На главную В раздел "Фанфики"

Нет любви иной...

Автор: Opera
е-мейл для связи с автором

Скачать текст (.doc)

Перейти к главам: 1-3, 4-6, 7-9, 10-12, 13-15, 16-18, 19-21, 22-24, 25-27, 28-30



Глава 13. Ночь в Опере.
Париж, февраль 1885 года.

После премьеры в театре еще долго царит толчея: труппа не расходится, празднуя успех, кто за сценой и под сценой, кто в кабинете директоров, кто по гримерным. За кулисами собирается множество пестрого народа – патроны Оперы, поздравляющие Бригана, композиторы, кусающие локти от зависти, повесы и офицеры, поджидающие хористок и балерин, восторженные студенты, провозглашающие «Синее Чудовище» идеалом нового романтизма, ответом итальянцам с их скучной музыкой веризма – «правды жизни». Журналисты, которые стремятся в суете разузнать подробности вечера, расспрашивают мсье Рейе и надеются подстеречь на выходе из гримерной мадмуазель Андерсон, новую сенсацию Парижа, новую примадонну – кто-то в зале успел уже окрестить ее «Королевой Шотландской», и прозвище пошло в народ – завтрашние газеты его наверняка подхватят. На мсье Тардье рассчитывать не приходится – несмотря на свой триумф, он очень быстро сбежал из театра. На то, что удастся поговорить с маэстро де Санномом, никто и не надеется – его репутация затворника слишком хорошо известна. Повсюду шумят голоса и смех, хлопают пробки от шампанского, цветов столько, что по коридорам буквально не пройти. В этой толпе трудно спрятаться – но легко затеряться, и Эрик, который знает в театре каждую щель, успешно избегает любопытных взглядов, ожидая, когда схлынет поток людей.

Он не может просто так уйти из театра – вернее, скрыться в своем старом убежище в подземелье, как он сперва собирался. Ему наплевать на восторги публики – он знал, что опера его хороша, и не ждал иного. Все сладкие слова, которыми наградят его музыку равно и ценители, и профаны, он сможет завтра прочесть в газетах. Его держит в Опере другое. Джанет Андерсон.

Он должен увидеть ее. Поговорить с ней. Он должен – пусть даже ценой жестокого разочарования – понять, что произошло на сцене. Он знает, что готов был, вслед за своим героем, отдать ей жизнь. Но она – что имела в виду она, когда поцеловала его? Находилась ли во власти музыки? Или – возможно ли это… выражала какие-то иные чувства?

Где-то в глубине сознания он задает вопрос и себе – а он? Не оказался ли и он пленником собственной оперы? Ураган чувств, которые теперь владеют им – настоящие ли они, эти чувства, или сердцем он все еще на сцене?

Не все ли равно?! Он чувствует – он жаждет ее прикосновения, и хочет снова услышать ее голос, и увидеть, как смеются ее глаза. И будь он проклят, если позволит сомнениям и страхам отравить его существование сейчас, в эту короткую минуту счастливого забвения. Что бы ни вызвало это затмение разума, результат один: Эрик делает то, чего не позволял себе уже многие, многие месяцы – он надеется. И будет надеяться, пока Джанет не рассмеется ему в лицо. А потом уже посмотрит, что делать со своим сердцем.

Эрик давно уже переоделся и снял сценический грим, и надел обычную маску. Он спрятался в одной из своих старых ниш в коридоре при ее гримерной – это бывшая гримерная Кристины, но он старается не думать об этом, или думать как можно реже, потому что иначе гротескность его надежд, унизительность его положения становятся совсем уж очевидны, как это было два дня назад, когда он зашел, чтобы, как влюбленный мальчишка, оставить ей белый вереск на счастье, и едва не разбил из презрения к себе свое же зеркало. Он ждет, чувствуя себя глупо, будто в стенном шкафу спрятался, пока из гримерной ее уйдут последние поклонники, бормочущий поздравления Бриган… Наконец, из дверей выходит даже костюмерша. Джанет осталась в комнате одна.

Бесшумно, как кошка, Эрик пересекает коридор. Нормальный человек постучал бы, но не Эрик – он просто осторожно приоткрывает дверь, и заходит, плотно прикрыв створки и прислонясь к стене.

Она сидит перед туалетным столиком, на плечи ее накинут халат. Эрик видит в зеркале ее лицо – на нем нет больше яркого грима, и она выглядит какой-то потерянной и немного обиженной, словно ждет чего-то, и не может дождаться. Она рассеянно перебирает цветы, и Эрик видит вдруг, что в руке у нее веточка белого вереска – его вереска. В ту же секунду она замечает его отражение в зеркале, и лицо ее освещается радостью, и она улыбается, и смущенно закусывает нижнюю губу.

Она ждала его.

В это невозможно поверить, но, очевидно, это так.

Потому что она стремительно оборачивается к нему, и встает, и через секунду она уже стоит рядом и смотрит на него снизу вверх – вопросительно? Выжидательно?

Ее волосы кажутся сейчас особенно кудрявыми – наверное, она причесала их мокрой щеткой. Он видит плохо смытые, бледные полоски грима на ее веках, видит, как зацепились друг за друга две длинные ресницы. Видит свое отражение в ее глазах. Сколько раз ему случалось подойти к человеку так близко, чтобы увидеть себя? Да никогда, никогда этого раньше не было… Ее губы слегка приоткрыты, и он замечает их влажный блеск.

Без единой мысли, едва отдавая себе отчет в том, что делает, Эрик наклоняется и целует ее.

Они мягкие, ее губы, и теплые, и не них нет соленых следов слез – они сладкие, и это не романтический бред, они правда сладкие, потому что на них вкус шампанского. Они такие нежные, ее губы, что их не хочется отпускать никогда: если бы можно было выпить, вобрать в себя эту мягкость, эту влагу… Он невольно делает несколько коротких вдохов, но губы их все еще соединены, и получается, что он углубляет поцелуй, и касается внутренней поверхности губ, Господи, они такие гладкие, и тут она вдруг трогает языком его зубы, и он вздрагивает от неожиданности, и отвечает, и позволяет своему языку коснуться ее, и он пропал: если губы ее ему хотелось пить бесконечно, то ее язык… Господи, как же может быть, чтобы плоть человеческая значила так много, за долю секунды становилась средоточием мира, источником влаги, воздуха, жизни?

Из ее горла, из ее великолепного, музыкального горла вырывается низкий короткий вздох, и он понимает вдруг, что и сам стонет, едва слышно, в ее раскрытые губы. Живот сводит, будто судорогой, в брюках тесно. Он возбужден, как никогда в жизни, и черт, черт, черт – нет никакой возможности скрыть это от нее, потому что он, оказывается, крепко прижал ее к себе, а она едва одета.

Эрик отрывается от ее рта, и откидывает голову назад, к стене. Он покраснел, но Джанет не дает ему отстраниться: с изумлением он понимает, что ее руки сомкнуты у него за спиной, и его реакция на близость ее очевидно не возмущает и не смущает. Наоборот, она прижимается к нему плотнее и говорит, с улыбкой:
- Слава богу… А я боялась, что вы сердиты на меня.

- Сердит? – Он едва находит голос, чтобы ответить. – За что я могу быть сердит на вас?..

- На сцене… Я вас шокировала. Вы были всегда так холодны со мной. – Девушка качает головой, и хмурит брови, силясь выразить едва уловимую мысль, но не разжимает объятий и не отстраняет своих бедер. – Но я не могла ничего поделать с собой. Музыка… Поцеловать Дзелу, вас поцеловать – это казалось так… правильно.

- Холоден?.. – Он касается губами ее виска, потом уха, потом щеки и снова – уголка рта. – Я был с вами холоден, потому что я знал, что будет, если я приближусь к вам… Вот это. И это… – Его губы оказываются на ее шее, и спускаются вниз, к ключице, и она выгибает свою длинную шею и поворачивает голову, чтобы ему было удобнее, и снова издает этот гортанный стон, от которого у него мутится рассудок. – Вот это. – Он целует ее плечо. – И это.. – Он проводит губами вверх, от плеча назад, к ее уху.

Откуда слова-то эти берутся в мозгу человека, который ничего подобно не делал раньше никогда? «Я знал, что будет, если я к вам приближусь! Вот это… И это…» Ради всего святого… Он и сейчас не знает, что будет! Он проводит ладонью по ее спине, и понимает вдруг, что на ней нет корсета. Значит, только нижняя рубашка, и бархат халата, и ее тело – он чувствует под рукой ее лопатки, и прослеживает линию ребер, и талию, а потом вниз, ягодицы, и он резким движением инстинктивно прижимает ее к себе, и ему жарко становится от собственной дерзости.

А она… она улыбается, глядя ему в глаза, и говорит:
- Я не была бы против…

- Нет?

- Нет.

Эрик не в силах оторвать взгляд от ее лица, от пушистого золота кудрей, от темных бровей вразлет, от полуприкрытых глаз, от ложбинки на верхней губе, от полураскрытых губ – теперь он знает, какие они на вкус. Он берет ее лицо в ладони – он так давно хотел этого, так давно хотел провести пальцами по волосам, разбирая каждую прядь, – и шепчет:
- Вы так прекрасны.

Через секунду он снова целует ее, и оказывается, что память у него короткая – всего несколько мгновений прошло, а он уже забыл, каково это – целовать ее, и пить, пить с губ нежность, которую она непонятно почему дарит ему, пить ее, как в душный полдень холодную воду из лесного ручья. Он закрывает глаза, и как будто издалека слышит, как она отвечает ему:
- И вы… Эрик.

Он переводит дыхание, не понимая, что она сказала только что. И он… что? Прекрасен?! Она не может так думать. О боже – она целует его, но ведь она не знает… Эрик качает головой, стараясь стряхнуть наваждение, и пытается что-то сказать, как-то объяснить ей то, о чем на самом деле ему говорить вовсе не хочется: «Я… нет… вовсе нет… вы не понимаете…» Но Джанет пресекает его попытки – она прижимает палец к его губам:
- Тсс. Мне лучше знать.

Она не знает, ничего не знает о нем, и он не должен пользоваться этим – но он не может ничего поделать с собой, не может остановиться, ведь ее губы так близко, и ее волосы пахнут вереском, и ее дыхание становится таким прерывистым, когда его руки касаются обнаженной кожи ее плеч.

Господи, помоги ему. Он не сможет теперь отказаться от этого. Не сможет остановиться. Животное, животное, он должен презирать себя – но сама мысль о том, за что – за то, что осмелился целовать женщину, жадно ласкать ее раскрытыми губами, и прижимать к себе ее бедра… само перечисление этих преступлений делает желание еще острее, и отступить уже вовсе невозможно.

Шум в коридоре заставляет их обоих на секунду отвлечься – поднять головы и обернуться на звук, словно две нервные птицы. Пьяные рабочие сцены плетутся куда-то с песней – может быть, с кем-то из уступчивых хористок, и налетают на дверь, она едва не распахивается от толчка. Джанет инстинктивно прижимается к нему ближе, и говорит тихонько:
- Нам нельзя здесь оставаться. Сюда могут войти.

Сейчас. Он должен решить прямо сейчас.

- Вы правы. – Голос его звучит спокойно, но каких усилий ему это стоит! – Нам следует уйти. Джанет… – Господи, только бы губы его не дрожали так сильно… – Джанет. Вы любите приключения?

Откинув назад голову, она смотрит ему в лицо:
- О да.

Не говоря ни слова, Эрик отстраняется от нее, берет за руку, и подводит к большому зеркалу. Наклонившись, отжимает скрытый рычаг, и рама бесшумно скользит в сторону, открывая проход – не такой темный, как в прошлый раз, когда Джанет видела его: на стенах горят в проржавевших консолях несколько факелов.

Эрик не видит, что за его спиной девушка вопросительно поднимает брови: интересно, откуда маэстро знает о тайных ходах в Опере?

Она, однако, безмолвно следует за ним вдоль по коридору, слегка поеживаясь от холода и крепко держась за его теплую ладонь. Вниз по пологим ступеням лестницы, к зеленой воде канала, к черной с серебром лодке.

Он безумен, определенно безумен. Он еще и подлец. Что он, собственно, имеет в виду, ведя за собой Джанет тем же путем, что когда-то Кристину? Он хмуро, едва ли не с гневом смотрит на девушку – словно это она, а не он, виновата в том, что он тут устраивает.
Но странным образом он чувствует, даже в этот момент острого раскаяния, что все происходит теперь по-другому. Эта девушка не ждет от него чудес. Она просто идет рядом с ним… чтобы быть рядом с ним. Только поймав себя на этой мысли, он тут же проклинает себя: ну не дерзость ли с его стороны думать так? Отталкиваясь шестом от дна канала, он бросает взгляд на Джанет: она сидит на бархатной подушке на носу лодки, поджав под себя ноги, и улыбается ему. У нее такой вид, будто все это в порядке вещей, и это странное путешествие – самое естественное дело на свете.

Они оказываются на том берегу озера быстро – слишком быстро для мужчины, который не знает: что, собственно, ему теперь делать.

Свечей горит не много – Эрик, на самом деле, не ждал сегодня гостей. Своды подземелья теряются во мраке, вода едва слышно плещет о берег. Тлеют угли в догоревшем камине. Сегодня здесь как-то странно, пугающе тихо. Его старый дом сохранил лишь тень былого великолепия – это и не дом больше, а временное пристанище, место для ночлега на случай, когда он слишком устал, чтобы идти в обычный мир. Но здесь, тем не менее, есть какие-то его бумаги, черновики оркестровки для мсье Рейе, и скрипка, и кровать – его старая кровать в форме лебедя, украденная им после постановки «Лоэнгрина».

Джанет стоит на берегу, обводя взглядом все, что видно в полутьме. Отблеск свечей лежит на ее золотых волосах, халат из темно-зеленого бархата кажется почти черным. Она так невероятно красива – благодаря росту своему, осанке, или тому, что кажется полностью расслабленной, ничуть не смущенной этим странным приключением, но она выглядит совершенно естественно. Словно ничего необычного нет в том, чтобы среди ночи стоять в дезабилье посреди подвала Оперы в обществе мужчины, с которым она обменялась в жизни парой вежливых фраз – и несколькими поцелуями.

Она оборачивается к Эрику, и обводит жестом свое окружение:
- Какое поразительное, какое красивое место. – Она делает паузу. – Знаете, несколько лет назад я пела первый акт «Тангейзера» в Линдерхофе, у Людвига Баварского, в гроте Венеры. Это место подходит гораздо больше…

И, словно чтобы доказать свои слова, она напевает несколько фраз из партии богини любви, которую заплутавший рыцарь вот-вот покинет для того, чтобы вернуться к своей смертной возлюбленной.

Эрик закрывает глаза, вслушиваясь в то, как звучит в подземелье ее голос. Он едва может дышать. Ее голос. Ее голос спас его, в этом подвале, не дал ему умереть в момент, когда он хотел этого больше всего на свете.

Она замолкает с легким смешком:
- Господи, какой я наверное кажусь вам дурочкой. Стою здесь, одетая не пойми во что, и пою вам Вагнера… Это смешно.

Эрик смотрит на нее пристально, и говорит, удивляя сам себя:
- Это не смешно. Вы и есть Венера.

Джанет отвечает ему взглядом недоверчивым и смущенным:
- Богиня любви? Я? О, Эрик... – Она неожиданно подходит к нему вплотную, и берет за руку. – Хотите, я скажу вам, кто вы такой?

На секунду ему становится страшно. Что он наделал? Зачем привел ее, эту умную, необыкновенную женщину, в место, где все пропитано его прошлым, где все дышит его тягостной тайной? Что значит – скажет ему, кто он такой? Но Джанет не замечает его смятения. Она говорит просто, и очень серьезно:
- Вы – дух, гений, наподобие тех, что у греков жили в лесах и полях и давали душу ручьям и деревьям. Вы Пан, играющий на свирели. Бог музыки. Дух этого театра, всего этого места. Я вечно буду благодарить небеса за то, что узнала вас.

- Вы меня совсем не знаете…

- А вы – меня. Но мы с вами – хозяева мира, в котором живем. Если уж мы с вами боги, то вполне можем установить в нем свои правила?

Она улыбается, но она не шутит. Она смотрит ему в глаза, и поднимает руку к его лицу. Господи, нет. Она хочет снять маску… Но еще до того, как Эрик успевает шарахнуться в сторону, Джанет убирает ладонь, только коснувшись белоснежной поверхности кончиками пальцев.

Это прикосновение, которого он и почувствовать-то толком не мог, почему-то кажется ему более волнующим, чем самая смелая ласка. Он прерывисто вздыхает, и, снова потеряв над собой контроль, заключает девушку в объятия. Здесь, в глубине подземелий, нет пьяных рабочих сцены. Здесь исчезает куда-то память о том, что нужно идти домой. Здесь нет обычного мира – здесь даже времени, кажется, нет. Здесь ничто не может остановить его, когда он, как безумный, покрывает поцелуями ее лицо, и сжимает ее затылок, зарываясь пальцами в волосы и принуждая откинуть голову, чтобы губы его могли блуждать по ее шее, и терзать плечи, оставляя на них красные следы, и снова прижимает к себе ее тело, грубо, отчаянно, каждую секунду ожидая пощечины.

Но она отвечает на его поцелуи, и руки ее давно уже расстегнули его сюртук и жилет, и развязали дурацкий галстук… У нее ловкие, умелые, лишенные стеснения пальцы. Она давно уже скинула халат, и осталась в нижней рубашке, в которой он так по-хамски застал ее в гримерной, и на ней действительно нет корсета – она пела без него, и не успела надеть его потом, и Эрик может видеть сквозь ткань очертания ее тела, ее тонкую талию, и ее грудь, к которой она разрешает прикоснуться… Не просто разрешает – она складывает его ладони чашкой, и накрывает ими свои груди, и шепчет:
- Так. Да, так…

У него нет больше сил терпеть – он сдвигает ткань у выреза ее рубашки так резко, что она с треском рвется. Господи, как она красива – светлая кожа с россыпью веснушек, и мягкие тени, и соски – такие же розовые, как ее губы, и наверное такие же нежные. Нежнее… они нежнее – пальцы слишком грубы, чтобы прикасаться к ним. Только губами… благоговейно. Ласково…

Она издает глухой стон. Она довольна. Боже – боже. Она рада его прикосновению. Рада ему. Хочет его.

Когда он успел снять свою рубашку? Как ему устоять на ногах, если Джанет… Джен… если она будет вот так целовать его плечи, его руки, словно он и правда божество, которому надо поклоняться? Если она будет, обнаженная, прижиматься грудью к его груди, и гладить спину, и если ее рука вот так же будет касаться его спереди, как ему не умереть прямо сейчас, сию секунду?

Ботинки, брюки, белье, носки, подвязки, ее чулки, ее панталоны – сколько бессмысленного тряпья, которому самое место на полу. Ее тело – длинное, бледное, ее тело на темном атласе его покрывала – только это имеет смысл. Его тело, которое бунтует – нет сил больше ждать, хватит уже, десятки лет, вечность, это слишком долго, это просто уже невыносимо!
Он останавливается у края кровати, тяжело дыша. Желудок сводит от страха. Что он, собственно, собирается делать? Он ведет себя, как скотина, как зверь бессловесный. Он должен как-то успокоиться. Это ведь женщина перед ним, и не просто женщина. Джанет. Джен. Его голос, его грузинская принцесса, его шотландская королева. Его душа…

Она смотрит на него секунду с легким недоумением: лицо его приобрело страдальческое выражение, он борется с собой, и она не сразу понимает, в чем дело. Потом складка меж ее бровей разглаживается, и она говорит ласково:
- Эрик… Дай мне руку.

Он подчиняется – она берет его руку в свою, разводит ноги, и направляет его пальцы туда, где хочет их почувствовать. Легче, он должен прикасаться к ней легче, и движения его должны быть чуть быстрее… Она стонет под его руками, и несколько раз вздрагивает. Влажная. Нежная.

- Эрик…

Господи. Боже. Женщина… произнесла его имя со вздохом наслаждения. Джанет. Джен. Довольна им. Счастлива рядом с ним…

Словно издалека, до него доносится ее голос – низкий, глубокий, сейчас в нем звучит легкая хрипотца:
- Иди ко мне.

Плоть его занимает, наконец, место руки. Он не может удержать вскрика.

Ничего, на свете нет ничего, что могло бы с этим сравниться. Ее лоно обволакивает его так же, как ее голос, когда она поет – заслоняет весь мир, и принимает его, и любит его. Двинуться – для того, чтобы теснее соприкоснуться с этим чудом, с этим жаром, с этой гибкой нежностью. Двинуться – чтобы глубже войти в этот новый мир. И еще. И еще раз…

Она трепещет, принимая его, и говорит едва слышно:
- Да, милый, так… Так. Так. Yes… That’s right… That’s it.

Он не может больше ждать. Так жарко. Так мучительно. Сердце колотится в горле. Еще. Еще раз. Еще… Джанет. Господи. Кристина… Кристина! Джанет. Джен…

Трудно сказать, что за звуки вырываются из его горла. Слова? Стоны? Рыдания? Потому что он плачет – опуская голову на покрывало рядом с плечом женщины и пряча во впадине ее шеи свое скрытое маской лицо, он плачет.

Она не говорит ни слова – дает ему успокоиться, и только гладит нежно его вздрагивающие плечи и спину, и не спешит прогонять из своего тела.


Глава 14. Странный роман.
Париж, апрель 1885 года

Долгие ленивые утра, когда двое часами не могут заставить себя вылезти из постели, и занавески остаются задернутыми, и на смятых простынях появляются пятна масла и джема, и крошки от круассанов, когда веселая болтовня раз за разом сменяется нежным шепотом, и тяжелое покрывало соскальзывает с кровати на ковер, накрывая грязные кофейные чашки.

Длинные тихие дни, когда тикают часы над камином, и потрескивает огонь, и шелестят страницы книги, и раздается нестройное треньканье рояля, и за окном вдруг появляется яркое солнце, и руки встречаются над столом, и двое выходят в сад, чтобы глянуть на первый в этом году бутон розы.

Волнующие вечера, когда аромат цветов на столе смешивается с запахом горящих свечей, и мерцает в полумраке серебро и хрусталь, и все так вкусно, но нет никакой возможности сосредоточиться на еде, потому что человек напротив занимает все твои мысли, и хочется только смотреть в глаза, и, делая вид будто тянешься за хлебом, прикасаться ненароком к руке, и замечать движение губ, касающихся кромки бокала, и следы влаги на них, и стирать этот винный след поцелуем, роняя на скатерть смятую салфетку.

В жизни Джен Андерсон нет ничего подобного.

Ее роман с Эриком очень, очень странен – думая о нем, девушка все время вспоминает строчки Мэтью Арнольда:
«Чудно’ Любви моей начало
И сети, что она сплела:
Ее Отчаянье зачало
И Невозможность родила…»

Их первая ночь была настолько фантастичной, что Джен иногда приходится напоминать себе, что все это было наяву. Невероятная опера, которую Эрик вышел петь вместе с ней. Поцелуй на сцене. Поцелуй в гримерной. Необъяснимое путешествие в подвалы Оперы. Это странное подземелье, где Эрик почему-то чувствовал себя, как дома. Его страсть, одновременно неукротимая и неловкая, настойчивая и робкая. Каждый смелый жест нес в себе элемент сомнения – будто Эрик ждал, что она оттолкнет его. Он смотрел на нее так, словно она виновата в чем-то – гневно, сумрачно. И в то же время с такой мольбой, с такой тоской. Его губы дрожали, когда он наклонялся к ее лицу, его пальцы не слушались, когда он рвал на ней рубашку. Как она могла отвергнуть его? Для этого нужно вовсе не иметь сердца. У Джанет было сердце, и она любила его. Конечно, он несколько удивил девушку своей стремительностью – с момента знакомства они сказали друг другу едва ли сотню слов, и как-то неожиданно оказались наедине нагими. Но она не выказала ни сомнений, ни колебаний: шестым чувством она знала, что сегодня Эрик действует импульсивно, из-за оперы своей, или еще почему, и что он может никогда больше не решиться приблизиться к ней – даже заговорить.

Она любила его – сознавала это на сцене, глядя в его светлые, смятенные и страстные глаза, блестевшие из-под синей маски Дзелу. Сознавала это в гримерной, слушая несносную болтовню поклонников и каждую секунду спрашивая себя – ну где он, черт возьми? Почему не идет? Любила его, когда наконец он поцеловал ее в губы, и отшатнулся, испуганный собственной дерзостью, только чтобы через секунду целовать снова. Любила его, когда он слушал, как она поет Вагнера – и закрыл глаза, и сглотнул так, что она увидела, как дрогнул его кадык, и он снова открыл их, и назвал ее Венерой. Она любила его, этого странного мужчину, и она не собиралась упустить шанс стать к нему ближе из-за ложной скромности.

Он страстно желал ее, и безумно боялся. Он бросился в ее объятия, как прыгают в воду – зажмурившись и осенив себя крестным знамением.

Это было невероятно, неправдоподобно, невозможно себе представить, но, похоже, он никогда не делал этого раньше. Странно – такой красивый мужчина, и такой темпераментный. Но все же, видимо, это было правдой. Он был страстным, но неловким любовником. Чутким, чувственным и таким интуитивно внимательным – казалось, он прислушивается к ее телу, как к звучанию музыкального инструмента. Эрик быстро овладел игрой на новом инструменте. Поистине, гениальный музыкант. Но вначале его неопытность была очевидна.

Видимо, это было связано как-то с его лицом. С его маской – Джен так и не видела больше его лица, и у нее хватало мудрости не просить об этом и не говорить, что она знает, что скрыто под белой полумаской.

Впрочем, у Джен вообще было мало возможностей говорить с ним. Ночь, которую они провели в Опере, была бурной, исполненной вожделения – и молчаливой. Они не обменивались словами любви, не давали друг другу обещаний, не делились рассказами о том, как в каждом из них зарождалась страсть. Их тела понимали друг друга без слов, и Джанет, признаться, боялась лишних речей. Она боялась того, что Эрик может сказать ей, и что захочет от нее услышать.

На самой вершине страсти, изливая в нее семя, он назвал ее именем другой женщины.

Джанет не хотела спрашивать, почему. Она не хотела отвечать на вопросы, которые он мог бы, в свою очередь, задать ей.

Утром в подземелье их разбудил Эрик – каким-то образом он, похоже, знал, как меняется наверху время суток. Между ними не было ни неловкости, ни особой теплоты. Эрик был молчалив, он едва смотрел на нее, и она, в свою очередь, к нему не приставала. Мужчины часто совершают необдуманные поступки, и им потом надо разобраться в себе. А она уже не девочка, чтобы бросаться к нему на шею со словами любви – как бы сильно ей этого не хотелось.

Он молча подал Джен то, что осталось от ее одежды, а потом, после секундного раздумья, накинул ей на плечи свой плащ. Только один раз, уже в коридоре, ведущем к зеркалу в ее гримерной, он вдруг обернулся и крепко, до боли сжал ее в объятиях, и накрыл рот поцелуем. Этого было достаточно для нее – он не прощался, но обещал ей будущее. Такое, какое в силах был дать.

Она оделась в оставленную накануне одежду, и вышла из Оперы в серой рассветной мгле. К ее изумлению, Эрик ждал ее у служебного входа с экипажем и отвез домой. У дверей особняка поцеловал руку – и исчез в тумане.

Он вернулся вечером, и снова между ними возник странный, бессловесный, на одних междометиях построенный диалог – даже дуэт скорее, странный непристойный вокализ с бессвязным текстом из слов «так», «да», «пожалуйста», «здесь», «господи», «ты прекрасна» и «иди сюда». Он снова ушел на рассвете. И опять пришел следующим вечером.

Она спела все положенные спектакли «Синего чудовища»: опера имела грандиозный успех, хотя критики отмечали, что мсье Тардье не удавалось больше подняться до невероятной чувственности, с которой он пел Дзелу на премьере. Джен стала настоящей примадонной – вот уж не думала она, что женщину с ее голосом будут толпой встречать у входа в театр. Бриган срочно пересматривал репертуар нового сезона, чтобы найти побольше опер, пригодных для мадмуазель Андерсон, и валялся в ногах у де Саннома, умоляя написать для «Королевы Шотландской» что-нибудь еще. Эрик ничего не обещал, но оставался в Париже и постепенно начал принимать все большее участие в делах Оперы. Бриган находил его советы по выбору репертуара и оформлению постановок очень ценными.

Мсье Рейе благосклонно улыбался.

Сеньор Пьянджи и Карлотта остались в Париже – Бриган предложил им постоянное место в труппе.

В конце концов Бриган решил ставить для мадмуазель Андерсон «Золушку» Россини. До премьеры было еще далеко, и Джанет давала концерты.

Эрик купил в Париже дом. Очень уединенный, на окраине Булонского леса. Купил вместе с обстановкой, скупо объяснив Джен, что мало интересуется деталями – главное переехать из съемной квартиры. Исключение составил его кабинет – здесь он все переделал по своему вкусу, даже орган установил. Оказывается, ему удобнее всего сочинять за органом.

Это странный, странный роман. Любовник Джанет был ночным животным – он появляется в ее жизни с наступлением сумерек, когда сгущаются вечерние тени. Он дарит ей букеты чайных роз («это к твоим волосам») и веточки белого вереска. Он стоит на коленях у ее кровати, глядя, как она спит – Джен застала его однажды за этим занятием, и на лице у него была такая нежность и такая боль, что она едва не расплакалась. Он слушает ее пение так, будто замолкни она – и он перестанет дышать. Он беседует с нею о музыке. Играет для нее – в такие моменты она готова босиком пройти ради него по углям. Он расчесывает ей волосы. Он целует ее ступни, обнимает ее колени, и руки его трепетно и настойчиво, как клавиш рояля, касаются ее обнаженной кожи. По ночам он сжимает ее в объятиях так крепко, словно она может исчезнуть.

А еще он плачет – сам не зная этого за собой, во сне. Пьет – не при Джен, впрочем, она просто знает, что это было, по больным глазам. И шепчет другое имя. Нечасто. Иногда. Забывшись.

Он ничего не рассказывает ей, и она ни о чем не спрашивает. Ей ли требовать от него откровенности?..

Девушка сидит у рояля в своей гостиной. Вечер. Очень тепло – дверь, ведущая в сад, открыта, и прямо перед ней цветет куст белых роз: цветы, словно скрытые облаками маленькие луны, светятся во мгле. В воздухе разливается сладкий, тонкий, почему-то очень печальный аромат. Джанет не зажигает свечей, не раскрывает нот. Она сидит в полутемной комнате, и плачет.

Ей хочется долгих ленивых утр с крошками на простынях, и длинных скучных дней со сплетенными над работой пальцами, и вечеров с ужинами, во время которых забываешь о еде. Ей хочется смеяться и говорить обо всем на свете, и спрашивать, и рассказывать. Ей хочется доверять ему – и знать, что он доверяет ей. Ей хочется, чтобы он был рядом с ней – не просто делил постель, не просто восхищался пением. Был рядом – по-настоящему рядом, вместе, неделимым существом, чтобы один шел туда, куда и другой, и чтобы не было больше одиночества.

Он любит ее – она знает, что любит, и дело не в том, что он не говорит этого, что значат слова? Он любит ее – но он не разрешает себе любить ее, иначе не скажешь. Бог знает, почему, и у нее нет права спрашивать. Но ей все равно больно – за себя. За него. Потому что ему от всего этого не лучше. Будто он в чем-то виноват. Будто сердце его расколото на две части – как его лицо, которое он не хочет показать ей.

Джен сидит, закрыв лицо руками – это не рыдания, это именно тихие слезы, печальные и бессильные, потому что она ничего не может сделать. Такие слезы даже бывают приятны – помогают ощутить, что в жизни твоей есть серьезные страсти.

Он появляется в комнате бесшумно – как он ухитряется ходить так, что даже половицы не скрипят? Но Джен знает, что он пришел – воздух вокруг словно бы становится плотнее, его можно резать ножом. Эрик подходит к ней сзади, и кладет руки на плечи. Господи, она так любит его руки, и его запах, и звук его дыхания – вот сейчас, когда она откинулась назад, и прижалась спиной и затылком к его бедрам и животу, и он словно бы слегка задохнулся.

Она так рада ему.

Когда она оборачивается, он не видит не ее лице слез – только улыбку в глазах.

И на секунду ему становится стыдно.


Глава 15. Подружки.
Париж, апрель 1885 года

Круглое, румяное и невероятно хорошенькое личико молодой баронессы светится улыбкой, ее золотые локоны, выбившиеся из скромной домашней прически, слегка подпрыгивают с каждым энергичным кивком:
- Я рада, я так рада, что ты пришла – ты не представляешь, как мне тут скучно одной в четырех стенах, когда в Париже столько всего интересного! Ну конечно стен здесь далеко не четыре, и Огюст душка, и маленький Огюст – он такой прелестный, но все равно, это не то, или не совсем то – я ужасно скучаю по Опере!

Джанет улыбается – замужество и рождение сына мало изменили Маргерит Жири, она осталась все такой же жизнерадостной болтушкой, и одно взгляда на нее достаточно, чтобы исправилось даже самое дурное настроение. А настроение у Джен в последнее время и правда так себе: она чувствует себя грустной и усталой. Наверное, сказывается в заботах и волнениях проведенная зима…

Девушки сидят на диване в будуаре баронессы – большой комнате, оформленной в нежных розовых и золотистых тонах: Кастелло-Барбезак считает, что его молодую жену должны окружать вещи такие же нежные и светлые, как она сама. Окна комнаты выходят в тихий сад, где меж цветущих клумб гуляют, вы только представьте себе, павлины. Окна распахнуты настежь – весна в этом году необычайно ранняя, и уже сейчас, в конце апреля, жарко, как летом. Перед диваном стоит столик – на серебряном подносе красуется кофейный сервиз из севрского фарфора, и миндальные пирожные, и свежие фрукты. Оставив балетную карьеру, Маргерит перестала терзать себя диетой – если она не начнет в скором времени следить за собой, то вполне может превратиться в настоящую пышку. Пока, впрочем, с нее взятки гладки – ее мальчику, Огюсту, всего четыре месяца, и она не отдает его кормилице, и потому имеет полное право есть в свое удовольствие и ни о чем не думать.

Джанет и Маргерит сдружились еще полтора года назад, когда певица только-только появилась в открытой после пожара Опере (первой партией ее была скучная Адальгиза в «Норме»), а балерина как раз собиралась уходить со сцены в связи со скорым браком с бароном Кастелло-Барбезак. Дружба их была по-девически легкой и жизнерадостной: Джанет рассказывала Мег о своей родине и многочисленных путешествиях по Европе, Мег потчевала ее парижскими сплетнями. После замужества Маргерит изо всех сил старалась поддерживать отношения, невзирая даже на такие важные дела, как свадебное путешествие и последующую беременность. Подруги встречались не реже, чем раз в месяц – перерыв наступил только после рождения Огюста-младшего. И вот теперь Джен, наконец, приехала навестить молодую мать, и посмотреть на младенца, и поболтать.

Вот только Джен не уверена, что ей будет, что рассказать Мег. Конечно, жизнь ее за эти четыре месяца изменилась кардинально. Но у нее стойкое ощущение, что своими новостями она не вправе делиться. Вместе с Эриком в ее жизнь вошла его тайна и, сама не зная почему, она ревностно хранит ее.

К счастью, Маргерит едва дает ей вставить слово. Она трещит без умолку – рассказывает о муже, о доме, о новых занавесках в гостиной, о последнем обеде, который не задался, потому что Поль испортил соус, и, конечно, о сыне, который занимал все ее мысли. Его животик был, слава богу, в порядке, и он уже пытается повернуться, и он хохочет, когда мама с ним беседует, и у него есть любимая погремушка, и он все время сосет кулачки – может ли быть, чтобы уже давали себя знать зубки? У Огюста-старшего зубки выросли рано, а у нее, по словам мадам Жири, поздно – интересно, в кого пойдет малыш? Сейчас он спит, и это такое благословенное время, можно дух перевести, но как только нянька принесет его, Маргерит сразу поймет, что ужасно, ужасно по нему скучала…

Что может сравниться со столь увлекательным рассказом? Уж конечно не история о странных отношениях с сумрачным и молчаливым любовником.

Джен слушает Мег невнимательно – она вообще в последнее время замечает, что стала смотреть на вещи словно издалека, немного отстраненно. Ее мысли, на самом деле, все время заняты Эриком.

Маргерит пошла по второму кругу – она снова обсуждает погремушку, изредка только перебивая себя, чтобы посетовать – из-за всей этой суеты она пропустила премьеру Джанет, эту оперу про чудовище, о которой столько говорят.

Кофе остыл, пирожные больше есть невозможно – иначе лопнешь…
Эрик не любит сладкого. Она не много знает о нем, но это знает: он никогда не ест десерт. Он любит красное вино, и мясо. Хищник. Черный леопард.

Появление няньки с маленьким Огюстом вносит в беседу необходимое оживление. Он и правда прелестен: одет в хорошенькое платьице и чепчик, и глазки уже понятно, что останутся голубыми, и щечки у него румяные, и ручки пухленькие. Получив свой обед, малыш остается на руках у матери – Мег хочется немножко поиграть с сыном.

Прелестный малыш.

Некоторое время бывшая балерина умильно любуется на затихшего сына, который и правда сосредоточенно сосет кулачок. Потом она поднимает глаза на Джен:
- Вот он такой чудесный малыш, и такая радость для всех нас. Но ты не представляешь, как я боялась, пока носила его. Боялась рожать, и что с ним или со мной что-то случится. После того, что произошло с Кристиной…

Джанет замирает. Это имя. Она слышала его слишком часто. Это глупо, наверняка это простое совпадение, но она не может не переспросить, с деланным равнодушием:
- А что за Кристина и что с ней произошло?

Секунду Мег глядит на нее с недоумением, а потом качает головой:
- Ну конечно – ты ведь не знала ее, ты приехала в Оперу уже после пожара. Кристина де Шаньи, она же Даэ, дочка знаменитого скрипача, моя подружка, мы с ней вместе были в кордебалете, пока она вдруг не стала примадонной и не вышла замуж за графа Рауля – его ты знаешь – он, конечно, тогда еще был виконтом. Она умерла при родах.

Джанет бледнеет – слышать о таких вещах всегда страшно:
- Какой ужас. Вот почему граф всегда такой печальный. А ребенок?

- О, с ним все в порядке – она родила, на самом деле, благополучно, но потом умерла от потери крови. Это и правда ужасно, и Рауль после этого так изменился, стал очень редко бывать в свете, и так несправедливо, что им выпала такое несчастье после всех этих ужасов с мсье Фантомом.

Джанет поднимает руку, останавливая речь подруги:
- Мег, милая моя – рассказывай по порядку. Не забудь, что я не знаю этих людей. Что это за мсье Фантом такой?

Снова на лице Мег изумление – и снова взгляд ее проясняется:
- Опять я забыла о том, что ты приехала в Париж не так уж давно. Раньше невозможно было работать в Опере, и ничего не знать о Призраке. Но после пожара в театре не осталось почти никого из старой труппы – пока был ремонт, все разбежались, мама вот со мной стала жить. Только мсье Рейе, наверное, и остался из тех, кто помнит старые времена. В общем, в Опере жил Призрак, самый настоящий, и мы его боялись и при этом гордились, что он у нас есть – он был нам вроде как талисман, мы даже перед выходом на сцену шептали будто в шутку – «Призрак, помоги, пусть все пройдет хорошо!» Он бродил по театру, и давал директорам советы, что ставить и как, и требовал с них деньги, и писал язвительные письма, мне мама показывала… Мама его знала. Но потом все стало не так мило, потому что он убил одного рабочего сцены, хотя если ты хочешь знать мое мнение – и правильно сделал – мерзкий был тип, ни одной девчонке проходу не давал, ну ты знаешь таких, в каждом театре они есть. А еще он написал оперу, и заставил нас ее поставить, и покушался на Пьянджи, и вообще именно он спалил театр – поразительно все-таки, что ты о нем не слышала.

Джанет совсем забыла о том, что еще полчаса назад ей было скучно. Она с любопытством переспрашивает:
- Погоди – подожди минутку. Как он мог все это делать, если был настоящим Призраком?

- Я имела в виду, что он на самом деле был, это не то что хористки и капельдинерши его выдумали. Но на самом деле он был не привидением, а человеком, и он жил в театре.

Джанет машинально берет свою пустую почти чашку и рассеянно делает глоток кофейной гущи. Сама не зная почему, она взволнована:
- А с какой стати он жил в театре, и делал все эти вещи, и причем тут граф де Шаньи?

- Ой, ну я как всегда все объясняю неизвестно как. Фантом наш был, видишь ли, влюблен в Кристину и хотел, чтобы она была примадонной, и научил ее петь, и даже хотел на ней жениться, можешь себе представить, и он ее похитил, и Рауль ее спасал, и Призрак его чуть не убил, но Кристина его поцеловала, и он их опустил. А потом он, наверное, умер.

- А Кристина?

- Кристина тоже умерла. Я же тебе говорила.

- Нет, я о другом. Она что о нем думала? Все это так романтично!

Мег задумывается:
- Кристина, по-моему, была влюблена в него по уши, и боялась до полусмерти. Вот и спряталась за бедного Рауля – от Призрака, и от себя.

- Господи, какая запутанная история! – Джен силится связать концы с концами. – Бедная Кристина. А в театр-то он как попал?

- А его там поселила мама. Она нашла его в цирке, он там убил цыгана, который его мучил, и сбежал, а маме его стало жалко, вот она и отвела его в Оперу, и всегда о нем заботилась, потому что он был такой талантливый и несчастный.

Сердце Джен замирает от безотчетной боли. Она спрашивает осторожно:
- В цирке? Почему в цирке? Господи, Мег, ну почему ты не можешь рассказывать нормально!

Мег отвечает не сразу – несколько секунд она смотрит на своего хорошенького ребенка. Потом говорит грустно:
- Он был уродом. У него половина лица была… ну я не знаю как описать. Как ужасный ожог. Правда, страшно. И очень жалко. Он был вообще такой красивый, если в маске. Я его видела два раза – на маскараде на Новый год, и когда он на сцену вышел с Кристиной в своей опере, когда Рауль хотел его застрелить. На них можно было залюбоваться. И у него был такой голос волшебный. Никогда больше такого не слышала.

Сердце Джен перестало биться вовсе. Странно – день за окном все такой же солнечный, ребенок на руках у Мег так же мирно дремлет, так же пахнут цветы в саду, и урчат дурацкие павлины. Но все это вдруг показалось Джен далеким-далеким – словно отделено толстым стеклом… Такой красивый, если в маске. Такой голос волшебный. Вышел на сцену в своей опере с девушкой по имени Кристина – девушкой, которую любил и ради которой творил черт знает что.

Ей не нужно, на самом деле, больше ничего спрашивать, но она все-таки делает это – она сама удивляется, что голос ее звучит, как обычно.
- Он вышел на сцену с Кристиной? И что она сделала?

- Ну, она сняла с него маску. Они ведь с Раулем хотели его поймать, чтобы он не мешал им пожениться.

Господи. Сняла с него маску – на сцене, перед полным залом… Щеки Джанет горят, будто ей надавали пощечин – она словно чувствует его шок, его боль. Он любил ее. А она показала его людям…
- А он что?

- Он обрубил люстру и утащил Кристину в свой подвал. – Мег делает паузу. – Я забыла же сказать – он жил в подвале Оперы.

Подвал. Тайные ходы в стенах театра. Маска. Музыкальный гений. Кристина. Кристина, которая отвергла его любовь, предала его… и умерла.

Убийца. Безумец. Влюбленный. Бедный, бедный Эрик. Думать о нем невыносимо. Что он пережил? Что переживает? Что творится у него в душе, когда он ходит по этому же театру – выходит на ту же сцену и в то же подземелье… с другой женщиной? С ней?

Стоит ли удивляться, что он пьет, плачет, и шепчет… И держит ее на расстоянии?
Удивляться нечему. Но как ей быть?

Внезапно Джанет понимает, что уже несколько минут молчит – сидит, словно в ступоре, и бесцельно смотрит на свою пустую чашку. На пирожное садится муха. Из окна доносится аромат жасмина. Отвратительный сладкий запах, от него сразу начинает болеть голова.

Маргерит не замечает странного поведения подруги – она позвонила и вызвала няньку, чтобы отдать ей заснувшего сына. После чего удалилась куда-то в угол комнаты и начала сосредоточенно рыться в одном из комодов, бормоча: «Ну куда я могла?… Вечно все теряю…» Наконец она возвращается, с триумфальным видом пряча что-то за спиной, и говорит:
- Я была, между прочим, в его подвале. Туда во время пожара ворвались полицейские, и ребята из труппы – думали его поймать. И я пошла с ними. Только мы его не нашли. Зато я нашла вот что!

Она показывает то, что искала в комоде.

Джанет смотрит, едва сдерживая тошноту, на запыленную, сажей давнишнего пожара перепачканную полумаску из тонкой белой кожи – точно такую, как та, что скрывает лицо ее любовника.



<<< Главы 10-12    Главы 16-18 >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы