Перейти к главам: 1-3, 4-6, 7-9, 10-12, 13-15, 16-18, 19-21, 22-24, 25-27, 28-30

Глава 19. Час теней.
Неаполь, июль 1885 года.

Пятна лунного света лежат на потертых каменных плитах. Сквозь раскрытые двустворчатые стеклянные двери, ведущие из кабинета на террасу, видна резная балюстрада, и пошлое сине-бархатное, звездами усыпанное небо, под которым мерно дышит прибоем влажная тьма залива. На горных вершинах собрался туман – погода меняется, к утру Капри будет уже не виден. Жарко. Серебрятся листы кипарисов. Гремят чертовы цикады. Ночь точно такая, как рисуют жуликоватые художники с набережной на потребу глупых туристов с Севера. В такую ночь настоящий неаполитанец не знает, смеяться или плакать – родной город и правда смотрится, как дешевые картинки.

Маркиз Витторио Фраскатти осушает уже вторую бутылку красного вина, и думает открыть еще одну. Ему жарко, и душно, и в голове туман – не хуже, чем на вершинах холмов. Он закинул на стол ноги в сапогах – все равно бумаги его в беспорядке, а дела запущены еще хуже бумаг. Он расстегнул рубашку, и вытащил ее из-за пояса брюк – в такую погоду аристократу не легче, чем последнему лаццарони с набережной, и одеваться как следует нет никаких сил. Да и кто его тут увидит? Он почти всех слуг разогнал, а те, что остались, давно уже сбежали в город – пропивать, по примеру хозяина, последние гроши. Даже девки в последнее время его сторонятся – и, вообще говоря, их можно понять. Маркизу нечего особенно им предложить. Тело его пребывает в какой-то спячке, а в кармане – дыра. Так что толку от него хорошей девке? Ни удовольствия, ни подарка.

Маркиз поднимает бутылку, и тщетно пытается разглядеть при лунном свете, есть ли в ней еще вино. Надо бы свечи зажечь, но боязно – ему вовсе не хочется лишний раз показать, что он дома. Пуста. Надо новую открыть, но лень шевелиться. Черт возьми, до чего он докатился – сидит в собственном доме, как мышь в норе, и боится нос показать, и даже бутылку открыть для него некому!

Но скоро, скоро все изменится. На красивом пьяном лице маркиза появляется расслабленная улыбка. Новости, которые он получил из Парижа, необычайно обнадеживают. Его шлюха-жена, наконец, оступилась. Много лет он ждал этого – следил за ней, не сам, конечно, нет у него ни времени, ни сил мотаться вслед за певичкой по Европе. Но следил – за «карьерой», гнавшей глупую девку из города в город – всюду, кроме Италии. Не хочет, конечно, она сюда ехать. Боится его, Витторио. Следил за тем, как она живет: заводит ли любовников, с кем путешествует. Женщины ее профессии всегда на виду – тем более, что шлюха и правда постепенно стала известна. Находились добрые люди, которые могли порассказать маркизу, чем занята прекрасная горянка Джанет.

Но она всегда была осторожна. Конечно, она с кем-то встречалась – краткий опыт их брака показал Витторио, что жена была не из тех женщин, что согласятся жить монахинями. Ему до сих пор иногда не хватало ее – этих светлых локонов, и веснушек на груди, и серых глаз, полузакрытых в истоме… Страстная, своенравная ведьма. Сбежала от него, и с чего? Из-за глупой ссоры. И прислала еще своих братцев, будь они неладны. Громилы. Чертовы дикари. Сбежала, и оставила в дураках, и наставляла ему рога – это уж точно, за одно это стоило бы вернуть ее, приструнить. Она его законная жена, и у него есть на нее право. Право на ее тело. Право преподать ей, наконец, урок – девки не сбегают от маркиза Витторио Фраскатти…

Может ли быть, чтобы он до сих пор хотел ее? После всех этих лет? Неужели он из-за этого никогда не выпускал ее из виду?

Или ему просто нужно обуздать ее, как строптивую кобылу?

И есть ли, черт подери, разница?

Она всегда была осторожна. Но теперь она оступилась. О ее новом романе не просто знают – о нем говорят. Весь Париж шепчется о том, что она сошлась с этим странным типом, чья опера с таким успехом шла пару лет назад в Ла Скала. Недурная была опера, и о неверной жене, между прочим. Маркиз даже видел его тогда, в театре – рослый малый, и маска заметная, но вообще – красота небольшая. Интересно, что маркиза нашла в нем? Но что-то нашла – малышка Джен увлеклась, видимо, не на шутку, если утратила бдительность. Говорят, они делят дом. Ну если не постоянно, то иногда. Вместе выезжают – в тех случаях, конечно, когда этот «маэстро» вообще показывает нос на людях. Если, конечно, у него есть нос – что-то неясно, с чего бы это нормальный человек стал носить маску…

Говорят, что пару недель назад, на репетиции в Опере, она вдруг потеряла сознание. Может быть, Витторио обольщается. Может быть, выдает желаемое за действительное. Но вывод напрашивается сам собой. И если он прав, то шлюшка оказалась, наконец, в его власти.

Он в любом случае выигрывает. Он может заявить права и на нее, и на ублюдка – она не рискнет своей репутацией, если хочет еще хоть в одном театре в жизни спеть. И тогда он получит ее – и деньги ее папаши. Если она рискнет и признает свой блуд – что ж, пусть не рассчитывает, что маркиз в гневе прогонит ее. О нет, великодушный муж ее простит. Примет в распростертые объятия. И снова получит ее – и деньги. А уж если она будет умолять отпустить ее – он получит хотя бы деньги. И, конечно, сладкую память о том, что она, гордая шлюха, валялась у него в ногах, целовала сапоги, ломала руки, прижимала их к груди – к этой своей бледной груди, которую хочется укусить, такая она нежная… О, будьте уверены – перед тем, как согласиться хоть на что-нибудь, он заставит ее просить хорошенько. Ни одна женщина не оскорбляла его так, как жена. И ни одна так не волновала. Сука.

Вопрос только в том, как лучше всего поступить теперь. Можно просто ждать, пока она не приползет к нему. Но вдруг этого не случится? Вдруг она, или этот ее музыкант придумают что-то… Хотя что? Но все равно – ждать невозможно, да у него и нет времени. Ему нужны, черт подери, деньги! Написать ей? Приехать самому в Париж? Это было бы лучше всего: хороший получился бы сюрприз. Но он не уверен, что сможет вот так просто покинуть свой дом – что это безопасно. Черт. Черт. Черт. Как же сложна жизнь! Почему именно на него должны сваливаться все эти проблемы?

С пьяным вздохом Фраскатти встает из-за стола – ему нужно поднять укатившийся штопор. В ночной тишине – никаких звуков, кроме цикад, – шаги его гулко отдаются в пустой комнате. Находит штопор, и с приятным уху хлопком открывает бутылку. Пьет прямо из горлышка – первый глоток всегда так сладок… Хорошая ночь. Ночь надежд – его надежд, ему под стать, непростая: тихая и лунная, но обещающая утренний туман.

Он улыбается, и в этот момент слышит непривычный звук – собачий лай. Его черный дог, Ахилл, бегает где-то в саду, и обычно молчит, и налетает на непрошенных гостей тихо, как призрак. Что могло случиться, чтобы Ахилл подал голос?

Собака сразу почти замолкает, но Витторио выходит на террасу, и смотрит вниз, в темноту сада. По сравнению с белизной лунных бликов тени кажутся вовсе черными, ничего не разглядишь. Но маркизу все же кажется, что он видит что-то под кронами олив… Нет, показалось. А может, это был Ахилл, который вернулся к своей молчаливой пробежке. Не стоит волноваться. Наверное, он просто кролика почуял – глупая псина, на человека нападает молча, а вот зверьки вызывают у него щенячий восторг.

Маркиз Фраскатти еще раз отпивает из бутылки, и делает шаг назад, в кабинет. Ему кажется, что тут совсем темно – на секунду он пугается собственной тени, которая тянется, гротескная и длинная, от балконных дверей до самого письменного стола. Кресло, из которого он встал недавно, стоит под неправильным каким-то углом – видно, он пьян сильнее, чем думал, если так лихо отодвинул кресло и даже не заметил этого.

Что-то у него с глазами сегодня – всюду ему мерещится движение: вот теперь почудилось, что шевельнулась тьма, сгустившаяся возле книжных шкафов позади стола. Надо, все-таки, свечу зажечь – иначе он до икоты так навглядывается в тень, которая будто движется… Отделяется от высоких полок с тиснеными кожаными переплетами… Превращается в фигуру человека – огромного, на голову выше Витторио мужчину, одетого в черное, совсем, без единого светлого пятна – даже рубашка у него черная. Человек стоит, не шевелясь и не произнося ни слова. Даже лицо у него черное – его скрывает маска.

Маркиз делает шаг назад, спотыкаясь о собственное кресло. Лихорадочно оглядывается через плечо: позади только терраса, и делать ему нечего – прыгать с нее слишком высоко. Как это могло произойти? Как Ахилл пропустил этого монстра? И не все ли равно теперь – нужно же что-то сделать, как-то бороться, а у него ничего нет под руками, кроме бутылки… Но бутылка слишком очевидна: что бы маркиз не попытался теперь сделать, посетитель успеет это заметить, и нанести свой удар первым.

И все же Фраскатти поднимает бутылку.

В ответ на губах незнакомца появляется легкая ироническая усмешка.

Почему-то эта усмешка яснее любой угрозы говорит маркизу – это конец. Он ничего не может сделать. Бороться бесполезно. Его прошибает холодный пот, и он произносит – в тишине и темноте его голос звучит как-то странно, словно чужой, словно со стороны:
- Нет. Пожалуйста. Вы не понимаете... Мы все уладим! Очень скоро. Клянусь. Пожалуйста…

Человек в маске снова улыбается, холодно и почти даже любезно, и качает головой – едва заметно.

Маркиз бросается вперед, замахнувшись бутылкой. Черный незнакомец делает шаг в сторону, не торопясь, будто устало, и поворачивается чуть-чуть. Одно движение, неуловимое, как бросок кобры, и вот уже он крепко держит Фраскатти, который бьется и глупо всхлипывает, слишком пьяный и испуганный, чтобы освободиться. Одной рукой убийца заломил маркизу руку, другой сжимает сзади его шею. Руки его затянуты в черные перчатки. Секунду Фраскатти чувствует у своей щеки, у своего уха ровное дыхание убийцы – короткая схватка не заставила его даже запыхаться. А потом он уже ничего не чувствует, потому что в руке человека в маске оказывается короткий нож: медленно, движением почти ласковым он проводит лезвием по горлу маркиза, и вот уже вместо всхлипов в ночи слышится только короткий, на хлопок похожий звук, с которым вырываются из перерезанной трахеи воздух и кровь.

Убийца неторопливо опускает тело маркиза Витторио Фраскатти на пол, брезгливо отирает лезвие ножа о рубашку жертвы. Голая грудь трупа залита кровью, она все еще течет и уже на полу смешивается с лужей вина, пролившегося из уроненной маркизом бутылки. Человек в маске ступает осторожно, чтобы не замарать в неприятной смеси сапоги.

После этого он выходит из комнаты.

Лунные блики перемещаются по полу и отражаются в широко раскрытых глазах мертвеца. Черная лужа крови, смешанной с вином, сияет в неверном свете, как странной формы зеркало. С тела на пол бежит, постепенно затихая, серебряная струйка.

По-своему это очень красивое зрелище.

В темном саду скулит собака.


Глава 20. Одиночество.
Париж, июль 1885 года

До какой степени отупения нужно дойти, чтобы сидеть постоянно в спальне, грызть печенье и заплетать в косички бахрому на шторе? За окном дождь, деревья утопают в слезах, и давно уже отцвели розы. Если приоткрыть раму, можно почувствовать запах мокрой листвы, и земли, и в лицо бросается мелкая водяная пыль – это капли, падая с карниза, разбиваются о подоконник. Сквозь высокую траву пробирается осторожный рыжий кот. Не бродячий, нет – Джен знает его, он приходит из соседнего дома. У нее сад более запущенный, коту интереснее здесь охотиться.

Джен сидит, опустив локти на подоконник и уперев виски на ладони, и неотрывно смотрит сад. Она ужасно устала, и зла на себя, и не знает, что делать и даже – что думать. Она замужем, беременна от любовника, который уехал неизвестно куда. И чем заняты ее мысли? Котом! Ну можно ли быть такой дурой?..

Нельзя. Она и не такая. Глядя на то, как стремительно бегут вниз по стеклу водяные струйки, Джен честно говорит сама себе: она плетет косички из бахромы и размышляет о соседском коте только для того, чтобы не думать об Эрике. Потому что думать о нем слишком больно. И слишком страшно.

Он уехал две недели назад – сказал, что неожиданные дела вызвали его в Баварию. Остается только догадываться, что за дела такие могут быть у композитора в Баварии теперь, когда Людвиг II Безумный умер, привив своему народу стойкую аллергию к опере. Недели после их объяснения, когда она сказала ему о ребенке и о браке с Витторио, прошли мучительно. Эрик изо всех сил делал вид, что ничего не изменилось – что они по-прежнему вместе, и все остальное не особенно важно. Но она видела – на душе у него неспокойно. Иногда он смотрел на нее так тоскливо, так сумрачно.

Джен знала, в чем дело. Он не мог простить ей вранья. Она обманула его. Узурпировала его право на страдания и тайны. О да, у него были и проблемы, и секреты. Но они были в прошлом. Ее тайна грозила разрушить их настоящее и будущее. И она еще попрекала его скрытностью – спрашивала, есть ли у него секреты, которыми ему следует поделиться…

Он крепился долго, и не упрекал ее ни словом. Но в конце концов уехал. Конечно, он обещал вернуться. И Джен уверена была, что он вернется – несмотря даже на то, что перед отъездом он перевел на ее имя все свое немалое состояние. Напрасно она убеждала его, что ей не нужны деньги – как бы все не обернулось, отец и братья не оставят ее. Эрик посмотрел на нее, как на сумасшедшую, и спросил – неужели она воображает, что он допустит, чтобы ее семья заботилась о его ребенке?

Он словно помешался на этом ребенке! Сама Джен явно отступила для него на второй план. Он ни разу больше, после тех своих рыданий у ее ног, не говорил о том, что дитя, возможно, будет… похоже на него. Но Джен чувствовала, что и эта мысль висит между ними, как осязаемая преграда. Она не знала, как заговорить об этом. И не знала, что сказать. Лицо Эрика не имело для нее значения – действительно не имело. И легко было бы заявить, что и лицо ребенка значения иметь не будет. Но она знала – в глубине души точно знала – что это не так. Это имело значение. Огромное значение. Одно дело – любить взрослого человека, мужчину, который покорил тебя своим талантом, своей силой… Своей грацией. Совсем другое – представлять себе крошечное, невинное, беззащитное существо, на личике которого лежит печать, которая отравит всю его жизнь. Потому что нельзя ведь надеяться, что люди вокруг станут вдруг добрыми и понимающими. Они травили ее возлюбленного – всю его жизнь. Они станут травить и его ребенка. Эрик никогда не простит себя, если это случится.

Она не хотела, чтобы так было. Она не хотела, чтобы ее ребенок был похож на отца. И ей было стыдно перед Эриком за эти мысли. Они означали, что она не любит его так, как должна. Не принимает целиком таким, какой он есть…

Или это означает, всего-навсего, что она обычная женщина, в которой проснулся материнский инстинкт, и теперь счастье и благополучие ребенка для нее важнее, чем мужчина, который зачал его?

На глазах Джен появляются злые слезы. Все должно было быть по-другому! Не так. Она ждет ребенка от мужчины, которого любит. В их жизни не должно быть столько горя. Она не должна сидеть теперь одна, вытирая слезы. Они должны быть вместе – далеко от людских глаз, где ее муж не узнает, что происходит, где они смогут вместе победить боль и страх. Или хотя бы попытаться.

Самое обидное, что ей просто ужасно его не хватает. Ей одиноко – она скучает, скучает, ей просто хочется чувствовать спиной его широкую грудь, и сильные руки на плечах, и поцелуй в висок, а потом еще один, в скулу, а потом чтобы он развернул ее к себе, и поцеловал в губы. Эрик должен быть рядом. Она не должна бояться еще и за него. А теперь ей страшно – так, что в горле пересыхает. Он уехал такой тихий и молчаливый, и он так неловко оставил ей деньги – словно прощался навсегда. И не потому, что собирался покинуть ее: не ее, так ребенка он точно не покинет. Потому, что готовился – с ним может что-то случится.

Еще вчера она не задумывалась как следует о том, куда он уехал и зачем. Она твердо решила доверять ему. Как страус, в самом деле. Но не зря сказано в Писании – умножая знания, умножаешь скорбь. Вчера, на репетиции, случайная фраза, оброненная этим симпатягой Убальдо Пьянджи, раскрыла ей глаза, и заставила похолодеть от ужаса.

Они разбирали ноты к концерту, предстоящему им через неделю, и наткнулись на симпатичную неаполитанскую песню. У Пьянджи глаза загорелись – он тут же стал с энтузиазмом рассказывать о своем родном городе, и спросил, бывала ли там Джен. Солгать было бы неловко и странно, и она ответила, что да – очень давно, и недолго, и увы – впечатления у нее были смешанные. Пьянджи ответил, что ему очень жаль – на его взгляд, это самый дивный город Италии, солнечный и открытый, куда лучше гнилой Венеции, суетного Рима, скучной маленькой Флоренции и буржуазного Милана. И он уверен, что и маэстро де Санном будет такого же мнения, когда вернется оттуда. Наверняка так – он расспросил тенора о городе, и Убальдо назвал ему все лучшие места.

Нотные листы выпали из пальцев Джен, и в глазах у нее потемнело. Эрик уехал в Неаполь. Туда, где живет ее муж. Человек, который может отнять у него Джен – и их ребенка. Бог знает, что для Эрика более важно…

Следующее, что осознала Джен, были жесткие доски пола под нее спиной, и невообразимо высокие колосники над ней, и склоненные озабоченные лица мсье Рейе и Карлотты. Оказывается, она потеряла сознание – упала прямо на сцене. Так глупо. Так неосторожно… Сколько она не убеждала всех, что просто перетянула корсет, и что это минутная слабость, мсье Рейе не становился менее сердитым, а у Карлотты не сходило с лица задумчивое выражение. Она так выразительно приподняла одну бровь… Наверняка она обо всем догадалась. Только дурак может верить, что в театре можно долго скрывать что-то настолько серьезное, как роман с Эриком или его последствия. А Джен, может быть, и вела себя глупо, но не была ведь на самом деле дурой.

Не случайно же мсье Рейе настоял, что Джен надо немного отдохнуть. Именно поэтому она сегодня сидит дома, слушая шум дождя и борясь с тошнотой, причина которой вовсе не ее состояние, а страх, страх, страх.

За время, прошедшее с разговора с Маргерит Кастелло-Барбезак, Джен успела еще многое выяснить о Призраке Оперы. Она почитала газеты трехлетней давности, полные слухов, и сплетен, и страшных рассказов. Посмотрела на мутный дагерротип, изображающий Кристину де Шаньи, урожденную Даэ. Газетные отчеты говорили об уродстве Эрика в истерическом тоне – по тому, насколько они преувеличивали этот вопрос, можно было судить о том, как сильно приукрашены другие события. С трудом верилось, что любовник ее успел побывать архитектором и наемным убийцей персидского шаха, и напичкать подвал Оперы хитрыми ловушками вроде каменных мешков и люков, и что на счету его десятки жертв. Но жертвы у него были – с изумлением, сопоставив факты, Джен поняла, что среди них едва не оказался Пьянджи. Интересно, что сказал ему Эрик, если теперь они так мирно встречались и со взаимной любезностью обсуждали красоты Неаполя.

Красоты Неаполя, боже мой! Она знает, зачем Эрик поехал туда. Знает, и не хочет знать, и не хочет думать об этом.

Он не должен был молчать. Им нужно было поговорить, найти какой-нибудь выход. Она должна была догадаться, и остановить его. Это не нужно, не стоит того – ничто на свете не стоит того, что он задумал. Он знал в жизни только боль, только тьму. И теперь они поглотят его снова. А она не помогла ему. Наоборот – не будь ее, не было бы с ним ничего плохого.

Он сказал, что ее голос, ее пение спасли ему когда-то жизнь. Эти слова заставили Джен поверить, что Эрик и правда любит ее – именно потому, что говорил он о своем чувстве, как о музыке. Для него ничего важнее музыки нет – значит, нет и сильнее, подлиннее чувства. Она верила ему, когда он сказал это, и гордилась собой. Она спасла его... Помогла ему выжить.

А теперь она его погубила.

Джен давно уже не молилась по-настоящему – с тех пор, на самом деле, как покинула мужа. Но она хорошо помнит маленькую часовню в отцовском имении – она не в доме была устроена, а в саду, и к ней нужно было идти по узкой тропинке, перепрыгивая с камней на мшистые кочки, среди цветущих нарциссов, под сплетенными ветвями деревьев, сквозь которые пробиваются веселые солнечные пятна. В часовне стояла статуэтка Мадонны, она выглядела такой тихой и грустной, и Джен всегда казалось, что она похожа на маму – маму, которой она не знала, видела только на красивом портрете в холле, потому что мама была слаба здоровьем, и четвертые роды убили ее.

Джен не помнит правильных слов молитвы. Дева Мария, Богоматерь смиренная, благословенна ты между женами… Молись за нас… Молись…

Не все ли равно, какими словами говорить с небом? Дева Мария, помоги мне – ты мать, которая знала, как тяжела будет участь твоего ребенка. Помоги моему ребенку. Помоги его отцу.... Спаси его. Сделай так, чтобы не нужно было выбирать, чтобы неправдой был худший страх… Спаси его душу, и его тело, и верни его в мои объятия, потому что вся его жизнь – страдание, и не может быть, чтобы Сын твой был так жесток. Мы грешны… Грешны. Заступись за нас. За меня. За него. За наше дитя…

Девушка со стоном закрывает лицо руками. Губы ее беззвучно шевелятся – она снова и снова посылает в темноту слова, которым никогда не будет ответа.

За окном совсем стемнело, и не видно больше ни темной от дождя зелени, ни лужицы на садовой дорожке, ни кота, который так хорошо отвлекал ее тяжелых мыслей.


Глава 21. О преимуществах нерешительности.
Неаполь, июль 1885 года

В лунном свете фасад виллы «Клелия» выглядит, как банальный задник к какой-нибудь бестолковой итальянской опере вроде «Немой из Портичи». Облупленная штукатурная стена, на самом деле розовая, сейчас кажется синюшной, как дохлые осьминоги, которых продают рыбаки на набережной. Узкие окна закрывают горизонтальные жалюзи; открыты только стеклянные двери, ведущие на нелепый маленький балкон. Нижний этаж виллы утопает в зелени: дикий виноград грозит расползтись по всему фасаду. По обеим сторонам дома стоят черные веретена кипарисов. Внизу, под балконом, серебрятся кроны олив.

Эрик наблюдает эту картину уже седьмую ночь подряд – за это время изменился, согласно законам астрономии, только характер лунного освещения. Распорядок жизни на вилле маркиза Фраскатти течет, как заведенный: каждый вечер слуги потихоньку сбегают из дому, оставляя хозяина напиваться в одиночестве, и маркиз проводит ночи в компании гигантского дога, который бесшумно рыщет по саду.

Первый день Эрик вел наблюдение из остерии на углу улицы, но потом решил не рисковать лишний раз, привлекая к себе внимание – все-таки человек, прячущий лицо в глубине капюшона, посреди солнечного Неаполя выглядит странно. Кроме того, даже одного вечера было достаточно, чтобы понять – особая осмотрительность не нужна, с виллы маркиза никто его не заметит. Поэтому Эрик перебрался в укрытие в роще прямо напротив виллы. Потом – к ее задворкам, примыкавшим к пологому холму. Там он и познакомился с Ахиллом.

Огромный черный пес оказался милейшим созданием: ему и в голову не пришло кидаться на Эрика – животное было слишком умно, чтобы нападать, не разобравшись. Несколько минут он изучал высокую фигуру в черном, возникшую из ночных теней, молча, даже не рыча. Эрик не двигался – смотрел собаке в глаза и улыбался. Он хорошо помнил, как вели себя с собаками цыгане – не умея заговаривать животных, конокрадом не станешь, и Эрик знал, что главное – спокойствие и симпатия. Ахилл это оценил: поиграв с человеком в гляделки, он приветливо махнул коротким хвостом и сделал шаг вперед.

Пес был, к тому же, гурманом: истинная дружба между ними возникла, когда человек принес из остерии кусок пармской ветчины. После этого Эрик мог ходить по саду маркиза, как по своему собственному.

И все же он, уже седьмую ночь, не входит в дом, предпочитая наблюдать за ним из-под оливковых деревьев с внутренней стороны ограды. Почему он медлит? Чего ждет? Ему самому трудно ответить на эти вопросы.

Он не чувствует к Витторио Фраскатти настоящей ненависти. Маркиз глуп, и жалок в своем постоянном пьянстве, и безобиден. Его единственной виной была женитьба на женщине, которая нужна Эрику. Наверное, стой они лицом к лицу, будь настоящими соперниками, Эрику было бы легче атаковать. Но вот так – просто войти в дом, с холодной головой, подкормив собаку… Это грязно. Это ниже его достоинства. Это… неправильно.

Эрик убивал прежде – он убил своего хозяина в цирке, и он убил Буке. И оба раза действия его были продиктованы не расчетом, не равнодушием к чужой жизни… Он убил цыгана, спасая свою жизнь: корчась там, на полу клетки, он вдруг отчетливо понял, что этот раз – последний. Следующего избиения он уже не вынесет. Он был прав, как оказалось – сидя с ним в подвале Оперы, Антуанетта Дюваль, будущая мадам Жири, ощупала его худые бока и сказала, что у него сломаны ребра. Она в этом разбиралась, в балетном классе им рассказывали о травмах. Он знал так же, что у него отбиты почки – не для ушей маленькой балерины это была информация, но еще много недель после побега он замечал в своей моче кровь.

Буке он убил… случайно. Слов нет, проклятый проныра давно раздражал его, своими шуточками, своим любопытством, своими сальностями по поводу балерин. В тот вечер чаша терпения Эрика переполнилась – он собрался как следует припугнуть кретина. Весело гонял его по колосникам, раскачивая мостки и с наслаждением наблюдая, как кривится от ужаса лицо Буке. Поймал его, и придушил – усмехаясь, и уже раскрыл рот, собираясь внушительно предупредить, чтоб оставил его в покое, и отпустить. И вдруг увидел, что предупреждать уже некого – лицо Буке побагровело, он перестал дышать. Эрик не рассчитал силы – рабочий умер слишком быстро... Эрик сам не знал, зачем сбросил тело на сцену. Слово «растерялся» звучало глупо и по-детски даже для его собственных ушей.

Да, он убивал. Но он никогда раньше не планировал убийства – не готовился к нему, не собирался сознательно лишить жизни человеческое существо.

Он мог бы, наверное, вызывать маркиза на дуэль. Но это немедленно привлекло бы внимание к Джен – а этого Эрик хотел избежать любой ценой.

Кроме того, никто не мог гарантировать Эрику победу в поединке – единственная, спонтанная и глупая схватка в его жизни закончилась отнюдь не в его пользу. А Эрик нынче был не в том положении, чтобы рисковать – он был нужен Джен. Он был нужен их ребенку. Он не мог вот так просто взять – и погибнуть, ничего для них не сделав.

Каждый раз думая об этом, Эрик изумленно и недоверчиво качает головой. Это все еще за гранью его понимания. Он нужен кому-то – на самом деле, без всяких условий, без уговоров и сомнений, он, человек, нужен. Женщине. Ребенку. Своей женщине и своему ребенку. Своей семье. Невероятно…

Значит, он должен сделать то… что должен. Хватит уже сидеть на влажной от росы траве у мшистой каменной стены. Нужно идти в дом. Нужно покончить с этим. У него нет выбора. Может быть, небеса будут к нему милосердны. Может быть, он сможет простить себе то, что сделает – если все время будет напоминать себе, зачем он идет на это. Ради любви. Своей любви, и ее. Он никогда не сделал бы этого ради себя. Но он готов сделать это для женщины, которую считает частью себя.

Ему остается только надеяться, что цена будет не слишком высока. Что это убийство не отравит ему то, ради чего совершается. Он знает, что отравит – знает, что мир его никогда больше не будет прежним. Но он надеется. В который уж раз надеется.

Человек ничему не учится, и он в том числе.

Эрик поднимается на ноги. Странно, но когда он планировал и совершал свои театральные эскапады, им владело какое-то нездоровое, веселое возбуждение: сердце билось быстрее, по коже пробегали мурашки, в теле была легкость. Он не мог сдержать ухмылки, оставляя свои записки, дразня виконта, пугая директоров, водя за нос встревоженную происходящим мадам Жири. Где теперь эта легкость, это веселье? Каждый шаг дается ему так тяжело, словно ноги сделаны из чугуна. Неожиданно он слышит в глубине сада лай Ахилла. Что-то встревожило его дружка… Обычно он не подает голоса. Эрик бесшумно движется между деревьями, подходя ближе к дому. Он одет в черное, и со стороны кажется, что это просто скользят по траве тени ветвей. Маркиз Фраскатти выходит на террасу и смотрит вниз. Он слегка пошатывается – он опять пьян.

Эрик оказался уже возле входа в дом – он присмотрел для себя боковую дверь, оттуда хозяйственная лестница ведет прямо в бельевую возле спальни Фраскатти. Дверь эта теперь стоит приоткрытой – замок на ней сбит.

Это странно. Еще час назад с замком все было в порядке.

И тут Эрик слышит новый звук – звук, который заставляет его вздрогнуть от гнева. Жалобно, обиженно, заходясь от боли скулит собака.

Эрик делает шаг в сторону. Так и есть: на гравийной дорожке, среди кадок с апельсиновыми деревьями лежит Ахилл. Черный пес тяжело дышит. В свете луны Эрик видит, что бок у него влажный – по нему течет струйка крови.

Он склоняется над догом: Ахилл свесил язык на сторону, его лапы мелко дрожат от боли, он косится на Эрика налитым кровью черным глазом и скулит, скулит, с каждой секундой все жалобнее и слабее. Он умирает, бедный пес.

В саду есть кто-то еще, кроме Эрика – чужак, который, чтобы поникнуть в дом, не нашел ничего лучше, чем пырнуть стилетом в бок хорошего пса.

Эрик разберется с этим позже – сейчас у него есть дело. Он достает из сапога нож, и ласково треплет Ахилла по холке. Дог лижет его ладонь.

Очень быстро, одним коротким движением Эрик перерезает ему глотку. Скулеж и хрипы разом прекращаются – пес больше не дышит.

Эрик поднимается с колен и смотрит на дом. Из приоткрытой боковой двери, той что со сбитым замком, выходит человек – и замирает, увидев Эрика.

Обоим им прятаться бесполезно – луна светит слишком ярко.

Они похожи, как близнецы: высокие, черные фигуры в масках. Человек у стены коротко и, кажется, дружелюбно кивает Эрику.

Ему следовало бы догадаться. Понять раньше, чем все это кончится.

Эрик вспоминает странную встречу, которая произошла у него в таверне в районе порта на второй день по приезде в город. Ему нужна была помощь – он не мог просто ходить по Неаполю, расспрашивая людей, где найти маркиза Фраскатти. И он попросил о помощи – единственного неаполитанца, которого знал, Убальдо Пьянджи. Тенор был очень любезен – он уверил Эрика, что его старший брат, Арканджело, сможет ему помочь.

Дон Арканджело Пьянджи прочитал письмо от брата и выслушал Эрика внимательно, сидя за столом в задней комнатке таверны. За его спиной маячили два молодца, в присутствии которых даже Эрику было неуютно. Потом он спросил, очень мягко, просто желая уточнить факты:
- Ты вы говорите, маэстро, что вам нужно найти и убить мужа вашей… эээ… подруги?

Эрик объяснил, мучительно краснея под маской, что не видит иного выхода. Она не может больше оставаться женой маркиза – он достаточно тянул с ее семьи деньги, больше этого не будет, и обстоятельства изменились… Арканджело Пьянджи поднял одну бровь – странным образом лицо его, такое же круглое и симпатичное, как у Убальдо, не производило мирного впечатления:
- Денег не будет, вот как?.. – Он сделал короткую паузу и бросил короткий взгляд на парней позади себя. – Маркиз уверял меня в обратном. Он говорил, что у него есть способ добиться щедрости от семьи жены.

Эрик сказал холодно:
- У него есть способ добиться только того, что я его задушу.

Пьянджи-старший усмехнулся и хлопнул ладонью по столу:
- Мне нравится ваша решимость, маэстро! Вы уверены, что в вас нет итальянской крови?.. Намерения ваши благородны, и я склонен помочь вам. Но в обмен вы должны кое-что мне обещать.

Эрик смотрел на него с вопросом. Дон выразительно провел рукой по шее:
- Мой брат, Убальдо… То, что он прислал вас сюда, значит, что он не держит зла. Но я не хотел бы, чтобы с ним хоть что-то случилось в театре, где вы заправляете.

Эрик пребывал в искреннем замешательстве – дон Арканджело, похоже, полагал положение Призрака в Опере, прошлое или настоящее, похожим на его собственное – в Неаполе… Возможно, впрочем, что дон был не так уж далек от истины. Эрик улыбнулся:
- Я сделаю все, что смогу. Больше того – я гарантирую, что в любой опере, которую я напишу, найдется партия для него и для его прелестной супруги.

Арканджело закатил глаза:
- А, Карлотта! Женщины… У них у всех есть недостатки, но Убальдо любит ее, а я люблю своего племянника Гвидо… Мы договорились с вами, маэстро.

Эрик вышел в тот вечер из таверны, сжимая в руке бумажку с адресом виллы «Клелия». Это была полезная информация – маркиз от кого-то прятался уже несколько месяцев, и снимал эту виллу, оставив семейное поместье. Найти его самому Эрику было бы нелегко.

Можно было догадаться, что скрывался он от Арканджело Пьянджи и парней у него за спиной. От людей, которым был давно и безнадежно должен денег. Они знали, где найти маркиза – но ждали, что он расплатится, потому что он сказал, что сможет добыть денег у скомпрометированной жены. Одной, случайной почти фразой Эрик опроверг слова маркиза, и решил его судьбу.

Эрик был уверен, что в фигуре у стены виллы есть что-то знакомое. Это был, кажется, левый громила – его звали Луиджи.

Эрику еще предстоит разобраться со своей совестью и понять – случайно или нет он обмолвился дону Пьянджи относительно денег?

Только ли нежелание хладнокровно убивать заставило его ждать так долго, прежде чем нанести удар самому?

И не убил ли он маркиза своими словами так же верно, как мог убить своими руками?

И что разрушительнее для души – хладнокровное убийство или невольное предательство?

Сейчас он знает только одно, и это знание заставляет колени подгибаться от слабости, от глупой радости: он опоздал. Фраскатти мертв, но убил его не он. Ему удалось проскользнуть в щель между жертвой и проклятием, получить то, без чего он не сможет жить дальше – и не упасть в бездну. Не окончательно. Не на самое дно. Оттуда, где он сейчас, еще можно выбраться – если очень хотеть этого.

Может быть, таким странным, сомнительным способом Господь решил улыбнуться Эрику – показать, что Он, первый раз в жизни, все-таки на его стороне?

Человек в черном – это точно Луиджи, второй был пониже ростом, – подходит к Эрику и коротко кивает в сторону мертвой собаки:
- Некрасиво получилось. Мне жаль – хороший был пес.

Эрик молчит. Потерявшись между гневом, облегчением и досадой, он не знает, что сказать. Он сам словно пес, у которого из-под носа вытащили косточку – не дали совершить то, к чему он готовился и с чем смирился.. Только вот, в отличие от пса, он знал, что косточкой этой должен был подавиться.

Убийца переводит взгляд на фасад дома:
- Он мертв. Можете проверить, если хотите, но нужды в этом нет. – Он улыбается. – Извините, что перебежал вам дорогу. Дон Арканджело не мог больше ждать... Пойдемте отсюда: скоро вернутся слуги, и дону совсем не понравится, если нас здесь застанут.

Двое мужчин молча выходят из сада через заднюю калитку.

Светает. С гор спускается туман, заполняя узкую каменистую улицу и встречаясь на пол-пути с туманом, который поднимается с моря.

До угла улицы две черные фигуры идут вместе, а потом разделяются и уже поодиночке тонут в серой мгле пасмурного утра.

<<< Главы 16-18    Главы 22-24 >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы