Очередное Рождество — ничем не лучше и не хуже сотен других, оставшихся за поворотом запутанной временной спирали. Так уж сложилось, что он не привык встречать его как все обычные порядочные люди, распаковывая подарки возле жарко натопленного камина. По правде говоря, не был он ни обычным, ни порядочным, ни даже просто человеком, так с какой стати ему ждать тихого семейного торжества под счастливой звездой? Скорее, взять немного смертельной опасности, да щепотку безумия, да каплю волшебства, присыпать всё это пушистой пеленой снега на крышах старого доброго Лондона — вот нехитрый рецепт зимней сказки для бродяги из летающей синей телефонной будки. Именно поэтому он нисколько не удивился, когда лампочки на панели управления лихорадочно замигали, датчики на консоли задрожали от перегрузки, а экран с показателями приборов вспыхнул, брызнул жёлтыми искрами и погас, предоставив своему хозяину полную свободу действия и мысли.
— Allons-y, Alonso! — азартно воскликнул высокий тощий мужчина в коричневом костюме и со всей силы рванул на себя один из рычагов, отчего всё вокруг затряслось, а центральный поршень внутри прозрачной колонны заработал в пять раз быстрее, издавая громкое сосредоточенное пыхтение.
Стремительным водоворотом свернулось посреди туманности Андромеды пространство и время, сорвалась с орбиты некстати подвернувшаяся планета, и странная синяя коробка весело ухнула в открывшийся пролет, чтобы секундой раньше возникнуть там, где быть ей вовсе не полагалось.

* * * * *

Когда в крошечной запертой на ключ комнате из ниоткуда появляется огромный синий шкаф, это ещё можно понять, но когда из огромного синего шкафа вываливается взъерошенный незнакомец, смахивающий на плохо подстреленного воробья (охотник попался то ли близорукий, то ли пьяный), невольно задумаешься, чем именно затуманен твой разум. К счастью, на момент нашей первой встречи мне едва исполнилось десять, и потому всё происходящее я воспринял на удивление спокойно.
Увы, на чердаке я проводил времени больше, чем в каком-либо другом помещении нашего дома. Меня часто запирали здесь, и возможно, подсознательно я сам стремился сюда. Здесь пахло по-особенному, не так, как в других комнатах, здесь я мог быть самим собой или же притворяться тем, кем захочу.
По комнате клубился едкий дым, что-то непрерывно гудело и трещало, а эксцентричный человек в совершенно дурацком костюме ошалело озирался по сторонам и пытался прокашляться. «Интересно! Такое мне ещё не снилось...» — отметил я про себя, сжал в кулаке отцовский циркуль, подождал минуты две и всё же поприветствовал незваного гостя с вежливостью, которой моя несчастная мать могла бы гордиться.
— Добрый вечер, мсье. Прошу прощения, но ваш шкаф слишком большой для моего чердака.
— О... Привет! — радостно воскликнул в ответ незнакомец, только теперь меня заметив, и расплылся в такой радостной и солнечной улыбке, что она смутила меня гораздо больше всего прочего. — Извини за вторжение, но ты даже не представляешь, насколько ты прав! Видишь ли, я в некотором роде... заблудился. Ну, понимаешь, шопинг, подарки, вся эта праздничная суета, поэтому мне жутко неловко тебя спрашивать, но... Где мы?
— У меня на чердаке, — скучливо повторил я, поражаясь такой вопиющей глупости. Учитывая, что говорил он по-французски правильно и бегло, оправдаться неведением иностранца никак не получалось. Значит, просто глупость.
— Прекрасно, а твой чердак находится...
— В моём доме!
— Превосходно. Отличный, замечательный дом! Такие хорошие стены, такой... эээ... потолок. И пол. И крыша. Да. А где... где он находится? Что это? Лондон, Англия, планета Земля, Солнечная система?
— Улица Дюклер, Руан, Франция, мсье. Сорок девять градусов северной широты и один восточной долготы. Без четверти десять вечера, двадцать пятое декабря тысяча восемьсот сорок третьего года от рождества Христова. Этого вам довольно?
— О да, вполне... — рассеянно проронил мой гость, но, судя по озабоченному выражению, неожиданно возникшему на его смазливой физиономии, изложенная мной информация определённо разочаровала. — Франция... Сорок третий... Но как?.. А впрочем, знаешь, я обожаю Францию! В последний раз, когда меня занесло в Париж, я танцевал с самой мадам де Помпадур. Прелестная, к слову, женщина. Так вот, я это к тому, что разнообразие — единственное, почему мы с Тардис ещё не нашли себе тихую гавань.
— Что ещё за Тардис? — быстро переспросил я, ощущая, что логика происходящего неумолимо от меня ускользает. — И, собственно, кто вы такой?
— Я... Не всё ли равно! Гораздо важнее, кто ты такой, потому что, могу поспорить, ты очень необычный мальчик. Настолько необычный, что это почувствовали звёзды на другом конце вселенной. Осталось только выяснить, почему...
С этими словами незнакомец подошёл ко мне вплотную, наклонился, пристально заглянув прямо в глаза, и извлёк из кармана некий миниатюрный предмет, отдалённо напоминающий отвёртку. При этом неизвестный мне инструмент тут же вспыхнул синим огоньком и тихо зажужжал. Не приобретя ещё своей извечной готовности к отражению любой возможной угрозы силой или попросту преднамеренным убийством, совершенно оторопев от изумления, я стоял посреди комнаты и просто ждал, что будет дальше. Не припомню, чтобы когда-либо до того или, тем более, впоследствии волю мою сковывала такая безоглядная покорность обстоятельствам.
— Так... Поразительно. Все показатели в норме... — пробормотал этот непонятный мужчина, пристально оглядев меня с головы до ног, встряхнул свою отвёртку, словно ртутный градусник, и спрятал обратно в карман пиджака. Пиджак облипал его тощие плечи и цыплячью грудь так плотно, что я забеспокоился, как ему удаётся дышать. — Ничего особенного, и всё же... Как твои дела? Как поживаешь? Жалобы, неприятности, угрозы, необъяснимые происшествия, сверхъестественные явления, инопланетные вторжения?
— Нет, мсье.
— Роботы, пришельцы, динозавры, призраки?
— Призраков не бывает, хотя мама считает, что у нас в доме живёт привидение.
— А почему это ты так уверен, что его не существует? — обиделся мой гость.
— Потому что... Потому что привидения не умеют так! — провозгласил я, окинул взглядом комнату и набрал в легкие побольше воздуха.
— Douce nuit, sainte nuit
Tout s’endort à minuit...
С хрустальной нежностью запела моя старая настольная лампа. Просто невероятно, какое неизгладимое впечатление на человека может произвести заурядная рождественская песенка!
— Mais dans le ciel sans voile
Apparut une étoile...
— Что?
— Pour guider les bergers... — откликнулись часы со стены.
— Что?!
— Jusqu’à l’enfant qui est né...
— ЧТО?! — вскричал незнакомец, когда неожиданно гулким эхом проворковала за его спиной эта здоровенная синяя коробка, срезонировавшая мой голос так, словно внутри неё таинственным образом уместился небольшой готический собор. С органом, потому что в готических соборах должны быть органы.
Вполне довольный собой, я торжественно поклонился и начал молча собирать разлетевшиеся по чердаку бумаги, пока мой гость растеряно вертел в руках ни в чём не повинные часы. Пожужжав на них уже знакомой мне светящейся отверткой и проделав те же манипуляции с лампой, мужчина бросился к своему шкафу, придирчиво осмотрел каждую его стенку, то ли в поисках трещин, то ли ещё чего, и моментально исчез внутри, оставив дверцу приоткрытой, отчего доски пола перечеркнула ярко-жёлтая полоса.
Никогда раньше в моей жизни не встречалось открытых дверей. Все они были накрепко заперты, и даже если мне удавалось справиться с замком, за ними таилась лишь тьма и новые засовы. Тем более манящим показался мне мягкий золотистый свет, исходящий из синей будки. Где-то за окном над городом переливался торжественный церковный перезвон, внизу мать с натянутой улыбкой принимала не менее натянутых гостей... Любовно погладив пальцами свой недостроенный макет и убрав в дальний ящик драгоценные чертежи, я прихватил скрипичный футляр, зачем-то сунул в карман циркуль и заглянул внутрь синего шкафа.

* * * * *

— Внутри больше, чем снаружи.
— Да, все так говорят, — бросил через плечо мой неожиданный гость. На сей раз он накинул поверх своего дикого костюмчика плащ, хотя это не придало ему солидности ни на грамм. Я опустил глаза на пол и понял, что в такой обуви, как на ногах незнакомца, далеко не уйдёшь. Сам он сейчас напряжённо всматривался в мерцающую голубым светом доску, на которой как по волшебству двигались нарисованные шестерёнки. — Тардис лучшая в своём роде, поэтому... Стоп. Ты зачем сюда залез? Я тебя не приглашал!
— Я вас тоже не приглашал на свой чердак, мсье. Вы первый начали, поэтому представьтесь и объясните, как это работает, — потребовал я, оправившись от удивления, и в два прыжка достиг заинтриговавшей меня конструкции в центре огромного зала, своды которого поддерживались изогнутыми колоннами, напоминающими сосновые стволы на ветреном побережье Бретани.
— Нет-нет-нет! Не трогай! Не трогай ничего! — затараторил мужчина, заметив мой маневр, но было уже поздно.
— Это похоже на орган в нашей церкви. Там тоже много разных рычажков, клавиш и переключателей. Я очень быстро выучился на нём играть. Я хорошо играю, правда. Ваша Тардис тоже музыкальный инструмент?
— Нет! То есть... да, наверное, в некотором роде, — судя по замешательству незнакомца, это предположение ему почему-то польстило. — Но вообще, это машина. Особенная. Очень редкая и сложная машина для путешествий сквозь пространство и время.
Я одарил его самым скептическим взглядом, который мог изобразить в десять лет. Точно таким же, какой когда-то представил матери, пытавшейся мне внушить, будто за пределами нашего сада простирается сама геенна огненная, полная стонов и скрежета зубовного. Никогда не понимал, зачем нужно так коверкать слова? И не понимал, неужели она надеялась, что я не захочу тут же увидеть эту самую геенну своими собственными глазами?
— Ты мне не веришь? Я докажу. Я могу доказать! — всполошился мужчина и в два раза быстрее задёргал рычаги, бегая вокруг своей консоли так, что мне пришлось отступить к высоким перилам, окружавшим площадку вокруг устройства. — Куда ты хочешь отправиться? Назови любую дату и любое место во вселенной! Только если решишься на созвездие М-66 — не советую, правда. И ещё эпоха сонтаранцев в пятом тысячелетии — премерзкое местечко и времечко. А в остальном всегда можно найти что-то подходящее, так что, ты просто скажи, где и когда...
— Бог.
— Что, прости?
— Хочу увидеть Бога. Вы сказали, что эта машина может отвезти меня куда угодно. Так вот, я хочу увидеть Бога и его ангелов.
Несколько секунд он просто смотрел на меня. Без удивления или насмешки — очень серьёзно и печально, а ещё так, будто смутно припоминал что-то давно позабытое и представлял, каким это что-то станет в будущем. И станет ли вообще.
— Почему ты хочешь его увидеть?
— Потому что мне очень нужно с ним поговорить, — не раздумывая, пояснил я.
— Многие хотели бы сделать это.
— Да, но не всем есть, что сказать.
Хозяин чудесного шкафа не нашелся с ответом, молча отвернулся и навалился руками на свой мигающий огоньками стол, при этом сгорбившись так, словно на спину ему взвалили небесную твердь. Неприятное чувство заскреблось у меня в груди. Я знал наперед всё, что он только собирался сказать, и всё же надеялся, что хотя бы раз моя безупречная интуиция даст осечку.
— Я очень, очень хотел бы, но... Прости, не в моих силах сделать это. Клянусь, я отвез бы тебя, если бы только были известны координаты...
— Тогда чем ваша машина так уж хороша? Если бы я знал, где он живет, то добрался бы и на телеге!
Самообладание никогда не относилось к моим сильным сторонам. Вот и теперь внезапно накатившая злость совершенно вывела меня из равновесия. Глупый, бессмысленный, самый обычный сон! В сильнейшем разочаровании я подхватил скрипку и, собираясь эффектно удалиться, щёлкнул оказавшимся под рукой переключателем.
— Всё вы врёте. Она вообще не работает!
Стоило мне это произнести, как входная дверь захлопнулась, под полом что-то натужно загудело, свет беспорядочно замигал, а в следующую секунду нас обоих с невероятной силой подбросило в воздух и швырнуло в разные стороны, словно при землетрясении. Крепко прижав к груди драгоценный футляр одной рукой, второй я с цепкостью обезьяны ухватился за металлические перила.
— Держись! Небольшая турбулентность! — прокричал мужчина, достав откуда-то самый настоящий молоток, и принялся с размаху колотить им по зашкаливающим циферблатам на столе. — Это все фрактальные волны. Честное слово, никогда не понимал, за что они так со мной!
Как ни странно это могло показаться, безумные манипуляции моего нового знакомца, очевидно, привели к желаемому результату. Вскоре тряска значительно уменьшилась, а постепенно и вовсе прекратилась вместе с гудением неведомых механизмов. И всё же я не сразу решился ослабить хватку.
— Что это было?
— Что именно?
— Этот шум и всё остальное...
— А-а... — протянул повеселевший отчего-то человек в плаще, взъерошивая свои и без того всклокоченные волосы. — Ничего особенного. Прыжок сквозь время и пространство. Она всегда так делает, я же говорил тебе! Только вот я не слишком представляю, куда нас занесло. По правде говоря, вообще не представляю. Там за дверью может оказаться открытый космос или Трафальгарская площадь или такое, что даже вообразить нельзя.
— То есть вы не знаете, где мы?
— Абсолютно.
— И там может быть опасно?
— Чрезвычайно.
— Тогда можно я выйду посмотреть?
— Разумеется! — воскликнул он, так и вспыхнув своей лучезарной улыбкой.

* * * * *

— И это, по-вашему, опасно? — фыркнул я, едва ли не сочувственно покосившись на своего спутника.
— Ну... А почему нет? Везде опасно. Даже дома ты можешь споткнуться, поскользнуться в ванной, упасть с лестницы и свернуть себе шею! Так что хватит умничать и... Лучше давай выясним, почему Тардис переместила нас именно сюда.
Я только устало вздохнул и покачал головой. С неба, похожего на пыльный тёмно-синий бархат, медленно осыпались пушистые хлопья снега. Меланхолично вальсируя, они ложились на скелеты тонких ветвистых деревьев вокруг меня и на крыши игрушечных домов у подножия холма, с которого открывался отличный вид на городок с узкими извилистыми улочками и обширной многолюдной площадью в центре. Не знаю, что взволновало меня сильнее: чёткое осознание того, что город внизу — вовсе не Руан, или перспектива оказаться среди праздничной толпы.
— Моя мать с ума бы сошла, если бы увидела меня сейчас, — мрачно, но не без удовольствия тихонько сказал я сам себе, спускаясь по заледеневшей тропинке, однако мужчина из синей будки, размашисто вышагивающий передо мной, внезапно обернулся и уставился на меня с непонимающим видом.
— Почему?
— Что «почему»? — опешил я, чуть не врезавшись в него.
— Почему она бы с ума сошла? Что такого особенного, если мальчик вроде тебя выйдет немного прогуляться?
— Потому что... Потому что нет на свете никого, вроде меня! — выпалил я и оставшийся спуск преодолел бегом.
Чтобы наверняка избавиться от дальнейших расспросов и получить, наконец, полную свободу действий, я почти сразу сумел улучить момент и скрыться в одном из переулков. «Пока сплю, нужно сделать всё, что хочется, а уже потом, когда устану, вернусь обратно на холм. Или вообще не вернусь. Что я дома не видел?» Рассудив таким образом, я отправился исследовать окрестности.
Исследовать на самом деле было особо и нечего: украшенные гирляндами из еловых ветвей и красных лент фасады, морозные узоры на окнах, из-за которых невозможно было разглядеть идиллию семейных посиделок, разрумяненные торговцы с лотками рождественских сластей на каждом углу, и повсюду люди. Привыкший к жизни затворника, я даже не представлял, что вокруг может быть столько народу, поэтому поначалу, растеряв весь свой пыл, жался к стенам, перепрыгивал из тени в тень и озирался по сторонам, будто подстреленный волчонок. Первое моё знакомство с внешним миром шло вовсе не так, как мне когда-то мечталось, и это ещё никто не замечал меня среди праздничной суеты... Уцепившись взглядом за какой-то высокий шпиль вдалеке над крышами, я решил добраться до туда в абсурдной уверенности, что там наверняка можно будет передохнуть и согреться. Согреться... Стоило об этом подумать, и холод ошпарил меня с головы до ног. Ещё бы! Сбежать из дома без пальто, зато со скрипкой — показательная расстановка приоритетов.
Конкретизированная и вполне достижимая цель в виде городской ратуши с изящной готической башней успокоила меня настолько, что, несмотря на зверский холод, ко мне вновь вернулась способность мыслить критически. Невнятные стеклянные перезвоны шарманок, ни одну из унылых мелодий которых я не мог опознать, странные фонари, под чьим необычно ярким и ровным светом металлической крошкой искрились сугробы, наконец, женщины в неприлично узких платьях — всё это, наряду с множеством других едва заметных мелочей, медленно складывалось в моём мозгу, как невозможная головоломка. До тех пор, пока рядом со мной не прогрохотал экипаж. Экипаж без лошадей, зато со шлейфом из удушающего серого смога, будто сошедший с эскизов старика Леонардо. Помнится, я целый месяц провел за изучением их копий и довёл мать до истерики, пытаясь соорудить орнитоптер с пружинным приводом у себя на чердаке. Теперь же, когда одна из легендарных фантазий эпохи Возрождения проехала в двух шагах от меня, я останусь стоять и смотреть? Ну уж нет! Позабыв про всякую осторожность, я очертя голову бросился за самоходной машиной, которая, впрочем, катилась по брусчатке ничуть не быстрее любой обычной коляски и вскоре неторопливо свернула на площадь, где остановилась прямо у крыльца ещё издалека прельстившей меня ратуши. Не знаю, на что я рассчитывал, пустившись в эту сумасбродную погоню, но, к счастью, у меня хватило благоразумия спрятаться за одной из колонн аркады первого этажа, потому что в следующую минуту экипаж обступила толпа зевак, возбуждённо на разные голоса повторяющих одну фразу, разобрать которую мне никак не удавалось. Спустившийся по ковровой дорожке швейцар в золоченой ливрее торопливо отворил блеснувшую чёрным лаком дверцу машины и почтительно, если не сказать подобострастно поклонился появившемуся оттуда господину лет пятидесяти.
— О боже! — восторженно всхлипнул девичий голосок со стороны соседней колонны и растворился в глупом хихиканье и плохо сдерживаемых писках. Возведя очи к небу, я забился ещё дальше в тень, но не оставил наблюдений, пытаясь на глаз определить внутреннее устройство интересующего меня чуда техники.
Полагаю, в жизни каждого, даже самого неудачливого из людей пару раз выпадают мгновения, напоминающие золотые крупинки среди речного песка. Нет ничего легче, чем упустить их или попросту не заметить в липкой грязи, если старатель неловок. И нет ничего лучше, чем уловить заветный блеск, когда совсем того не ждёшь.
Первое, что я увидел, это её тонкие бледные пальцы в его ладони. Нежные, длинные, словно полупрозрачные. Потом изящная атласная туфелька с пряжкой, лёгкие кружева платья под рыхлыми складками дорогого меха и огромная шляпа с вуалью. Еще не видя её лица, не услышав голоса, не зная имени, я почувствовал, как что-то вот-вот готово оборваться у меня в груди. Будучи пусть и развитым не по годам, но всё-таки даже более ребенком, чем, вероятно, многие мои сверстники, я не мог понять судорожного биения собственного сердца и объяснил его единственной знакомой мне причиной — страхом. Однако причины самого страха в свою очередь я объяснить уже не мог, и от этого становилось ещё хуже. А между тем, воздух затрещал от рукоплесканий, которые очень смутили незнакомку и не слишком понравились её спутнику. Хрупкая, даже будучи закутанной в шубу, эта красивая дама прильнула к высокому господину с выправкой военного офицера и невесомой тенью скользнула в тёплом янтарном свете над ступенями совсем рядом со мной, оставляя чуть уловимый пьяный аромат весенних трав.
— О господи! — опять с чувством выдохнули неподалеку, но на этот раз восклицание не показалось мне таким уж глупым.

* * * * *

Пробраться внутрь оказалось так легко, что я расстроился. Обошлось без отвлекающих маневров, чревовещания и даже банального взлома замков (которым я, между прочим, овладел в совершенстве), короче говоря, приключения не получилось. Зато получилось найти отличный укромный уголок за балюстрадой, откуда можно было наблюдать за всем, что происходит внизу, в просторной гостиной. При этом главным её достоинством оказалась прекрасная акустика, благодаря которой каждое сказанное слово долетало до моих ушей легче и надёжнее, чем если бы я сам находился среди приглашённых.
— Дорогие друзья, жители Норртелье, господин Рунеберг... — выступающий молодой человек иронично поклонился, гости рассмеялись, я вздохнул. — Сегодня мне выпала огромная честь представить вам одного из самых благородных и просвещённых людей современности — его светлость графа де Шаньи — аплодисменты, — и, конечно же, его несравненную супругу, стараниями которой, как вы помните, была восстановлена школа Святой Люсии, мадам Кристину де Шаньи, — аплодисменты переросли в овации, хотя, возможно, это кровь у меня прилила к вискам. — Признаюсь, если бы не Шанталь, я бы даже не осмелился написать вам...
— Ну, что за глупости, Мартен! Ты же знаешь, я всегда рад видеть тебя, а Кристина, к тому же, хочет потом заехать в Уппсалу...
«Уппсала — это в Швеции», — лениво подумалось мне.
— А как ваши дела с экспедицией? Есть новости?..
— Да, всё идет отлично. Я уже получил весьма любопытные сведения относительно...
Деловые беседы скоро сменились обычными светскими разговорами, главное предназначение которых в пустом сотрясении воздуха, причём мужчины значительно превосходили дам в болтливости. Заснуть от скуки мне помешало только осознание того, что сон во сне — это слишком большая роскошь. Сотню раз пожалев о своей затее, я собирался уже покинуть убежище и найти более полезное занятие, когда среди общего ропота скользнул тихий, но очень ясный шёпот.
— О, мама, вы ведь споёте для нас? Пожалуйста! Наши гости будут так счастливы!
— Нет. Ты прекрасно знаешь, дорогая, я не пою уже много лет.
— Но ведь я не прошу вас петь настоящую оперную арию! Какой-нибудь простой романс или веселую песню. Или Рождественский гимн! Пожалуйста! Ведь когда вы поёте, мне кажется, что вам подпевают ангелы... А я помогу с аккомпанементом.
— Просим! Просим, мадам! — тут же подключилось жадное до развлечений общество. Разумеется, им только дай возможность.
— Я поставлю ноты... — мягко, но непреклонно заявила молодая женщина и направилась к роялю.
— Шанталь!.. Господа, моя супруга не будет...
— Нет, Рауль, не беспокойтесь, — спокойно прервала мужа графиня де Шаньи и впервые за вечер поднялась из своего кресла. — Ведь сегодня Рождество, это значит, самый особенный и невероятный день. Думаю, нет ничего плохого в том, чтобы дать людям послушать немного... чтобы... да... неважно. Я спою старинную рождественскую песню, которую услышала давным-давно во Франции. Надеюсь, вам она тоже понравится.
Дамы чопорно расселись, из смежных комнат возвратились их кавалеры, отряхивая табачный пепел с лацканов фраков, а в дверных проёмах столпились любопытные слуги. Я в свою очередь немного переместился вправо и, чуть сдвинув портьеру, впервые увидел лицо моего ангела.
Нет, она не была молода, но годы коснулись её так же, как солнечные лучи на закате касаются облаков. Пронзительно-голубые глаза мечтательного ребёнка, мерцающая на губах улыбка, светлая прядь у щеки... Вся её по-девичьи стройная фигура, казалось, излучала безмятежный покой души, абсолютную гармонию с собой и миром. Любимая жена и мать, женщина с беспокойным сердцем и чистой совестью, она была так несомненно счастлива, что постоянно опускала ресницы, будто извиняясь за свою красоту и благополучие.
— Douce nuit, sainte nuit
Tout s’endort à minuit...
Робко начала она, словно маленькая хористка на первом прослушивании. Её дочь за роялем запуталась в трёх нотах, а муж, залпом опорожнив бокал шампанского, прислонился к стене с на редкость кислой миной на лице. Публика затаила дыхание.
— Mais dans le ciel sans voile
Apparut une étoile...
Давно не знавшие практики связки предательски дрожат, неуверенные интонации слегка смазываются... Не пристало графине смущаться в кругу провинциальных обывателей. И всё же...
— Pour guider les bergers...
Слишком сильно заболело сердце. Так бывает, когда предчувствуешь совершенство. О, я чую его, как дикая тварь чует запах крови, как трус опасность, как женщина измену. Его можно вдохнуть и ощутить сладковатый привкус грозы, а потом увидеть, как оно проявляется, возникает из небытия, словно вязь секретных чернил на горячей бумаге. Стоит лишь поднести свечу.
— Jusqu’à l’enfant qui est né...
Какая нежность и чистота! Чистый хрусталь в серебре! Освоившись, она отошла от рояля, и теперь стояла в центре гостиной, залитая светом, с прижатыми к груди руками и чуть склонённой к плечу головой. Я не видел её глаз, но готов был поспорить, что они сияют как звезды — или ярче звёзд, потому что в них отражается сам Бог.
И всё же чего-то не хватало, совсем немного не доставало для истинного волшебства, которое овладеет всеми собравшимися. А я был слишком хорошо воспитан, чтобы не помочь даме, когда она так явно нуждается в поддержке.
Звонко щёлкнул затвор скрипичного футляра. Опустившись на колени, я быстро протер корпус бархатной тряпочкой, поправил мостик и тихонько настроился, подкрутив колки — всё должно было быть идеально — иначе зачем вообще браться за дело? Тогда я ещё не вполне уяснил, что благими намерениями мостится дорога в ад, поэтому поступал сообразно порывам по-детски наивной натуры.
Самое чуткое эхо не могло бы отозваться ей вернее, самое твёрдое плечо не могло бы стать для неё опорой надёжнее, чем бархатный голос моей скрипки. Соприкоснувшись с нею в незатейливой мелодии, я вдруг почувствовал чужое волнение и нарастающую тревогу, как свою. Она ворвалась в мой тёмный, скрытый ото всех мирок, словно Христос в иерусалимский храм, она пела моей душой, а я пытался дотянуться до неё, ослепительно близкой и бесконечно далекой, какой она так навсегда для меня и осталась.
— Кристина!.. Кристина! — пронеслось где-то на окраине сознания, но нам было уже всё равно.
Я не заметил, когда мой голос, пусть ещё детский и потому гораздо менее совершенный в тембре и диапазоне, чем теперь, но безукоризненно чистый, как такой же перезвон холодного серебра в хрустале, что и у прекрасной дамы, вырвался ей навстречу, утопая в новой, волнующей и трепетной мелодии. Но именно тогда я понял, что, сколько бы ни прожил на свете, никогда, ни в этом мире, ни в любом другом не увижу ничего прекраснее её улыбки.
— Судьба навек связала нас с тобой! Приди и поверь мне! Спеши! Ибо не умрёт тот, кто верит в меня!
Мы неслись навстречу друг другу, одурманенные грёзами, радость плескалась в её глазах, голос струился, будто северное сияние под звездами Швеции, а руки тянулись ко мне с надеждой и мольбой, как вдруг что-то пронзило меня прямо в сердце. За мгновение до кульминации крещендо оборвалось.
— Эрик!.. Эрик, это вы! Вы вернулись ко мне! Эрик!
Она кричала сквозь слёзы, а я застыл с ещё дрожащей на кончике смычка нотой, словно меня пригвоздили к полу.
— Эрик! Вы живы!
«Что ещё за Эрик?» — пронеслось в голове. — «Почему она зовёт какого-то Эрика? Ведь это я! Я сейчас пел с вами, мадам!» Помнится, я был ужасно зол на этого самого Эрика.
— Кристина, любовь моя, успокойтесь, — ласково проговорил граф, подлетев к супруге и обняв её за плечи. — Господа, прошу простить нас... Шанталь, отведи её в комнату и устрой там. Принесите воды! Мартен, нужно поговорить.
— Нет, нет, Рауль, ты не понимаешь! Он здесь! Ты тоже его слышал! Этот голос, я узнаю его из тысячи, его невозможно забыть! — всхлипывая, отстранилась Кристина, глядя то на мужа, то прямо на меня, скрытого портьерой. — Ведь ты тоже слышал... Все слышали!
Она взволновано смотрела на графа де Шаньи, а граф де Шаньи мрачно смотрел на гостей. Гости молчали, понимая, что стали свидетелями сцены, в которой их участие не планировалось.
— Нет, — медленно и очень отчетливо процедил он. — Я ничего не слышал.
— Но...
— Никто ничего не слышал, дорогая. Ты прекрасно спела, а потом вдруг разволновалась. Думаю, тебе просто нужно отдохнуть, ведь так, Шанталь?
— Ну... я... Да, матушка, вы, наверное, устали. Пойдемте, я принесу вам чаю, — неубедительно залепетала девушка, затравлено покосившись на отца. Что-что, а врать она не умела, да и пытаться научиться я бы ей не советовал — всё равно не выйдет.
— Я что, по-вашему, сошла с ума? — тихо проговорила Кристина, и голос её был полон бесконечной горечью. — Обезумела?
— Ни в коем случае! Что за странные мысли! Это мы едва не сошли с ума от твоего мастерства, дорогая. Можешь спросить, кого угодно... Любезные, — обратился он к слугам. Женщины сдерживали всхлипы и вытирали глаза платками, — что скажете?
— Господь, наверное, был влюблён, когда создавал вас, ваше сиятельство. Храни вас Бог, — ответил за всех старший дворецкий, поклонился и дал знак своим подчинённым возвращаться к привычным обязанностям.
Всё вокруг залила неловкая, неудобная тишина, она, как хищное животное, раздирала созданную нами хрупкую ткань мелодии, ещё звучавшей где-то в углах, в тенях, в складках платьев и мерцании глаз, в самом воздухе, взлетая до неба и растворяясь среди звёзд. Все, кто только что внимал певице, замерли, предчувствуя что-то недоброе и неумолимое.
— Браво! Браво! — воскликнул кто-то из гостей, разрывая саму тишину. К нему присоединились другие, наградив графиню шквалом аплодисментов. Жутковатое молчание отступило, выпустив нас всех из своей мертвенной хватки, но Кристина не нашла в себе сил даже улыбнуться и быстро вышла из гостиной, бросив в мою сторону долгий, полный такого отчаяния и боли взгляд, что у меня перехватило горло.

* * * * *

— Так значит, тебя зовут Эрик?
Я молчал. Это невежливо, но плевать.
— Ты... Ты очень здорово играешь. Поверь, я это говорю серьёзно, я как-то слушал, как играет сам Паганини.
— Спасибо, — мрачно откликнулся я, сидя прямо на снегу, навалившись спиной на дверь Тардис и бездумно глядя перед собой в одну точку. Паганини — это было, конечно, неплохо, и в другой раз я был бы счастлив до одури из-за такого сравнения. Увы, сейчас мне хотелось только чтобы меня оставили в покое.
— Может, всё-таки зайдешь? Тут холодно, ты сейчас замёрзнешь, а я уже всё починил, так что мы можем теперь отправляться ещё куда-нибудь. В прошлое, будущее, куда захочешь.
— Мне всё равно.
— Эй! Никогда так не говори! Всё равно может быть только если за мгновение до взрыва галактического ядра тебя спрашивают, какой твой любимый цвет, но даже тогда тебе было бы не всё равно, потому что в такой ситуации никто не стал бы спрашивать тебя о любимом цвете, не имея на то веских причин.
— Простите, что? — спросил я через несколько секунд, поднимая голову.
— Вот так-то лучше! — обрадовался мой сумасшедший приятель, выглядывая из синей будки, и протянул мне руку. — Пойдём, у меня есть, что тебе показать!
На его протянутую открытой ладонью руку я уставился, как какая-нибудь нервическая особа на змею. Какого чёрта! Он что, совсем не понимает, что делает?
— Пойдём. Доверься мне, я Доктор.
А вот и нет! Как раз отлично понимает! Это я оказался наивным идиотом, а у него с самого начала всё было распрекрасно спланировано.
— Это моя мать вас пригласила? — с ледяным спокойствием осведомился я, склоняя голову к плечу. — Хотите изучить меня и препарировать, как лягушку? Или запрёте в сумасшедшем доме? А может, зальёте формалином и будете показывать на лекциях студентам вместо наглядного пособия?
— Зачем? — очень правдоподобно изумился коварный тип. Даже улыбаться перестал.
— Вы обманули меня. Заставили поверить, будто всё это взаправду. Заставили забыть о том, кто я на самом деле, чтобы развлечься! И как вы нашли представление? Марионетка оказалась достаточно глупа, чтобы позабавить вас?
— Я не...
— Думаю, самое время для развязки. Вынужден огорчить вас, мсье, но, приобретя билет на фарс, вы оказались свидетелем трагедии. Уверен, на кассе вам вернут деньги, а пока занавес не опустили... В финале всякой приличной трагедии зритель обязан испытать катарсис. Не будем же нарушать традицию.
И я потянулся к лицу, чтобы сорвать маску. Мне и раньше приходилось проделывать это, но исключительно дома, перед матерью, когда в порыве ярости хотелось истязать самого себя неприкрытым отвращением в её обычно ясном взгляде. Пытаясь наказать её таким образом, я унижал самого себя, испытывая глубочайшее отчаяние и торжество одновременно. Очевидно, ещё с тех пор два этих чувства крепко связались между собой в моём сознании, став впоследствии почти неразделимым целым. При этом не существовало для меня большего спокойствия, даже безмятежности, чем долгие часы наполненного трудами одиночества за дверью чердака, когда я мог обходиться без этой проклятой маски, не рискуя попасться кому-нибудь на глаза. А вот теперь я впервые собирался снять её перед посторонним человеком. Мне почему-то очень хотелось увидеть его омерзение, неверие и беспомощность, даже страх на смазливой физиономии. Хотелось навсегда стереть эту глупую детскую улыбку...
Но я не смог.
Калёное железо, познакомиться с которым самым непосредственным образом мне довелось пару лет спустя, не вызывало во мне такой пронзительной, затмевающей разум боли, как лёгкое прикосновение пальцев к обнажённой коже. Я был так потрясён, что не сразу отдернул руку, как бывало прежде. Снежинки ложились на мое лицо так же тихо и легко, как на обычные нормальные лица, и медленно таяли, оставляя влажные следы. Очень осторожно, словно боясь проснуться, я поднялся, подошёл к самому краю холма, запрокинул голову и закрыл глаза, чтобы не упустить ни одного мгновения свободы. Я чувствовал её прикосновения в порывах ветра и голос в перезвоне рождественских колоколов, я простирал к ней руки и видел в ответ благосклонную улыбку сияющих, как звёзды, глаз. В ту ночь она открылась мне во всей своей простоте, и с тех пор никогда уже не оставляла меня.
— Кто вы такой? И почему представились Доктором? Ведь вы не врач? И откуда взялись в моей жизни? — спросил я, наконец, обернувшись.
— Это имя я взял случайно, — ответил он, изящно пожав плечами. — Но думаю, что оно мне подошло, да и запоминается просто. С некоторых пор у меня нет ни настоящего имени, ни родины. Я от них отказался по своей воле. За свободу, как и за всё в мире, приходится платить.
— И она стоит того, эта свобода?
— Это один из тех вопросов, Эрик, на которые каждый должен ответить сам.
— В таком случае, мсье, если вы ещё не передумали, мне хотелось бы познакомиться с Микеланджело. А еще лучше — с Леонардо да Винчи. Да, именно с ним. Это можно устроить?
— Судьба давно назначила все встречи во вселенной, а нам осталось лишь не опоздать на них.
И мы не опоздали.
Я часами мог наблюдать за работой великого мэтра в мастерской Верроккьо, я видел, как кропотливо, камень за камнем возводятся соборы готики, и вместе с Нероном я смотрел на пылающий Рим, а потом слушал импровизации Баха под сводами церкви святого Власия. Человек, назвавшийся Доктором, показал мне целые миры на других планетах, где никто не обращал внимания ни на мою маску, ни на то, что скрывалось под ней, потому что в целых цивилизациях я мог бы никогда в ней не нуждаться. Как соблазнительно было бы остаться там навсегда, жить и творить без страха, условностей и запретов! Моей скрипке жадно внимали созвездия и аплодировали короли, я изучил тысячи наук и ремёсел, подчиняясь неуёмной жажде знаний и приключений, я волен был стать кем угодно и не узнать ни унижений, ни боли, ни страданий.
И всё же, в минуты величайшего триумфа одно воспоминание не давало мне забыть, кто я на самом деле и где моё место.
Кристина.
Мне не суждено было бы увидеть её вновь, останься я в одном из этих лживых отражений, снов, на первый взгляд не отличимых от реальности, и всё же фальшивых. Кристина и её голос, её совершенство. Она следовала за мной повсюду, словно ангел-хранитель, пробуждала нежным поцелуем и убаюкивала колыбельными, каких никогда не пела мне мать. Она была невыносимо прекрасна, и всё же не более чем призраком, голограммой в моём мозгу, эфемерным видением, к которому нельзя прикоснуться, с которым нельзя поделиться радостью или сомнениями, которое нельзя поддержать или утешить. Она была совершенна, а я готов был отдать всё время и пространство во вселенной ради возможности снова хоть раз оказаться рядом с ней — настоящей, живой, из плоти и крови, с лучистыми глазами изумлённого ребенка и светлым локоном у щеки.
Без четверти десять вечера, двадцать пятого декабря тысяча восемьсот сорок третьего года от рождества Христова я вернулся туда, откуда всё началось. Подгнившая доска скрипнула под моей ногой, когда я переступил порог Тардис и вдохнул спёртый воздух старого чердака. Сальная свеча на подоконнике привычно кадилась, не прогорев и до половины, внизу шумели гости, морозные узоры на стекле переливались и лоснились, как шёлк, в сиянии молодого месяца. Ничто не изменилось, кроме меня, для которого прошли века и сотни миров. Мальчик, живший когда-то на чердаке, уже не был прежним и никогда им не станет.
— Уверен, что ты сделал правильный выбор, Эрик? — с сомнением склонил голову Доктор. — Что ждёт тебя здесь? Ради чего? Во вселенной ещё столько нераскрытых тайн, столько приключений! Ты смог бы заниматься, чем захочешь, изучить законы мироздания, стать великим учёным, изобретателем или музыкантом. Разве не об этом ты всегда мечтал? Мы могли бы путешествовать вместе... Зачем?
— Это один из тех вопросов, Доктор, на которые каждый должен ответить сам, — тихо откликнулся я, зажигая лампу. На стенах и потолке качнулись потревоженные тени.
Он улыбнулся.
— В таком случае позволь мне поблагодарить тебя...
— Поблагодарить? За что? Разве это я показывал вам миры, существование которых обычному человеку невозможно даже представить?
— Боюсь, что именно так. Мне девятьсот лет, Эрик, но ещё никогда не приходилось видеть никого, кто обыграл бы оборотня в кости!
— Мне тогда просто повезло, — возразил я, вытаскивая из кармана компас Колумба. — Лучше скажите, чем я могу отплатить вам за доброту? Чего вы хотите?
— То, чего я хочу, никто не может мне дать. А у тебя я попрошу только одного. Перестань хрустеть пальцами — это ужасно раздражает!.. И найди свою Кристину. Что-то мне подсказывает, что она будет очень ждать тебя!
— Сомневаюсь, — мрачно пробормотал я, раздосадованный тем, что мой секрет оказался вовсе не секретом, поколебался, но всё же пожал протянутую мне руку.
— Сомнения — признак разума! — шутливо отозвался он и зашёл в Тардис. — До встречи, маленький гений! Вселенная ещё не закончила с тобой, помни об этом.
— Прощайте, мсье, и спасибо вам за всё. Но я со вселенной уже закончил.
Шаги на лестнице заставили меня нервно обернуться, а в следующее мгновение огромного синего ящика в маленькой, запертой на ключ, комнате как не бывало.
— Что тут происходит, Эрик? Разве я не говорила тебе сидеть тихо и... Надень сейчас же маску!
Она была в своём любимом тёмно-синем платье, украшенном простыми кружевами, я прекрасно знал и это платье, и эти кружева, я изучил их до мельчайшей подробности, когда она снова и снова отчитывала меня за проделки. Я сосредотачивался на швах, складках, только бы не слышать её голос.
Моя мать, элегантная и неизменно красивая, ненавидела всё уродливое, и я не мог обвинять её в этом хотя бы потому, что обостренное чувство прекрасного в полной мере передалось мне от неё. Послушно завязав ремешки маски, я сдержанно извинился, но так и не подарил ей хрустальную орхидею, срезанную мной в Лунных садах Нептуна. Как только она исчезла за дверью, я открыл окно и выбросил цветок на улицу, где, прозвенев по заледеневшим камням мостовой, он разлетелся на миллион осколков.

Так закончилась сказка о мальчике, который хотел найти Бога.
Через неделю я сбежал из дома. Через месяц вся прошлая жизнь стала казаться мне наваждением. Через год я впервые убил человека. С усталым безразличием, равнодушно и просто. Через десять лет я убивал каждый день, потому что за это платили хорошие деньги.
Я уяснил почти сразу, что деньги обладают властью, способной преодолевать земные законы, кроме физических, но и с ними я не был уверен — а что, если найдётся действительно большая сумма? Поэтому я употребил все силы, доступные мне, на то, чтобы заполучить в руки как можно больше денег. Мне нужна была власть, которую обеспечивали тонкие бумажки и тусклые монеты, мне казалось, что так я смогу приобрести то, чего был лишён. В этом и состояла ошибка. Я слишком смутно представлял, чего на самом деле был лишён, принимал желаемое за действительное, а потому — сколько бы ни скопил уже, сколько бы ни получил в будущем — не смог бы приблизиться к эфемерной мечте. Постепенно я перестал стремиться к ней, решив, что дорога к счастью уже есть счастье.
Нравилось ли мне такое положение вещей? Да. В руках мастера даже смерть становится искусством, я же был лучшим в своем роде, что давало мне право на эксперименты и свободу творчества. Ханум называла меня художником и просила научить её рисовать с тем же изяществом и стилем, а я, как это ни смешно, был слишком хорошо воспитан, чтобы отказать даме. Она расхохоталась и захлопала в ладоши, когда впервые умертвила одну из своих служанок эластичной петлёй пенджабского лассо, а мне внезапно стало очень холодно под раскалённым бубном южного солнца. Дарога сказал потом, что так бывает, когда умирает душа в теле живого человека, оставляя его странствовать в вечном аду, хотя с тем же успехом это мог быть обычный сквозняк — Адиль часто удивлял меня романтическим воображением, которое при этом ничуть не мешало редкостному здравомыслию.
— Я не сомневаюсь в твоих способностях, — начал он однажды, «съедая» белым слоном мою чёрную ладью, — и уверен, что при желании ты сможешь обмануть кого угодно: ханум, шаха, меня (хотя тут тебе придётся изрядно потрудиться), даже бога и дьявола, но себя обмануть ты не сумеешь.
— Зачем мне это? — откликнулся я со всей возможной небрежностью. — На свой счёт я уже давно не питаю иллюзий. И тебе не советую...
— Я, может быть, и хотел бы, но когда в последний раз начальник тайной полиции прислушивался к советам придворного монстра?
— Дай-ка подумать... Хм! Наверное, когда эти советы избавили его персону от чрезмерного внимания бабидов на прошлой неделе.
Дарога недовольно поморщился частью оттого, что не любил быть обязанным кому-либо, частью оттого, что одним ходом мне удалось свести на нет все его успехи в игре, когда он уже готов был объявить «шах и мат». Было что-то забавное в том, как этот упрямый фаталист снова и снова являлся ко мне под предлогом служебного долга и требовал очередной партии. Полагаю, таким образом он пытался поначалу разобраться в образе моего мышления, и я в свою очередь не мог не признать, что с его стороны это было умно. Если первые наши дуэли за шахматной доской более напоминали следственный эксперимент, то дальнейшие стали служить благовидным предлогом для встреч, в которых с объективной точки зрения уже не было необходимости. Думаю, для него признать это было также сложно, как и для меня, поэтому каждый раз Адиль усаживался за стол с самым надменным выражением лица, какое только мог изобразить, чаще прежнего называл меня чудовищем и монстром, но уходить явно не торопился. Мне нравилось сочинять какие-нибудь жуткие небылицы о своём прошлом или строить совсем уж дьявольские планы на будущее и в подробностях рассказывать их ему, наблюдая за реакцией. Вскоре, однако, он перестал принимать мою болтовню за чистую монету, и тогда впервые за всё время, что я его знал, рассмеялся, причем так искренне и с таким облегчением, что мне стало не по себе.
— Не пытайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле. В тебе и так нет ничего хорошего. Артист.
Я улыбнулся под шёлковым шарфом, часто заменявшим мне в Персии маску, и встал, чтобы долить кофе в его чашку. С каждым разом мне становилось всё труднее и труднее утверждать, что я мог бы прекрасно обойтись без шахмат и посиделок.
С тех пор прошло почти два месяца, а дарога опять сидел напротив меня и по-восточному запивал горячий терпкий напиток холодной водой. Чуть приглушенный ровный свет, переплетённый кружевом оконных решёток, казалось, стекал по стенам на ковер, словно оливковое масло, легко покачивались газовые занавески, почти не отличимые от дымки благовоний, источаемых бронзовыми курильницами по углам комнаты.
Как же я не любил шумную, как базарная баба, столицу, душную, зловонную, пожирающую людей! Вечные толпы, вечно усталые, измождённые лица низшего сословия без проблеска интереса к чему бы то ни было, или ленивое любопытство скучающего купца, такое же назойливое, как мухи над навозом. То ли дело здесь, на море. Стихия, которую никому не удавалось ещё обуздать, подчинялась собственным законам. У неё была своя мораль, своя правда, и с ней можно было только договориться, но никак не подчинить её себе. Как бы и мне хотелось быть таким же существом, не связанным по рукам и ногам человеческими отношениями. Музыка казалась мне сродни морю, только музыку, в отличие от моря, получалось, хотя бы ненадолго, приручить.
Мне нравился золотисто-воздушный покой моего жилища, шелест листвы и прибоя, нравилось, как скользили вечерние тени по чертежному столу, как мягко блестели изгибы моей скрипки, оставленной на софе, а внизу на побережье резным силуэтом на серебристой парче Каспия виднелся дворец. Мой дворец, рожденный амбициями, опытом, трудом и... любовью. Даже теперь я сел так, чтобы видеть его летящие арки, стройные колонны, портики и башни, так отчаянно устремлявшиеся ввысь...
— Тебе нравится мой дворец, дарога?
— Никогда не видел ничего оригинальнее, — ответил Адиль, не раздумывая, но в том, как он взглянул на меня при этом, было что-то странное.
— Это только начало! Когда закончатся отделочные работы, обещаю, ты будешь первым, кто увидит его изнутри.
— И что я там увижу? Парадные залы, потайные коридоры или замаскированные камеры пыток?
— Каждый видит лишь то, что хочет, — заметил я. — Там есть всё: галереи, волшебные комнаты, лабиринты, оранжереи под хрустальными сводами и даже одна маленькая молельня. Её не так просто найти, если не знаешь, куда сворачивать.
— Не рискнул бы я туда соваться без опытного проводника, — серьёзно ответил дарога, и эта несвойственная ему по природе излишняя серьёзность всё больше начинала меня беспокоить.
— Ты не понимаешь. Внутри он будет как музыка! Ты не веришь мне?
— Я верю тебе, сам не знаю, почему, вот только...
— Что? — спросил я с каким-то металлическим звоном, непроизвольно подавшись вперёд и впиваясь пальцами в подлокотники кресла.
— Вот только это не твой дворец, Эрик. Это дворец шаха.
Признаться, гораздо больше меня устраивало, когда он деловито и возмущенно высказывал всё, что считал нужным, не заботясь о том, какую реакцию это вызовет у «бессовестного чудовища». Когда же он обращался ко мне по имени, да ещё таким тоном, каким говорят разве что с умирающим ребёнком, хотелось просто пойти и удавиться.
— Ну и что ты так уставился на меня? — раздражённо осведомился я, откидываясь в кресле. — Я не идиот. Полагаю, если бы я был шахом Персии, мне было бы известно об этом, как думаешь?
— Думаю, как шах ты был бы ужасен, — улыбнулся он, подцепляя с тарелки сушёный финик. — Но я бы не отказался посмотреть на это.
— Ты бы лучше на доску смотрел. У нас тут пат и ничья.
— Как всегда, — уныло отозвался дарога. — Ты хоть раз можешь по-человечески поставить мне мат?
— Могу. Но зачем? Это было бы нечестно.
— А с каких это пор тебя волнуют вопросы морали?
— А с каких это пор тебя волнует моё к ним отношение?
Он только шумно вздохнул и развел руками.
— Нечего сказать? Вот и отлично, милый мой дарога, — я поднялся, налил себе стакан воды, подошёл к окну и, отвернувшись, сделал пару глотков. Жаркий персидский климат действовал, словно очень медленный, но эффективный яд, и бороться с ним со временем становилось всё труднее. — Если это всё, мне хотелось бы заняться своими делами... А тебе, кстати, не мешало бы сегодня пораньше вернуться домой. Ты должен боготворить свою жену за то, как она ждет тебя каждый вечер.
— Это её долг, Эрик.
— А твой долг сделать так, чтобы её ожидания не были напрасны, — эмоциональнее, чем следовало, сказал я и, развернувшись на каблуках, продолжил: — Всё, ты мне надоел! Было приятно поболтать, передавай мой пламенный привет его величеству, а теперь — проваливай, пока я сам не выставил тебя за дверь.
Однако слова мои не произвели на дарогу ни малейшего впечатления. Как ни в чём не бывало, он сидел в кресле и допивал свой кофе, отрешённо глядя куда-то сквозь стену.
— Что? В чём дело?
— Ничего, просто... — Адиль явно колебался, и эти сомнения объясняли мне все его странности на протяжении вечера. — Давно ли ты получал весточку из Тегерана?
Игра за шахматной доской закончилась, теперь возобновлялась настоящая партия.
— Вчера, — понизив голос, ответил я.
— В таком случае тебе должно быть известно о появлении при дворе нового волшебника, — очень тихо произнес дарога, переводя на меня безучастный взгляд, так сильно противоречащий тому, что было только что сказано.
— Меня не волнуют ручные обезьянки ханум. Она вправе развлекаться, как пожелает.
— Нет. Я говорю не об обычном фокуснике, Эрик. Я говорю о человеке, который может стать твоим конкурентом... Не перебивай меня! Я говорю тебе о том, кто смог пройти твой лабиринт за полчаса, а потом починил один из автоматов, которые ты мастерил для шаха.
— Это ещё ничего не значит. Ему просто повезло.
— А когда он возник из ниоткуда прямо посреди пиршественного зала на глазах у сотни гостей и самого шахиншаха, ему тоже — повезло?
— Ты ведь шутишь, верно? — отмахнулся я.
— Это ты у нас шутник, — возразил он, всё с тем же каменным выражением лица и едва заметным для тонкого слуха надломом в голосе. — Строительство пожирает тебя. Чтобы сохранить влияние, нельзя отлучаться от двора больше, чем на пару недель.
— Ты тоже торчишь здесь уже полгода.
— Возвращайся в Тегеран как можно скорее, — продолжал он, пропустив мимо ушей моё замечание, — и разберись со своими осведомителями. Маленькая султанша заскучала и нашла себе нового фаворита: не такого мрачного и гордого, как ты. Между прочим, этот тип очень тобой интересуется.
— Что ж, я польщён...
— А ещё он едва ли не спит в обнимку со своим странным синим шкафом. Ханум вся извелась, но пока не выяснила, что там внутри.
— Странный синий шкаф, говоришь? — переспросил я, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди.
— Да, — кивнул он, как бы извиняясь, что не в силах ничего с этим поделать. — И если тебе любопытно, этот новый волшебник называет тебя пришельцем.
— Даже так!.. — рассеянно пробормотал я, прошелся по комнате, опустился на софу и вдруг рассмеялся под совершенно непонимающим взглядом дароги, с которого тут же спала вся его полицейская невозмутимость.
— Что? Что в этом смешного?
— Ничего... Ничего, прости, — весело отозвался я, поправляя шарф. — Как насчет ещё одной чашки кофе?

* * * * *

— Нет. Мне ничего не нужно. Уйдите, — тоном, не терпящим возражений, заявил человек одновременно знакомый и абсолютно чужой.
— Говорят, вы что-то ищете, я могу помочь.
— Нет! Помогите себе. Если успеете, конечно.
— Что это значит?
— Это значит, что здесь опасно. Так опасно, что я собираюсь убраться отсюда как можно дальше.
— Тогда почему вы вообще сюда явились?
— Потому что... — он на секунду оторвался от пыльного вороха архивных документов. — Потому что здесь опасно, я же сказал!
— Логично, — согласился я, вышел из тени, передвинул стул и демонстративно уселся напротив.
— Не понимаю, вас что, приставили шпионить за мной? Если так, то это очень, очень глупая затея.
— Такие уж здесь порядки — беспокойное время, беспокойное место. За каждым садовником нужен глаз да глаз, не говоря уже... ну, я не знаю... о Докторе.
— Правда?.. — он снова поднял на меня подозрительный взгляд из-за круглых очков, тяжело вздохнул и перевернул страницу. — Ладно, раз уж вы здесь, расскажите, что тут происходит и как давно началось?
— Не понимаю, о чём вы, — наигранно удивился я, пожав плечами. — Всё как обычно. Жара, религиозные фанатики, зарвавшиеся британцы, ханум изнывает от безделья, пытки по расписанию, показательные казни каждый день. Никакого разнообразия. Было бы совсем тоскливо, если бы не этот фокусник из России.
— Наслышан о нем. Хотелось бы мне лично познакомиться с Ангелом Рока. Интересная, должно быть, личность. Такая изобретательность!
Он сказал это без всякого выражения, но меня передёрнуло.
— У каждого своя работа и свои причины на то, чтобы выполнять её.
— Какие могут быть причины для того, чтобы убивать невинных людей?
Теперь он закрыл книгу, навалился на стол и буравил меня глазами. Глазами тысячелетнего старика на помятом лице молодого человека.
— Невинных не бывает, — огрызнулся я, чувствуя себя будто на прицеле. — Желаете идеального общества — вам этажом повыше, загляните к ангелам на небесах, если они ещё не вымерли от скуки.
— Я бы с радостью, но не могу. Ангелы нынче не те.
— В каком смысле?
— В том смысле, что я уничтожу их. Всех до одного. Но прежде найду того, кто их оживил, того, кто создал самую смертоносную армию во всей Вселенной. Из-за него погибли мои друзья, и я не успокоюсь, пока не выясню, почему. Почему, Эрик?
Я склонил голову, сцепив пальцы.
— Рад встрече, Доктор.
— Рад встрече?! — он вскочил, как ошпаренный. — Что... Да что ты такое? Почему? Ты не представляешь, как я надеялся, что ошибаюсь! Я так хотел верить, что всё это просто ужасные совпадения!
— И не говори...
— Двести лет прошло!
— Для меня двенадцать.
— И этого оказалось достаточно, чтобы превратиться в монстра?
Я слегка повел левым запястьем, чувствуя шёлковое скольжение петли под рукавом.
— Иногда хватает и минуты.
Едва услышав это, он сгорбился, втянул голову в плечи и взглянул на меня исподлобья так, будто я на его глазах задушил собственную мать.
— Зачем ты это сделал?
— Что именно?
— Ты знаешь.
Мне совсем не хотелось вступать с ним в задушевные беседы. Полжизни я провел, пытаясь понять, существовал ли он в реальности или всего лишь был порожден больным воображением искалеченного ребенка. Каждый день я вспоминал ту рождественскую ночь, продлившуюся десять человеческих поколений, цепляясь за неё, как за единственную нерушимую опору в круговерти безумия. Каждый раз, прежде чем сделать следующий шаг, я представлял, что сказал бы на это тот, кто даже и не человек вовсе, но при этом оказался им более, чем кто бы то ни было. А потом... Потом я стал сомневаться. Сомнения, как подземные воды, медленно, но верно подтачивают фундамент даже самых крепких стен. Стены моего замка оказались из песка. Сперва я ненавидел себя за глупое решение, понять которое уже не мог, затем возненавидел безымянного Повелителя Времени, обвиняя его во всех своих бедах, но, в конце концов, просто оставил всё это на старом чердаке в Руане, где пылится бумажный макет собора, ветер свистит в прохудившейся кровле и кадится свеча на окне. Я просто жил без лишних вопросов и ответов. Вплоть до этой самой минуты.
— Брось... Ты ведь не думал, что я пойду в церковные певчие? Не тебе меня судить, пришелец. На твоих руках больше крови. Напомни, что стало с твоим народом? Ах да, ты ведь истребил его во имя вселенского добра!
— У меня не было выбора.
— Выбор есть всегда. Я мог выбрать жалкую смерть в психиатрической лечебнице или в клетке у цыган, но предпочел жизнь, которую мне до сих пор приходится выцарапывать зубами и ногтями. По-твоему, я не имею права на борьбу? Ты сам научил меня никогда не сдаваться, и я хорошо усвоил урок.
— Я не учил тебя убивать ни в чём не повинных людей! — вскричал он вдруг, схватившись руками за голову.
— А я не говорил, что ты был единственным учителем, — холодно возразил я, после чего настала долгая тишина. Он пару минут стоял неподвижно, почти повиснув на полке одного из стеллажей с архивными подшивками, потом несколько раз прошёлся из угла в угол и, наконец, сел обратно за стол.
— Новое лицо... Я думал, ты это не всерьёз.
— Да... Как видишь. Уже давно.
Должно быть, что-то выдало мои чувства, потому что он тут же продолжил.
— Извини, я знаю, тебе это неприятно...
— Меня это не волнует, — соврал я внезапно охрипшим голосом и быстро сменил тему. — Лучше скажи, как ты здесь оказался. Что случилось?
— То же, что и в прошлый раз. Тардис сама принесла меня сюда.
— Без всякой причины? Ты что-то там говорил об ангелах...
— Верно. Плачущие ангелы, — он многозначительно посмотрел на меня. — Совершенные убийцы, которые питаются непрожитыми жизнями. Раньше я думал, что им миллиарды лет, но в свете последних событий... Кажется, я знаю, откуда они взялись.
— Подожди. Ангелы? Настоящие ангелы с крыльями и нимбами?
— Почти. Когда ты смотришь на них, это обычные каменные статуи, как в готическом соборе, но стоит лишь отвернуться или моргнуть — моментальная смерть. Одним прикосновением они переносят тебя в любую точку пространства и времени, пожирая каждое мгновение, которое ты не успел прожить.
— Это всё очень любопытно, но причем здесь я? Легендарный Доктор не может в одиночку разобраться с кучкой камней и летит через галактику за советом к бродячему фигляру? Здесь их нет. Если бы такое творилось у меня под боком, уж наверное, я бы заметил.
— На твоём месте я бы не был столь уверен. Во всяком случае, здесь точно есть кое-кто похуже.
— Неужели маленькая султанша? — не удержался я.
Он предостерегающе кашлянул и почти с вызовом поправил галстук-бабочку.
— Помнишь умирающую звезду в системе Орфея?
— Холодная и тусклая, как огромная жемчужина... Обитатели её единственной планеты отказались уходить и предпочли погибнуть вместе со своим солнцем. Такое не забывается.
— Ты играл для них реквием.
— Они его заслужили.
— В тот вечер из-за твоей скрипки заплакали каменные ангелы, Эрик.
— Что ж, могу им только посочувствовать.
— Не надо! Не шути со мной! — лицо его потемнело, на лбу выступила испарина. — Всё изменилось. Я изменился. Я слишком стар, и больше не хочу никого спасать — только покончить с этим делом ради тех, кто погибли просто потому, что были рядом со мной.
— Радуйся тому, что тебе есть, о ком сожалеть. Некоторым не дано и этого.
— Я устал, Эрик. Помоги, только один раз, прошу тебя! Только ты сможешь остановить их.
— Предположим, что так, — согласился я, чувствуя, что этот абсурдный разговор чрезмерно затянулся, — но есть одна проблема: мне всё равно. Иначе говоря, мне наплевать. Прости. Много дел, знаешь ли. Сегодня вечером я развлекаю его величество на арене. Могу выслать тебе официальное приглашение — обещаю, скучно не будет.
— Эрик, это не ты, — тихо сказал он.
— О, нет, Доктор, это я, — вырвалось у меня со злобой. — И если не хочешь неприятностей, убирайся куда-нибудь подальше и больше не появляйся у меня на пути.
Сказав это, я поднялся, отвесил ему ироничный поклон и, развернувшись, бросил через плечо маленький ключик. Пожалуй, самый важный ключ во всем Времени и Пространстве. Ключ от Тардис. Он больше не был мне нужен.
— Кристина, — услышал я вдруг, и рука замерла, стиснув бронзовую ручку двери. — О ней ты тоже забыл?
Запрещённый удар.
Её тонкие бледные пальцы в его ладони, чуть уловимый пьяный аромат весенних трав, сладкий привкус грозы и светлая прядь у щеки... «Приди и поверь мне! Спеши! Ибо не умрёт тот, кто верит в меня!» О, как мне хотелось бы верить!
— Слишком грубый приём, Доктор. Призраки Рождества умирают с рассветом.
— А если нет? — ненавижу, когда ко мне подходят из-за спины... — Одно, последнее путешествие.
— Нет.
— Так значит, это не тебя она ждала?
— С чего бы?
— Разве не её голос ты слышишь во сне? Разве не её глаза ты видишь каждый раз, отказываясь переступить последнюю черту? Разве не память о ней останавливает твою руку? Какие ещё нужны причины, чтобы увидеть её снова?
— Я был ребенком.
— А значит, не мог ошибаться.
Я вздохнул, бегло взглянув на него, и принялся нервно разминать запястье. Где-то над городом возопил муэдзин с минарета главной мечети, призывая правоверных к полуденной молитве. На редкость противный голос — не слушать же его опять!

* * * * *

В ту пору, когда звезды ещё смотрели на меня сквозь мутное стекло мансардного окна, а я сам был достаточно глуп, чтобы свято в это верить, мне казалось, что Рождественской ночью весь мир очищается молитвой, как чаша с водой, в которую опускают серебряный крест. Хорошая, я бы даже сказал, красивая вера ребёнка, чей разум ещё недостаточно окреп, чтобы расправить крылья и взлететь туда, откуда всё, что ранее было для него привычным и родным, покажется вдруг чужим и далёким, а то и вовсе исчезнет из виду. Прошло несколько зим, прежде чем я опознал в небесном хоре причуду собственного воображения и впервые спросил бестолково глазевшие в пустоту звезды: «Отчего Бог так жесток?». Теперь я знаю: ему просто не во что верить, кроме, может быть, самого себя. Но это уже дурной каламбур.
Как, право же, странно! При всём моём скептицизме относительно высоких материй, при всём желании разобрать мироздание на атомы, будто старые часы на шестерёнки, втайне мне всегда нравилось думать, что на свете есть некий абсолют — вещь, явление или место — который заставил бы меня отступить и признать ничью. Наверное, именно поэтому у меня довольно смелости, чтобы ежедневно год за годом без страха смотреть в лицо смерти, но при этом так и не хватило решимости, чтобы хоть раз трезво взглянуть на жизнь. Наверное, поэтому Кристина Дааэ стала моей возлюбленной пыткой.
Она сидела за столиком театрального кафе. Юная, как ландыш на рассвете. В матовом мерцании лампы её совершенные, по-северному строгие черты смягчались, аккуратно уложенные локоны наливались червонным золотом, а кружево праздничного платья искрилось, будто морская пена у берегов Кипра. Её веселые подруги вот уже полчаса как вспорхнули и улетели танцевать, а Кристина всё сидела в своем уголочке, время от времени отказывая кавалерам и рассеянно наблюдая за музыкантами. Мне представился шанс, о котором я не смел и мечтать, но вместо того, чтобы использовать его, я стоял и смотрел, как она улыбалась, теребила салфетку и пила чай, словно не было в мире ничего важнее этих простых мелочей.
— Мадемуазель, вы само очарование! — с пьяной агрессивностью заявил вдруг очередной волокита, свалившись едва ли не с потолка. Типичный молодой гуляка, вероятно, немногим старше меня и даже, может быть, незлобный по натуре парень, но явно хлебнувший лишнего. — Извините... То есть, вы не подумайте, что я как-то там в этом роде, просто... Мой друг, он весь вечер про вас говорит.
— Простите, мсье... — пролепетала Кристина, вжимаясь в спинку стула. Я почувствовал, как скользит под левым рукавом шелковая змея, готовая к молниеносному броску.
— Нет-нет! Не пугайтесь! Только один танец — и он будет счастлив. Вы же не разобьёте бедняге сердце?
— Я... Я не танцую, сударь.
— О, а вот это ерунда! — по слогам выговорил парень, навалившись обеими руками на стол. — Вы ему очень понравились, правда.
— Соболезную, — бесстрастно проронил я, материализовавшись у него за спиной, отчего перебравший поклонник вздрогнул, выругался и отскочил на два шага. На Кристину я старался не смотреть.
— Кому это вы сабле... соболезнуете? — алкоголь послужил ему мощным фильтром восприятия.
— Вам и вашему другу, мсье, — вежливо уточнил я. — Моя спутница, кажется, ясно сказала, что не желает вашего общества. Ещё больше не желаю его я, поэтому в ваших же интересах найти компанию в другом месте. Счастливого Рождества.
— Ха! Ну да, как всегда — прости, прощай, старина Бернар! Что за чёрт... Не жизнь, а...
Вмиг погрустневший гуляка поплелся было обратно, в главный зал, где специально освободили место ради вальсов и фантов богемной молодежи, но в последний момент передумал, рухнул за крайний у выхода столик и лихо махнул официанту. Я лишь мрачно усмехнулся под маской, но Кристина проводила его взглядом, полным такого ужаса, что мне не оставалось ничего другого, кроме как сесть напротив.
— Боже мой... И зачем я только согласилась! Никогда, никогда больше не буду делать того, что не хочу! Никто меня не заставит!
Всё ещё в волнении она попеременно то обмахивалась веером, то грела руки, держа в ладонях фарфоровую чашку с амурами и гирляндами. Я тем временем передвинул свой стул подальше в тень и всё равно боялся посмотреть на неё, зная, как может напугать девушку кошачий отблеск света в моих глазах.
— Спасибо, мсье, — сказала она, наконец, немного успокоившись. — Обычно я не хожу в такие места, просто... так получилось. Мои подруги считают, что я странная, потому что не люблю повеселиться, но это неправда.
— А на самом деле? — с неимоверным усилием выдавил я.
— На самом деле я люблю праздники. Когда-то мы с отцом часто бывали на ярмарках, и я до сих пор скучаю по тем временам. Там столько красок, столько звуков, столько волшебства! Сейчас такого не найдешь, тем более в Париже. Здесь всё другое — ненастоящее. Не поймешь, когда человек действительно рад тебя видеть, а когда улыбается так, для виду, чтобы потом обмануть. К этому очень трудно привыкнуть, будто все вокруг ходят в масках.
Я резко вдохнул, ощущая, как что-то в сердце скорчилось от боли. О, безжалостная невинность! Порой нет ничего страшней её ударов. Но если боль — это плата за счастье слышать твой голос, Кристина, я готов сам вырвать сердце из груди.
— Вы обиделись? Простите, я иногда болтаю такую чушь! Ваша маска мне нравится — она честная. Глядя на нее, никто не скажет, что это ваше истинное лицо, а значит, вы не притворяетесь. Это хорошо. Не люблю лжецов.
— И моя... моя маска вас не смущает? — едва ли не прошептал я, словно спросил её о какой-то непристойности.
— Да, немного. Очень странно говорить с человеком, не видя его лица. Но ведь когда мы говорим с богом, мы тоже его не видим, и для нас это ничего не меняет. Тем более, вы ведь фокусник, а фокуснику положено быть таинственным.
— Фокусник — всего лишь человек, который превращает ложь в искусство. Вам не должно это нравиться.
— Почему же? Он обманывает только того, кто сам этого захочет, чтобы мы продолжали верить в чудеса. Это совсем другое дело.
— И вы верите?
Девушка задумчиво посмотрела на меня, как будто безуспешно пытаясь что-то вспомнить, но густая тень заботливо укрывала меня от её любопытства. Иллюзорная преграда, за которой я прятался, холодея от безотчётного и непреодолимого страха.
— Нет, — печально ответила Кристина, проведя пальцем по ободку блюдца. Неосознанно-чувственное движение, от которого перехватило дыхание... Теперь она была похожа на сломленную до срока розу. — Раньше верила, но теперь... Мне очень хочется, но я не могу. Больше не могу.
— Должно быть, вы просто никогда не видели настоящего волшебства, — заметил я, поднеся левую руку в перчатке под свет абажура. Карточный червонный туз на ладони сам собой вспыхнул и загорелся, отчего Кристина тихонько вскрикнула, но в следующий момент пламя обратилось нежнейшим розовым бутоном, а игральное сердце оказалось у нее в руках.
— Невероятно! Вы и вправду волшебник! — с детским восторгом воскликнула она и рассмеялась. — Но, может быть, это просто ловкий трюк? Мне кажется, дело в перчатке. Вы там прячете какую-нибудь хитрость!
— Думаете, я стал бы оскорблять вас мошенничеством? — возразил я в искреннем возмущении. — Это цыганская магия, мадемуазель. Хлопните в ладоши!
Она недоверчиво взглянула на меня, но выполнила просьбу, и тут же оставленный в центре стола цветок сгорел, не оставив на белоснежной скатерти даже горстки пепла. На этот раз девушка не пыталась искать подвох, и я даже с тревогой подумал, не было ли это чересчур. Иногда чертовски сложно соизмерять собственные способности с пределами понимания окружающих! То, что для меня элементарно, для публики может оказаться непостижимым. Такова, впрочем, судьба любого, хоть немного одарённого художника — балансировать на грани возможного. Шаг влево — и тебя запишут в гении, шаг вправо — и вот ты уже наглец, попирающий общественную мораль. Обычно передо мной не стояло такой проблемы, потому что мнение публики волновало меня в последнюю очередь, но теперь напротив. Теперь не было ничего важнее благосклонности моего единственного зрителя. Как бы мне хотелось сразу в тот самый вечер распахнуть перед ней все двери мира, упасть к её ногам и прокричать: «Смотри, смотри, сколько чудес на свете! Тебе не придется выбирать, потому что все они твои. Посмотри, сколько людей живет только для того, чтобы ты смеялась и плакала. Послушай, из какой невероятной музыки соткано время! Прислушайся, и ты никогда больше не станешь тяготиться тишиной. Позволь мне подарить тебе эту правду, и ты узнаешь, как может любить соловей!» О, как мучительно я этого хотел! А главное — я знал, что мог бы сделать это, если бы посмел. Но она была слишком прекрасна, а я... Я захлебывался собственным безумием и любовью.
— ... наверное, потому что вы напомнили мне одного человека. Я была совсем маленькой, когда он спас меня и отца от смерти в нищете.
Только тут я понял, что Кристина уже давно рассказывает мне о чём-то, а я, занятый своими фантазиями, совсем её не слушал.
— Вы жили в бедности? — одно предположение об этом било, словно током. Я не мог даже допустить мысль о том, чтобы она страдала или нуждалась в чём-либо.
— Конечно, мсье, — немного растерянно улыбнулась она. — Бродячему музыканту нелегко зарабатывать на хлеб. Я и сейчас совсем не богата: хористкам платят мало даже в Гранд-Опера. Но я не жалуюсь. На самом деле, если бы когда-то тот человек не помог нам, навряд ли я сейчас могла бы сидеть здесь и говорить с вами.
— И что... Что же сделал тот человек? Как он вам помог?
— Я даже не знаю его имени, представляете! Как это ужасно, не знать имени того, кто определил всю твою последующую жизнь! Я была ребёнком, поэтому мало что помню, а отец не любил ворошить прошлое. Знаю только, что это он посоветовал нам поехать на ярмарку в Лимби и даже предсказал, что там наше выступление услышит профессор Валериус. Если бы мы не послушали его, отец умер бы от пневмонии на шесть лет раньше срока, а я, верно, попала бы в приют. Не было бы ничего: ни моего красного шарфа, ни отцовской скрипки, ни сказок на чердаке. Все изменила одна случайная встреча. Порой мне становится жутко от этой мысли. А вы как думаете, мсье, всё, что с нами происходит, — это просто стечение обстоятельств или что-то большее?
— Судьба давно назначила все встречи во вселенной, а нам осталось лишь не опоздать на них, — ответил я, словно эхом давно знакомой и позабытой истины.
— Вот опять! Каждый раз, когда вы говорите, мне кажется, что я знаю вас...
— Простите, я вовсе не хотел смутить...
— Нет! Нет, что вы, это я должна извиниться, — на щеках её проступил румянец. — Это так странно! Обычно меня пугают новые знакомства, а вам я рассказала такое, чего обо мне не знают даже подруги. Вы, наверно, считаете меня очень глупой и легкомысленной, но со мной действительно такое впервые... О Боже мой, простите, мне лучше замолчать.
Кристина уже едва ли не плакала, а я не мог даже взять её за руку, чтобы поддержать и успокоить. Где-то кружились вальсом люди, редкий снег за окном и стрелки в часах, где-то зажигались свечи, глаза и души, и всему этому не было дела до робкой девушки в театральном кафе, которая просила прощения за свою робость. В тот вечер она была почти моей ровесницей, наверное, моложе на два или три года, но именно это заставило меня содрогнуться от пропасти, разделявшей нас. Вчера в это время я казнил восставших фанатиков в Тегеране, неделю назад отдавал распоряжения на самой грандиозной стройке Персии с династии Ахеменидов, а сегодня должен был развлекать двор и иностранные миссии показательными боями на арене против банды головорезов из Афганистана, вооружённый лишь собственным безрассудством и шёлковой петлёй. Неведомый промысел выудил демона из адского пекла и усадил за столик с белой скатертью, чтобы он увидел, как низко пал, и понял, наконец, что дальше падать некуда.
— Не корите себя, мадемуазель. Нам всем порой хочется открыть кому-то душу. Незнакомцы для этой цели незаменимы. Полагаю, будет справедливо, если я отвечу вам откровенностью на откровенность. Это избавит вас от неловкости и напрасных страхов. Среди множества историй, которые я мог бы рассказать вам, найдется, наверное, треть, которые мне бы рассказать хотелось, а из этой трети интересной для вас показалась бы половина. Я же расскажу вам всего одну короткую, но правдивую историю, которая произошла со мной несколько лет назад в долине Красной реки, где люди молятся морским драконам и феям гор.
— Неужели есть ещё на свете такие страны?
— О, на свете есть даже такие страны, где драконы и феи молятся людям, мадемуазель!
И я рассказал ей о своем путешествии в Халонг. Мне тогда было шестнадцать или семнадцать, что не помешало мне хорошенько насолить британским колонизаторам, натравив на них огромный пиратский флот. Разумеется, из моего повествования пришлось изъять политический подтекст и тьму всяческих кровавых подробностей, так что в итоге получилась красивая, хотя изрядно отшлифованная сказка, но, в сущности, я не солгал ни словом. Сам того не заметив, я постепенно увлёкся, как это бывало со мной всякий раз, когда находился заинтересованный слушатель. Больше не нужно было выталкивать из себя слова — мой голос, почувствовав свободу, по капле набирал обертоны, словно водный поток, и скоро уже переливался то спокойно и мягко, то вкрадчиво, рисуя перед изумлённым взором Кристины пейзажи туманного Тонкина, рокот пенистых волн о скалистые берега и шёпот ветра в шёлковых веерах джонок. Я понимал, что мой голос усыпляет разум девушки, и что дарога, наверно, назвал бы меня за это «безответственным монстром», но мне всего лишь хотелось на полчаса стать самим собой и не думать о том, как бы понадежнее спрятать свое лицо, свой голос и свою душу.
— Как жаль, что вы не ангел, — тихо сказала она, когда часы пробили полночь, а я закончил свой рассказ. — Тогда всё было бы так просто!
— Почему?
— Потому что к ангелам не бывает вопросов. Их не нужно понимать, разгадывать или... бояться. В них просто верят. Это гораздо проще.
— И что бы вы предпочли?
— Веру, мсье. Я хотела бы верить, как когда-то в детстве. Боюсь, ни на что другое у меня не хватит сил.
— А как же сердце?
Она протянула мне карту с червонным тузом.
— Сердце сгорит.

* * * * *

— Ну, и как всё прошло? Что она сказала? — не отставал Доктор с той самой секунды, когда я переступил порог Тардис и до момента, когда дверь её снова распахнулась. Я шагнул вперёд, рассчитывая оказаться в своих покоях, но вместо этого наткнулся прямиком на дарогу.
— Что ты вытворяешь?! — тут же возопил он. — Я ищу тебя полдня, а ты являешься ко мне вот так запросто в каком-то проклятом синем ящике!
— Это Тардис, — устало поправил я, мимоходом налил себе бокал вязкой жидкости из кувшина и рухнул на диван.
— Мне наплевать, как оно называется. Меня волнует только то, где ты пропадал. И тебе лучше придумать реалистичное оправдание, потому что иначе шах сдерёт с меня три шкуры, а ханум заставит тебя грызть собственные кости! Они и так в ярости — ты сорвал дипломатический приём!
— Вообще-то, Эрик был занят очень важным делом, — вступился за меня третий участник этой сцены. — А я, кстати, Доктор.
— О да, доктор нам здесь никому бы не повредил! — продолжал кипятиться дарога, бросая на меня взгляды, полные злобы, а на моего спутника — неприкрытой ненависти. — И чем же ты был так занят, скажи на милость?
— Я не обязан перед тобой отчитываться. И с каких это пор у нас дипломатические приёмы не могут обойтись без показательной бойни?
— С тех пор, как ты здесь объявился, гений!
— Адиль, помолчи, прошу тебя.
— Не надо мне указывать! Я требую, чтобы ты мне ответил, а потом можешь катиться на все четыре стороны!
Я в отчаянии только махнул рукой, отвернулся и снял маску. Дарога замолчал от неожиданности.
— Вы мне нравитесь, — беспечным тоном нарушил тишину Доктор спустя пару минут, обращаясь к Адилю. — Плохой полицейский, но хороший друг.
— Мы с ним не друзья! — в один голос выпалили мы и угрюмо переглянулись.
— Хорошо, хорошо. Ладно! — быстро исправился Доктор, становясь между нами. — Тогда позвольте мне самому прояснить ситуацию. Итак, три недели назад моя волшебная машина времени почувствовала нетипичное колебание нейтронов, из-за чего оказалась втянута во временную воронку, которая привела меня сюда. Здесь я обнаружил кое-что, намного превосходящее в техническом плане уровень развития технологий, характерный для аграрно-тиранического государства периода середины девятнадцатого века. Это весьма меня заинтриговало, потому что не каждый день, знаете ли, встречаешь электронных роботов версии Центурион-6 на задворках вселенского науч-городка. Не обижайтесь, вы молодцы кое в чём другом. Так вот, я пораскинул мозгами и понял, что есть только один человек, способный на такую штуку, и этот человек чертовски мне необходим, чтобы разобраться с армией плачущих ангелов (есть такие очень плохие ребята), из-за которых погибли мои друзья и ещё три или четыре галактики. Но всё прошло не так гладко, как я предполагал, поскольку мой старый приятель, с которым мы когда-то пили вишневый сок на Сатурне и спасали мир, теперь перешёл на тёмную сторону и никак не хочет обратно. Чтобы переубедить нашего общего знакомого, я предложил ему небольшую прогулку, а иначе говоря, свидание с дамой его сердца, которую он знает с детских лет, но которая при этом ещё даже не родилась. Но не в этом суть. И даже не в том, что именно с ней он развлекался всё это время, почтенный дарога, а в том, что до сих пор не сказал ни слова о том, как всё прошло. Наверное, обижается, что раз свидание девушке приснилось, значит ненастоящее... Чушь! Настоящей некуда!
Я залпом выпил бокал и вздохнул. Дарога у меня за спиной как-то странно зашуршал, очевидно, пытаясь осмыслить всё услышанное и, наконец, дипломатично поинтересовался:
— То есть, твой приятель из шкафа — пришелец с другой планеты?
— Да, — мрачно отозвался я.
— Именно с планеты, а не со звезды? — зачем-то уточнил дарога. Доктор стоял поодаль, скрестив руки на груди, выставив одну ногу вперёд, воплощённая Невинность.
— Да, — сказал я, чувствуя себя глупо.
Дарога ещё пошуршал и спросил ещё дипломатичнее, даже как-то смущённо:
— И ты тоже пришелец?
— Нет! — сорвался я, вскочив с места и запустив бокалом в стену. — Нет, идиот, я не пришелец! Я просто хочу, чтобы вы оба оставили меня в покое!
— А знаешь, если бы мне нужно было выбирать, я бы поставил на тебя. По сравнению с тобой этот Доктор просто мой сосед.
Я скрипнул зубами, но сдержался.
— Так... так что там? Что ты решил, Эрик?
— А это обязательно решать сейчас? — счёл своим долгом вмешаться Адиль.
— Обязательно.
— А что конкретно он должен сделать?
— Дарога, тебе мало было быть моим надсмотрщиком? Теперь ты мой личный адвокат?
— Да мне вообще на тебя плевать! — с досадой возмутился он. — Мне просто нужно знать, ради какой высокой цели, в случае чего, мне придется попрощаться с головой, прикрывая тебя!
— Он должен будет вернуться со мной туда, где всё началось, к мёртвой звезде Орфея. Когда-то он исполнял реквием для неё и всех жителей её единственной планеты. Сила этой музыки оказалась так велика, что оживила каменных ангелов. Чтобы остановить их, Эрик должен будет снова исполнить свою музыку. Но чтобы план сработал, это должна быть последняя песня. Самая последняя.
На этот раз тишина была очень долгой и тяжелой, как гранитная глыба. Дарога молча переводил взгляд с Доктора на меня и обратно, причём лицо его темнело с каждой минутой. Я не стал дожидаться, пока он начнет толкать пафосные речи, поэтому заговорил первым. — Я согласен. — Доктор опустил голову, дарога выпучил глаза. — Я сделаю всё, что нужно, но только тогда, когда сам решу, что готов. Мой голос, моя музыка — это всё, что у меня есть, поэтому для меня нет ничего удивительного в том, что с последней нотой истечёт и последнее мгновение моей жизни. Но сейчас уходи, Доктор, я не пойду с тобой. Ещё не время.
В глубине души я надеялся, что принятие этого решения, в высшей степени судьбоносного, найдёт во мне какой-то отклик, будь то страх или облегчение, но всё опять вышло совсем не так. Словно я только что принял приглашение на обед в приличный дом.
— Вы оба с ума сошли, — констатировал Адиль, отирая пот со лба.
— Ровно настолько, чтобы исправить свои ошибки, — ответил Доктор и обернулся ко мне. — Раз уж всё так получилось... Постарайся не умереть раньше, чем будешь готов.
— Приложу все усилия.
— Хорошо... Это очень хорошо! — улыбнулся он вдруг, и на мгновение я будто снова узнал в нём старого друга.
— Но будь готов: я могу свалиться тебе на голову когда угодно, — вздёрнув рукав, я проверил настройки браслета-телепорта, и мы сверили данные. — Куда теперь? Снова навстречу приключениям?
— О нет, не думаю. Чтобы их искать, нужно много бегать, а у меня, знаешь ли, шумы в правом сердце и новые ботинки жмут, так что я лучше возьму бессрочный отпуск и подожду тебя где-нибудь в спокойном и тихом местечке. Ведь это здорово? Наверно, здорово! Я ведь никогда раньше с этим не сталкивался.
— Боюсь, приключения сами найдут тебя. Вот увидишь. До встречи!
Тардис уже вовсю гудела и мерцала сигнальной лампочкой.
— До встречи, Эрик! — отозвался Доктор, запрыгивая в синюю телефонную будку. Дверь за ним захлопнулась, но тут же снова приоткрылась: — Забыл сказать... Дарога! Классная феска! Фески — это круто! Почти как бабочки.
Адиль скривился, снял с головы упомянутый головной убор и хотел что-то ответить, но не успел. Гостиная опустела.
— Не помешало бы прогуляться, — только и выговорил он, надевая обратно феску с чёрной кисточкой.
— Отличная идея... — согласился я, подобрал маску и аккуратно расправил ремешки.
Мы проговорили тогда до самого рассвета. Но хотя разговор этот значил невыразимо много для каждого из нас, на следующий день всё вернулось на круги своя. Это было правильно и разумно.

С тех пор прошло много лет. Наверное, слишком много. Вряд ли кто-то мог ожидать, что я столько протяну. Как-то раз я даже поспорил с дарогой, что не доживу до тридцати, а этот старый осёл поставил на пятьдесят. Пришлось осенью выписать ему чек... При этом он имеет наглость утверждать, что все эти годы носился со мной, будто хлопотливая мамаша, исключительно по доброте душевной и без всякой корыстной цели. Могу поклясться, что сам он застанет радио, гидропланы, трансплантацию и дактилоскопию. Пусть вспомнит тогда, что я говорил ему в Тегеране про отпечатки пальцев!
Интересно, получил ли он уже мою посылку? Почта сейчас в Париже ни к чёрту. И газеты тоже. Надеюсь, хотя бы некролог в «Эпок» напечатают как следует. Надеюсь, все сдержат своё слово. Доктор, Адиль, Кристина...
— Доктор, ты сдержишь слово? Когда всё закончится, ты должен вернуть моё тело, куда договорились. Пообещай!
— Клянусь, — отвечает он, тоскливо глядя на меня из-за консоли. Прекрасно. Он, конечно, лжец, но я ему верю.
Ладно, что там у нас... Ещё полчаса до того, как Тардис сможет перезапустить двигатель и поставить магнитные щиты. Не так уж и мало для того, кто хочет умереть, но и не слишком много для того, кто ждал этого пятьдесят лет. Смерть учит терпению — жизнь не учит ничему. Забавно! Когда я представлял собственную смерть — а раньше это происходило довольно часто, — мне в голову непременно приходили всякие романтические вещи вроде кинжала в спину или отравленного вина. Самое интересное, что все они случились одна за другой, будто по списку, но в результате я сижу здесь и спокойно отсчитываю оставшиеся минуты, словно до выхода на сцену. Впрочем, погодите, я ведь и правда выйду на сцену! Ха! Даже сейчас всё похоже на скверный анекдот. По большому счету, вся моя жизнь с самого начала была чередой анекдотов, над которыми смеется только их сумасшедший автор. Поначалу я тоже пытался смеяться, но потом понял, что история эта пишется вовсе не мной и даже не про меня. Как часто, особенно в молодости, находясь на вершине успеха, оседлав удачу или до одури напившись славы, человек убеждён, будто ему принадлежит роль главного героя в романе мироздания, в то время как на самом деле каждый из нас всего лишь молчаливый статист в чужих пьесах — вульгарных и великих, экспериментальных, примитивных и загадочных, но всегда чужих. До меня эта простая истина доходила очень долго, так долго, что едва не стало слишком поздно. Дарога был прав, когда упрекал меня в ребячестве и излишней склонности к театральным эффектам. Я убежден, что каждое появление, каждый выход на сцену жизни должен быть точным, своевременным и превосходно исполненным, и чем менее привлекательного персонажа вам выпадает играть, тем совершеннее должно быть мастерство. Иначе вас освистают ещё до выхода из-за кулис, а я, сколько бы ни старался внушить себе обратное, всегда жаждал аплодисментов. Они до сих пор стрекочут у меня в голове, словно стая саранчи, и только музыка заставляет их утихнуть. Музыка, как любая магия, вообще может очень многое: зачаровывать, подчинять, обманывать и даже убивать. А ещё она может быть просто подарком одной маленькой девочке с пшеничной косой и веснушками на некрасивом, но таком знакомом лице...
Сколько я не выступал на ярмарках? Лет тридцать, не меньше. Годы добровольного затворничества не лучшим образом повлияли на мои способности к коммуникации с человеческим родом, к тому же, последние события усугубили и без того стремительно прогрессирующую болезнь. Жуткие головные боли преследовали меня с самого детства, но нервный срыв, истощение и нагрузки при телепортации усилили их настолько, что я боялся потерять сознание. Второго такого путешествия я запросто мог не перенести, но мне было плевать. Музыка всё ещё жила во мне, я чувствовал прохладу от трепета её атласных крыльев и потому не колебался ни секунды, ласково охватывая пальцами тонкий скрипичный гриф. Здесь, среди потрёпанных дощатых балаганов и старых передвижных фургонов, между пыльной бурой землёй и серым небом я останавливал время и высекал из него волшебные искры, чтобы разжечь пламя в её душе. Небесный огонь в душе испуганного ребёнка где-то среди толпы. Я не видел Кристину и вовсе не был уверен, что смогу узнать её, но ощущал, что она совсем рядом и жадно ловит каждый звук, будто истосковавшийся по дождю цветок. Слушай, слушай, моя Кристина! Слышишь, как звёзды падают в твои ладони? Я люблю тебя!..
Это выступление вытянуло из меня больше сил, чем я рассчитывал... Сердце работало на пределе, перед глазами всё расплывалось, а в голове творилось такое, словно я неудачно выстрелил себе в висок. Пришлось исчезнуть с подмостков и уползти в ближайшее укрытие, пока чары моей скрипки ещё не рассеялись. Нечего было и думать о том, чтобы говорить с кем-либо в таком состоянии, тем более с её отцом, поэтому, передохнув немного, я стиснул зубы, тяжело поднялся и побрел подальше от деревни, туда, где морские волны разбивались о чёрный гранит. На берегу ветер казался ещё сильнее и пронизывал до костей даже сквозь плотное кашемировое пальто, но холод мало меня беспокоил. Тучи клубились, как взбитая шерсть, окунаясь взлохмаченными краями в отливающую ртутью воду, крупная галька негромко хрустела под моими шагами и тут же омывалась до глянцевого блеска грязным прибоем. Чайки деловито рылись в обрывках водорослей, тут и там разбросанных по скалам. Во всём этом не было ничего хорошего, в любую минуту мог хлынуть ливень, но я вдруг понял, что все мои дороги вели сюда, на это серое побережье печальной северной страны. Ноги меня уже едва держали, так что я выбрал камень почище и опустился на него, зашипев от судороги в груди. Размеренный шорох морского дыхания успокаивал нервы, взгляд утопал в туманной дымке на горизонте... Впервые в жизни я просто сидел на берегу, ни о чём по существу не думая, без прошлого и будущего, без сожалений и устремлений. Только покой и одиночество. Ах, как было бы хорошо по-настоящему вдохнуть солёный воздух! Ощутить ветер и дождевые капли обнаженным лицом... Разве так уж недопустимо мечтать об этом? Если снять сейчас маску, то, может быть...
Мои пальцы уже коснулись края чёрного шёлка, когда я заметил её. Совсем маленькая, даже для своего возраста, закутанная в грубую шаль, с худым некрасивым лицом и огромными синими глазами, которые я узнал бы из миллиона. Она подходила ко мне торопливо, решительно и как будто сердито. Полностью измотанный потрясениями последних дней, я уже физически не мог волноваться больше, поэтому закрыл на секунду глаза, отвернулся и заставил себя смотреть на воду. Пару раз оступившись на камнях, девочка ещё плотнее закуталась в свою накидку и остановилась в каком-нибудь метре слева от меня. Ветер совсем растрепал её длинные светлые волосы и запутался в юбке, руки порозовели от холода. Казалось, ещё немного, и она оторвётся от земли, подхваченная штормовым порывом.
— Почему вы здесь сидите? — после недолгих колебаний спросила она, и я с ужасом уловил в голосе ребёнка интонацию и безупречный тембр моей Кристины.
— Здесь хорошо...
— Здесь холодно, — возразила она. — Даже рыбаки сегодня не выходили в море. Вы простудитесь.
— Нет. Я не могу простудиться.
— Почему? — девочка по-птичьи склонила голову к плечу.
— Потому что у меня нет на это времени.
— Вам везёт! А вот я болею по два раза в год. Весной и осенью.
— Зачем... Зачем ты пришла сюда? Отец не объяснял тебе, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
— А вы разве незнакомец? — наивно пролепетала Кристина, заметила необычный камешек, подобрала его и протёрла уголком шали.
— А разве нет? — насторожился я.
— Теперь уже нет. Я слышала, как вы играете на скрипке. Мой папа очень хороший скрипач, но не такой, как вы. Он сказал, что вы Ангел Музыки, который прилетел, чтобы нам помочь.
— Я не ангел...
— О... Не бойтесь! — девочка улыбнулась мне, замахнулась и бросила камешек в воду. — Я вас не выдам. Только обещайте, что останетесь с нами!
— Извините, Кристина, не могу вам такого обещать.
— Ах! Ну вот вы и выдали себя! — она звонко рассмеялась. — Ведь я не говорила, как меня зовут! Вам нужно быть осторожнее, если хотите, чтобы вас не узнавали.
— Непременно учту это, мадемуазель. Но теперь вам пора домой. Не стоит заставлять вашего отца волноваться. К тому же, ты точно заболеешь, если будешь гулять в такую погоду.
— Но здесь всё время такая погода, мсье! Пожалуйста, сыграйте для меня ещё раз! Всего один раз, и я тут же пойду домой. А может быть, вы зайдёте к нам в гости? Я уверена, что папа...
— Нет! — резко прервал её я, так что в глазах девочки мелькнул страх. Выругавшись про себя, я усилием воли попытался хоть немного ослабить боль и продолжил со всей мягкостью, на которую был способен мой голос. — Нет, Кристина... Спасибо, но, возможно, в другой раз.
— Папа говорит, что Ангел Музыки прилетает только раз в жизни. Значит, на самом деле, я больше никогда вас не увижу?
— А тебе бы хотелось?
— Я буду очень стараться, мсье! Я буду учиться лучше всех, только скажите, что придёте снова! Пожалуйста!
— Что ж... — говорить с ней было для меня всё равно, что удерживать хрустальную вазу на острие шпаги. — Будь умницей, Кристина. Никогда не сдавайся, и когда-нибудь Париж ляжет к твоим ногам... Ты будешь счастлива. Я позаботился об этом. Но теперь иди и передай своему отцу...
Я расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана небольшой конверт и протянул ей. Девочка неуверенно взглянула на меня, потом на письмо и снова на меня. Щеки её вспыхнули, но румянец совсем её не украшал, придавая бледной девочке болезненный лихорадочный вид. Кто бы мог подумать, какой красавицей станет она уже через пять-шесть лет! Только глаза были всё те же, кристально-чистые, словно жемчужные глубины Индийского океана у берегов Цейлона. Если бы я только мог показать ей...
— Что это такое?
— Очень важное письмо для твоего отца. Не потеряй и передай ему прямо в руки.
— И про что там написано?
— Про тебя, — я улыбнулся под маской и снова протянул ей конверт. На этот раз Кристина поджала губы, но взяла письмо, не коснувшись моих пальцев, повертела его в руках и спрятала.
— Почему вы сами его не отдадите?
— Потому что я уверен, ты справишься лучше.
Девочка смущённо улыбнулась и потупилась, а затем вдруг подошла ещё ближе, уселась рядом со мной и принялась рассматривать носки своих туфелек. Не представляя, как на такое реагировать, я боялся пошевелиться. Кристина... Господи! Тебе всегда нравилось дразнить меня! Что это? Врождённое женское кокетство, твоя странная игра? И как так вышло, что ребёнком ты была смелее? Только ли от наивного детского неведения? Должно быть, тебя ещё не научили бояться...
— Мадемуазель, встаньте на секунду, — обратился я к ней, наконец, не без усилия поднялся сам и снял пальто. — Если уж вам так не хочется уходить, хотя бы оденьтесь потеплее.
Судя по всему, мое предложение чрезвычайно её удивило, потому что на этот раз она повиновалась без возражений. В моём пальто девочка совершенно утонула, но с нескрываемым удовольствием поёжилась, закуталась в мягкий кашемир и вернулась на место.
— Вы настоящий джентльмен, мсье!
— Вы настоящая леди.
— Ещё нет. Но когда-нибудь обязательно стану, правда?
— Правда.
— Я хочу вернуться сюда через много лет богатой и знаменитой, и с мужем, который бы меня любил. Как вы думаете, мой муж будет меня любить?
— Больше жизни, — ответил я, чувствуя дрожь в руках.
— Это хорошо. Я тоже буду любить его больше жизни, если, конечно, он не будет запрещать мне петь. Но ведь он не будет?
— Нет... Наверное, нет...
— Мне бы хотелось, чтобы он был похож на вас. Вы мне нравитесь.
Я стиснул правой рукой ворот рубашки и закрыл глаза.
— Знаете, я хочу подарить вам кое-что... Смотрите, это незабудка. Здесь их редко встретишь, но я нашла. Она так хорошо подойдет к вашему фраку! Давайте прицепим её вот сюда...
Я не успел отстраниться. Лёгкая маленькая рука легла мне на плечо, пушистые волосы цвета пшеницы, как оказалось, пахнут лавандой... Нежные пальцы скользнули по тонкому сукну, расправляя платок в нагрудном кармане, и быстро прикрепили веточку пронзительно-голубых цветов на левом лацкане.
— Вот так! Теперь вам ни за что меня не забыть. А ещё вам придется отблагодарить меня за подарок и сыграть на своей волшебной скрипке. Вы ведь джентльмен и не откажете даме?
— Никогда... — чуть слышно ответил я, но не стал доставать скрипку. Сейчас посредник мне был не нужен.
Ни одна из мелодий, когда-либо появившихся во всех известных мне мирах, не казалась мне достойной этого мгновения, ни одна не могла бы выразить фантасмагорию моих собственных чувств, сотую часть от которых люди называют безумной любовью. Судьба предоставляла мне последний шанс словно бы в насмешку, словно рассыпая бриллианты перед плахой, но я когда-то сам заключил с ней договор и не имел права надеяться на большее. Мой голос всякий раз рождался заново то из жара бивачного костра, терпкого зелья трав и бархатного отблеска смуглых плеч, то из пьяной тишины восточной ночи, свиста стального клинка и перезвона корабельных снастей, то из влажного мрака подземелий и трепета свечи за зеркальной гладью... Теперь он рождался из тишины, аромата лаванды и веточки незабудок. И, чёрт возьми, если музыка сродни таинству алхимии, тогда я, наконец, нашёл свой философский камень. С каждым новым звуком успокаивались морские гребни, взлохмаченные облака и порывы солёного ветра, словно их утешала чья-то ласковая рука, даже моя собственная боль утихала и растворялась в простой и ясной мелодии, а Кристина всё ближе склонялась к моему плечу. Она легко вздохнула и улыбнулась, когда я осторожно поддержал её под локоть и кончиками пальцев оправил льняные пряди, упавшие на лицо. Вскоре, прикрыв глаза, она стала тихонько мне подпевать, будто знала эту бесконечную песню давным-давно, и ещё целую вечность мы сидели на неприветливом и безлюдном морском берегу, наслаждаясь ни с чем не сравнимым покоем. Кристина прижалась ко мне, как маленькая птичка, и, держа её в объятиях, я вспоминал всю свою жизнь, похожую на витраж из упущенных возможностей и неутоленных желаний, сквозь который всегда сочился свет. Тихий и робкий свет улыбки Кристины Дааэ.
Пришлось на руках отнести её в скрипучий фургончик под полотняным тентом, в котором они до сих пор путешествовали от одной ярмарки к другой. При виде таких условий мне стоило немалых усилий удержаться и не добавить к небольшой сумме в конверте выписку на все мои сбережения к 1866 году, но при вмешательстве в историю чужих жизней такие жесты неоправданно рискованны. А на этот счёт я предпочитаю доверять мнению бессмертного Повелителя Времени. Через три недели семейство Дааэ поедет в Лимби согласно указаниям анонимного доброжелателя и встретит там добродушного профессора из Готенбурга, чтобы когда-нибудь оставить зачарованную Швецию и отправиться в Париж, а может быть, и в туманную Бретань, где тоже есть море и дуют холодные ветра, которым ничего не стоит подхватить и унести в море шёлковый красный шарф. Подумав ещё какое-то мгновение, я вложил алый лоскуток в руки безмятежно спящей девочки. В другое время такая ирония очень бы меня повеселила... Рядом на клетчатое одеяло легла моя старая скрипка.
— Твоя душа прекрасна, дитя моё, и я благодарю тебя. Ни один король не получал такого подарка. Сегодня ангелы плакали. В последний раз.

* * * * *

Очередное Рождество — ничем не лучше и не хуже сотен других, оставшихся за поворотом запутанной временной спирали. Так уж сложилось, что он не привык встречать его как все обычные порядочные люди, распаковывая подарки возле жарко натопленного камина. По правде говоря, не был он ни обычным, ни порядочным, ни даже просто человеком, так что тут ждать тихого семейного торжества под счастливой звездой? Немного смертельной опасности, щепотка безумия, капля волшебства и пушистая пелена снега на крышах старого доброго Лондона — вот нехитрый рецепт зимней сказки для бродяги из синей телефонной будки. Именно поэтому он нисколько не удивился, когда лампочки на панели управления лихорадочно замигали, датчики на консоли задрожали от перегрузки, а экран с показателями приборов вспыхнул, брызнул жёлтыми искрами и погас, предоставив своему хозяину полную свободу действия и мысли.
— Так кто же ты был, Эрик? — спросил у вселенной последний из Повелителей Времени, вспоминая всех, кого когда-либо терял за последнюю тысячу лет. Он вспоминал родную планету, уничтоженную войной, вспоминал верных друзей, отважных спутников и очаровательных спутниц — всех, кого так и не смог спасти и кого давно уже не существовало. У него была отличная память и целых два сердца. Но звёзды не могли ему ответить: они смотрели сквозь мутное стекло мансардного окна на мальчика, которому казалось, что Рождественской ночью весь мир очищается молитвой, как чаша с водой, в которую опускают серебряный крест.
Стремительным водоворотом свернулось посреди туманности Андромеды пространство и время, сорвалась с орбиты некстати подвернувшаяся планета, и странная синяя коробка весело ухнула в открывшийся пролёт, чтобы секундой раньше возникнуть там, где быть ей вовсе не полагалось.

В раздел "Фанфики"
Наверх