Милостивая государыня! Дитя мое! Любовь моя!

Милая Кристина, видите, я даже не знаю, как начать мое письмо, ибо каждое из этих обращений выражает какую-то сторону того сложного чувства, которое я питаю к Вам - моему творению, моей вдохновительнице, женщине, давшей мне счастье познать настоящую любовь. Однако я все же обращаюсь к Вам - как к единственному существу на этом свете, которое мне дорого и которому, как мне хочется верить, небезразлична судьба бедного Эрика. Не печальтесь, дорогая моя, я скоро исчезну из Вашей жизни, а может быть, и из жизни вообще. Собственно говоря, моя жизнь и была ничем иным, как цепью исчезновений, начиная с самого первого, так сказать, символического, когда мое лицо в первый раз скрылось под маской, надетой на меня материнской рукой, и кончая последним, которого, увы, не суждено избежать никому из смертных. Начиная эту историю, я даже не знаю, попадет ли она к Вам в руки. Как бы то ни было, теперь, когда я вновь остался один и врата вечности, возможно, вот-вот раскроются передо мной, я испытываю крайнюю необходимость исповедаться, а исповедь обычно адресуют живому человеку. Идти к священнику у меня нет ни желания, ни возможности, а потому я позволю себе просить Вас выслушать (вернее, прочесть) - в последний раз - мои признания.

Дело в том, друг мой, что страсти, бушевавшие в последнее время вокруг нас и в нас самих, настолько поглотили наше внимание, что Вы, по сути, не успели узнать меня так, как я хотел бы, чтобы Вы меня знали. Сейчас, когда после нашего расставания уже прошло достаточно времени, чтобы оглянуться назад и трезво взглянуть на вещи, я могу признаться, что мне очень жаль, что все произошло именно так, как произошло. Ибо, каким бы эксцентричным и экстравагантным я ни казался, я всегда - и прежде всего - ценил здравый смысл и считал, что обладаю им в полной мере. Как Вы имели возможность убедиться, при всей моей любви к опере, я все же отдавал предпочтение музыке гораздо более серьезной и возвышенной, а мелодраме, пусть самой трогательной, всегда предпочитал трагедию - или, если угодно, фарс. Наша же с Вами история, история Ангела Музыки, или, если хотите, Призрака Оперы, неизбежно склонялась в сторону мелодрамы (признаю свою вину в этом), и мне хотелось бы, чтобы она получила наконец достойное завершение. Итак, моя исповедь - это, прежде всего, попытка самооправдания и в Ваших, и в собственных глазах. Я хочу понять сам - и объяснить, если возможно, Вам, мой друг, - что же заставило меня, человека зрелого, многоопытного и успевшего за свою весьма бурную жизнь выработать - как мне казалось - философски-иронический взгляд на этот мир, действовать столь безрассудно, что это едва не привело к гибели не только Вас, нежно любимую мною женщину, и не только меня самого, но и многих и многих представителей «рода людского» (к которым, по правде сказать, я никогда не испытывал особой привязанности, однако не настолько, чтобы всерьез желать им смерти). Мне больно думать, что в Вашей памяти я навсегда могу остаться безумцем, маньяком, от которого Вам чудом удалось избавиться. Нет, мой ангел, нет, поверьте, это не так! Просто в какой-то момент произошла ошибка, разрушившая всё, и эту ошибку совершил я. Но когда? Как? Я пишу эти строки в надежде, что, перебирая в памяти, год за годом, историю своей жизни, смогу обнаружить тот роковой момент, ту критическую точку, когда мною был совершен неверный шаг, повлекший за собой фатальные последствия.

Вчера я навестил «дарогу» - небезызвестного Вам Перса, человека, которого я, пожалуй, могу назвать своим другом (хотя это слово вряд ли соответствует сложившимся между нами отношениям), и сделал кое-какие распоряжения на случай своей смерти. Ибо состояние мое таково, что Вам, вполне возможно, вскоре придется исполнить то, о чем мы с Вами условились, расставаясь. Я чувствую, что силы мои на исходе. Персу я сказал, что умираю от любви. И это - чистая правда, хотя врач, наверное, увидел бы причину моего недуга в чем-то другом, возможно, в страстях, которые, источив мою душу, разрушили в конце концов и ее телесную оболочку. Не знаю, может быть и так… Когда-то давным-давно, когда я - такой, какой я есть, - только появился на свет, моей матушке сказали, что моя необычная внешность - результат какой-то внутренней аномалии и что такие, как я, обычно умирают в детстве. Как видите, я прожил гораздо дольше отпущенного мне срока и, возможно, сейчас просто наступил мой предел.

Итак, раз уж я упомянул здесь свою бедную матушку, начну свою историю с самого начала - с моего рождения и детства.


I


Да, друг мой, я самый простой человек - «человек неба и земли», сказали Вы однажды. А значит, и у меня были родители, было имя, был дом, было детство. Но к чему имена? Пусть для Вас я навсегда останусь просто Эриком - человеком ниоткуда. На самом же деле родом я из небольшого нормандского городка. Мой отец занимался строительным подрядом и благодаря своей честности и добросовестности не только снискал себе всеобщее уважение, но и смог составить весьма приличное состояние. Матушка моя получила прекрасное воспитание и славилась кротким нравом, тонким художественным вкусом и музыкальностью. Эти последние качества она передала своему старшему сыну, то есть мне. Благодаря ей я впервые услышал музыку, впервые сам коснулся клавиш. Не знаю, за что Господь так наказал моих несчастных родителей, но, сколько я себя помню, в их глазах, обращенных ко мне, всегда читалась странная смесь печали, сострадания и отвращения. Когда после матушкиной смерти я разбирал ее вещи, в одном из ящиков комода, среди семейных реликвий, я нашел странный младенческий чепчик с пришитым к краю лоскутом легкой, но непрозрачной ткани, в котором были вырезаны отверстия для глаз, рта и носа, - мою первую маску. В моей памяти мало осталось от раннего детства, но единственное, что я помню отлично, - это то, что лицо мое всегда было чем-то прикрыто. Однако я не был лишен родительской любви. Родители мои были добры ко мне, по-своему они любили меня, но при этом не могли не стыдиться моего уродства. Мне было шесть лет, когда на их радость родился мой братец - хорошенький мальчуган с гладким румяным личиком. Чтобы мой жуткий облик не напугал малыша, было решено отдать меня в школу при монастыре, что находился неподалеку и где со временем я должен был принять постриг. Конечно, мои родители рассудили правильно: что еще остается человеку с такой внешностью, как у меня? Естественно, стать монахом и навсегда скрыться от людей.

В монастыре я провел десять лет, в течение которых родители регулярно навещали меня, но никогда не приглашали погостить домой, где, кроме брата, у меня подрастала еще и сестра (ее я никогда не видел). Я получил хорошее образование, освоил нотную грамоту, научился играть на нескольких музыкальных инструментах. Словно в утешение за мое несчастье, небо наградило меня красивым голосом, и вскоре, несмотря на уродство, я стал любимцем нашего регента. Со своими товарищами по школе я общался мало. Поначалу некоторые из них пытались меня дразнить и даже поколачивать, насмехаясь над моим лицом. Но после того как я слегка «подправил» их аккуратные носики (ох уж эти счастливые обладатели носов, вечно они суют их не в свое дело, забывая, насколько это украшение уязвимо и непрочно), они стали избегать меня, я их тоже, так что особых неприятностей они мне больше не доставляли. Время шло, мне исполнилось шестнадцать, близился день моего пострижения в монахи. Но чего я не унаследовал от родителей, так это их кротости и смирения. Молодая кровь бурлила у меня в жилах, просторы нормандского побережья будоражили воображение, навевая мысли о дальних странах и опасных приключениях. Меньше всего на свете меня привлекала перспектива стать монахом. И я сбежал. Так начались мои скитания по свету, которым суждено было продлиться долгие годы.

Первым делом я, конечно, бросился к морю, которое манило меня с необоримой силой. Я попытался было наняться на рыбацкое суденышко, однако грубая матросня оказала мне такой прием, что я малодушно удрал и несколько дней скрывался в лесу, жестоко страдая от голода, но не осмеливаясь показаться на глаза людям. Это было мое первое серьезное столкновение с суровой действительностью. Там, в лесу, меня и подобрали цыгане, кочевавшие с ярмарки на ярмарку. Я предстал перед ними с лицом, замотанным большим платком, и они радушно приняли меня в свою компанию, обогрели и накормили. Когда же их вожак потребовал, чтобы я все-таки снял платок, то, вопреки моим опасениям, внешность моя привела его в восторг. По-видимому, он сразу смекнул, с какой выгодой ее можно использовать. Так мы с ним стали торговать моим уродством. Дело это оказалось весьма прибыльным и, как ни странно, очень увлекательным. Сначала меня просто показывали публике как «живой труп», но через некоторое время я сам организовал целый аттракцион под названием «Сын дьявола». Воображение у меня уже тогда работало весьма плодотворно, и мы обставили все так мрачно, что у зрителей, когда они входили в палатку, где их взору должен был предстать я в обличье «сына дьявола», кровь наверняка стыла в жилах. Меня это очень забавляло - ведь я от природы наделен веселым нравом. Я стал странствовать вместе с цыганами и объездил с ними всю Европу. Бродячая жизнь мне нравилась: сменявшие друг друга города, новые люди, новые впечатления, дивные пейзажи, рукотворная красота архитектурных сооружений. Цыгане обращались со мною как с равным. Они ценили мою изобретательность, бившую ключом творческую энергию. Я же охотно делился с ними своими выдумками, в то же время жадно впитывая все то, что могли дать мне они. А этого было немало. Именно у них я научился играть на скрипке и гитаре в неповторимой цыганской манере, благодаря им освоил тысячу разнообразных фокусов и трюков, в том числе и чревовещание, которым не так давно похвалялся перед Вами. По душе мне был и их жизненный уклад, и особая мораль, сочетающая в себе самое высокое благородство и самый беззастенчивый обман. Но главное, что неизменно вызывало мой восторг, - это их свобода. Свобода во всем и от всего: не связанные ничем, кроме своих чувств и привязанностей - всегда искренних, всегда настоящих, - они казались мне счастливейшими из смертных. Я не солгу, если скажу, что и для меня это было по-настоящему счастливое время. Даже мое уродство, о котором я не забывал ни на минуту, почти перестало мучить меня. Судите сами: я сам выставлял его напоказ, зарабатывая им деньги, я пользовался им, как лицедей маской. Только в отличие от лицедея я не скрывал свое лицо под чужой личиной, а наоборот, снимал маску, чтобы обнажить то, что называлось у меня лицом. Публика выла от восторга и ужаса, и этот вой отзывался в моем юном сердце торжеством и какой-то сладостной болью… В остальное время я продолжал ходить обмотав голову по самые глаза шелковым платком, наподобие бедуина. Примечательно, что в этот период я впервые познал радость и печаль плотской любви. Как все творческие натуры, я влюбчив. С годами я постарался изжить в себе это качество (как оказалось, безуспешно), чтобы избежать лишних неприятностей, с ним связанных. Но тогда, в шестнадцать-семнадцать лет, я со всем безрассудством юности отдался чувству, забыв о своей «необычности». Моей избранницей стала девочка-цыганка, дочь вожака, прелестное пятнадцатилетнее создание, чистое и развращенное одновременно. Я не буду донимать Вас подробностями нашего «романа», это старая история, и мне самому давно следовало бы ее забыть, а уж тем более не делиться своими воспоминаниями с Вами. Скажу только, что наша первая ночь любви оказалась и последней: я не смог простить своей возлюбленной того выражения глаз, с которым она отпрянула, когда я попытался ее поцеловать. Обуявшая меня в тот момент ярость напугала меня самого. Я готов был убить ее, убить себя, разрушить весь мир - будь это в моих силах. Бедная девочка, она поняла свою оплошность и, не желая причинять мне боли, всячески старалась загладить свою вину. Но видеть, как она насилует себя, отважно пытаясь взглянуть мне в лицо и каждый раз отводя взгляд, было для меня еще невыносимее. С тех пор я стал предпочитать продажную любовь, оставляя сердце свободным для платонических чувств. И то правда: человеку, наделенному богатым воображением, легко довольствоваться любовью издали, а для удовлетворения физических потребностей всегда найдется красотка, которой совершенно все равно, какая голова на плечах у того, кто оплатил ее ночь. (Простите, друг мой, что я позволяю себе рассуждать на такие темы, но раз уж я избрал Вас своим «духовником», придется Вам потерпеть.) Что же касается поцелуев, Вы действительно были первой женщиной, добровольно прикоснувшейся ко мне губами, и этого Вашего благородного и мужественного жеста я не забуду до своего смертного часа. Но об этом после.

Как я уже сказал, с цыганами я объездил всю Европу. Как-то раз, когда мы стояли табором неподалеку от Милана, я отправился побродить по городу. Меня тянула цивилизация - не забывайте, я был образован и одарен артистически и музыкально, поэтому, естественно, узкий мирок цыганского табора, даже при всей безграничности мира, по которому мы странствовали, начинал тяготить меня. Я ходил по городу, любовался его архитектурой, заходил посидеть в тавернах, и мне совсем не хотелось возвращаться к своим спутникам. Так я добрел до одной из центральных площадей, на которой был раскинут цирковой шатер. Я зашел внутрь взглянуть на представление и застыл на месте от восторга. В сравнении с убожеством наших цыганских аттракционов этот спектакль, при всей его примитивности и пошлости, показался мне чем-то невероятно возвышенным - просто чудесным! Я понял, что хочу остаться здесь. И я остался. Когда я выложил перед директором цирка все козыри, раскрыв ему все свои таланты и достоинства, в том числе и уникальную внешность, он без лишних разговоров принял меня в труппу. К цыганам я больше не вернулся, проявив, признаю это, черную неблагодарность. Но свободный народ, надеюсь, умеет ценить не только свою свободу.

На новом месте у меня появились новые занятия. Я уже не был «сыном дьявола», а участвовал в представлениях в качестве настоящего артиста. Ловкости мне всегда было не занимать - и в этом Господь щедро вознаградил меня за мое уродство, - поэтому после нескольких уроков я с легкостью овладел искусством пантомимы, акробатики и прочими цирковыми премудростями. Правда, довольно скоро мне наскучило исполнять номера, придуманные кем-то другим, да и внешность моя часто ограничивала мои возможности. Так я стал сам изобретать трюки и постановки, обставляя их всевозможными техническими выдумками. О нашем цирке разнеслась такая слава, что нас наперебой стали приглашать на гастроли в самые блестящие европейские столицы. Директор высоко ценил мои старания и оказывал мне покровительство. Именно он приобщил меня к искусству оперы. Как известно, Италия - родина оперного пения, и плох тот итальянец, который не знает и не любит оперу. Где бы мы ни были, в каком бы городе мы ни выступали, мой покровитель неизменно находил время, чтобы побывать на спектакле в оперном театре. С некоторых пор он стал брать с собой и меня, и это оказало огромное влияние на мою дальнейшую судьбу. Я заболел музыкой, я не мог прожить без нее ни дня. Иногда я даже жертвовал своими обязанностями в цирке ради возможности погрузиться в чарующие звуки, и это не раз вызывало раздражение моего покровителя, хотя, казалось бы, кто, как не он, должен был бы понять мою страсть. Вряд ли есть европейский театр, в котором я не провел бы нескольких часов, наслаждаясь лучшими голосами современности. Понемногу я и сам стал пробовать петь, вспоминая уроки, преподанные мне в монастыре, и уже довольно скоро выступал перед публикой, которая благосклонно приняла меня в новой роли.

Так прошло еще два года. Однажды, когда мы с огромным успехом выступали в Мюнхене, нас пригласили дать несколько представлений при дворе молодого короля Людвига Второго Баварского. Романтик, мечтатель, покровитель искусств, он только-только вступил на престол. Услышав мое пение, он пригласил меня к себе в загородную резиденцию, где я пел для него, пользуясь в течение нескольких дней его радушным гостеприимством. Он был на полтора года моложе меня и держал себя со мной скромно и доброжелательно. Я же, не отличаясь, как уже говорил, ни кротостью, ни смирением, к этому времени уже вполне осознал свою исключительность - как в положительном, так и в отрицательном смысле: обладая исключительным уродством, ставившим меня вне человеческого общества, я обладал и исключительной одаренностью, возносившей меня высоко над обычными людьми. А потому общение с особами самого высокого ранга, будь то сам король, не очень смущало мою гордую натуру. Мы хорошо понимали друг друга во всем, что касалось Прекрасного. Стоит ли говорить, что я задержался у него в гостях, позабыв на несколько месяцев и про цирк, и про все на свете?

Людвиг оказывал в то время покровительство блистательному Рихарду Вагнеру, перед творчеством которого преклонялся. По его просьбе я разучил кое-какие арии из опер великого композитора, и его чудовищная в своей грандиозности музыка часто звучала в замке. Мечтательная натура, не приемлющая серой обыденности и заурядности, Людвиг стремился превратить свою жизнь в сказку, окружив себя атмосферой древних германских легенд и средневековых рыцарских романов. С его поистине сказочным состоянием для него не было ничего невозможного. В ту пору он как раз затеял строительство нескольких новых замков, которые должны были соответствовать его представлениям о Прекрасном. Мы подолгу вместе обсуждали будущие проекты, придумывая все новые и новые детали волшебных дворцов, которые своей роскошью и живописностью должны были затмить все, что до сих пор было построено в мире. Конечно, для строительства этих шедевров архитектуры король пригласил самых известных и поистине выдающихся зодчих, но не без гордости могу сказать, что в их творениях есть немалая доля и моей фантазии. Ведь архитекторам предстояло облечь в конкретную форму то, что нафантазировали мы с королем. Однако время шло, и возвышенная мечтательность Людвига начинала раздражать меня. Я сам умею ценить Прекрасное и не чужд, как Вы уже знаете, творчеству, но все же обладаю достаточной живостью ума и упоминавшимся уже мною здравым смыслом, чтобы иногда взглянуть на себя и на окружающую жизнь со стороны. Людвиг же с головою уходил в свои мечтания, не замечая ничего вокруг. Кроме того, он был удивительно хорош собой, а это не могло не вызывать у меня дурных мыслей. С некоторых пор, глядя на его безупречный профиль (еще один счастливый обладатель точеного носика!), я постоянно боролся с искушением внести в него свои «коррективы». Я не сказал еще, что за все время пребывания в Баварии, ни разу не открыл ему своего лица. Не знаю уж, что он там думал обо мне, но полагаю, что моя маска (а я к тому времени сменил «бедуинский» платок на маску из черной ткани) импонировала ему, прекрасно сочетаясь с той атмосферой волшебства и таинственности, которой он себя окружил. Поглощенный своими идеями, он не интересовался ни моим прошлым, ни моим истинным лицом. Ему вполне хватало моей творческой фантазии, голоса, музыкальности, чтобы получать удовольствие от моего присутствия. Меня же его общество вскоре перестало удовлетворять. Кроме того, после почти пяти лет кочевой жизни долгое сидение на одном месте, пусть даже в королевском дворце, стало меня тяготить. Мне хотелось новых впечатлений, новых мест, новых стран. И я решил в очередной раз исчезнуть, Я написал своему бывшему покровителю, директору итальянского цирка. Тот, к моей величайшей радости, оказался незлопамятен. Он довольно скоро откликнулся и предложил на выбор либо вернуться к нему, либо поехать в Санкт-Петербург, в Россию, где незадолго до этого обосновался со своей труппой его родственник и собрат по искусству. Как Вы, наверное, догадываетесь, я выбрал второе.

Мне не хочется обременять Вас необходимостью читать обо всем, что приключилось со мной в России. Кроме того, мои приключения в этой варварской и в то же время сказочно-прекрасной стране мало связаны с нашей с Вами историей, которой я все-таки хотел бы уделить здесь больше внимания. Поэтому буду краток. Я пробыл там довольно долго, больше четырех лет, первые два из которых проработал в своем прежнем качестве в петербургском цирке Чинизелли. В имперской столице я имел огромный успех и остался бы еще дольше, но в это время там как раз начиналась «охота на царя», революционеры-нигилисты развили бурную деятельность, на улицах то и дело взрывались бомбы, и я решил уехать от греха. Я переехал в Нижний Новгород, большой торговый город на Волге, где моим талантам нашлось применение на знаменитой на всю Европу ярмарке. Да, в России я познал настоящую известность. Слух обо мне разнесся по всей стране, посмотреть на мои творения - а это было нечто выдающееся, скажу без хвастовства, - приезжали люди из самых отдаленных провинций. Моим основным занятием было изобретение разнообразных трюков и фокусов, устройство все новых и новых аттракционов, привлекавших толпы любопытных. У меня появились деньги, и немалые. Жил я уединенно, снимая номер в тихой гостинице и никогда не появляясь на людях без маски. В часы досуга я ходил в театр или музицировал сам у себя в номере и даже начал понемногу сочинять. Общаясь с рабочими, воплощавшими в жизнь мои изобретения, я быстро научился русскому языку, который оказался не таким сложным, как могло показаться на первый взгляд. Во всяком случае, полученных навыков мне было вполне достаточно для полноценной жизни на чужбине.

Вскоре слава моя шагнула за пределы Российской империи. Я узнал об этом, когда как-то вечером ко мне в гостиницу явился странный господин восточного вида, очень смуглый, с глазами, напоминающими два блестящих кусочка яшмы, и в каракулевой черной шапочке на голове. Он отрекомендовался по-французски посланником персидского шахиншаха и сказал, что имеет честь пригласить меня ко двору его величества, где я найду почет, уважение и возможность приложить свои изобретательские таланты наиболее полным образом. Так я попал в Персию. Мой «восточный период», несмотря на относительную непродолжительность - он продлился чуть больше трех лет, - мог бы составить сюжет отдельного объемистого романа. Кое-какие напоминания о моем пребывании там Вы видели у меня на подземном озере. Это, в частности, «комната пыток» - одно из первых произведений, созданных мною в Мазендаранском дворце для развлечения любимой жены моего царственного хозяина, «маленькой султанши», как называл я ее про себя. Поначалу комната была задумана как аттракцион, позволяющий, по своему желанию, менять окружающий пейзаж и оказываться то в лесу, то в сказочном дворце, то еще где-нибудь - в зависимости от того, что изображено на вращающихся барабанах. Но такая невинная забава довольно скоро наскучила прелестному, но злобному и жестокому созданию, и мне было предложено «усовершенствовать» изобретение. Не могу сказать, что меня обрадовала перспектива стать соучастником зверских пыток и убийств, которые должны были совершаться в этой комнате. Как Вы помните, я воспитывался сначала очень добродетельной матушкой, потом не менее добродетельными монахами, так что определенные зачатки благочестия и христианского милосердия сохранились в моей душе. Кроме того, я вообще не терплю крови. И потом, пытки, убийства - это так вульгарно. Но я был не в силах что-либо изменить. Пока речь шла об изощренной казни преступников и врагов монархии, моя душа как-то мирилась с этим. Но когда в «комнату пыток» стали приглашать провинившихся слуг и неугодных подруг «маленькой султанши», мне стало не по себе. Несколько раз мне приходилось даже вмешиваться самому, чтобы прекратить муки несчастных жертв, прикончить которых моей кровожадной повелительнице не позволяла ее женская слабость. Зная о цирковом прошлом Вашего покорного слуги, мои царственные заказчики пожелали к тому же сами убедиться в моей ловкости и умении. Однако их изощренный и не отягощенный христианскими представлениями о милосердии ум не подсказал им ничего лучшего, как использовать меня в качестве гладиатора. Меня оставляли во внутреннем дворике дворца один на один с закоренелыми бандитами, приговоренными к смертной казни, при этом вооруженными до зубов, и я должен был приводить приговор в исполнение, как говорится, «на глазах у изумленной публики». Таким образом практичные изуверы решали сразу две задачи: казнили преступников и получали невиданное ранее развлечение. Конечно же, я и тут не был в восторге, но выбирать не приходилось, ибо предложение участвовать в этих играх было высказано в форме хотя и крайне почтительной, но не терпящей возражений. При этом мне недвусмысленно дали понять, что любое несогласие повлечет за собой суровое наказание. Я был молод, честолюбив, любил - как ни странно - жизнь, а потому мысль о преждевременной смерти, пусть даже из самых благородных побуждений, не прельщала меня. Выбор орудия казни оставили за мной, а поскольку я, как только что сказал, не выношу крови, то решил воспользоваться арканом, вернее, его восточной разновидностью - такой экзотической вещицей, сплетенной из кошачьих кишок, которую на Востоке называют пенджабской удавкой. И тут мне пригодились навыки, полученные у цыган. Кто лучше них, проводящих всю свою жизнь среди лошадей, умеет обращаться с арканом? Я тоже в свое время в совершенстве овладел этим искусством, и не без гордости могу сказать, что не раз петля, ловко накинутая на шею несчастного и затянутая твердой рукой Вашего покорного слуги, помогала обреченным на лютую смерть быстро и безболезненно покончить счеты с жизнью. Простите, друг мой, за столь неприятные подробности. Однако мне не хотелось бы, чтобы Ваше мнение о любящем Вас бедном Эрике было составлено на основе глупых россказней и небылиц, которые вполне могут дойти до Вас, тем более теперь, когда в Вашу жизнь причудливым образом вторгся мой давний приятель и свидетель моих восточных приключений Перс. Что бы там ни болтали обо мне и о моем прошлом, в каких бы злодействах и изуверствах меня ни обвиняли, поверьте, душа моя, столь вульгарная вещь, как убийство, всегда вызывала у меня глубокое отвращение. Нет, я не пытаюсь примерять на себя ореол святости - он мне явно не к лицу, не так ли? Дело тут вовсе не в милосердии, ибо, как Вы знаете, «род людской» вообще и отдельные его представители, в частности, никогда не вызывали у меня столь теплых чувств, чтобы я заботился об их благоденствии. Однако и ненависти к ним я не питаю, мне просто нет до них дела, а потому без особой надобности я никогда не стал бы марать руки убийством. Так что, если на моей совести и есть погубленные жизни, то, уверяю Вас, во всех этих - весьма немногочисленных - случаях у меня просто не было иного выбора.

Но вернемся в Мазендаран. Своим искусством я снискал милость правителя, который, похоже, питал ко мне искреннюю симпатию (если только приверженец ислама вообще может быть искренним по отношению к неверному) и приблизил к себе настолько, что мне неоднократно приходилось участвовать в разработке хитроумных махинаций, имевших целью устранение - чаще всего физическое - главных его политических противников. Техническая сторона этих предприятий так увлекала меня, что о нравственной их подоплеке я не задумывался. Правда, я понимал, что, чем больше я узнаю, чем глубже проникаю в политические тайны Мазендарана, тем опаснее становлюсь для шаха. Это заставило меня вновь подумать о побеге, однако в тот момент я был всецело поглощен устройством различных приспособлений, тайных ходов, хитроумных ловушек и потайных помещений в покоях самого государя, и мне было жаль лишать себя такого удовольствия. Кроме того, отношения, сложившиеся у меня с «маленькой султаншей», начали к этому времени приобретать довольно неожиданный оборот, и природное любопытство заставило меня остаться и посмотреть, что же из всего этого выйдет. Я был единственным мужчиной, кроме самого правителя, кому было позволено появляться в гареме в любое время. Шах, который в свое время пожелал, чтобы я продемонстрировал ему свое лицо, по-видимому, не допускал и мысли о том, что я могу представлять какую-либо опасность как мужчина. Однако, как оказалось, его любимая жена была иного мнения… Надо сказать, что за свою жизнь я не раз попадал в подобную ситуацию. Мне приходилось встречать женщин, которые проявляли явное неравнодушие относительно моей скромной персоны. Бог знает, что именно привлекало их во мне - моя одаренность, оригинальный ум, остроумие (Вы ведь не станете оспаривать наличия у меня всех этих качеств?). Кроме того, моя маска, вне всякого сомнения, интриговала их и будила воображение. Однако я довольно рано перестал питать на этот счет какие бы то ни было иллюзии, прекрасно сознавая, что моя «исключительная» внешность перевесит все мои не менее исключительные достоинства. Разве наша с Вами история, милый друг, не служит тому доказательством? Но я снова отвлекся.

Обсуждая проекты различных развлечений и аттракционов, мы подолгу оставались с «маленькой султаншей» наедине и представляли, вероятно, живописное зрелище: две фигуры, большая и маленькая, с ног до головы закутанные в роскошные восточные ткани, склонившиеся над столом с чертежами и эскизами. (Прибыв ко двору его величества, я стал одеваться по восточной моде, возобновив свою давнюю привычку заматывать голову по самые глаза большим платком. Моя повелительница при мне тоже никогда не открывала лица, сверкая на меня поверх чадры черными глазами.) Вся пикантность ситуации заключалась в том, что я-то догадывался, что за неземные прелести скрываются под покровами моей госпожи, тогда как она не могла даже представить себе того кошмара, который прятал я. Не говоря уж о том, чту каждый из нас прятал еще глубже, под телесной оболочкой. Я имею в виду душу и не берусь судить, чья была уродливей. К этому времени я уже достаточно хорошо изучил характер и пристрастия моей царственной заказчицы, и, поверьте, меня вовсе не прельщала мысль поплатиться головой за сомнительную радость любви такого маленького чудовища. Но любопытство оказалось сильнее здравого смысла, и я продолжал наблюдать за развитием событий. По-видимому, перейти в прямую атаку ей не позволяла гордость, а, возможно, и боязнь, что я отвергну ее из страха перед ее супругом. Однако каждый ее взгляд, каждое движение говорили об особом отношении ко мне, и в конце концов она доказала, что способна на истинную, бескорыстную любовь. Ведь именно она спасла меня от гибели, предупредив, что, после того как я закончу оснащение покоев ее супруга всякими чудесами, шах повелит ослепить меня (я слышал, что лет триста назад русский царь Иван Грозный поступил так с зодчими, построившими ему чудесную церковь в Москве) или даже убить. Ни та, ни другая перспектива мне не улыбалась, работы же во дворце были почти закончены, и я исчез. В этом мне помог тот самый господин, который приезжал за мной в Россию, «дарога» - начальник тайной полиции его величества шаха, ныне поселившийся в Париже и известный в обществе как просто Перс. Он часто составлял нам компанию, поскольку в его обязанности входило поставлять «материал» для «комнаты пыток». Кроме того, в свое время мне довелось оказать ему одну услугу, которой он, как истинный сын Востока, не забыл. Рискуя карьерой, а возможно и жизнью, он организовал мое исчезновение так, что меня сочли погибшим и не стали искать. Я же продолжил свою деятельность при дворе другого восточного владыки, турецкого султана, где вся история повторилась почти в точности. Единственная разница состояла в том, что на этот раз я не стал дожидаться, пока моим заказчикам придет в голову мысль умертвить меня, а исчез заблаговременно и без каких-либо потерь для себя.

Оказавшись вне опасности, я почувствовал страшную усталость. Мне вдруг всё надоело: бесконечные странствия по свету, гомон ярмарок, калейдоскоп лиц, роскошь восточных дворцов, а главное - любопытство с которым все пялились на мою маску и на смену которому, стоило мне эту маску снять, неизменно приходили ужас и отвращение. (Правда, я редко доставлял окружающим такое «удовольствие».) И я решил исчезнуть еще раз, но по-другому - поселиться где-нибудь в тиши уединения, где никто не потревожил бы мою утомленную душу, где я смог бы любоваться природой, наслаждаться искусством и наконец-то серьезно заняться музыкой, сочинительством. Ибо я чувствовал, как впечатления последних лет, накапливаясь во мне, постепенно перерождались в звуки, которые распирали мне грудь, стремясь излиться наружу. Так виноградный сок, залитый в бочки, со временем начинает бродить в них, превращаясь в терпкое вино. Возвращаться во Францию, которая в ту пору вела бездарную и позорную войну с Пруссией, мне не хотелось. Поразмыслив, я решил, что лучше места, чем Италия, мне не найти. Я отправился в Рим с целью подыскать уже на месте тихое живописное местечко, где моя измученная приключениями душа смогла бы обрести покой и отдохновение. В деньгах недостатка у меня не было. Я и раньше неплохо зарабатывал своими фокусами и аттракционами и при моем достаточно скромном и непритязательном образе жизни еще до поездки на Восток успел скопить приличную сумму, поместив ее в банк. Теперь же, после «восточной эпопеи», я стал еще богаче, ибо при всем своем коварстве и жестокости, восточные владыки никогда не проявляли скупости, одаривая меня, и правда, по-царски. Итак, впереди забрезжила перспектива беспечной, безбедной жизни, свободной от каких бы то ни было обязанностей и обязательств, жизни, наполненной музыкой и благотворным одиночеством. Но…


II


Надо сказать, что за годы скитаний я не терял из виду свою семью, изредка посылая родителям весточку о себе и получая от них недлинные, но всегда ласковые и печальные письма. Я говорил ведь Вам как-то, друг мой, что по природе я - добрый и веселый человек. Отверженность и вынужденное одиночество изменили мой характер, но в душе я всегда оставался таким, каким родился. «Монстр, чудовище» - и Вы, и Перс, и Ваш возлюбленный виконт, этот жалкий юнец, не скупясь награждали меня этими эпитетами. Они справедливы только в отношении моего лица, уверяю Вас, тогда как душа моя - она иная, но, как видно, знаю об этом, к величайшему моему прискорбию, я один. Но вернемся к моему рассказу. Так вот, направляясь в Рим, я отослал матери очередное письмо. Не успел я оглядеться на предмет приобретения жилья на побережье, как получил ответ от матушки из Парижа, куда они с отцом переехали за несколько лет до этого. Из ее письма я узнал, что мой отец скончался несколько месяцев назад, завещая перед смертью нам с братом (сестра моя погибла еще в детстве, став жертвой несчастного случая) в равных долях свое дело и все состояние; что матушка моя сама очень плоха и не надеется прожить больше двух-трех недель и что она тоскует обо мне и ждет к себе, чтобы успеть познакомить с братом (я ведь так и не видел его с тех самых пор, как меня отдали в монастырскую школу). Как Вы понимаете, друг мой, я не избалован лаской, поэтому, услышав, что кто-то обо мне «тоскует», не раздумывая отринул все мечты об уединенной жизни и помчался в Париж, чтобы застать мать в живых.

Я успел, встреча была трогательной, матушка плакала, просила у меня прощения, но снять маску не предложила, как и не сделала попытки поцеловать меня. Это больно хлестнуло меня по сердцу, но я не виню ее и прощаю боль, которую она невольно причинила мне. Не обнажил я лица и перед братом, который присутствовал при нашей встрече, поглядывая на меня с опаской и смущением. Это оказался довольно миловидный, похожий на нашего отца, молодой человек небольшого роста, с честным, но мало запоминающимся лицом, одетый добротно, но без малейшего намека на элегантность. Я думаю, он чувствовал себя неловко рядом со своим старшим, совершенно не знакомым ему братом, являющим собой полную его противоположность во всем - от роста и фигуры до манеры одеваться, не говоря уж о «запоминающейся» внешности.

Сказать по правде, мне совершенно не хотелось вступать в права наследства и обременять себя заботами о продолжении отцовского дела. Тем более что брат мой за те несколько месяцев, что прошли после смерти нашего батюшки, уже достаточно вник в курс дел и вполне справлялся с ними. Посудите, друг мой, какая огромная пропасть лежит между сочинением прекрасной музыки посреди благодатной природы, вдали от людской суеты, и организацией строительных работ, при этом не где-нибудь, а в самом Париже - этом новом Вавилоне. Но такова была воля моей умирающей матери, и я не стал огорчать ее отказом, по крайней мере, до ее кончины. Однако я решил все-таки позволить себе недолгий отдых на море, правда, не очень далеко от Парижа, чтобы иметь возможность прибыть по первому зову к постели умирающей. Оставив мать на попечение брата, я отправился на побережье Бретани. Тут я вынужден просить у Вас разрешения прервать последовательное изложение моей истории и опустить несколько эпизодов исключительной важности, к которым я непременно вернусь, но чуть позже. (О друг мой, Вы и представить себе не можете, какой сюрприз Вас ждет через несколько страниц!) Скажу только, что отдых мой оказался весьма непродолжительным. Не прошло и десяти дней, как меня известили о том, что матушка при смерти. Я поспешил к ее смертному одру и застал еще в живых, так что последний вздох она испустила при нас с братом.

Признаюсь, я никогда не думал, что смерть матери, которую я почти не знал, расставшись с ней в раннем детстве и проведя всю сознательную жизнь вдали от ее родительской заботы, произведет на меня такое удручающее впечатление. Чувство бесконечного, непоправимого одиночества поразило меня, как удар молнии. Передо мной отверзлась вся бездна собственной неприкаянности, ненужности, оторванности от остального мира. Я стоял перед мертвым телом матери - единственного существа, в сердце которого сохранялась частица любви ко мне, ее несчастному, отвергнутому всеми сыну, - и чувствовал, как маска, скрывающая мое чудовищное лицо, превращается в ледяной панцирь, отгораживающий меня от мира. Какой пустой и бессмысленной предстала передо мной прежняя жизнь со всеми трюками, аттракционами и приключениями, которыми все эти годы я неосознанно пытался заполнить зияющие пустоты своего одиночества! Какими жалкими и ничтожными показались мне мечты о тихом уединении на лоне ласковой южной природы! Мир словно потерял свои краски, погрузившись во мрак безнадежности и отчаяния... Мне стоило невероятных усилий не дать захлестнувшим меня чувствам и мыслям прорваться наружу. И в этом мне помогло данное матушке обещание продолжить отцовское дело. Я погрузился в работу, ища в ней забвения и утешения от нахлынувшего отчаяния. Прозаические заботы - сметы, счета, поставки строительных материалов, выплата жалованья рабочим и прочая суета - оказались прекрасным лекарством, боль притупилась, а вскоре и вовсе перестала мучить меня. Однако мир вокруг по-прежнему был окрашен в серые тона.

Однажды, вводя меня в курс дел, брат повез меня на главную строительную площадку, где у нас был самый крупный подряд. Отправляясь туда, я не подозревал, что эта будничная поездка в очередной раз перевернет всю мою жизнь… Дело в том, что сразу по переезде в Париж мой отец получил очень выгодный подряд на строительство подземной части нового оперного театра, который в ту пору только начинал возводить архитектор Шарль Гарнье. В самом начале работ, при рытье котлована, обнаружилось, что выбранный для строительства участок подмывается водами подземного притока Сены и его многочисленных ответвлений. Прежде чем приступать непосредственно к строительству, необходимо было решить эту проблему. Много времени ушло на откачивание воды из котлована и попытки полного осушения участка. Ничего не добившись, Гарнье нашел оригинальный выход из положения: часть вод он оставил нетронутыми в виде подземного озера, рассчитывая обеспечить тем самым пожарную безопасность своего будущего творения. Кроме того, решено было окружить котлован мощной двойной стеной, которая должна была защитить его от натиска грунтовых вод. К моменту моего приезда в Париж работы, приостановленные из-за войны и печально известных событий Парижской коммуны, как раз возобновлялись. Брат повез меня на стройку, чтобы осмотреть все на месте. При виде этого размаха, этой мощи, сердце мое замерло от восторга. Я понял, что небо преподносит мне бесценный подарок, не принять который было бы преступлением.

Строительство шло полным ходом, гигантское сооружение росло не по дням, а по часам, я, в соответствии с контрактом, занимался организацией работ, поставками материалов и рабочей силы. Однако никто на свете не догадывался, что, в то время как тысячи рабочих возводили грандиозное здание Национальной академии музыки, я в поте лица строил свое будущее жилище, а вернее - свою будущую жизнь. Да, едва увидев две мощные стены, окружавшие по замыслу Гарнье фундамент здания, которые только-только начинали возводиться и между которыми, при желании, вполне можно было разместить несколько просторных комнат, я понял, что в этих комнатах буду жить я. Где еще должен обитать музыкальный гений (а я уже тогда не меньше, чем сейчас, был уверен в своей гениальности), как не в недрах храма музыки? Где еще, как не в самом глубоком подземелье, смогу я укрыть наконец свое уродство и свое одиночество? Где, как не в этих мощных стенах, смогу я, никем не потревоженный, всецело отдаться своему призванию и творить, творить, творить?.. Нет, решительно, безмятежный покой посреди южных красот - не для меня! Я, чудовище, лишь отдаленно напоминающее человека, - в сиянии лазурного неба, золотого солнца, в благоухании цветов?! Неслыханная дерзость! Непростительная глупость! Мое место под землей, поближе к преисподней.

Я принял все меры, чтобы сохранить свои планы в тайне. Рабочие, строившие квартиру по созданным мною чертежам, которыми я подменил чертежи Гарнье, считали, что строят какие-то подземные подсобные помещения. Попутно я вносил свои коррективы в планы архитектора, касающиеся других частей театра. Мне ведь предстояло жить там, и я не собирался ограничивать себя подземельями. Я буду полновластным хозяином этого храма, думал я, а потому все здесь должно быть устроено в соответствии с моими вкусами и нуждами. Кроме того, я знал, что буду находиться там тайно, а значит, мои перемещения не должны привлекать внимания других обитателей здания. И тут мне очень пригодился опыт, приобретенный во время моей «восточной эпопеи»: так в некоторых коридорах и кабинетах Оперы появились люки, потайные дверцы особой конструкции и прочие ухищрения, которые когда-то были изобретены мною для дворцов восточных владык. Постепенно мрачные мысли, подвигнувшие меня на реализацию этого чудовищного замысла, отступили - жизнь брала свое, и окружающая действительность вновь принимала более мягкие очертания. Однако я так увлекся этим новым проектом, что уже не мыслил своего будущего иначе, чем в подземельях Оперы. Видел бы Людвиг Баварский, думал я, какой замок сооружаю я для себя! Уж он-то смог бы оценить и изощренность замысла, и размах воплощения, и неповторимый романтический аромат места!

За несколько дней до торжественного открытия Парижской Оперы я переехал в свое новое жилище на подземном озере. Мой новый адрес я не сообщил даже брату, с которым у нас сложились относительно теплые отношения. К тому времени он женился и ждал своего первенца. Его жена, милая и благоразумная молодая женщина, такая же заурядная, как и ее супруг, с самого начала отнеслась ко мне с опаской и подозрением. Да оно и понятно: кому понравится принимать у себя странное существо, какого-то загадочного родственника с темным прошлым (о своих былых приключениях я, понятно, не распространялся), которого ты не знаешь даже в лицо? (Бедняги, они не подозревали, какое это счастье для них обоих!) Я, естественно, не злоупотреблял их гостеприимством, довольствуясь недолгим общением с братом по работе. Когда же стало ясно, что у меня скоро появится племянник, и, возможно даже, не один, поскольку эта парочка явно собиралась «плодиться и множиться» в полном соответствии с библейскими предписаниями, я понял, что с родственными чувствами пора кончать. Судите сами, какой я дядюшка? Конечно, мною с успехом можно пугать непослушных детей, но, на мой взгляд, эта кара слишком сурова даже для закоренелых преступников - не то что для глупых сорванцов! Итак, я решил проявить милосердие. Незадолго до переезда на новую квартиру я объяснился с братом и, пожелав ему всего хорошего, распрощался с ним навсегда. Смешанное выражение растерянности и облегчения, которое я прочитал в его взгляде, немного задело меня, хотя и не было такой уж неожиданностью.

Таким образом, о моем новом жилище знал только старый слуга, живший когда-то у моих родителей и взявший теперь на себя обязанность заботиться о моем быте. Одну из комнат, как Вы видели сами, я обставил мебелью, вывезенной из квартирки моей бедной покойной матушки, в память о ней. Все дела, связанные с отцовской фирмой, я заблаговременно передал брату, ставшему единственным ее владельцем. Сам же я собирался жить на ренту, обеспечивавшую мне безбедное существование до конца жизни. Ничто теперь не могло помешать мне всецело отдаться любимому делу - моей музыке, завладевшей всем моим существом. Начиная новую жизнь на новом месте, я чувствовал себя абсолютно счастливым. Покончено с ненавистным прошлым, с этими постоянными косыми взглядами, с необходимостью подлаживаться под других. Я свободен!

И действительно, жизнь моя вполне меня устраивала. Как Вы могли сами убедиться, быт мой налажен прекрасно, я позаботился о том, чтобы жилище мое было обставлено со всем возможным в наше время комфортом. Мой слуга следил за чистотой в доме, а также за тем, чтобы я ни в чем не нуждался. Я же целыми днями мог музицировать, петь, сочинять, не заботясь о том, что меня услышат. Вечерами я посещал спектакли, приобретая билеты как простой смертный. Иногда, чтобы развеяться, я прогуливался по театральным коридорам и закоулкам, наслаждаясь неповторимой атмосферой храма муз. Мир оперного закулисья настолько пестр и густо населен, что я не опасался быть замеченным в этой разношерстной толпе. Но, как оказалось, напрасно. Очевидно, мой строгий костюм, моя маска, весь мой необычный облик настолько диссонировали с окружающей пестротой, что на меня нередко обращали внимание. В таких случаях я старался как можно скорее скрыться из вида, пользуясь известными мне одному потайными ходами. По-видимому, эти мои «необъяснимые» появления и исчезновения и породили в безмозглых головках маленьких танцовщиц из кордебалета легенду о Призраке Оперы.

Что ж, решил я тогда, призрак так призрак. Прекрасная идея! Замечательная роль! А какие величественные декорации! Какой простор для воображения! Для меня, прирожденного, непревзойденного мастера мистификаций, это был новый, поистине царский подарок судьбы. Призрак Оперы - это вам не «живой труп» и не «сын дьявола», которых я изображал когда-то в жалкой цыганской кибитке. Кроме того, новый статус некоторым образом узаконивал мое существование. Теперь я мог позволить себе появляться на людях, не опасаясь, что кто-то рискнет обратиться ко мне с досужими расспросами - кто я да откуда. Таинственная, мрачная фигура Призрака Оперы, появляющаяся неизвестно откуда в самых разных уголках театра, вскоре стала неотъемлемой частью его жизни. Я очень быстро вжился в образ, да это и не стоило мне никаких усилий. Если рассудить, в этой новой роли не было ничего нового, она была, по сути, моим вторым «я». Человеку, не имеющему лица в общепринятом понимании этого слова, легко менять свой облик. Ты надеваешь одну маску, другую, третью - и каждый раз, с новой маской что-то меняется внутри тебя. Ибо разве лицо человека не отражает в какой-то мере его сущности? А значит, перемена лица (или личины, если угодно) в некотором роде меняет и эту самую сущность. Только теперь, преображаясь в Призрака Оперы, я снова, как когда-то в юности, снимал, а не надевал маску, обнажая не только свое лицо, но и свою подлинную сущность. Ведь кем я был всю свою жизнь, как не призраком, живущим в каком-то своем, неведомом для остальных мире, среди людей, но в то же время вне их общества? Представители «рода людского» всегда избегали, сторонились меня, и это вполне понятно. Человек в маске подозрителен, загадочен и не располагает, мягко говоря, к общению. Я уж не говорю о реакции добропорядочных граждан, которую могло бы вызвать мое появление среди них без маски. Так что превращение в Призрака стало для меня очередным «актом освобождения», если можно так выразиться. Свобода, которую я обрел когда-то, поселившись в подземельях Оперы, становилась абсолютной. Оставаясь человеком - пусть даже лишенным человеческого облика и почти отказавшимся от общения с себе подобными, - я все еще был скован определенными условностями, навязанными обществом. Но призрак - это совсем другое дело. Какие уж тут условности? Разве что в отношении таких же призраков. Но открою Вам секрет, душа моя: призраков не существует - это со всей ответственностью говорит Вам сам Призрак Оперы. Стало быть, вот она - абсолютная свобода, к которой я всегда стремился и которой могли бы подивиться даже мои первые учителя по этой части - цыгане.

Правда, надо признаться, что поначалу я не придавал своему преображению такого глубокого значения. Меня эта игра скорее забавляла, и я отдался ей со всей присущей мне энергией. Благодаря этим пигалицам из кордебалета, у меня появились поистине неограниченные возможности для развлечения. И я стал ими пользоваться, позволяя себе разные безобидные шутки в отношении кое-кого из публики и из руководства театра. Раз я живу в Опере на «законных» основаниях, как «потусторонний» властитель этих мест, рассудил я, у меня должны быть и определенные права. Именно тогда я вступил в переписку с многоуважаемыми господами Дебьеном и Полиньи, управлявшими в ту пору моим театром. К счастью для меня, у них оказалось достаточно воображения, чтобы поверить (хотя и не сразу) в Призрака Оперы и принять всерьез все мои требования. Так я стал полновластным хозяином ложи №5, которую эти милейшие господа - по моей настоятельной просьбе - безоговорочно закрепили за мной на неограниченный срок. Тогда же я вытребовал себе ежемесячное жалованье, достойное такой значимой фигуры, как Призрак Оперы. Вы, друг мой, как и многие другие, возможно, сочтете такой способ добывания денег бесчестным - что ж, как Вам будет угодно, хотя я лично придерживаюсь иного мнения. Опера приносит ее владельцам колоссальные доходы. Я же не только принимал самое непосредственное участие в ее строительстве, не только одним своим существованием в качестве Призрака способствовал созданию вокруг нее необычайно притягательного ореола таинственности, - я приносил милейшим господам Дебьену и Полиньи самую что ни на есть практическую пользу. В благодарность за их любезность я взял на себя роль добровольного смотрителя, время от времени письменно оповещая управляющих об обнаруженных неполадках и требующих ремонта деталях оборудования. Это мне ничего не стоило, ведь я знал театр как свои пять пальцев, от вершины купола до самого глубокого подземелья. Кстати, сколько раз указывал я в своих посланиях и им, и их преемникам на то, что люстра у них держится на честном слове,- никто пальцем не шевельнул! И вот результат - несчастный случай, повлекший человеческие жертвы, а виноват, конечно, Призрак Оперы!

Кроме того, мой статус требовал определенных денежных вложений, и, надо сказать, немалых. Новая роль настолько увлекла меня, что мне не хотелось расставаться с нею. А потому я стал опасаться разоблачения. Что было бы, если бы какой-нибудь проныра выследил меня и заявился в мой дом на озере? Разве призраки живут в комфортабельных квартирах с ванной и горячей водой, с электрическим освещением в уютной гостиной? Я должен был исключить саму возможность такого проникновения. Вход со стороны улицы Скриба меня мало волновал. В нем, как Вы знаете, нет ничего загадочного. Ну, решетка, ну, ступени в подвал, а там - просто дверь, как у всех, притом запертая на надежный замок. А вот подходы со стороны озера были плохо защищены, это я прекрасно понимал. И я исправил эту ошибку. Несколько недель напряженного умственного труда - и у меня появилась моя Сирена, самая надежная из привратниц, какие только существуют на свете. Я не стану посвящать Вас в скучные технические подробности, дорогой друг. Скажу только, что в наше время, когда электричество прочно входит в повседневную жизнь, для изобретательного ума - а я обладаю им в полной мере, поверьте, - открываются поистине безграничные возможности. Я обратился в несколько мастерских, где по моим чертежам изготовили необходимые детали. Потом еще несколько дней пришлось потрудиться, собирая механизм. Но игра стоила свеч! Моя Сирена не только предупреждала меня о появлении незваных гостей - в мое отсутствие она могла отпугнуть кого угодно. Правда, был риск, что при появлении этой очаровательной консьержки, гость от страха мог свалиться в воду и утонуть, но при чем тут я? И потом, если кто-то отваживается на то, чтобы выследить самого Призрака Оперы, он должен быть готовым ко всему и не падать в обморок при малейшем испуге.

Тогда же, чтобы укрепить еще один, потайной вход в мое жилище, тот, через который проникли ко мне ваш драгоценный жених (наверное, уже муж, не так ли?) и Перс, я решил воспользоваться моей «комнатой пыток». Я смонтировал ее у себя на озере в память о «восточном периоде» моей жизни и как одно из возможных развлечений в случае, если меня вдруг одолеет скука. Теперь же она стала чем-то вроде «антикамеры», прихожей, в которой незваный гость, если таковой сунулся бы ко мне с этой стороны, вынужден был бы развлекаться в ожидании, пока я не приду и не решу, что с ним делать. В общем, пришлось тряхнуть стариной и вспомнить все особенности устройства этого мазендаранского «аттракциона». Вы, к моему величайшему сожалению, имели возможность убедиться в том, что работает это изобретение исправно. К не меньшему сожалению, должен признаться, что это был не единственный случай, когда «комната пыток» была испытана в действии. Бедняга Бюке, этот рабочий сцены с его непомерно длинным носом (опять эти носы! почему-то счастливые обладатели сей части тела, чаще всего используют ее вовсе не по назначению!), который он вечно совал куда не следует, поплатился за свое нездоровое любопытство. Мне вовсе не нужна была его смерть - зачем? какой мне от этого прок? - но он, по-видимому, сам свернул себе шею, свалившись в «комнату пыток» из люка в потолке. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы оттащить его туда, откуда он свалился (я ведь не мог запихать его обратно в люк), и представить все дело так, словно он сломал шею, повесившись на декорациях к «Лахорскому королю». Для этого я пожертвовал еще одним мазендаранским сувениром, моей пенджабской удавкой - другой веревки у меня в доме не оказалось. (Обратите внимание, друг мой, как причудливо складываются подчас людские судьбы: человек, за свои сорок с лишним лет ни разу не покидавший Парижа, погибает в «комнате пыток» любимой жены персидского шаха, а потом его находят висящим с пенджабской удавкой на шее - и где? - на колонне резиденции Лахорского короля! Есть чему подивиться!) Позже я все-таки решил не оставлять в руках следствия такую экзотическую улику и потихоньку стащил ее. Эти глупцы долго еще ломали голову над загадочным исчезновением веревки повешенного. Поверьте, эта история мне и самому была крайне неприятна. Я ведь человек не кровожадный, и мне известно, что такое сострадание и жалость. Но с другой стороны, что я мог поделать? Торжественно передать тело Бюке руководству театра, а потом показать всем, как и где он погиб? Абсурд! Кстати, не все безоговорочно приняли версию о самоубийстве. Были и такие - надо отдать должное их воображению, - кто увидел в этом прискорбном случае руку Призрака Оперы, отомстившего новым управляющим за недостаточно уважительное отношение к себе. Что ж, я не стал разубеждать их, сочтя данное стечение обстоятельств весьма удачным (если это слово уместно, когда речь идет о смерти пусть даже ничтожного, но все же человека) и выгодным для себя. Всегда полезно лишний раз напомнить людям о необходимости соблюдать договоренности. Однако мы опять отвлеклись!

Итак, я принял все возможные меры, чтобы Призрака Оперы не потревожили в его озерном доме. На это пошла значительная часть денег, любезно выплачиваемых мне дражайшими господами управляющими. Но одними мерами предосторожности я не ограничился. Я - артист, натура увлекающаяся, к тому же я не люблю полумер и не привык останавливаться на полпути. Воображение мое работало в полную силу. Возможно, я даже чересчур увлекся, но тогда идея переоборудовать свою спальню, превратив ее в леденящее душу жилище Призрака, показалась мне чрезвычайно удачной. И я сделал это, чем крайне озадачил своего слугу. Бедняга, он был потрясен, когда я продемонстрировал ему новый декор своей уютной спаленки. (Вы его тоже видели, мой ангел, и, как мне показалось, на Вас он произвел не менее сильное впечатление.) Старик стал коситься на меня с такой опаской, что мне стоило немалых усилий убедить его в своей полной вменяемости. Мы посмеялись вместе, правда, я смеялся гораздо веселее, воображая, что бы с ним стало, если бы в этих декорациях он увидел своего хозяина без маски (за все годы работы у меня - к счастью для него - он ни разу не видел моего лица).

Так шли годы. Надо сказать, что, хоть я и привык к своему подземному жилищу и не променял бы его в то время ни на один дворец, были две вещи, которые омрачали мое беззаботное существование. Это крысы и сырость. С первой проблемой мне довольно быстро удалось справиться при помощи все того же старого доброго слуги, который принес неизвестно откуда несколько кошек и поселил их в подземелье со стороны улицы Скриба. Он сам кормил их и заботился о них, они же одним своим присутствием и запахом отпугивали назойливых посетительниц, пытавшихся конкурировать со мной по части безраздельного владения подземным миром. Вторую же напасть - сырость - оказалось одолеть не так просто. Дело даже не в сырости как таковой - с ней я легко справлялся при помощи камина и мощных калориферов, установленных в моем доме. Самое неприятное - это затхлый запах, пропитавший все мое жилище, победить который мне так и не удалось. «Его рука пахла смертью…» Так, по-моему, выразились Вы, Кристина, рассказывая своему распрекрасному виконту о том первом Вашем визите ко мне? Я же все слышал… Романтичная, впечатлительная девочка! Откуда Вам знать, как пахнет смерть? Вы и жизни-то не нюхали (прошу прощения за каламбур). То был запах сырости, запах подземелья, куда не проникает свет и солнечное тепло. Но что правда, то правда: этот запах стал моим - запахом Призрака Оперы.

Бóльшую часть времени я проводил за органом или фортепьяно, сочиняя свою музыку. Постепенно у меня накопился огромный материал, однако он никак не хотел оформляться в единое целое. Я даже не знал тогда, что это будет - симфония, опера, оратория… Знал я одно - ничего подобного мир еще не слышал. Иногда я сутками не покидал своей комнаты, боясь упустить хоть ноту из роящихся в моей голове - нет, в самой душе! - мириадов звуков, которые с легкостью складывались в потрясающие по своей гармонии и выразительности музыкальные фразы. Но иногда источник вдохновения иссякал, музыка в моей душе стихала, и я знал тогда, что мне надо развеяться. Для этого мне стоило лишь подняться на несколько этажей, в Оперу, и вот я уже с наслаждением внимал божественному пению из ложи №5. Иногда я отправлялся прогуляться в фиакре по городу или ехал в Булонский лес, чтобы подышать ароматами трав и цветов. Было у меня и еще одно развлечение, которое многие, возможно, осудили бы, но какое мне дело до этих «многих»? Как я уже говорил, еще во время строительства театра я, намереваясь провести в этих стенах бóльшую часть жизни, позаботился о потайных ходах и люках. Тогда же я заменил в некоторых помещениях зеркала. Вместо обычных, покрытых амальгамой, я установил там особые, прозрачные зеркала, позволяющие видеть все, что происходит внутри комнаты, и при этом оставаться невидимым для тех, кто там находится. Кроме того, все эти зеркала представляли собой, по сути, потайные двери, открывающиеся при помощи скрытого механизма. Все это я сделал на всякий случай, не задумываясь о практическом применении своего изобретения, которое когда-то с успехом внедрял во дворцах Тегерана и Стамбула. Теперь же оно пришлось очень кстати, так как такими зеркалами оказались оборудованы некоторые артистические уборные - средоточие закулисной жизни и рассадник всяческих сплетен и уморительных глупостей. Прогуливаясь по знакомой Вам, дитя мое, потайной галерее, я имел возможность украдкой заглядывать в гримерные и становиться свидетелем самых забавных сценок. Согласитесь, это увлекательнее любого театра. Мне кажется, я уже слышу негодующие возгласы, а посему поспешу заверить Вас, что это было самое невинное развлечение. Мне очень хочется надеяться, что Вы достаточно хорошо изучили меня, чтобы понять, что полученное мною воспитание и природное достоинство не позволяют мне находить удовольствия в откровенных низостях и пошлом вуайеризме. Веселые тайные попойки девиц из кордебалета, глупейшие побасенки и сплетни, вульгарные потасовки и перепалки возвышенных служителей и служительниц муз - этим ограничивался круг моих «интересов». Вы бы и сами не устояли перед искушением наблюдать, к примеру, чудесные превращения сладкоголосой госпожи Карлотты. Что там жаба, в которую она превратилась в тот достопамятный вечер! В своей уборной, вдали от восхищенных взоров верных поклонников, она за один час могла оборачиваться то рычащей волчицей, то визжащей свиньей, то шипящей змеей - в зависимости от того, с кем в этот момент она говорила: с директорами, со своим импресарио или с горничной… Но Вы уже догадываетесь, милый друг, что мое повествование подходит к самой главной его части.

Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы