Перейти к главам: 1-3, 4-6, 7-9, 10-12, 13-15, 16-18, 19-21, 22-24, 25-27, 28-30

Глава 25. Столичный наблюдатель.
Париж, август 1885 года

Оливково-зеленые стволы платанов, усеянные желтыми пятнами, всегда, даже в самый пасмурный день, выглядят так, словно кто-то из новомодных художников, вроде Коро или Ренуара, нарисовал на них блики солнца, пробившиеся сквозь редеющую крону. Инспектор Антуан Маррен думает об этом каждый раз, подходя по усаженной платанами улице к зданию управления полиции центрального округа Парижа на острове Ситэ. Подумал и сегодня, хотя сегодня и в самом деле солнечно, и душно – этим летом грозы следуют одна за другой, не принося перемены погоды, которая утомленным жарой парижанам кажется уже желанной. Всего-то полдень, а Маррен выпил уже графин лимонада, и попросил принести ему второй, и все чаще ловит себя на мысли о том, как хорошо было бы сбежать теперь с работы и отправиться куда-нибудь на природу, хотя бы и в Булонский лес, чтобы просто полежать на траве, скинув сюртук и распустив галстук, и подремать, надвинув на глаза шляпу. Эта мысль так приятна, что Маррен невольно вытягивает под столом свои длинные костлявые ноги, и прикрывает на секунду блеклые голубые глаза…

Увы – это только мечты. У Маррена слишком много работы. Вполне возможно, впрочем, что дела службы приведут его-таки сегодня если не в Булонский лес, то в его окрестности.

На столе перед инспектором лежит отчет, который сегодня утром представил ему детектив Фальер. Последние две недели он негласно наблюдал за домом певицы Джанет Андерсон, она же маркиза Фраскатти, с целью узнать… неизвестно, что Фальер должен был там узнать. Маррен хмурит рыжеватые брови, и в задумчивости барабанит пальцами с коротко обгрызенными ногтями по кожаной папке с делом Фраскатти. Вообще-то, парижской полиции глубоко наплевать на убийство маркиза в далеком Неаполе, тем более что любому, кто хоть как-то осведомлен в делах покойного, очевидно, что тот пал жертвой своих карточных долгов, и что убил его скорее всего наемник, которого не удастся найти никогда. Однако итальянцы не успокаиваются – им хочется поискать виновных где-нибудь еще: семья маркиза не готова, по крайней мере пока, смириться с тем, что за убийство Фраскатти никого не казнят. Естественно, возник вопрос о его жене – супругов положено подозревать в первую очередь. У Маррена эта идея вызывала скепсис: наследства маркиз не оставил, ревности у жены, с которой не жил много лет, он тоже явно не вызывал… А причин добиваться столь радикальным способом свободы у спокойной и уравновешенной мадам Андерсон тоже, казалось, не было.

Конечно, по Парижу уже несколько месяцев ходили слухи о том, что у нее якобы роман с этим модным композитором, де Санномом, в опере которого она пела зимой и который занимал в театре положение полуофициального консультанта по всем художественным вопросам. Это естественно – композитор представлял собой фигуру загадочную, эффектную и даже романтическую, мадам была хороша собой, талантлива и молода. Их видели вместе, он бывал у нее, она – у него. Они были дружны – это несомненно. Но – ничего экстраординарного: никаких вольностей, выходящих за рамки обычной фамильярности, характерной для театральной среды. Для того, чтобы сделать вывод о романе – да тем более настолько серьезном, чтобы возникла нужда убивать мужа, – для этого оснований было недостаточно. Смешно сказать – слух о романе впервые возник, видите ли, потому, что уж с очень глубоким чувством мадам исполняла оперу маэстро. В самом деле – а если бы ей особенно удалось что-то из Моцарта, решили бы люди, что призрак композитора явился к ней с любовными ухаживаниями?

Естественно, что Маррен не хотел лишний раз мутить воду и затевать официальное расследование дела, которого, по существу, не было.

Однако итальянцы нажимали, и инспектору оставалось только поручить Фальеру незаметно следить за домом певицы, а так же деликатно расспрашивать всех, кого только можно – особенно в театре. Допустим, у нее и правда роман с де Санномом. Допустим, им – или ей одной – непременно нужно было убрать с дороги мужа. Теперь, когда все газеты и полиция двух стран во весь голос твердили о шулерах и долгах, любовникам самое время было бы расслабиться и выдать себя. Если им есть, конечно, что выдавать.

Отчет на столе Маррена поставил инспектора в тупик. Из него следовало, как ни удивительно, что никто в театре не мог с определенностью сказать, есть ли между композитором и примой нежные чувства. Полицейские не задавали прямых вопросов – причин к тому не было, а на намеки театральные обитатели, обычно столь болтливые, не реагировали. Не пролили света на дело и расспросы слуг – ими тоже владела необъяснимая слепота, глухота и немота. Наблюдение так же было безрезультатным – за время, пока оно велось, де Санном посетил мадам Андерсон один раз, выражая свои соболезнования. Он не сделал этого раньше, так как ездил по делам в Баварию.

Маррен мог сделать только три вывода. Возможно, все было чисто. Возможно, Фальер оказался полным идиотом и не смог обнаружить каких-то очевидных вещей. Но возможно так же, что правда – и улики – и в самом деле неочевидны, что они тщательно замаскированы человеком недюжинных способностей.

Чем больше Маррен думает об этом, тем больше склонялся к третьему варианту. Инспектор молод, и приехал в Париж недавно, но к своим тридцати он не зря уже сделал неплохую карьеру. У него есть чутье, и именно чутье в данном случае говорит ему – что-то не так. У него перед носом словно бы фокусы показывают – передергивают рукав, и карты уже перетасованы, и не поймешь, где спрятана запомненная дама червей… Инспектору очень хочется схватить этого фокусника за руку. Проверить крапленую колоду. Но у него нет никаких оснований, никаких существенных фактов – спектакль этот если чем и выдает свое театральное свойство, так как раз безупречностью иллюзии.

А теперь, судя по отчету Фальера, и вовсе уже слишком поздно. Мадам Андерсон уехала из Парижа – уехала в Англию, вернее, домой, в Шотландию. Что может быть естественнее – она потеряла мужа, он умер жестокой и трагической смертью, ей нужно какое-то время побыть с родными, набраться сил. Она сообщила о своих планах журналистам. Мадмуазель вдова объявила так же, что сделает небольшой перерыв в карьере – этой зимой она нигде не будет петь. Слишком расстроена смертью мужа – и шумихой вокруг нее.

Ну что может сказать об этом Маррен? Все хорошо. Все чисто. Очень благопристойно. Просто инспектору не верится.

Маэстро Эрик де Санном лично проводил мадам на вокзал и усадил в поезд до Кале. Фальер следовал за ними. Пара держалась друг с другом доверительно, но спокойно. Естественная ситуация – хороший друг, коллега по театру помогает одинокой даме преодолевать сложности путешествия. Композитор постоял несколько минут у дверей ее купе, не заходя внутрь. Она беседовала с ним, не поднимая вуали. Все это время ее камеристка топталась в купе, возясь с чемоданами. Они не оставались наедине. В конце концов мсье поцеловал мадам руку, поклонился, и откланялся – за добрых пять минут до отхода поезда.

Не похоже на прощание людей, которых связывает страсть достаточно сильная, чтобы понадобилось убийство мужа.

О, как хотел бы Антуан Маррен быть там, на месте этого дурака Фальера!

Он почему-то уверен, что сумел бы все, все понять, если бы только увидел их вот так, вместе. И неважно вовсе, что доказательств у инспектора как нет, так и не было бы – ему самому было бы спокойнее от того, что он знает правду.

Ну и пожалуйста – пусть певчая птичка упорхнула. У Маррена не было ни малейших оснований задерживать ее. Но может инспектор хотя бы любопытство свое удовлетворить? Может успокоить профессиональную совесть мыслью о том, что все-таки сам задал несколько вопросов – сам прощупал ситуацию? Может, и должен – иначе он потеряет сон, и его язва станет хуже.

Приняв решение, Маррен сразу ощущает прилив сил – ему даже кажется, что день теперь уже не такой жаркий. Бросив последний взгляд на бесполезный и бессмысленный отчет Фальера, он встает из-за стола и подходит к окну. Некоторое время он постукивает пальцами по засиженному мухами стеклу. Важно сознавать, что у него все равно нет никаких улик. Ему может только повезти с признанием. Это дело развалится в суде – да нет, какой там суд, это вообще никакое не дело, это одни только сплетни и догадки. Он бы все бросил, если бы не это странное детское чувство, которое возникало в цирке – следите за руками, может быть, вы поймете, как сделан фокус… Все остальные дети смотрели на карты. Малыш Маррен и правда следил за руками. Они никогда не успевал заметить, в чем обман, но понимал, что обман есть. Наверное, он потому и стал полицейским, что его всегда интересовала не иллюзия, а иллюзионист.

В этом деле с иллюзией бороться бесполезно – можно попробовать поймать за руку фокусника. Забавно, маэстро и одевается всегда слегка загадочно – его черные сюртуки и темные вышитые жилеты и, конечно, эта невероятная и необъяснимая причуда, маска, – все это очень даже напоминает нарядный фрак иллюзиониста со множеством двойных карманов и прочих хитростей. В первый раз в жизни эта фантомная, воображаемая фигура «фокусника», который видится инспектору за всяким успешным преступлением, почти что получила воплощение в конкретном человеке.

Маррен не надеется на успех. Но он не может отказать себе в удовольствии попытаться. Если не поймать за руку, то хотя бы глянуть в лицо этому человеку.

Бьет три пополудни. Жаркий день скоро начнет медленно сползать в душный вечер.

Пора поехать в окрестности Булонского леса – к маэстро Эрику де Санному.


Глава 26. Разоблачение.
Париж, август 1885 года

Длинная, узкая, темная комната – почему в библиотеках всегда кажется, что время вечернее? Высокие арочные окна распахнуты, но из-за тяжелых бархатных портьер даже яркое солнце в саду будто тускнеет. В центре комнаты, на старом персидском ковре – большой стол, поверхность которого почти не видна из-под раскрытых книг, развернутых чертежей и беспорядочных бумаг. Стопки книг лежат и на стульях красного дерева. Огромный камин – естественно, погасший. У камина два больших кресла, обтянутых потертой красной кожей. По всем стенам – шкафы с бесконечными рядами кожаных переплетов, нижние части закрыты дверцами с зеленым сукном – здесь, очевидно, хранятся книги особенно ценные. У стены напротив окон – еще один стол, поменьше: на нем всего пара книг, и чернильный прибор, и бумаги, с которыми работают, и забытый поднос, на котором полупустой графин вина и тарелка с сыром и виноградом.

Инспектор Маррен зачарованно осматривает библиотеку – он еще не видел подобной комнаты, разве только на картинках, иллюстрациях к английским романам.

Голос хозяина – низкий и очень мелодичный – застает его врасплох:
- Далеко не все книги мои. Великолепная библиотека была одной из причин, побудивших меня купить именно этот дом.

Маррен оборачивается. Мсье де Санном бесшумно возник у двери за его спиной. Он явно не ждал гостей – одет домашние брюки и свободного покроя куртку. На шее, впрочем, аккуратно повязан платок, черные волосы зачесаны назад, и на лице, конечно, его неизменная белая маска. Маррен никогда раньше не видел де Саннома живьем – только газетные парадные портреты. Маррен поражается его росту: инспектор и сам не низок, но композитор выше его на пол-головы, и шире в плечах. Внушительная, несмотря на домашнюю одежду, фигура.

Он делает шаг вперед и коротко кивает, не предлагая, впрочем, руки для пожатия:
- Инспектор Маррен. Я жажду узнать, что привело вас ко мне. Мне никогда еще раньше не случалось беседовать с представителями полиции. Желаете присесть? Могу я предложить вам вина?

Маррен бормочет благодарность, и де Санном проходит к буфетному шкафу – какая блестящая мысль, устроить его прямо в библиотеке, чтобы не нужно было звать слуг каждый раз, когда нужен чистый стакан, – и достает бокал, и наливает вина из графина на письменном столе.

Полицейский принимает бокал и садится в кресло у камина. Вино великолепное. Он чувствует себя крайне неуютно – сам не зная, почему. Возможно, потому что де Санном не садится – он стоит, опираясь на спинку кресла, напротив инспектора, и вопросительно на него смотрит.

Какие холодные, светлые и спокойные глаза.

Какая неприятная маска… Неподвижная, застывшая, надменная – ее ледяная гримаса так резко контрастирует с яркими чертами открытой половины лица. У маски этой словно есть собственный характер. И что самое противное – она так и притягивает взгляд, словно пустой рукав или костыль калеки. Что за странная причуда – носить на лице такую штуку.

С усилием оторвав взгляд от маски, Маррен замечает на губах композитора тень усмешки. От него ничего не укроется. Инспектор краснеет – черт бы побрал его рыжие волосы, с ними никакой неловкости не скроешь.

Маррену трудно придумать, с чего начать. И поделом – не надо было следовать импульсу, и ехать в дом к человеку, не имея на руках ничего, кроме каких-то смутных интуитивных догадок. Но дело сделано – он здесь, и уехать теперь просто, ничего не сказав, будет еще страннее. В конце концов, мсье де Санном всегда может просто выставить инспектора вон.

Выбора особенного нет – можно начать и с сути дела:
- По просьбе наших неаполитанских коллег я занимаюсь некоторыми вопросами, связанными с убийством маркиза Фраскатти.

Мсье де Санном выразительно поднимает одну бровь. Впрочем, может, и две, но под маской все равно не видно. Смысл гримасы ясен без слов: причем здесь он? Маррен молчит, и композитор произносит:
- Я не имел чести знать его.

Он ничем не облегчает Маррену задачу. Инспектор уточняет, чувствуя себя одновременно дураком, подлецом и сплетником:
- Да, мне это известно. Но вы знаете его жену – вернее, конечно же, вдову.

Де Санном медленно кивает:
- Мадмуазель Андерсон оказала мне честь, украсив своим исполнением мою последнюю оперу. Я глубоко восхищен ее непревзойденным мастерством. Но я не могу уловить никакой связи между убийством ее супруга и вашим визитом ко мне. – Он делает паузу. Поразительный у него голос – Маррен слушает его всего несколько секунд, а ему уже кажется, что маэстро имеет над ним странную власть… – Если уж на то пошло, я и вообще не вижу связи между мадам Андерсон и кончиной маркиза Фраскатти. Насколько мне известно, они были в разъезде.

Маррен неловко ерзает в кресле:
- Насколько вам известно? Вы хотите сказать, что мадам Фраскатти не сообщала вам подробностей?

Взгляд де Саннома становится абсолютно ледяным – ей-богу, Маррену чудится, что на него дохнуло холодным ветром:
- Я даже не стану спрашивать у вас, какие основания вы имеете для того, чтобы предполагать, что мадмуазель Андерсон была со мной откровеннее, чем с кем-либо другим. Я спрошу лучше, с какой стати вы вообще явились сюда, чтобы обсудить со мной, совершенно посторонним человеком, репутацию этой дамы и ее дела?

Маррен снова густо краснеет. Сам напросился – господи, очевидно было, что именно так беседа и повернется. А чего он ждал – что де Санном с рыданиями упадет к нему на грудь и подтвердит все сплетни? Но отступать некуда – как говорится, если уж быть казненным за цыпленка, можно украсть и индюка… Сложив вместе кончики пальцев и изображая уверенность, которой вовсе не чувствует, Маррен говорит:
- Мне странно ваше удивление, маэстро. Вы не можете не знать, что парижский свет давно уже не полагает вас с мадам маркизой людьми посторонними.

- В первый раз слышу, что французская полиция строит свою работу, почитывая газетные колонки светских сплетен.

- Вас часто видят вместе. Вы бывали у нее дома. Она бывала у вас. Даже вчера, в момент ее отъезда, вы сопровождали ее.

Де Санном снова проделывает свой маневр с поднятой бровью:
- Это просто смешно. Мы работаем вместе, мадам Андерсон – мой друг… – Он неожиданно перебивает сам себя. – Погодите-ка. Вы хотите сказать, что следили за мадмуазель? Ради бога, почему?

- В случае убийства всегда первым подозреваемым оказывается супруг.

- Даже если это, к примеру, работа грабителя на улице?

Маррен пристально смотрит на композитора:
- Убийство не обязательно совершать своими руками. Уличного грабителя можно нанять и направить на нужную жертву. Всегда может найтись человек, который, за деньги или по другой причине, например из привязанности, готов избавить вас от надоевшего мужа… или жены.

Де Санном задумчиво потирает подбородок и недоуменно пожимает плечами:
- Простите меня, инспектор… Маррен, верно? Правильно ли я заключаю из этого абсурдного разговора, что вы меня назначили на эту увлекательную роль в жизни мадам Андерсон? Иначе почему вы так настойчиво меня расспрашиваете?

Композитор так озадачен, что даже, как будто, меньше сердится. Изложенные подобным образом, подозрения Маррена и правда кажутся довольно-таки легковесными.

Только вот он все еще беседует с де Санномом – композитор все еще не выставил его за дверь. Сколько бы он не гневался и не возмущался сплетнями, он все же разговаривает с полицейским, а не спускает его с лестницы. А меж тем давно пора – Маррен уже явно превысил свои полномочия, и переступил границы элементарных приличий.

Это должно что-то значить. Инспектор разводит руками:
- Я беседую со всеми друзьями и знакомыми мадам. Я и с ней бы побеседовал, если бы не ее внезапный отъезд на родину. – Внезапно взгляд светло-голубых глаз рыжего полицейского становится холодным и пристальным, как у змеи. – Вы знаете, конечно, что смерть маркиза приписывают карточным шулерам? Представляете себе – нам, вернее итальянским нашим коллегам, известно, что во главе людей, которые заправляют игорными домами Неаполя стоит некто Пьянджи… Глава одной из «семей», которые управляют в Италии всем. Представьте себе мое изумление, когда я увидел, что в Опере тоже есть некто Пьянджи. Однофамилец, скорее всего. Но я не мог не заинтересоваться. Любопытно, знаете ли.

Композитор недоверчиво качает головой:
- Простите меня, Маррен – мне просто трудно всерьез воспринимать ваши слова. Я полагаю, что вы далеко продвинетесь по службе – богатое воображение наверняка редкость среди ваших коллег и должно давать большие преимущества. Но скажите мне, ради бога – какова связь между тенором Оперы, интересами мадам Андеросон и мною? Зачем мне, по вашему, принимать столь активное участие судьбе мадам Андерсон? И зачем ей, если уж на то пошло, понадобилась смерть мужа?

Маррен опускает взгляд:
- Вы знаете, как говорят – нет дыма без огня. Молва соединила вас с мадмуазель. И я должен сказать, что в слухе этом нет ничего неправдоподобного. – Он делает паузу, ощущая нависшую в воздухе напряженность. – Роман между вами кажется вполне вероятным. Серьезный роман вполне может стать причиной для убийства.

Ну все – сейчас, очевидно, скрытая и недобрая сила, которой дышит вся фигура де Саннома, вырвется наружу, и он просто-напросто выкинет Маррена в окно. Несколько секунд в библиотеке царит напряженная тишина. А потом Маррен слышит звук совершенно неожиданный – он вскидывает глаза и убеждается, что уши его не обманули: де Санном смеется. Язвительно и невесело, но искренне и так долго, что Маррен успевает почувствовать неловкость. Он не говорил, кажется, ничего смешного – наоборот скорее, по его ощущениям он довольно успешно загнал собеседника в угол, заставляя вслух проговаривать возможные подозрения и обвинения. Композитор вел себя даже чересчур откровенно… А теперь он вдруг смеется!

Де Санном справляется, наконец, со смехом, и смотрит на полицейского – Маррена снова мороз пробирает от выражения его глаз и неподвижности его маски:
- Любезный инспектор Маррен, вы, оказывается, еще и романтик!.. Говоря по совести, мне давно уже следовало выставить вас вон, или избить вас, или даже вызвать на дуэль. Все, что вы тут несете – бездоказательно и крайне оскорбительно для меня и для дамы, которую вы так бесцеремонно компрометируете. Если бы дело это касалось только меня, вы бы давно уже были на улице, а я обсуждал бы с вашим начальством – что это было: безумие или чрезмерное служебное рвение.

Маррен молчит – ему все еще кажется, что позиции его довольно сильны, и нет у композитора причин так язвить. Де Санном продолжает:
- Однако речь идет о даме, которую, как я уже сказал, компрометируют ваши идиотские расспросы. Мне страшно себе представить, что за кашу вы можете заварить, если будете ходить по Парижу и дальше распространять эти слухи. Мадам Андерсон дорога мне – она добрый друг, и великолепная певица, и мне кажется, что трагическая кончина мужа – это достаточное для нее испытание. Ни к чему еще губить ее репутацию, а именно этого вы в конце концов добьетесь. Я прошу вас прекратить свои расспросы. Репутация мадам Андерсон всегда была безупречна, и у нее не было никаких оснований желать смерти мужа.

Инспектор Маррен взволнован – он чувствует, что стоит на пороге какого-то важного открытия, что маэстро вот-вот скажет ему нечто значительное. Неужели ему удалось поймать своего фокусника? Неужели это так просто оказалось – похлопать его по карманам, и выбить оттуда припрятанный козырь? Маррен нетерпеливо вскидывает голову:
- О маэстро, вы же понимаете, что просить полицейского прекратить расследование – это абсурд. Мне мало ваших заверений – мне нужны доказательства. И любое ваше действие, естественно, вызывает у меня интерес… Вот вы, например, скоро уезжаете. – Маррен указывает на раскрытый саквояж на кушетке у окна. – Куда вы едете?

- В Лондон. – Де Санном усмехается. – Да, на радость вам я тоже еду в Англию – Королевская Опера заказала мне новую вещь… Хотите видеть переписку по этому поводу? Она тянется уже три месяца, так сразу вам ее не прочитать. Меня забавляет ваша просьба представить вам доказательства того, что чего-то не было… Согласитесь, эта задача достаточно сложна.

Маррен делает невинное выражение лица – лица некрасивого, но умного, и инспектор знает, что композитор успел оценить его по достоинству.
- Увы. Вы можете убедить меня в том, что между вами и мадам не было… ничего?

Де Санном качает головой – красивой черноволосой головой в строгой белой маске, и инспектор вдруг понимает, что завидует ему, этому артисту со сверкающими глазами и черными баками – завидует как-то необъяснимо, на уровне инстинкта… Рядом с ним Маррен чувствует себя тощим, нелепым, еще более рыжим, и ужасно провинциальным. Наверное, будь они двумя, к примеру, оленями, давно бы уже яростно бодались вместо того, чтобы беседовать, сохраняя видимость любезности.
- Дался вам этот наш предполагаемый роман… Мы с мадам Андерсон работали. Музицировали – разбирали ее партии. У меня есть некоторый опыт преподавания вокала. Дружили…

Де Санном замолкает, и инспектор смотрит на него, не в силах расшифровать выражение лица… У губ залегла странная складка – маэстро словно испытывает боль. Но в то же время бровь его иронически приподнята – как будто предположения инспектора и впрямь его весьма забавляют. Нет сомнений, что ирония эта не наиграна. Но Маррен может поклясться – боль, которая искажает красивые черты композитора, тоже настоящая. Секунду он колеблется, принимая какое-то непростое решение. Потом смотрит Маррену прямо в глаза:
- Мне претит мысль о том, что мадам Андерсон стала объектом сплетен, и я хочу раз и навсегда пресечь их. Если я убедительно покажу вам, что романтические отношения между нами невозможны… Вы прекратите расследование, и вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы разговоры умолкли. – По идее, эти слова должны были бы быть вопросом, но тон де Саннома звучит утвердительно и даже требовательно. – Вы закроете расследование здесь, и убедите своих итальянских друзей, что ничего интереснее карточных долгов они за маркизом Фраскатти не найдут… Хорошо?

Маррен зачарованно кивает. Как, интересно, так получилось, что этот странный тип, которого он пришел допрашивать, неожиданно стал выдвигать ему свои условия и требования? Разум подсказывает Маррену – если подозреваемый предлагает ему сделку, значит, ему и правда есть, что скрывать – все это не более чем словесная игра. Соглашаться нельзя ни в коем случае – инспектор ведь, очевидно, побеждает… Но Маррен обнаруживает вдруг, что отказаться невозможно – не в тот момент, когда серые глаза заглядывают тебе прямо в душу, и вкрадчивый низкий голос говорит:
- Договорились. Но я хочу предупредить вас: если хоть одна душа узнает то, что вы сейчас – если хотя бы шелест, шепоток слуха пройдет по Парижу… Я вас убью.

Он говорит это так просто – таким обыденным тоном. Маррен даже не сразу понимает, что услышал. Когда понимает – уже поздно возмущаться: словно под гипнозом, он говорит, едва осознавая, как абсурдно звучат его слова:
- Да. Разумеется.

Маррен понимает – де Санном действительно имеет в виду то, что сказал.

Маэстро удовлетворенно кивает.

Косые солнечные лучи очень удачно освещают кресла у камина – свет падает как раз на маску де Саннома. Глаза его в вечернем свете кажутся зелеными и почти прозрачными. Он приближает лицо едва ли не вплотную к Маррену – инспектор никогда еще, пожалуй, не видел мужского лица так близко, так что можно рассмотреть ресницы и волоски щетины, даже поры на коже. Де Санном невесело улыбается, и снова поднимает безупречную черную бровь.

Маррену вдруг становится очень страшно – он чувствует себя, как… как Красная Шапочка, взглянувшая в желтые глаза переодетому волку.

Де Санном говорит спокойно:
- У меня нет, не было, и не может быть романа ни с мадам Андерсон, ни с какой-либо другой женщиной, инспектор… Судите сами.

С этими словами он медленно поднимает руку к лицу и снимает маску.


Глава 27. Осенние скрипки.
Ноябрь 1885 года, Шотландия

Влажный и свежий туман, который ложится на объеденную овцами траву в глубокой лощине. В сумеречном свете утра одиноко позвякивает колокольчик на шее барана-вожака, и слышится сопение пастушьей собаки, и среди бурьяна, которым зарос овраг, маячат в серой мгле какие-то яркие желтые цветы.

Узкий и быстрый ручей, который с яростным плеском мчится по каменистому руслу, и в неглубокой воде над пятнистыми камнями в бликах солнечного света играет серебряным боком лосось.

Крутой подъем, бесконечный и каменистый – сапоги скользят по вересковым кочкам и попадают в плен к плетям вьюнка. Склон холма прячется в ледяной глубине собственной тени. Идти так непросто, что даже в этой тени становится жарко. Свет солнца на вершине, и резкий ветер, от которого сразу мурашки бегут по вспотевшей коже. У ног лежит перевернутый мир – длинная, ослепительно яркая, так что хочется зажмуриться, синяя извилистая полоса Лох-Ломонда, и сиреневые ели на берегах, у воды, и яркие, золотые и красные и оранжевые, осенние леса на склонах холмов, и неправдоподобно голубое холодное и веселое небо.

Все эти краски – синева неба и озера, зелень травы и чернота овечьей морды, серый сумрак тумана, рыжая глина под ногами, красно-желтый всполох листвы, и белизна снега на дальних горах – все они щедро вплетены в шерстяную клетку пледов, которые носят здесь люди.

Это такой яркий мир – у человека, который столько лет смотрел на жизнь из тьмы подземелья, кружится голова. Может быть, не только от дождями умытых цветов, но и от воздуха – такого чистого и холодного, что его, кажется, можно пить. От тишины, которая бывает только в горах над озерами – гулкой и полной на самом деле тысячей звуков, от звона мошкары до плеска воды после прыжка рыбы, от шелеста ветвей до протяжного блеянья овец, от нестройных звуков скрипки, доносящихся из кабачка на дальнем склоне горы, до смеха женщины, которая всегда рядом.

Она опускает руку в воду, пропуская между пальцами быстрые струи, делая вид, что пытается поймать серебристую рыбу. Она дразнит его с середины склона, оборачиваясь назад – что он плетется так долго? – румяная, запыхавшаяся, но ведь ни на секунду не остановится, не переведет дух, пока не окажется наверху. Она выходит из тени на свет – туда, где тусклое золото ее волос сверкает, как корона, где глаза из серых становятся синими, как небо и лох, и где так очевидно, что она – плоть от плоти этого мира, его дитя и лучшее воплощение, и что смех ее вобрал в себя все, что есть в нем поразительного и прекрасного. Чтобы выразить этот мир, этот смех, тоже нужна скрипка – единственный инструмент в мире, который может плакать, как человек.

Если бы можно было собрать мир в горсть, зачерпнуть его, как свежую воду из ручья, и поднести к ее губам… Пусть его не удержать целиком, пусть что-то расплещется, утечет сквозь пальцы – все равно так хочется взять вселенную в ладони, и отдать женщине, которую любишь.

Она стоит у окна туманным утром, зевая и ероша волосы – длинная белая рубашка сползает с плеча, раскрывает округлившиеся груди: их страшно целовать теперь, и сладко – в буквальном смысле, потому что в них начало уже приходить молоко. Она дремлет рядом ночью, ворочаясь время от времени, чтобы устроиться поудобнее – такая теплая, и сильная, и с такой нежной упругой кожей, что нет сил сдержаться и не прикоснуться к бедру, не прижаться губами к плечу. Он отстраняется, напуганный своей дерзостью – остановленный паническим страхом повредить ей, страхом, который он не может усмирить. Но она чувствует его прикосновения сквозь дрему, и поворачивается к нему с улыбкой, не открывая глаз – не потому, что ей неприятно его открытое лицо, просто ей слишком уютно, чтобы вот так сразу проснуться. Она ловит его руку, и сплетает свои пальцы с его, и кладет его ладонь на свой живот. Не только для того, чтобы он мог ощутить движения их ребенка – движения, которые каждый раз заставляют его замирать от ужаса, и благоговения, и снова и снова говорить себе – это правда, это в самом деле происходит с ним, это все не сон, не затянувшаяся греза. Ей просто нравится прикосновение его руки – она коротко вздыхает, и открывает наконец глаза, и произносит его имя, и прижимается губами к его плечу, и проводит рукой по его бедрам. Она делает смешную гримасу, и толкает его спиной на подушки, и говорит: “Я такая стала толстуха – мне придется отправиться наверх”, и принимает его в себя. Он смотрит, зачарованный, как она движется над ним, такая красивая, с полузакрытыми глазами, прикусив слегка нижнюю губу, и то, что он чувствует, нельзя описать словами. И не только в тепле ее и щедрости дело, не только в том, как она касается его, и целует, и улыбается – словам его, или взгляду, или просто так, без причины, каким-то хорошим своим мыслям. Дело в том, как она смотрит на него, словно глазам не верит, и подходит время от времени просто так, просто чтобы прижаться на секунду, и потереться щекой о щеку – и ей неважно, о какую, левую или правую, какая подвернется, и ему остается только зажмуриться быстро, чтобы удержать непрошенные слезы…

Дело в том, что она, очевидно, счастлива с ним. Его женщина. Его возлюбленная. Его жена.

Все это так странно для человека, который еще год назад поцелуй, данный из жалости, считал единственной милостью, отпущенной ему небом, и величайшим счастьем своей жизни.

Его жизнь, его прошлая жизнь теперь так далеко от него – словно в перевернутый бинокль смотришь. Она стала стремительно удаляться еще в тот момент, когда он, отрешенно и не без некоторого стороннего любопытства увидел, как побледнело лицо бедного мальчишки-полицейского, услышал странный звук, который издало его цыплячье горло – он словно с тошнотой боролся. Люди всегда так реагировали на открытое лицо Эрика – пугались, бледнели, отшатывались. Он никогда – в самом деле никогда – не делал этого сам: его лицо всегда обнажали другие. Хозяева в цирке. Кристина в подземелье. Кристина на сцене. Эрик знал, что ему придется снять маску – задумал это с самого начала, и еще постарался сделать контраст поэффектнее. Он думал, что ему будет больно. Он готовился к унижению. Ждал, что у него будут дрожать руки, что сердце остановится на секунду, как это всегда бывало в прошлом – каждый раз за решеткой цирковой клетки, каждый раз под тонкими пальцами Кристины.

Он сделал это так спокойно – как свечу задул. Его выбор был так прост – даже и не выбор, собственно: что такое возможность освободить Джен по сравнению с секундой унижения? Привычные ужас и отвращение на лице постороннего не вызвали у Эрика привычной боли. Он на них рассчитывал, он их добивался. И он достиг цели – инспектор Маррен не задал ему больше ни одного вопроса. Он выскочил из особняка, как заяц, и уже через час отозвал соглядатаев.

Что-то должно было сильно измениться в его душе, если он, не колеблясь, смог проклятье свое использовать, как оружие.

Дальнейшее было похоже на сон – только во сне так гладко стелется перед тобой дорога, так хорошо ложатся карты и всегда дует попутный ветер. Он пробыл в Париже еще неделю перед тем, как сесть на тот же поезд в Кале и пересечь Ла Манш на пароме. Ночное путешествие, подернутые утренней дымкой белые утесы Дувра, поезд в Лондон, вокзал – огромный пронизанный солнцем полуциркульный свод, графичные тени от ажурной решетки, тысячами тысяч ног истертый каменный пол. Кэб до Ковент-Гардена – цветочницы, овощные лотки, кукольный театр, в котором носатая женщина с верещаньем нещадно лупила своего столь же носатого муженька, скрипач на ступенях старой церкви. В этот момент он впервые почувствовал, что скрипка, именно скрипка будет его голосом этой осенью. Никому больше – и Джен особенно – он не может доверить свою нежность, свое изумление, и свой страх…

Отель на Стренде, напротив театра “Савой” – Джен ждет его здесь, и сказала, чуть дрогнувшими губами, что будет ждать столько, сколько понадобится – как бы не обернулись дела в Париже – хоть всю жизнь в скучном номере отеля, выходящем окнами на шумную улицу. Встретившись наконец, они вели себя, право, дико – одежду, разбросанную по всему номеру, еще можно было убрать. Но разбитая ваза с цветами – ваза, которая пала жертвой их судорожных объятий у стены, возле зеркала…

Чтобы не ждать троекратного оглашения и не возиться с лицензией на брак – Эрик смутно представлял себе, как скоро может получить ее жених-иностранец, – они венчались в Шотландии. В Гретна-Грин – этом странном местечке, которое, кажется, только и существует, чтобы принимать беглых влюбленных из Англии. Ему-то было все равно, а вот Джен не могла сдержать нервного смеха: она всегда думала, будто в Гретна-Грин женятся только пары из романов для дам – кто бы мог подумать, что она сама будет тут венчаться.

Она была невероятно хороша в этот день – в сиреневом платье, в шляпке с белой вуалью, с букетиком белого вереска в чуть дрожащих руках.

Это оказалось так странно – надевать на возлюбленную кольцо, и чувствовать, как на твой собственный палец навеки ложится желанная тяжесть широкого золотого ободка. Так странно откидывать с любимого лица вуаль, и заглядывать в глаза, и целовать знакомые губы в новом качестве – с новым правом.

Джанет заметно нервничала по дороге к своему отцу и братьям, и не зря: они достаточно времени и средств потратили, решая проблемы с ее первым мужем, и конечно дико было, едва овдовев, явиться домой с новым, весьма необычным супругом, да еще и на сносях.
Их обоих спасла приверженность Росса Андерсона старым традициями своей страны. В древней Шотландии женщина, выбрав жениха менее родовитого, чем она сама, имела право дать ему свою фамилию. Каким-то образом Андерсон-старший применил это правило к Джанет и Эрику – у него выходило, что выбор дочери в каком-то смысле подпадает под давний обычай. С братьями – Хэмишем и Малколмом, Дуглас находился в Индии вместе со своим полком, – было чуть сложнее: они некоторое время смотрели на Эрика, мягко говоря, настороженно.

Их сердца смягчила Джен. Они всегда баловали свою сестричку – они не могли долго сердиться на нее, когда она была так откровенно счастлива. Но Эрику очевидно было, что они просто ждут - смотрят, как на этот раз все повернется, и готовы вмешаться.

Чтобы не стеснять лишний раз братьев, и не привлекать лишний раз внимания к своему странному браку, и не ставить нелюдимого мужа перед необходимостью вот так сразу жить с чужими, Джен попросила отца посоветовать им уединенный дом. Небольшой, на склоне холма над Лох-Ломондом коттедж был очень, очень старым. Из подслеповатых, с косыми переплетами окошек видна была синяя гладь воды, некоторые стекла были цветными и от них на дощатый пол падали яркие пятна. Открытый камин на огромной, как зала, кухне помнил, несомненно, как над ним на вертеле жарили целых кабанов, и скрипела лестница, а в спальне на втором этаже Эрик мог, подняв руку, потрогать открытую дубовую балку на потолке, и очень трудно было затащить в такую глушь рояль. Слуг решили не селить в доме – Джен объявила, что будет готовить сама: “Эрик, меня воспитывали как настоящую леди. А это, между прочим, значит, что я умею шить и прекрасно могу обойтись без кухарки!” В большинстве случаев, правда, Эрик выгонял ее с кухни – ее-то учили готовить в детстве, а он и в самом деле умел это делать… Раз в два дня к молодоженам приходила помочь по хозяйству румяная и любопытная Фиона Килнанн, вдовая сестра местного священника. Эрик в это время по возможности уходил в горы – даже Джен еще не полностью сознавала, до какой степени ему непривычна лишняя компания.

Но на самом деле проблема не в том, что Эрик стесняется людей или его раздражает болтливая миссис Килнанн.

Ему просто нужно время от времени побыть одному, среди этих разноцветных поющих холмов, и упасть на колени на влажный мох, сжав руки в кулаки и глядя невидящими глазами на яркий, чистый, такой безупречно счастливый мир вокруг, и простонать беззвучно бессвязную молитву. Он, который не верил никогда в милосердие неба, который словами “ангел” и “ад” бросался, как поэтическими метафорами, и с Богом вступал в разговор только для того, чтобы упрекнуть… Он готов теперь молится – иначе это не назовешь.

Джен счастлива, как была, наверное, счастлива когда-то его юная беременная мать, которая с момента его рождения не была больше счастлива ни секунды. Его мать умерла, когда ему исполнилось пять – сколько ей было? Двадцать три? Меньше, чем Джанет теперь… Кристина счастлива была, пока он не вернулся в Париж и не опалил ее дыханием своей страсти. Она умерла. Мать Джен была счастлива – и умерла. Его мать была несчастна – и умерла…

О, Эрику есть, о чем просить это холодное синее небо. О том, чтобы Господь пощадил его дитя. О том, чтобы Джен все равно была счастлива – даже когда случится то, что случится. Чтобы не наказали его силы небесные за то, что он осмелился связать другую жизнь со своею – чтобы не сделали судьбу этой женщины частью его проклятья. О том, чтобы она осталась с ним – чтобы была жива… Он не вынесет больше потерь – ему неоткуда взять силы. Для себя – неоткуда. Только для нее. Потому что он опять сделал то, чего боялся – все свои силы, все надежды, всего себя навесил, как пальто на гвоздь, на одну женщину, и на этот раз ему не вынести, если все это рухнет. Не второй раз в жизни. Не с женщиной, которая любит его – которая стала частью его.

Он молится о том, чтобы сияющий мир этот не рухнул ему на плечи, ломая хребет, когда придет время. Чтобы у него хватило сил удержать, не подпустить к Джен черный хаос, в котором он жил всегда, чтобы она даже не заметила тьмы, скользящей от нее в половине шага. Ему кажется, что между этой гулкой бездной и ее веселым смехом стоит только он, Эрик – только его упрямство, его знаменитое упрямство может остановить то, что порой кажется ему неизбежным. Он сделает все, что в его силах – он всю душу свою положит на это: он будет счастлив, черт подери, счастлив. Глядя в лицо Джен, прикасаясь к ее животу, чувствуя толчки своего ребенка он ни на секунду не допустит мысли, что все это обман, иллюзия, секунда света в вечности тьмы.

Он не будет слушать рыдания скрипок – он властвует над музыкой своего мира, и он заставит их смеяться.

<<< Главы 22-24    Главы 28-30 >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы