Эксцентричные миллионеры хороши не только тем, что на ум им приходят самые безумные идеи, но и тем, что у них всегда есть деньги для их осуществления. В этом смысле французский финансист Оливье Дельма был просто идеальным экземпляром: у него и денег было в избытке, и идеи в голове водились. Ему, например, страшно нравилось пускать нажитые нелегким трудом на фондовой бирже деньги на искусство. Если быть точным, на кино: мсье Дельма мнил себя кинопродюсером. Большие студии, конечно, обходились без его бесценной помощи и творческих идей. Но независимые режиссеры с удовольствием брали халявные миллионы и тратили по своему разумению. К счастью, мсье Дельма было все равно, что именно они снимали – комедии, психоделические фантазии или тягомотные драмы. Ему главное было увидеть в титрах волшебные слова: «Дельма Студио» представляет».

О «Дельма Студио» разговор отдельный. Это были не просто два слова и не просто счет в банке. Это была самая настоящая киностудия, хотя и очень маленькая. Построена она была почти в центре Парижа, на очень примечательном месте. Когда-то, в 19 веке, в районе рынка Ле Аль существовал оперный театр, известный под названием Опера Популер. Он занимал очень забавное здание: уменьшенную и слегка пародийную копию Пале Гарнье. Театр пользовался определенным успехом, рождал своих примадонн и свои легенды, а потом, зимой 1872 года, оказался разрушен из-за пожара: в зале во время представления упала люстра. Театр пытались восстановить, но как-то ни денег, ни энтузиастов для этого не находилось. После Великой войны, в 1919-м, здание было сочтено уже слишком ветхим для дальнейшей эксплуатации. Все, что в нем оставалось – старые афиши, реквизит и декорации – было распродано на аукционе. А само здание снесли – только фундамент с обширными подвалами остался. Некоторое время там ютились клошары, и место приобрело дурную репутацию. Во многом из-за этого мсье Дельма удалось купить землю, на которой стояла когда-то Опера Популер, за бесценок. И там-то финансист и построил свою личную киностудию.

Сделал он это с большим размахом. На студии было все – и павильоны, и открытые площадки, и декорационные цеха, и даже небольшой отель – чтобы с комфортом размещать заезжие съемочные группы. Отель был сам по себе примечателен: чтобы придать предприятию романтики, мсье Дельма выстроил его в виде небольшого готического особняка – вроде бутафорского замка Дракулы. Все тут было в наличии: и галереи с резными деревянными панелями, и залы с расписными потолками, и стрельчатые арки, и массивная лестница с красным ковром, и пыльный винный погреб. Интерьер получился столь достоверный и эффектный, что мсье Дельма удавалось извлекать из него двойную выгоду – не только селить в отеле постояльцев, но и использовать его время от времени для натурных съемок (когда кому-то требовались декорации для готической истории про вампиров и призраков).

Вот в этот именно «готический особняк» в декабре 200Х года прибыла пестрая компания, вооруженная массой видеоаппаратуры и музыкального оборудования, а точнее – рок-группа Fantasma и сопровождающие ее лица: ассистенты, гримеры, пиарщики, просто прилипалы и влюбленные девушки-фанатки, гордо представляющие крупнейшие фан-клубы группы из разных городов мира, включая Лондон, Париж и Мадрид. Компания прибыла с двоякой целью: во-первых, оттянуться в Париже на Рождество. Во-вторых – и это, собственно, было главной целью поездки, – снять очередной видеоклип. Клипы Fantasma были очень популярны на МТV из-за своей демонической красочности: все песни у простых ребят из лондонских окраин были про пиратов, демонов и прочие потусторонние красоты. Вечно в них какие-то личности в темных плащах грозно вожделели томных дев в развевающихся от потоков вентиляторного воздуха ночных рубашках, и бились зеркала, и падали канделябры со свечами. Готический отель «Студии Дельма» был для подобной видеопродукции идеальной декорацией. И он же, в силу своей скромной уединенности, прекрасно подходил для того, чтобы пять членов группы весело провели время со своими верными фанатками.

Перспектива работать на Рождество ребят не смущала – им так и так пришлось бы играть какой-нибудь концерт, а так все-таки получалась не только работа, но и разухабистый уик-энд. Так что молодые люди прибыли в Париж в прекрасном настроении.

Группа Fantasma состояла из четырех человек – старых друзей, когда-то гонявших вместе мяч во дворах северного лондонского предместья. Ударник Никки внешне походил на опереточного викинга – рыжий, усатый, длинноволосый – ему только шлема с рогами недоставало. Басист Пол справедливо гордился сходством с Джоном Ленноном и в честь этого носил такие же круглые очки (из-за чего, правда, злые языки периодически звали его «Поттером». Куда катится мир, если люди считают кругленькие очки атрибутом какого-то пацана-волшебника, а не легенды рок-н-ролла?). Гитарист Брайан имел внешность замученного стрессом офисного клерка, с трудом вставшего в воскресенье с кровати и натянувшего помятую футболку – и девушки имели обыкновение приходить в экстаз от его нежно-голубых глаз. Клавишник и вокалист Джерри был звездой Fantasma – именно его физиономия чаще других появлялась на обложках журналов, именно его имя выкрикивали девушки в зале, и ему приходили тонны восторженных писем. Еще бы! Парень он был видный: ростом под метр девяносто, плечистый и мускулистый, он тем не менее двигался с какой-то кошачьей грацией и умел удивительно эротично хрипеть своим чуть прокуренным, вкрадчивым голосом в микрофон слова романтических баллад. И лицо у него было – просто обложка дамского романа: мужественное, резкое, с вечной трехдневной щетиной и яркими серыми глазами, настороженно смотревшими вам прямо в душу из-под прямых черных бровей. Добавьте к этому всегда чуть лохматые – словно только что со сна – темные волосы, и вам станет понятно, чем так восторгались девушки в разных концах света. Когда Джерри, в очередном видеоклипе, смотрел на очередную девицу в рубашке из тени романтического капюшона, а потом (в динамичной части песни) скидывал свой монашеский плащ и оказывался в распахнутой на груди белой рубашке и обтягивающих длинные ноги кожаных штанах… о, это было что-то с чем-то.

Идея клипа, который Fantasma решила снимать в Париже, была весьма амбициозна. На этот раз они решили обойтись без девицы в ночной рубашке – их героиней была вполне пристойно одетая девушка, с непонятной целью забредшая в готический особняк и, как Красотка в замке Чудовища, бредущая по нему из комнаты в комнату, осматривая разные романтические пыльности. В какой-то момент она видит картину, на которой изображен таинственный тип в черном, отвернувший лицо от зрителя – ничего не видно, кроме скулы и светлого глаза (принадлежащего, само собой, Джерри). Она стоит и смотрит на полотно, полностью им очарованная – и неожиданно оно начинает двигаться. Там, за холстом, живет некое несчастное существо, скрывающее свою физиономию под маской. Оно поет, стонет, простирает к красавице руки и смотрит на нее пронзительными серыми глазами – но остается там, за гранью досягаемости. В конце клипа девушка приходит в себя, словно очнувшись от сна – и видит перед собой все ту же неподвижную картину. Только у ее ног на пыльном полу лежит мистическим образом проявившаяся красная роза. Снято все это, кроме розы, в красивом черно-белом монохроме. В общем, то, что нужно для ротации на всех музыкальных каналах к 14 февраля – а именно к этой дате Fantasma и обещала выпустить свой новый сингл и клип.

В особняке работы предстояло не очень много – отснять немного натуры, проходов героев по галереям – все волшебные эффекты потом предполагалось создать на компьютере. Возможно, поэтому съемочная группа и прибыла в особняк в чрезвычайно расслабленном настроении и решила первым делом устроить знатную вечеринку – отпраздновать, собственно, Сочельник.

Fantasma была группой неполиткорректной – все ее участники, ничуть не стесняясь, пили, курили и матерились, и вообще ни в чем себе не отказывали. Джерри, основательно избалованный успехом, особенно. Атмосфера особняка как-то странно ударила ему в голову: лежа с бутылкой шампанского на огромной бархатной кровати в номере-люкс, наблюдая всполохи газового огня в камине и игру быстрых теней от зажженных для пущей романтики свечей на тяжелых красных портьерах, он на долгие периоды времени словно бы отключался от реальности и живо представлял себя героем собственных клипов. Его коллеги просто методично надирались, каждый в обществе особенно симпатичной (на его вкус) девушки из фан-клуба: Никки у камина с испанкой, Брайан под столом с англичанкой, Пол в гигантском кресле у окна с блондинкой из Швеции. А вот у Джерри была проблема – романтическая неудовлетворенность, невозможность сделать трудный выбор. К его услугам были сразу три дамы, причем все три – француженки, а чего еще можно желать в Париже? Слава богу, что он хорошо учился в школе и мог изъясняться с ними по-французски… Они были дивные. Шатенка лет тридцати, вообще говоря – гастрольный администратор группы, и девушка серьезная, но Джерри чувствовал, что она всегда к нему неровно дышала, и сегодня в этом убедился. Ее младшая сестренка, аппетитная блондинка, которой едва исполнилось восемнадцать, но она явно была не так невинна, как можно было подумать. И ее подружка, кудрявая брюнетка с оленьими глазами, очень тихая на вид – но показавшая недюжинный темперамент во время краткой встречи с Джерри в темном коридоре. Вкус ее поцелуев на губах не могло заглушить никакое шампанское… Заняться любовью со всеми тремя Джерри не позволяли остатки старой доброй английской порядочности. Выбрать какую-то одну – и обидеть остальных – было выше его сил. Неудивительно, что, подливая каждой даме время от времени в бокал шампанского, Джерри предавался вместо радостей плоти самой возвышенной романтической нерешительности. И даже подумал про себя, что в чем-то похож на своих героев-изгоев – у тех тоже в жизни были сплошные мечты, и никакой конкретики. Под влиянием этой глубокой мысли, а так же для увеселения девушек, Джерри даже нацепил маску, в которой ему предстояло завтра сниматься в роли чудовища. Девушкам понравилось – они то и дело пытались маску шутливо снять, а потом отстранялись от «монстра» в притворном испуге.

Ночь была уже очень поздняя, за окном падал снег – что в Париже на Рождество бывает крайне редко, но музыкальной компании повезло. Не будь они столь пьяны, они могли бы хоть сейчас снимать свою натуру, и получилось бы куда красивее любой компьютерной графики. Но увы – никому из веселящихся в номере-люкс людей не было дела до красот этой ночи. Только разве что Джерри, который поглядывал в своей тоске за частый переплет готических окон на мягко падающий снег и все никак не мог ни на что решиться.
Кто знает, сколько бы он еще таким образом проваландался и на что в конце концов решился, если бы у них внезапно не закончилось шампанское. Обнаружив это печальное обстоятельство, Джерри понял, что девушки скоро заскучают и вовсе его покинут. Значит, ему нужно отправиться в трудную экспедицию – добывать еще. Бормоча невнятные, перемежающиеся с ругательствами извинения, вокалист встал со своего бархатного ложа (аппетитная блондинка немедленно улеглась на освободившееся теплое, належенное место) и, пошатываясь, вышел из номера.

Захлопнув за собой тяжелую дубовую дверь, Джерри сначала чертыхнулся – надо было взять с собой свечу. Но уже в следующую секунду понял, что в этом нет необходимости: длинный готический коридор с множеством окон освещал отраженным светом выпавший снег. В серо-серебристом сиянии все казалось особенно романтичным – настолько, что с Джерри даже слетела часть хмеля. Пожав плечами и смутно улыбнувшись, он нетвердым шагом двинулся вдоль по коридору к небольшой лестнице, которая, как ему было известно от услужливого портье, вела в винный погреб. Тот же услужливый портье за щедрые чаевые оставил погреб на эту ночь незапертым. Лестница была узкая и неудобная и заканчивалась низкой арочной дверью, которая открылась со зловещим скрипом – чтобы пройти сквозь нее, Джерри пришлось сильно пригнуться. Ей-богу, все этой ночью было как-то поразительно похоже на их клипы – особенно если учесть тот факт, что маску Джерри так и не снял.
В погребе, к счастью, горел свет, хотя и тусклый. Неуверенно щурясь, Джерри побрел между рядами бутылок, праздно отмечая про себя, что винный погреб, видимо, располагался в подлинной части здания – похоже, это были старые фундаменты стоявшего когда-то на месте судии оперного театра. Ничто иное не могло объяснить гигантской высоты потолков, общей солидности стен и их старого, замшелого вида. Джерри поежился: в отличие от серебристой и поэтичной галереи, это место ему не нравилось – здесь было как-то тревожно и неуютно. Надо было убираться отсюда поскорее. Сосредоточившись, Джерри нашел, наконец, шампанское, взял в руки ящик, и торопливо двинулся к выходу. Странное, странное это было место – певец мог бы поклясться, что где-то у него за спиной мелькают какие-то непонятные тени… Ощущение было настолько сильным, что Джерри невольно обернулся, чтобы вглядеться в сумрак подвала. И, с размаху влетев головой в низкую притолоку двери, рухнул на пол без сознания.

***
Рождественская ночь всегда была самой печальной в жизни Призрака Оперы – как, впрочем, и в жизни любого одинокого человека. Общее веселье, нежные звуки церковных гимнов, дети, со смехом рассматривающие витрины магазинов в предвкушении подарков, взрослые, с улыбкой наблюдающие за детьми и тайком покупающие именно то, что понравилось малышам. Запах еловых веток и апельсинов. Снег, который в Париже выпадает так редко, что запоминается навсегда. Радостное возбуждение, царящее в Опере, готовящейся к Новогоднему балу в Большом фойе. Хихикающие девочки-хористки, заворачивающие свои незамысловатые подарки. Карлотта, с удовольствием рассматривающая новое колье, подаренное директорами – и с не меньшим удовольствием мурлыкающая новый романс, который преподнес ей верный влюбленный Пьянджи. Мег Жири, тайком от матери уминающая столь вредные для балерины шоколадные конфеты. Его девочка, его Кристина, молящаяся в часовне за душу отца – она всегда особенно скучала по Густаву Даэ в Рождество… Все это были приметы чужого праздника, и людям, которые смеялись и роняли сентиментальные слезы там, наверху, в мире света и снега, не было никакого дела до бедного изгоя, который коротал свои дни в подземелье. Только мадам Жири, под влиянием непонятной жалости, оставляла ему в условном месте (там, где он клал записки) какую-нибудь глупую мелочь: перчатки, коробку шоколада, новый роман. Какой ему толк от шоколада?! Разве может шоколад развеять его одиночество, как-то изменить его страшную судьбу, его жизнь, в которой нет никакой надежды, никакого просвета?

Для того, чтобы избежать лишней боли, чтобы не слышать колоколов и не думать о своем беспросветном одиночестве, Призрак взял за обыкновение в Сочельник напиваться вдрызг самым лучшим шампанским, прилежно украденным загодя из частного погребка дирекции Оперы – благо от его убежища до погребка было рукой подать. Конечно, это было совершенно не по-христиански, но какое ему дело до христианских догм? Конечно, в это именно Рождество, когда на кону стояло столь многое, когда он только что закончил оркестровать своего «Дон Жуана» и вовсю готовился к запланированному появлению на маскараде в образе Красной Смерти, чтобы там раз и навсегда заявить права на коварную Кристину, которая имеет наглость ходить по ресторанам с этим белокурым хлыщем, когда он, Призрак, печально сидит один в своем подвале и пишет для нее великую музыку… Конечно, в этих обстоятельствах напиваться не стоило. Но изменять доброй традиции только потому, что сердце твое разбито? Это тоже своего рода малодушие. Нет, он не изменит своим привычкам. Тем более, что совсем уж смешно оставлять дуракам-директорам шампанское, качество которого они – мусорщики! – все равно оценить не смогут.

Так или иначе, этот Сочельник не стал исключением из правил: налет на погреб был совершен, и шампанское изъято, хотя и в меньших, чем обычно, количествах. Вечер прошел, как всегда. Великолепное вино было выпито, собственная физиономия в маске и без нее досконально изучена в зеркале (с традиционным неутешительным выводом о том, что это чудовище никто никогда не полюбит), гнев на все человечество излит на нотную бумагу, и душераздирающе трогательная мелодия музыкальной шкатулки-обезъянки прослушана столько раз, что Призрак и сам уже не мог сдержать слез. Все без толку, все пропало, Кристина никогда его не полюбит, она любит хлыща, и он ей дарит шоколадки, как мадам Жири Призраку, и пошло оно все к черту – почему весь мир помешался на этих шоколадках?!! Ближе к полуночи стало очевидно, что шампанского мало – совершенно необходимо было добыть еще.

Бормоча невнятные проклятья, Призрак Оперы встал со своего бархатного ложа и, пошатываясь, двинулся по подвалам в направлении погреба. Свет вокруг был тусклый, и даже привычный к подземельям Призрак испытывал какое-то странное, несколько тревожное чувство. Ему казалось, что в погребе кроме него есть кто-то еще – что чья-то тень скользит у него за спиной среди пыльных бутылок. Надо было быстрее убираться отсюда. Несколько мгновений он раздумывал, сколько бутылок волшебного напитка ему взять из ящика. Ему же еще и Новый год праздновать, не возвращаться же сюда опять? С этой рациональной мыслью Призрак подхватил в руки весь ящик, и двинулся было обратно, в свое жилище. Но вдруг заметил, что низкая дверь, ведущая из погреба наверх, в театр, почему-то приоткрыта.

Это был непорядок – не дело, чтобы в его подвалы и погреба могли забрести любые желающие – и только потому, что какой-то идиот забыл запереть дверь на ключ. Призрак двинулся к открытой двери, и у самого порога неожиданно поскользнулся – как ни удивительно, на полу была лужа из разбитой бутылки того же шампанского. Это, однако, Призрак понял лишь чудом, за ту долю секунды, которая прошла между потерей равновесия – и столкновением его головы с низкой притолокой двери… Будь она проклята – ему всегда приходилось пригибаться, проходя здесь.

***
Придя в себя, он почувствовал, что все вокруг него странно изменилось. Вроде бы и место было то же самое, и свет такой же тусклый, и на полу была вполне ожидаемая после падения с ящиком шампанского в руках вкусная лужа. Но что-то было явно не так. И дело было не в боли в ушибленной голове, и не в опьянении. Что-то, где-то было по-другому. Он сел, потер лоб, нащупал на нем ссадину – надо же, ухитрился расквасить физиономию даже несмотря на маску… Это ему никак не помогло. С некоторым трудом он поднялся с пола и, держась за стенку, прошел к злополучной двери, ведущей из погреба наверх – она была все так же открыта. Решив завершить начатое, он вышел наружу.

И оказался в совершенно чужом, незнакомом месте. Вместо темного, узкого служебного коридора театра перед ним была длинная, освещенная серебристым светом зимней снежной ночи готическая галерея. Он провел рукой по темным резным панелям – они были совершенно реальны, так же реальны, как боль в его голове. Сквозь стрельчатые окна виднелись очертания чужого, непохожего на его родной Париж города.

Безусловно, пить нужно меньше.

Или дело все-таки в ударе головой?

Может, он умер? Или ему это снится?

Все это было очень странно.

Но куда страннее обстановки вокруг было то, что навстречу ему по коридору шла Кристина. Кристина, одетая очень необычно – в брюки и белую рубашку, словно она готовилась исполнять мужскую партию Зибеля в «Фаусте». С какой стати ей петь Зибеля, если она должна быть Маргаритой?

Он не успел выразить свое возмущение ее странным нарядом, потому что Кристина подошла к нему вплотную, нереально прекрасная в серебряном свете ночи, и сказала:
- Куда ты запропастился? Мы без тебя совсем заскучали.

Он остолбенело переспросил:
- Мы? Кто это «мы»?

Она улыбнулась:
- Ну, будем честны – в основном, конечно, я. Антуанетта, по-моему, просто злится. А Мег заснула. Вот дурочка! А вот я… я тебя ждала.

С этими словами его прекрасная, недоступная, немыслимо далекая возлюбленная прижалась к нему всем своим хрупким телом и страстно поцеловала в губы.

Он не знал, что обо всем этом думать. Очевидно, ему снится бредовейший сон. Однако поцелуй был удивительно реален, дыхание было Кристины жарким и быстрым, и ему оставалось только отдаться блаженству, о котором он не мог даже мечтать. Ему хватило самообладания только на то, чтобы отстраниться на секунду и спросить смущенно:
- Но мое лицо… Разве тебя не смущает мое лицо?

Она усмехнулась, и снова потянулась к его губам:
- Подумаешь, лоб разбил… Можешь не снимать маску – так будет даже романтичнее…

***
То, что происходило в его сне дальше, стыдно не только пересказать – даже самому себе утром напомнить и то неловко. Целуясь, они прошли по серебристому коридору. На ощупь нашли и открыли какую-то дверь… Чья-то гримерная? Не похоже – там стояла огромная кровать, похожая, надо сказать, на ложе в его подвале. Кристина увлекла его на эту кровать, и разделась, и помогла раздеться ему. Ему казалось, что он с ума сойдет. Но, видимо, он уже с ума сошел. Потому что, после того, как Кристина, довольная и улыбчивая, откинулась на подушки, сказав что-то насчет того, что она и не думала, что он такой темпераментный и порывистый, события приняли еще более странный оборот. Они с Кристиной пошли в другую комнату странного замка, в который перенес его сон, и там обнаружили еще людей – веселых мужчин и женщин – в том числе мадам Жири и Мег, тоже одетых очень необычно. И они тоже смотрели на него с явным и откровенным интересом. Мужчины приветствовали его радостно, хотя и говорили на малознакомом ему английском языке, и очень радовались тому, что он в маске – «в образе», как они говорили, и велели ему спеть. Он признался, что не знает – что именно ему петь. Все засмеялись, сказали, что ему надо меньше пить – с этим трудно было не согласиться. А потом Кристина сунула ему в руку бумажку с текстом, и музыка – дикая, непонятная, но по-своему прекрасная музыка – полилась из таинственного черного ящика, и он спел незнакомые слова на незнакомую мелодию. Спел как мог, в этой-то странной ситуации, хрипло и неуверенно, но всем это пришлось по душе, и один из веселых людей, рослый викинг с рыжими усами, закричал: «Как хорошо, что я поставил на запись – лучше ты, я думаю, никогда не пел! Уж не обижайся, старик, но сегодня ты превзошел себя – словно это и не ты…»

Ему было не до обид – он никогда еще не видел столь странного сна. И особенно странно было то, что даже во сне он чувствовал себя смертельно усталым. Обессиленный, он опустился на еще одну большую бархатную кровать, и забылся тягостным сном во сне.

***
Проснувшись утром на собственной, хорошо знакомой бархатной кровати Призрак проклял себя последними словами и поклялся никогда больше не воровать шампанского и не пить. Голова раскалывалась, а на душе было удивительно мерзко и стыдно за вчерашний порочный и сладостный сон. Какие картины ему представлялись, это ж надо… Какие, оказывается, ужасы гнездятся у него в голове… И Кристина, и мадам Жири, и даже малышка Мег – никого не миновали его гнусные похотливые мечты… Как же ему жить дальше? Как смотреть им в глаза – хотя бы мадам Жири? С каким видом он теперь явится на маскарад?.. Хорошо, что это был всего лишь сон.

С тяжелым сердцем и кружащейся головой Призрак встал с постели и поплелся к своему зеркалу – ритуально проклинать себя, а заодно и бриться. И там, стоя перед зеркалом, точа бритву и осматривая себя – свинья неряшливая, он даже спал, как был, в своей распахнутой на груди рубашке, – Призрак испытал величайший шок в своей богатой событиями жизни. Потому что, глубоко убежденный в том, что все ночные события ему приснились – да и как могло быть иначе? – он, тем не менее, обнаружил у себя на шее здоровенный засос.

Стоп. Это решительно, совершенно невозможно. На шее у Призрака Оперы – изгоя, которого никогда не полюбит ни одна женщина, а уж тем более нежная и чистая Кристина, – не может быть засоса. А уж тем более засоса, оставленного именно нежной и чистой Кристиной – теперь он отчетливо вспомнил, как впивались в его шею ее губы, и как при этом ее кудри щекотали его скрытое маской лицо.

Он осторожно прикоснулся к засосу пальцем. Больно! Настоящий. И это именно засос – не синяк, не царапина. Боже! Что же он вытворял ночью? Что и как могло с ним произойти?..
В панике он торопливо оделся, поправил парик, надел свежую маску – старая была вся в шампанском. Дрожащими руками завязал галстук, еще раз пощупав странный и неведомо откуда взявшийся знак страсти. И пустился на разведку – вышел в театр ночным путем, через директорский погреб.

У двери не было никаких следов разбитого шампанского. За дверью не было никакой готической галереи. Обычный, хорошо ему знакомый и родной театр, полный репетиционной суеты. Передвигаясь своими тайными ходами, он пристально следил за обитателями Оперы. Вот мадам Жири, спокойная и уравновешенная, как всегда. Вот малютка Мег – сама невинность, и как обычно с конфетой за щекой. Вот Кристина – прекрасная, мечтательная и тихая. Все, как обычно, словно ничего и не было… Что же произошло? Как это понимать? Что за мистификация или галлюцинация его посетила?

Ближе к вечеру он отловил мадам Жири в темном коридоре и с невинным видом осведомился, как дела в театре – не было ли чего необычного прошлой ночью. Ничего, сказала мадам. Но, глядя в ее вечно исполненные сочувствия глаза, Призрак уловил в них нечто новое и незнакомое. Не только сочувствие, но и симпатию. Не только симпатию, но и безусловный… интерес.

Он просто не узнавал прежде этого особенного нежного выражения, потому что не знал, с чем сравнивать – не видел ничего подобного раньше. Но теперь – теперь, благодаря его странному сну, у него был опыт.

Он оставил мадам Жири, и пошел искать Кристину. Он нашел ее вместе с Мег, в пустом дортуаре. Они секретничали. Они говорили… о нем.

Кристина рассказывала, с сияющими глазами, и возможно уже не в первый раз, о том, как он привел ее к себе в подвал, и как ее волновали его прикосновения. Мег слушала, разинув рот, и бормотала: «Вот бы и мне так! Но как же Рауль?» «А что Рауль? – кисло ответила Кристина. – Он даже целоваться не умеет. Никакой страсти. Вот Призрак… Ах, если бы поцеловаться с Ним…»

Ну вот – он выяснил точно, что Кристина не целовалась с ним и уж тем более не делала ничего другого, что привиделось ему во сне. Все это было каким-то наваждением, странным фантазмом… Но… Все же… Все же… Кто-то целовал его этой Рождественской ночью. Кто-то его любил. И кто-то навсегда избавил его от тоскливой неуверенности в себе, которая отравляла доныне его жизнь. Это было какое-то чудо – странное, греховное чудо, но нет никакого смысла за него извиняться или искать ему объяснения. После этой Рождественской ночи все для него изменилось.

Теперь он знает, с каким чувством смотрит на него мадам Жири. Что он вызывает жгучее любопытство у Мег.

Теперь он знает, что Кристина мечтает о его прикосновениях и о его поцелуе.

Теперь он может смотреть на жизнь по-другому, и создаст для себя другую, лучшую судьбу.

***
Чрезвычайно обидно бывает, настроившись на веселую ночь, напиться пьяным и вломиться головой в стену так сильно, чтобы потом не помнить ровным счетом ничего. Ни как ты добрался обратно в номер. Ни как записал лучший трек в своей карьере – да еще с поразительно стильным, романтичным французским акцентом. Ни как ты спал с тремя фантастическими девушками, которые наутро так стреляют в тебя глазами, что очевидно – ночь у тебя была потрясающая. А ты ничегошеньки не помнишь! Вот бывает же в жизни досада и огорчение. А еще в Рождественскую ночь, когда положено случаться чудесам. Вот так всегда. Кому чудеса, а кому ничего…

В раздел "Фанфики"
На верх страницы