Он вошел без стука, без доклада, будто к себе домой и, как всегда, легкой, пружинистой походкой прошел прямо к столику, на котором были расставлены шахматы. Не поздоровавшись. Впрочем, тоже — как всегда. И то правда: с чего бы это ему желать мне здоровья? Да и мне ему тоже?..

— Кофе? Чай? Фрукты? Не стесняйся, дарога. Будь как дома...

Нехотя я поднялся с тахты, где за секунду до этого, развалившись среди пестрых подушек, допивал свой кофе, и подсел к шахматной доске напротив него, на ходу наматывая на голову покрывало, заменявшее мне маску. Мне нечего было скрывать от него — один из немногих при дворе, он знал истинное лицо «великого мага и чародея», — однако я все же предпочитал каждый раз воздвигать между собой и им эту преграду, позволявшую мне ускользать от всепроникающего и непроницаемого взгляда его яшмовых глаз.

— А что, дарога, тебя, говорят, можно поздравить? — Я сделал первый ход.

Не отрывая взгляда от доски, он недоуменно приподнял брови.

— Ну как же? Все же родственник пожаловал — деверь, кажется? Или как это там называется? Брат любимой жены… Важная, видать, птица, коль скоро его принимают с такими почестями в шахском дворце… В подземелье, — многозначительно добавил я после недолгого молчания. — Постой-постой, как бишь его? Аб… Абда… Абду… Абдулхамид Рамзани? Правильно? Трудные у вас тут имена…

Позабыв про шахматы, он молча смотрел мне впрямо глаза; недоумение на смуглом лице неуловимо сменялось тревогой.

— О чем ты? — глухо проговорил он наконец, по-прежнему не удостаивая меня откровенности.

— Ах, как я неосторожен, дарога! Все моя проклятая рассеянность!.. Ты уж меня прости! Тебе ведь наверняка готовили сюрприз. Как же — у тебя столько друзей здесь при дворе, всем хочется тебя порадовать. А я — вот болтун! — все испортил!..

— Откуда ты знаешь? — голос с трудом слушался его. Начальник тайной полиции волновался.

— А ты, милый дарога, сказал бы шахским прихвостням — да и своим шпионам заодно, — чтобы они не трепали языком при великом маге и чародее — любимце их государя. Им, видать, и невдомек, что чужеземец может понимать их тарабарскую болтовню. А Эрик, видишь ли, оказался очень способен к языкам. И вот уже с полгода, как ни одно слово, сказанное на фарси в его присутствии, не ускользает от его внимания.

— Он знает?

— Ты имеешь в виду наиславнейшего? Нет, он еще не знает. Вот приедет завтра с охоты — и сразу узнает. Не сомневайся. Сюрприз-то готовится вам обоим. Твои друзья — они же верные слуги нашего государя — позаботились о том, чтобы вы оба получили наибольшее удовольствие от этой радостной вести.

Он сглотнул и несколько мгновений не мигая смотрел на меня.

— Зачем ты говоришь мне это, чудовище? Одна из твоих ловушек?! — проговорил он наконец ледяным тоном.
Его изумительно очерченные губы побелели от напряжения, скулы нервно подергивались.

— Ну вот, сразу и чудовище… Конечно, понимаю: я испортил тебе радость, лишил приятного сюрприза… Но послушай, дарога, нельзя же из-за этого пренебрегать правилами хорошего тона. — Я откровенно смеялся ему в лицо. Настроение у меня было преотличное. — А сказал я тебе об этом потому, что не хочу лишаться такого соглядатая. Привык я к тебе, дружище, ничего не попишешь. Сам посмотри — второй год все вместе да вместе. Куда я — туда и ты. Даже своим досугом жертвуешь — лишь бы побыть рядом с Эриком. А ведь у тебя семья. Думаешь, Эрик не умеет ценить хорошего отношения к себе? Умеет, еще как. А потом, суди сам: ну что я буду делать, когда тебя вслед за деверем отправят в зеркальную комнату — на потеху маленькой султанше? Или ко мне на арену. А может, они захотят устроить показательную казнь? В назидание, так сказать. Как же -- начальник тайной полиции состоит в родстве с бунтовщиком, покусившимся на святая святых — власть великого шаха, а, возможно, и на саму его драгоценную жизнь! Да ладно бы — только в родстве, но он ведь еще и проявил преступное бездействие: ничего не сделал ни для того, чтобы наставить своего родича на путь истинный, ни для того, чтобы тот понес справедливую кару. А это уже попахивает сочувствием к заговорщикам. Нехорошо с твоей стороны, дарога, ай как нехорошо… Как же ты так оплошал? Да-а-а, боюсь, двумя головами здесь не обойтись, и всех твоих домочадцев ожидает скорая встреча с аллахом… А жаль… Ты знаешь, я нелегко схожусь с людьми — а тут придется привыкать к новому человеку… Еще неизвестно, играет ли он в шахматы…

Но он уже не слушал меня. Будто распрямившаяся пружина, он резко вскочил на ноги. С мягким стуком посыпались на ковер фигуры.

— Осторожно!!!.. Черт бы тебя побрал, дарога! Нельзя же быть таким неуклюжим! Такая интересная партия была — как я ее теперь восстановлю?! — Последние слова я прокричал ему вслед, когда он вихрем вылетал из моих покоев.

* * *

…Я сразу смекнул, в чем дело, как только увидел его у решетки рядом со стражей. Обычно мой благородный партнер по шахматам гнушался вульгарным зрелищем, которое представляла собой публичная казнь через удушение с элементами гладиаторского боя, ограничиваясь лишь организационной стороной. Однако столь резкая перемена в привычках добродетельного начальника тайной полиции меня не удивила. В сущности, я заранее знал, что так и будет: иного выбора у него не было.

С лязгом поднялась резная решетка, и стражники вытолкнули на площадку моего очередного «клиента». Молодой, едва ли старше меня, человек благородной наружности, явно не простолюдин, судорожно сжимал в руке тяжелый, не по комплекции меч и дико озирался по сторонам. Оглянувшись на дарогу, я поймал его напряженный взгляд: он словно пытался внушить мне какую-то мысль. Что ж, эта мысль была мне вполне ясна, о чем я и сообщил ему, опустив на мгновение веки…


…Я переодевался после представления в комнате за ареной, когда он бесшумно вошел ко мне. Тонкое нервное лицо его было торжественно и печально.

— Ну, что, дарога? Как поживаешь? Надеюсь, небо по-прежнему благоволит тебе и невзгоды минуют твой благословенный дом?

Ему ли было не знать, что стены эти имеют не только уши, но и весьма зоркие глаза, а потому он лишь сдержанно склонил голову, покрытую неизменной каракулевой шапочкой:

— Твоими молитвами, чужеземец.

* * *

Вечером того же дня, воротившись из шахских покоев, где он до умопомрачения услаждал пением слух своего августейшего покровителя, отдыхавшего после многодневной охоты на барса, Эрик вновь застал у себя дарогу. Тот отказался продолжить прерванную партию, но, вопреки обыкновению, спросил чаю.

Когда слуга приготовил все необходимое для чаепития и мы расположились на подушках перед низким резным столиком, он вдруг театральным жестом прижал руку к груди и, глядя мне прямо в глаза, произнес срывающимся от неподдельного волнения голосом:

— Я обязан тебе жизнью, чародей…

К этому времени я достаточно уже освоился на Востоке и, признаться, ожидал, что меня захотят отблагодарить. По той же причине такое проявление искренности со стороны человека, которому по самому роду его деятельности искренним быть не полагается, показалось мне, мягко говоря, неожиданным и странным.

— Оставь, дарога, — ответил я, оправившись от первого удивления. — Я же объяснил уже, что мною двигало. Все это пустое… Да мне это и не стоило никаких усилий. Юноша оказался не слишком прытким для таких упражнений. Ты же сам видел. Раз — и готово! Боюсь только, наша госпожа была разочарована…

— Вот, возьми.

Будто не слыша меня, он снял с пальца массивный перстень с резным сердоликом и протянул его мне.

— Что это? Гонорар? Нет уж, дарога, позволь мне не принять его. Я беру корм только из рук наиславнейшего и его сумасшедшей возлюбленной. Для остальных предпочитаю оставаться… ммм… неприрученным.

— Это — кольцо моей матери. Я хочу, чтобы оно было у тебя. Ты мне брат теперь.

— Брат? Скажи на милость! Как трогательно! — Надев кольцо на палец, я отставил руку, любуясь прекрасной старинной работой. — Вот только не знаю, стоит ли мне так уж этому радоваться. Видел, видел я намедни, как ты обращаешься со своими родственничками! — Подмигнув, я затянул вокруг шеи воображаемую петлю. — Не приведи аллах быть твоим братцем, милый дарога!

Насмешливый тон, за которым я попытался скрыть, насколько на самом деле растрогали меня его слова, — ведь мне ни разу в жизни не доводилось слышать ничего подобного, — вряд ли обманул его. Во всяком случае, не выказав ни малейшей обиды на мое ёрничанье, он лишь нетерпеливо мотнул головой.

— Тебе не понять, Эрик! — с необычной горячностью заговорил он, впервые в жизни называя меня этим именем. — У меня было три жены, я любил их всех. Они тоже любили меня и родили мне детей — трех дочек, девочек. Но мне нужен сын, понимаешь ты?! Сын! Продолжатель рода, мужчина, воин…

Я никогда не видел его таким. Не будь я уверен в том, что угощаю его только чаем, я подумал бы, что язык ему развязало вино.

— Два года назад — перед самым путешествием в Россию, — я взял себе четвертую жену — юное создание, почти ребенка — его сестру. Я привязался к ней всем сердцем, понимаешь ты? Никогда не думал, что способен на такое, что смогу так полюбить женщину — больше себя самого, больше жизни…

— Все это прекрасно, дарога… — нетерпеливо перебил я его. — Я очень рад за тебя, за твоих жен, за всех твоих родных — кроме одного… — со смешком добавил я, не удержавшись от шутки. — Но ради всего святого, уволь ты меня от этих подробностей! Какое дело Эрику до твоей великой любви?! Его это совершенно не касается.

— Дело не в любви, Эрик. Дело в том, что она носит ребенка. Уже четыре месяца. Гадалка сказала, что это будет мальчик, сын. Сын! Понимаешь?! Мой сын! А этот недостойный глупец, порождение шакала и гиены, ее брат, чуть все не погубил своим мальчишеством, своей бабьей глупостью, не достойной настоящего мужчины…

Несколько мгновений он молча смотрел, как остывает в ормуде приправленный имбирем чай, а когда заговорил вновь, это был уже прежний дарога — непроницаемый и холодный, как его яшмовые глаза:

— Я обязан тебе жизнью, чародей, — повторил он, — но знай: я не привык оставаться в долгу. И отплачу тебе, как только представится случай. Помни об этом.

* * *

Случая пришлось ждать около полугода. Но он все же представился — не мог не представиться, ибо за последние месяцы пребывания при дворе великого шаха я окончательно избавился от каких бы то ни было иллюзий относительно истинного отношения славнейшего из рода Каджаров к великому магу и чародею. Слишком высоко вознес он чужеземца, слишком близко допустил его к своей драгоценнейшей особе и к важнейшим государственным делам, чтобы позволить ему мирно дожить свои дни. Тучи давно сгущались над моей головой: я понял это еще тогда, когда Эрику было предложено послужить его госпоже в новом качестве — развлекая ее «гладиаторскими боями» с известным исходом. Потом была болезнь, которую я имел наивность воспринять как руку помощи, протянутую мне моим Небесным Коллегой. Смерть от холеры казалась мне единственным возможным и при том сравнительно безболезненным способом бегства из золоченой дьявольской ловушки, в которую я угодил благодаря своему непомерному любопытству и такому же тщеславию. Но я просчитался и, едва оправившись после болезни, шатающийся от малейшего дуновения ветра, обритый наголо, но живой — живой настолько, чтобы продолжить участие в смертельных игрищах, — вновь почувствовал над своей головой высоко занесенный меч.


— Воистину, нет предела мудрости нашего государя. — Он многозначительно посмотрел мне в глаза.

Уже несколько минут мы молча сидели за шахматной доской, доигрывая начатую накануне партию.

— Презренным шакалом будет тот, кто усомнится в этом, да отсохнет его грязный язык во веки веков, — в тон ему отозвался я и вновь обратил взгляд на доску.

Изрядно поднаторев в восточном красноречии, я находил в таких словесных упражнениях особое удовольствие.

— Великого шаха посетила поистине замечательная мысль. Он придумал, как сделать, чтобы его новая резиденция в Мазендаране, оснащенная невиданными чудесами, оставалась единственной на свете и не была превзойдена никем и никогда.

Я как раз вознамерился переставить на соседнюю клетку пешку, но моя рука застыла в воздухе.

— Наиславнейший повелел ослепить тех, кто участвовал в ее возведении и оснащении, — всех до единого. — Он снова вперил в меня взгляд зеленоватых непроницаемых глаз.

По моей вечно холодной коже побежали ледяные мурашки. Я содрогнулся всем телом… Так вот о чем толковала она мне сегодня, во время нашей обычной утренней встречи, когда, смеясь и дурачась, несла, как мне показалось, всякую чушь о слепых! Я ничего не понял из ее болтовни, отнеся все на счет ее слабоумия, в котором — увы! — уже не раз успел убедиться. А ведь несчастное чудовище хотело предупредить меня!..

— Однако нет предела милосердию и великодушию нашего государя. — Он говорил медленно, бесцветным голосом, четко произнося каждое слово. — Ослеплены будут только мастеровые. Главного же создателя этих чудес — великого мага и чародея, чужеземца Фарруха аль Фарансеви, — ждет иная участь…

Машинальным жестом я размотал покрывало и отер струившийся по лицу холодный пот.

— Он будет умерщвлен. Государь еще не выбрал способ, которым это будет сделано, а потому казнь его откладывается на некоторое время. Ты понял меня… брат? — по-прежнему не сводя с меня глаз, тихо добавил он.

Судорожно сглотнув, я только кивнул в ответ.

Дьявол! Проклятье! Я был полностью в его власти. Брат… Он сказал «брат»?! Значит ли это, что он собирается помочь мне, исполнив клятву, данную несколько месяцев назад? В сущности, все это время о том, что мы «братья», напоминало лишь кольцо с сердоликом, которое я носил на мизинце левой руки. Отношения же наши продолжали оставаться прежними — сугубо деловыми, а вне работы — полными недомолвок и скрытых подтекстов. Яд и насмешки с моей стороны, холодная надменность и непроницаемость — с его. Мог ли я ожидать от него, начальника тайной полиции, безупречного служаки, присягавшего на верность великому шаху, что он вздумает спасать меня, поставив под угрозу не только свою карьеру, но и саму жизнь — и ради чего? Ради глупой клятвы, данной когда-то в минуту слабости?

Продолжая хранить молчание, я ждал, подставив свое обнаженное лицо его всепроникающему взгляду. И вдруг он грустно улыбнулся и, подавшись вперед всем телом, похлопал меня по руке…

* * *

— Погони не будет, я пустил их по ложному следу. Для всех ты умрешь, Эрик, — уже умер. Твое тело, обглоданное рыбами, должны были уже обнаружить на Каспийском побережье, в сотнях миль отсюда.

Порывы ледяного ветра с гор относили в сторону слова, говорить было трудно, но мне надо было задать ему этот вопрос.

— Дарога! Скажи мне все же: как же так? Тогда, несколько месяцев назад, ты пошел на убийство близкого родственника, чтобы уберечь свою семью, жену, будущего ребенка. А теперь рискуешь всем этим ради совершенно чужого тебе человека. Где логика в твоих поступках, начальник тайной полиции?

Его лицо показалось мне высеченным из холодного мертвого камня.

— Мне нечем рисковать, Эрик… Холера уничтожила все узы, привязывавшие меня к этой жизни. Ее нет… И сына моего не будет никогда… И остальных тоже нет — жен, дочерей. Никого! Всех унесла болезнь… А ты вот жив — чудовище, злодей, убийца… Хотя кому от тебя радость, кроме этой маленькой изуверки? — Он стиснул зубы, и на смуглых щеках его заходили желваки. — Однако нам ли пытаться постичь премудрость великого аллаха и его святой промысел? Знать, так надо было, чтобы невинные души отправились на небеса, а я смог сдержать свою клятву…

— Я не знал, дарога… Ты очень скрытен. Мне жаль… Поверь… брат… — неуверенно произнес я непривычное слово.

— Брат?! — Он презрительно изогнул черную бровь и скривил в холодной насмешке тонкие губы. — Забудь об этом, Эрик. Я отплатил тебе за оказанную мне услугу. Каждое доброе дело должно быть вознаграждено — так говорит Пророк. Не знаю только, можно ли назвать добрым делом хладнокровное убийство молодого, ничего не повидавшего в жизни человека?.. Но слово свое я, как видишь, держу.

Вот-те раз! Вот тебе и «брат»! А ты-то расчувствовался, глупец!

— Интересно ты рассуждаешь, дарога. Воистину, нет предела человеческой глупости и чванству. — Мне вдруг стало легко и просто. Чудес не бывает, и врагу никогда не стать другом, особенно когда речь идет о врагах и друзьях такого чудовища, как Эрик. — Впрочем, «по делам их узнаете их». Этого тебе не понять, мусульманин, это — из Библии. Так что и на том спасибо, приятель. И вот еще… — Я снял с пальца тяжелый перстень. — Забери-ка ты это. Найдешь себе еще одного брата, добродетельнее меня, — ему и отдашь. Прощай!

Вороной скакун из шахской конюшни давно уже плясал под седлом: ему, как и мне, не терпелось скорее отправиться в путь.

— Погоди, Эрик! — Переменившись в лице, он схватил меня за рукав. — Я помогаю тебе вопреки велению совести — отпускаю на свободу чудовище, не ведающее разницы между добром и злом! Я делаю это с тяжелым сердцем, но я дал слово и не могу поступить иначе. Так поклянись же и ты мне! Клянись, что в твоей жизни не будет больше злодеяний!

— Клянусь, клянусь… Что мне, жалко, что ли? — отмахнулся я и, повернувшись к нему спиной, взялся за поводья, давая понять, что разговор закончен.

Я готов был уже запрыгнуть в седло, когда две жесткие руки легли мне на плечи. Резко развернув меня, он вдруг крепко прижался к моим костям:

— Прощай… брат…

В раздел "Фанфики"
Наверх