон скоро вернётся?
— Не знаю...
— В наше отсутствие ничего не произошло? Как здоровье мисс Перкинс? Про ваше не спрашиваю — и так видно, что всё в порядке.
— Спасибо, всё хорошо...
— А рыжая Молли? Как поживает моя пациентка? Надеюсь, больше не ест всякую гадость?
Бледное личико бедной Бетти порозовело от нежности.
— Нет-нет, спасибо. Всё хорошо. Вчера она поймала двух мышей — так мисс Перкинс велела их отнять и выкинуть!
— Бетти, — вмешался Холмс, — как только придёт почтальон, отнесите мне наверх мою почту.
— Хорошо, сэр, — опять присела Бетти.
Вслед за Холмсом я поднялся наверх и едва успел открыть дверь, когда снизу раздался дикий визг. Мигом выскочив на лестницу, я увидел дрожащую Бетти, в ужасе забившуюся в самый дальний угол холла.
— Что случилось? — крикнул я.
Холмс уже стоял около девушки, пытаясь привести её в чувство.
— Т-т-там, — пальчик Бетти дрожал, указывая на груду писем, вывалившуюся на пол из почтовой щели. — Т-т-там... Череп!
Я подобрал с полу письмо, запечатанное большой красной печатью в виде черепа.
— Бетти, ну как так можно! Это же всего-навсего кусок сургуча! Вы же взрослая девушка!
— Да? — Бетти перестала дрожать и только слегка всхлипывала.
— Да! — твёрдо сказал я и, прочитав имя Холмса на конверте, передал ему письмо.
Холмс внимательно осмотрел послание и аккуратно вскрыл его, обрезав край ножом для писем. Из конверта вывалились два листка глянцевой розовой бумаги с непонятными цветными надписями.
— Что это? — удивился я.
— По-моему, это билеты в театр, — спокойно ответил Холмс.
— И что это за театр? — ещё больше удивился я.
— Сейчас посмотрим, — пообещал Холмс и взял с полки какой-то справочник. Пролистав несколько страниц, он поставил его обратно на место.
— Мариинский театр, — сообщил великий сыщик и, видя моё недоумение, пояснил: — Ватсон, это в Санкт-Петербурге.

<<< Назад

В раздел "Фанфики"
Наверх