Глава 17.

    Кристина лежала в постели с широко открытыми глазами. В комнате постепенно светало – за окном занималось холодное, ясное ноябрьское утро. Левая рука затекла, но она не осмеливалась пошевелиться: не хотела тревожить Эрика, который заснул у нее на плече.

    Кристина не знала, сколько времени прошло с той секунды, как она увидела его на маскараде, и не хотела считать. Все происходившее казалось ей сном: услышав его голос и взглянув ему в глаза, она утратила связь с реальностью. Она будто плыла по воздуху, повинуясь движению эфира, не в силах ничего изменить, не чувствуя собственного тела.

    Нет, это было неправдой. Она чувствовала свое тело – чувствовала его очень хорошо. И ему было хорошо. Нет, «хорошо» – это слишком банально. Ее тело чувствовало себя восхитительно.

    Она до сих пор не могла дать себе полного отчета в том, что ощутила и подумала, осознав, что Эрик не помнит ее. Она была поражена и озадачена – что он, в таком случае, делал в ее доме? Испугана – в первый раз она по-настоящему поняла, насколько серьезно он пострадал. Счастлива – потому, что, каким-то необъяснимым и волшебным образом он, даже не помня, все равно любил ее.

    А еще она почувствовала странную свободу. Его забвение означало, что между ними нет теперь ни обид, ни сожалений, ни тягостных воспоминаний. Ошибки прошлого исчезли – будто их и не было. То, что он не знает ее истинной роли в его жизни, давало ей власть, дарило ей тайну – и освобождало от груза вины. Он не помнил зла, которое они причинили друг другу – для него она просто женщина, которую он любит. Если она будет осторожна и заботлива, он никогда не узнает. Она станет для него тем, кем сама захочет. Может делать, что хочет. А больше всего на свете она хотела любить его.

    Эта вновь обретенная свобода ударила ей в голову – заставила вести себя гораздо более дерзко и смело, чем когда-либо в жизни. Кристина забыла о Рауле, забыла о заполнивших дом гостях. Она знала лишь, что мужчина, которого она считала навсегда потерянным, по какой-то прихоти судьбы снова оказался рядом с ней – в ее объятиях. Она не собиралась его отпускать.

    Щеки Кристины покрылись румянцем от воспоминаний о собственной смелости. Она целовала его, ласкала – она его соблазняла. Он был уязвим и застенчив, он не мог по-настоящему сопротивляться ей… Она чувствовала его желание – и его страх. Она хорошо понимала Эрика. Он был поражен ее страстью – ведь он думал, что она только что увидела его, они сказали друг другу едва ли пару слов. Он мучительно стеснялся и испытывал угрызения совести – потому что был в маске, потому что обманывал ее. Как он мог знать, что Кристина помнит и любит то, что скрывает его маска? Он желал ее – его страсть была в каждом судорожном вздохе, в каждом движении. Желал так сильно, что заставил замолчать даже голос совести.

    И он боялся – потому что никогда не был с женщиной и не знал, что ему делать.

    Кристина понимала – если она отпустит его теперь, он едва ли сможет вернуться. Это в Опере он вольно ходил в маске, диктуя окружающим свои правила игры. Теперь, в обычном мире, он стеснялся себя – он никогда бы не решился приблизиться к Кристине, если бы не маскарад. Наверное он тоже испытал сегодня это странное чувство полной потери контроля над обстоятельствами. Оказавшись в ее объятиях, подумал – будь, что будет. Он никогда не решится на это снова.

    Это означало, что Кристине никак нельзя отпустить его. В кой-то веки ее положение в свете было ей на руку: куртизанка могла проявить столь внезапную страсть, вести себя столь смело. Вряд ли Эрик задумывался об этом – но Кристина помнила. И готова была воспользоваться и этим оружием.

    Он был нужен ей – она достаточно дней и ночей провела, оплакивая сначала его смерть, а потом их неизбежную разлуку, чтобы не кривить душой. Она уже десятки раз обдумала свои чувства и давно отделила романтические фантазии об ангелах от человека, которым на самом деле был Призрак. Она пережила романтическую влюбленность в потусторонний голос, жалость к отверженному уроду, ужас перед убийцей. Она испытала страсть, стыд – и гибель иллюзий. Она сотворила из него кумира, слепо отдала ему разум – и видела, как кумир рухнул, обманув ее доверие. Она злилась на него за это предательство. Она убедила себя в том, что он ничего не значит для нее. Она исполнила свой долг – и прокляла за предательство уже себя. Она пережила даже сентиментальные фантазии о том, как все могло бы быть между ними, если бы обстоятельства сложились по-другому – фантазии, которые, как прекрасно понимала Кристина, не имели ничего общего с реальностью. Сегодня ночью, заглянув в свое сердце, она увидела там правду, не замутненную ни мечтами, ни страхом, ни сожалениями. Ей нужен был этот человек – и этот мужчина. Она знала, кто он и что он, но скучала по нему слишком сильно, и она уже достаточно низко пала в собственных глазах, когда бесстыдно мечтала о том, чтобы оказаться в его руках… Она не могла отступить теперь, когда он снова был с ней.

    Она знала, что он неопытен, и видела, как он взволнован. Она не ждала от близости с ним никаких чудес. Но она была надеялась: если они станут близки, он не сможет уже исчезнуть – не позволит своему страху встать между ними. Сама по себе возможность целовать его, касаться его обнаженного тела была чудом – покамест ей не нужны были другие. Потом у них еще будет время.

    О нет, Кристина не ждала от их первого соития чудес. Но чудо произошло. Да, Эрик был нетерпелив, порывист и слишком стремителен – откуда ему было взять выдержку после стольких лет одиночества? Но он был так невероятно страстен, и великолепно одарен природой… И Кристина уже так томилась по нему, так жаждала его прикосновений, и так возбуждена была от мысли, что наконец будет принадлежать ему – именно ему… Эрику оказалось достаточно просто овладеть ею: едва приняв его в себя, она с изумлением ощутила, как судорожно сжимается и вздрагивает ее тело, как пробегает по нему вспышка удовольствия.

    Это было прекрасно. Она не только поделилась с ним счастьем физической близости. Он понял, что сумел угодить ей, несмотря на свою неопытность – и это наполнило его гордостью.

    Позже, в самые темные ночные часы, они дремали, просыпались с поцелуями и вели друг с другом бессвязные разговоры – такие могут происходить только между любовниками. Между влюбленными. Он сказал ей, наконец, свое имя – Эрик Дюваль. Объяснил, как увидел и полюбил ее. Он намеренно избегал говорить, почему не пытался познакомиться с ней прямо – почему решил приблизиться на карнавале. Кристина не настаивала. Потом у них будет время и для этого тоже.

    В свете догоравшей свечи они снова занимались любовью. На этот раз он уже мог владеть собой, его ласки становились все более смелыми и утонченными – он воплощал в жизнь фантазии, которые преследовали его долгими неделями. На самом деле – долгими годами, но понимала это, из них двоих, только Кристина. А потом она убедилась, что ее реакция на его проникновение не была случайной – чудо произошло снова. На этот раз Эрик имел полное право гордиться собой – удовольствие, пережитое Кристиной в его объятиях, было целиком его заслугой.

    Потом он заснул у нее на плече. Это было уютно, страшно неудобно – и так трогательно, что Кристина и теперь, несколько часов спустя, не хотела его тревожить. Он имел право поспать – он и сам не знал, каким долгим и одиноким было путешествие, которое привело его к этой ночи.

    Все это время он оставался в маске.

    Он и теперь был в маске.

    В свете наступившего дня Кристина смотрела на его лицо, наполовину скрытое черным бархатом, такое спокойное и мирное теперь. Сердце ее вздрагивало от нежности к нему. Он будет страшно переживать, когда проснется. Не сможет найти слов, чтобы объяснить ей… Как, в самом деле, можно объяснить такое? Интересно, как он собирался открыться ей тогда, в Опере? А ведь он собирался – хотел быть честным с ней… Как он сказал, уводя ее в подземелье? «Льстивое дитя, ты узнаешь меня – и поймешь, почему я скрываюсь во тьме…» Каков бы ни был его план, тогда она все испортила своим игривым любопытством.

    Теперь она должна помочь ему. И она знает, как.

    Кристина хорошо помнила, как первый раз сняла с него маску – как он растерялся, как испуганно кричал на нее и как потом плакал у ее ног, уверенный, что между ними все кончено. Помнила и второй раз, на сцене: она до сих пор испытывала ужас и стыд за себя – и за него. И отчаяние и сострадание, которое переживала и тогда: он так забылся в тот момент, так запутался – он уже не понимал, где правда, а где вымысел. Он мог в любой момент стать жертвой полицейского выстрела – а в глазах у него была одна любовь, и только она имела для него значение. Может быть, Кристина для того и сняла с него маску, чтобы он опомнился и снова стал самим собой? Ей хотелось так думать – так ее поступок казался менее гадким.

    Теперь все было по-другому. Кристина подцепила ногтем край черной маски и медленно, очень осторожно сняла ее. Потом, так же осторожно, парик. Эрик ничего не почувствовал – только повернул голову на другую сторону. Раньше изуродованная половина его лица пряталась у нее на плече. Теперь была ясно видна.

    Кристина долго смотрела на него, пытаясь представить, какова была бы ее реакция, если бы они и правда были незнакомы – если бы он явился к ней вчера, предложил любовь, а потом открыл свою тайну. Бесполезно – она не могла этого представить. Наверное, она была бы испугана, шокирована, чувствовала себя обманутой... Возможно. Но к чему ей было размышлять о чувствах, которые она никогда уже по отношению к нему испытывать не будет?

    Она смотрела на его плечи – и видела на них старые, давно затянувшиеся рубцы, следы от побоев, перенесенных им в детстве. Она смотрела на его руку, лежавшую поверх простыни ладонью вверх – и видела свежий шрам, пересекавший его запястье. Она знала, что на второй руке у него есть еще один, точно такой же.

    Эти шрамы появились из-за нее.

    Сердце ее было полно ласки и сочувствия – даже не к уродству его, а к беспросветной тьме, в которой он жил. Она любила его лицо – не меньше, чем тело, которое подарило ей ночью неведомое раньше наслаждение. Не меньше, чем душу, которая научила ее петь. Она так сильно любила его… Она была так счастлива.

    Глаза Кристины помимо воли наполнились слезами. Протянув руку, она с бесконечной нежностью стала гладить шрамы на его щеке. Наклонилась и прижалась губами к лишенной волос коже над ухом. Легкими, ласковыми поцелуями прошла по всему пораженному участку его лица – казалось, чья-то жестокая рука дала ему огненную пощечину, след которой никогда не пройдет. Как бы ей хотелось своими поцелуями стереть эти шрамы… Стереть их с его лица – и из души.

    Эрик проснулся в тот момент, когда она начала целовать его губы. Первым его ощущением была безмерная радость – от ее близости, запаха, от ее прикосновений. Он улыбнулся – она это заметила, и ее поцелуй стал глубже. Он запустил пальцы в ее волосы – их шелковистые пряди падали ему на лицо, он чувствовал как пушистые локоны щекочут его щеку… Щеку?

    На нем не было маски.

    Кристина ощутила, как Эрик сначала дернулся в ее объятиях, потом замер, а потом мелко задрожал всем телом. Она продолжила целовать его, как будто ничего не произошло. Он медленно открыл глаза и отстранил ее от себя. Его взгляд был абсолютно смятенным: он вглядывался в ее черты, ища следы ужаса, отвращения, гнева или жалости. Их не было. Лицо Кристины, освещенное ровным утренним светом, выражало только нежность.

    Она улыбнулась ему, а потом снова погладила изувеченную скулу, сжала его лицо в ладонях и наклонилась, чтобы еще раз поцеловать.

    Она смотрела на него, смотрела без маски – и целовала. Это было невозможно. Немыслимо. Она смотрела на него так, будто у него было самое обычное лицо. Нет, не обычное – прекрасное. Смотрела с восхищением.

    А потом она снова склонилась к его губам и сказала – очень просто:

    - Я люблю вас.

    И тогда Эрик разрыдался.

    Он плакал, и Кристина ловила губами его слезы – точно так же, как почти год назад, в подземелье, перед тем как уйти от него.

    Это странное чувство – когда все точно так же, но совершенно по-другому.

    


Глава 18.

    Декабрь 1885 года выдался в Париже на редкость холодным и слякотным. За весь месяц было от силы два или три солнечных дня – все остальное время столица стонала под ударами резкого ветра, захлебывалась мокрым снегом и пряталась в густом тумане. Горожане были единодушны – более гадкой погоды никто припомнить не мог.

    Во всем Париже только два человека не замечали холода, снега и низких серых туч. Для Эрика и Кристины каждый день был наполнен солнцем. Они были ослепительно, бездумно, беззастенчиво счастливы.

    Эрик оставил попытки понять, что происходит. Почему Кристина полюбила его? Почему так сразу и безусловно ответила на его страсть? Почему приняла его лицо так, будто это не имело для нее никакого значения – как будто была готова к тому, что увидит под маской? Он не мог сам найти ответов на эти вопросы – и он не мог решиться задать их ей. Он знал лишь, что это – правда: она любила его, невзирая на шрамы, и отдавала ему себя с безграничной чувственностью. Это было чудо господне, а кто из смертных осмелится допытываться у создателя, почему тот решил даровать ему милость? Чудо следовало принять со смирением и благодарностью – и чудом следовало насладиться, пока оно длится. Потому что разве может так быть, чтобы чудо было даровано надолго… навсегда?

    Эрик, впрочем, не тратил время на сомнения и страхи. Его сил едва хватало на то, чтобы справляться со счастьем. Только теперь, когда Кристина полюбила его, он осознал, как несчастен был раньше. Он думал, что спокойно принимает свалившееся на него увечье, но его спокойствие было на самом деле холодным оцепенением отчаяния. Он полагал, что с уверенностью смотрит в будущее – но он просто не думал о будущем, он лишь существовал, бесцельно проживая день за днем от рассвета до заката. Он думал, что испытывает смирение – это была обреченность. Он жил, словно в толще воды, будто его отделяло от действительности массивное стекло. Теперь он оказался на поверхности, и легкие его едва успевали дышать – стекло разбилось, он и стремительно ступал по осколкам. Это было волнующе, восхитительно – и страшно. Он оказался в новом, незнакомом мире. Мир этот был прекрасен, но кто знал, какие опасности в нем таятся? Любовь к Кристине, любовь Кристины обострили все его чувства – казалось, даже сердце его стало биться быстрее. По сравнению с душевной прострацией, в которой Эрик находился раньше, его теперешнее счастье было совсем уж неправдоподобным. Казалось, ему воздается не только за последние месяцы – за всю жизнь. Попытайся Эрик выразить свои чувства словами – вышли бы одни банальности. Но да: он пил ее любовь, как воду в пустыне, он купался в ней, как в солнечных лучах, он дышал ею – и не мог надышаться.

    К счастью, Эрику не нужны были слова – у него была музыка. Никогда еще ему не работалось так легко, и никогда еще он не писал лучше. Популярность его росла день ото дня – «Рикорди» пришлось пойти на беспрецедентный шаг и выпускать дополнительные тиражи сочинений «Эрика». Газеты продолжали сплетничать о том, кто же скрывается за таинственным коротким псевдонимом. Из «Рикорди» ему передали письмо от директоров Гранд Опера: господа Андре и Фермен предлагали «Эрику» написать для них оперу. Идея смутила его – он никогда еще не брался за столь крупную форму. Но и воодушевила: в глубине души он знал, что вокальные отрывки, которые во множестве выходили из-под его пера, и правда были набросками опер.

    Андре и Фермен оставляли выбор сюжета на его усмотрение. Эрик остановился на «Красавице и Чудовище»: его жизнь теперь была воплощением этой старой сказки.

    Но Эрик не спешил приниматься за работу – на самом деле все, даже музыка, меркло в его сознании по сравнению с Кристиной. Любовь к ней переполняла его душу. Страсть к ней подчинила себе его тело. Он постоянно думал о ней – все время желал ее. Иногда, глядя на ноты очередного своего нового этюда, он краснел – они казались ему непристойными. Он один знал, чем наполнены эти музыкальные фразы.

    Нет, не он один – Кристина тоже понимала его музыку. Понимала ее, как никто другой. Иногда он задавался вопросом: как вышло, что женщина, одаренная такими явными и глубокими творческими способностями, не занимается искусством? Маргерит говорила ему, что Кристина когда-то была танцовщицей. Это было заметно – каждое движение ее было наполнено грацией. Она прекрасно, с большим чувством играла на фортепьяно. И в звуках ее голоса чуткое ухо Эрика улавливало способности к вокалу. Однако Кристина никогда не пела. Однажды он спросил ее, почему. Она ушла от ответа.

    Это был один из редких моментов, когда их отношения окрашивались печалью. Но было еще кое-что, гораздо более важное и тревожное: то, что Кристина не желала расставаться со своим покровителем. Эрик после первой же ночи предложил ей уехать с ним – предложил оставить виконта. Она не согласилась. Это было естественно – даже при том, что Кристина сказала, что любит Эрика, с его стороны дерзостью было предположить, что он с самого начала будет значить для нее больше, чем прежний возлюбленный. Возможно, ее страсть была искренним, но мимолетным увлечением – ей нужно было увериться в своих чувствах. Он решил подождать. Но по мере того, как проходили дни и недели, привязанность Кристины становилась все более явной – расставаясь с ним, она едва сдерживала слезы. Эрик хотел пойти к виконту и объясниться: возможно, им придется решить дело на поединке чести, но композитора это не пугало. Услышав его предложение, Кристина пришла в ужас: она взяла с Эрика торжественную клятву, что он никогда не сделает ничего подобного – что он вообще не станет попадаться на глаза де Шаньи и уж тем более не будет говорить с ним. Эрик не понимал, чего она боится, почему не решается изменить свою жизнь и открыто сойтись с ним. Он пытался как можно деликатнее объяснить ей, что благодаря своим профессиональным доходам и состоянию способен обеспечить ей образ жизни почти такой же, как виконт. Он мог позаботиться о ней – дать ей то, к чему она привыкла.

    Кристина посмотрела на него бесконечно печально и сказала, что это не имеет значения: она не может оставить виконта и они должны позаботиться о том, чтобы тот никогда не узнал об их связи – о самом существовании Эрика.

    Ее преданность виконту причиняла Эрику боль.

    Он ревновал.

    Он видел виконта де Шаньи лишь однажды: узнав о его отъезде в поместье, Кристина вызвала Эрика к себе. Приближаясь к ее особняку, Эрик увидел выходящего из дверей виконта. Он был исключительно красив: светлые волосы, стройная фигура. И лицо – безупречное, идеально правильное лицо с мягкими голубыми глазами. Эрик не понимал, как можно было променять человека с такими чертами – на него. Он не просто ревновал – он смертельно завидовал прелестному мальчику, который сам не сознавал своего счастья.

    Если бы Эрик был на его месте – если бы он осмелился предложить… Если бы смел надеяться… Он ни секунды не колебался бы, он женился бы на Кристине без промедления, несмотря даже на ее положение в свете, испорченную репутацию и балетное прошлое. Несмотря даже на холодное осуждение его матери.

    Его мать, надо отдать ей должное, не говорила ему ни слова – когда, проведя ночь у Кристины, он явился домой, она ничем его не упрекнула. Она сказала лишь, что рада тому, что он стал выходить из дома – нельзя всю жизнь просидеть в четырех стенах. Он сам пытался объяснить ей, что с ним происходит, но она сурово сказала, что не желает знать подробностей: она считает, что он поступает неправильно, глупо и неосторожно, но указывать ему она не в праве.

    Эрик понимал, что она тревожится за него. Но он не видел никаких причин для осуждения его связи, кроме сомнительной репутации Кристины – и ему было больно, что мать так скверно относится к женщине, которая значит для него все. Когда Кристине случалось посещать его на улице де Мирбель, мать встречала ее холодным кивком. Потом она попросила Эрика предупреждать ее о возможных визитах его возлюбленной – и уходила из дома.

    Секретность, которой по требованию Кристины был окружен их роман, причиняла им множество неудобств. Она не могла чересчур открыто принимать Эрика у себя – хотя виконт в связи с недомоганием своего отца в последнее время довольно часто уезжал из Парижа, слуги рано или поздно рассказали бы ему о странных визитах незнакомца, который даже среди бела дня носит черную маску-домино и прячет лицо в тени капюшона.

    Эрику и Кристине приходилось придумывать самые разные способы увидеться.

    Он проскальзывал в особняк Кристины с черного хода, под покровом ночи: она встречала его у задней калитки, прикрывая пламя свечи рукой и кутаясь в плащ, под которым Эрик обнаруживал лишь тонкий шелк пеньюара. В отсутствие матери они встречались на втором этаже дома на улице де Мирбель. Они проводили изредка по паре часов в квартире Маргерит – пока она уезжала на примерку к модистке или выезжала с бароном. Эрику приходилось закрывать Кристине рот поцелуем в зашторенной ложе Опера-Комик, – чтобы ее стоны, вызванные его проникновением, не нарушили ход представления. Случалось даже, что единственным уединенным местом в Париже оказывался наемный экипаж: подняв на секунду взгляд от лица и обнаженной груди Кристины для того, чтобы задернуть шторку на окошке кареты, Эрик видел за ним черные, тонущие в тумане деревья Булонского леса. Возница в таких случаях получал вознаграждение, в пять раз большее, чем заслуживал – только потому, что молчал и не смущал Кристину многозначительными взглядами.

    Когда стало окончательно ясно, что Кристина, несмотря на всю силу своего увлечения, не намерена оставлять виконта, Эрик, при помощи Маргерит, снял небольшую квартиру на Монмартре. В районе, населенном бедными студентами и богемой, никто не обращал внимания на мужчину в маске и женщину в плотной вуали: задыхаясь от смеха и страсти, они взбегали по ступенькам шаткой лестницы, чтобы побыстрее оказаться наедине в полупустой комнате на верхнем этаже. Здесь им никто не мешал – только голуби непрерывно ворковали за стеклом огромного окна, выходившего на занесенные снегом парижские крыши. Иногда Эрик шутил, что на самом деле имеет полное право находиться здесь – он ведь, как-никак, композитор, ему и правда следует жить в богемном квартале.

    Квартира на пятом этаже дома № 18 по улице Габриэль видела много счастья. Лишенный прошлого, Эрик каждую секунду своего настоящего стремился навеки запечатлеть в памяти. Нет прошлого – и бог с ним: зачем знать, что в нем скрыто? Эрик намеревался сам выстроить свое будущее – таким, как ему бы хотелось, и строительным материалом ему служила каждая мелочь, каждый звук, каждая улыбка и движение его возлюбленной. Курлыканье голубей, шум дождя, без устали стучавшего по жестяной кровле, скрип железной кровати. Свет огня в камине, терпкий вкус красного вина в стакане – и на губах Кристины. Шелест платья, которое она скидывала торопливо и небрежно. Темная медь ее кудрей, разметавшихся по льняной подушке. Ее руки, настойчиво снимающие маску с его лица сразу, как только они оказывались наедине. Ее губы, беззастенчиво изучающие его тело. Его имя, произнесенное ее голосом. Ее вздохи, ее тихие стоны. Ее слезы и ее смех.

    Нет, Эрик не помнил своего прошлого. Но одно он знал совершенно точно: в его прошлом не было Кристины. А если так – не все ли равно, что там было? Она была единственным… нет, она была всем, что он хотел помнить и знать.

    


Глава 19.

    Виконт Рауль де Шаньи не мог отделаться от ощущения, что видит крайне неприятный сон.

    Он стоял у подножья парадной лестницы в Гранд Опера. Было 31 декабря 1885 года, и в Опере, по обычаю, устраивали костюмированный бал. Весь свет и полусвет были здесь – народу было тем более много, что знаменитый театр лишь недавно успел полностью восстановить былое великолепие после пожара, устроенного в зрительном зале Призраком Оперы.

    Многие до сих пор, несмотря на явные доказательства обратного, считали Призрака фигурой мифической. Рауль, на горле которого маньяк едва не затянул удавку, наверняка знал, что Призрак существует на самом деле. Вернее, существовал. Еще прошлой зимой виконт с пристрастием расспросил мадам Жири, которая испытывала к безумцу какую-то необъяснимую слабость, и она со всей определенностью сказала – он умер, и она сама похоронила его в подвале под Оперой.

    Рауль тогда вздохнул с облегчением: он не питал к злосчастному сопернику особенной ненависти, а под конец даже почувствовал нечто вроде сострадания, ведь жалкое существо и правда было очень трогательно влюблено в Кристину. Но все равно его смерть избавляла виконта от множества проблем. Будь он жив, Раулю пришлось бы продолжить охоту на него. А это доставило бы огорчение его дорогой Кристине – ведь она, как это ни печально, тоже была по-своему привязана к своему «учителю». Это могло бы омрачить их отношения.

    Будь он жив, Рауль все время опасался бы, что жалкая тварь изменит своему необъяснимо великодушному решению и снова попытается встать между ними – снова попробует украсть Кристину, заманить ее в свой сумеречный мир.

    Да, его смерть была виконту как нельзя кстати. Теперь он мог спокойно наслаждаться любовью Кристины. Конечно, очень жаль, что родители не дали ему жениться на ней. Но, до тех пор пока они любят друг друга, это не имело особенного значения. А потом, он женится на ней – со временем. Непременно женится.

    Так или иначе, Призрак был мертв, а они с Кристиной – счастливы.

    Но вот теперь, глядя на пеструю толпу, заполнившую фойе театра и ступени лестницы, Рауль совершенно явственно видел Призрака. Он стоял возле мраморной колонны на площадке – примерно там же, где и год назад, когда явился на маскарад в образе Красной Смерти. На этот раз в его облике не было ничего столь драматического: он был в обычном фраке и черном домино. Узнать его, однако, было нетрудно – Рауль хорошо помнил рослую, атлетическую фигуру, которую господь дал чудовищу очевидно в качестве компенсации за уродливое лицо. Виконт узнал и разворот плеч, и наклон головы, и манеру жестикулировать во время беседы.

    Хуже всего было то, что беседовал Призрак с Кристиной. Очень оживленно, жизнерадостно, как будто это самое обычное дело – мертвецам вставать из могилы и любезничать с дамами. Кристина смотрела не него, как зачарованная: она улыбалась, в глазах ее был свет, которым она уже несколько недель, если не месяцев, не удосуживалась наградить Рауля. И вот теперь – пожалуйста: смотрела на своего Ангела Музыки так, будто кроме него никого на свете не осталось.

    Такое могло происходить только во сне.

    Разве нет?

    Однако виконту де Шаньи никак не удавалось проснуться. Сколько бы он не тряс головой и не зажмуривал глаза, картина перед ним не исчезала и не менялась. Призрак Оперы был жив. Кристина смотрела на него взглядом, полным любви. В самой обыденности их позы было нечто глубоко оскорбительное для чувств Рауля.

    Это было совершенно невероятно: как так вышло, что покойник оказался теперь на балу, и вел себя так мирно – без зловещей напряженности, которой прежде сопровождалось каждое появление Призрака?

    Как так вышло, что Кристина смотрела на него с таким восхищением – ведь она, кажется, заявляла, что испытывает по отношению к Призраку ужас и отвращение? В крайнем случае – жалость.

    Это было возмутительно. Раулю следовало немедленно позвать жандармов. Нет – ему надо было подняться к ним и прервать их разговор, потребовать объяснений. Если бы только Рауль мог поверить, что Призрак досаждает Кристине своим присутствием, он, не колеблясь, обнажил бы шпагу и прямо тут, посреди лестницы, закончил то, что начал когда-то на кладбище – прикончил бы врага.

    Но Кристина так явно была счастлива, с таким восторгом внимала каждому слову своего собеседника, что Рауль ощутил странную апатию. Стоя там и глядя на ничего не подозревающую пару, виконт вдруг вспомнил десятки коротких вздохов и всхлипов, которые Кристина пыталась от него скрыть, сотни задумчивых, устремленных в пустоту взглядов и мечтательных улыбок. Вспомнил, как она беспричинно хмурилась, как меланхолично пробегали по клавишам рояля ее пальцы, как оживлялось ее лицо, когда ей случалось петь для гостей. Как она деликатно уклонялась от его ласк – в последнее время это происходило все чаще. Как он иногда заставал ее только что вошедшей в дом после необъяснимо долгой прогулки: щеки ее горели, но не мороз или поспешная ходьба были тому причиной.

    Рауль де Шаньи вспомнил все это – и совершенно отчетливо понял то, чего так старательно не замечал вот уже больше года. Кристина любит Призрака – любила его до встречи с Раулем и любила потом, даже сама себя стараясь уверить в обратном. Она любила его, целуя в подземелье, и любила, уходя. Любила, даже поверив в его смерть. Любила, став любовницей виконта. И теперь, каким-то образом вновь обретя своего «ангела», она… любила его.

    Двое людей, стоявших теперь на лестнице, были любовниками – это было очевидно. Близость сквозила в каждом их взгляде, в каждом жесте. Кристина изменила Раулю – предала с человеком, который пытался его убить. Это было отвратительно – любовь любовью, но Рауль всегда считал Кристину своим другом; как она могла настолько забыться?

    Рауль так старался избавить ее от этого монстра – уберечь от него ее тело и вытащить из дьявольских силков душу. И все его усилия ни к чему не привели. Это было несправедливо.

    Это было больно и обидно – как могла она смотреть на это существо с такой страстью? Кажется, на Рауля она никогда так не смотрела.

    Виконт де Шаньи давно уже подобрался к влюбленной паре почти вплотную – еще чуть-чуть, и он сможет услышать их разговор. Они покинули оживленное место на лестнице, прошли на боковую галерею и направились в коридор перед ложами. Рауль наблюдал, как завороженный: вот они подходят к одной из дверей, Кристина, на секунду оставив руку Призрака, достает из-за корсажа ключ… Она отпирает дверь, и оба они скрываются в полумраке ложи. Перед тем, как дверь захлопнулась, Рауль явственно видел, как они слились в поцелуе – он совершенно бесстыдно касался ее груди, а она, закинув руки ему на шею, воскликнула: «Эрик!»

    У Рауля не было ни малейших сомнений в том, что происходит теперь за простой белой дверью с медной цифрой «5», за красными бархатными занавесками.

    Это было невыносимо. Этому надо положить конец. Рауль любит Кристину – он не может допустить, чтобы она вот так вдруг оказалась для него потеряна.

    Ну что же – Рауль знает имя, под которым Призрак осмелился воскреснуть, чтобы снова попытаться разрушить их с Кристиной жизнь. Он разыщет его, и сделает все, что угодно, чтобы избавиться от соперника.

    


Глава 20.

    Кристина сидела, сложив руки на коленях и опустив голову. В лице ее не было ни кровинки – по сравнению с мертвенной бледностью темные волосы и карие глаза смотрелись особенно выигрышно. Даже посреди весьма неприятного разговора Рауль залюбовался ею. С усилием оторвав взгляд от освещенного утренним солнцем трогательного завитка над ее ухом, он продолжил свою речь:

    - Возможно, я повторяюсь, Кристина, но я хочу быть уверенным, что вы меня поняли. Мне все известно о вашей связи – и я не потерплю, чтобы она продолжилась.

    Кристина закусила губу и еще ниже опустила голову. Еще вчера все в ее мире было безоблачно и прекрасно – не может быть, чтобы за одну ночь все так сильно изменилось. Когда Рауль сегодня утром явился к ней в будуар, она встретила его улыбкой – она была так счастлива, что со всем миром готова была поделиться своим солнечным настроением. Но он с порога оглушил ее словами: «Я знаю, что у вас есть любовник. И я знаю, кто он». Кристине оставалось только безмолвно опуститься в кресло – ее молчание и ее отчаяние были лучшим подтверждением правоты Рауля.

    Но виконт и не нуждался ни в каком подтверждении. Три дня новогоднего бала в Опере он провел, занимаясь расследованием. Ему не составило труда сопоставить имя, которым Кристина назвала Призрака в Опере – Эрик – с таинственным композитором, которым восхищался весь Париж и над нотами которого Кристина в последние месяцы пролила немало слез. Естественная логика привела его в издательство «Рикорди», оттуда, как и Кристину когда-то, на улицу де Мирбель. К счастью, во время его визита дома была только Мег: Эрик встречался с возлюбленной, мадам Жири ушла за покупками. Маргерит так трогательно каялась и проливала слезы из своих небесно-голубых глаз, что Рауль проявил великодушие и ушел, не дожидаясь Призрака. Но не раньше, чем вытряс из танцовщицы правду – о том, как они с бароном Кастелло-Барбезак помогли Эрику сойтись с Кристиной. Рауль побывал и у барона – тот, флегматично пожав плечами, подтвердил обвинения. И сказал, что виконту следует иметь в виду две вещи: во-первых, он сам подставился под удар, когда не стал жениться на столь достойной девушке, как Кристина, и что никто не сможет в этой ситуации по-настоящему осудить ее. Во-вторых – что Раулю стоит держаться подальше от Мег: барон не допустит, чтобы он докучал его невесте расспросами и обвинениями.

    После этого Рауль, краснея, расспросил собственных слуг.

    Когда никаких сомнений не осталось, он явился к Кристине.

    Теперь он смотрел на нее со смешанным чувством – в голубых глазах застыла боль, но брови были саркастически приподняты:

    - Признаться, я не могу понять, на что вы рассчитывали, Кристина. Неужели вы думали, что вам удастся сохранить свое распутство в тайне?

    Кристина вспыхнула и впервые за последние полчаса подняла на него взгляд:

    - Не вам, виконт, бросать мне в лицо обвинение в распутстве. Положение, в котором я нахожусь – результат ваших поступков.

    - Вы осмеливаетесь напоминать мне об обязательствах перед вами?

    Кристина покачала головой:

    - Нет. Я хочу лишь, чтобы вы не забывали – я не просила вас брать на себя никаких обязательств, вы сами сделали это. И мое нынешнее положение – результат того, что выполнить их вы оказались не в силах.

    Кровь бросилась в лицо Раулю:

    - Ваше теперешнее положение – результат того, что вы потакали своей постыдной слабости, поощряя ухаживания безумца, и умудрились стать жертвой похищения, навсегда запятнавшего вашу репутацию!..

    - Рауль! Неужели вы сами не понимаете, насколько несправедливы ваши слова? Вы не хуже меня знаете, как все было на самом деле – как вам не совестно повторять досужие домыслы сплетников?

    На секунду виконт замолчал, смущенный. Потом пробормотал:

    - Я и сам теперь не уверен, понимал ли я когда-либо ваши чувства ко мне – и к этому существу. – Услышав слово «существо», Кристина непроизвольно вздрогнула. Заметив это, Рауль продолжил уже гораздо более резким тоном. – В любом случае я не понимаю, какова связь между вашим положением и грязными отношениями, в которые вы вступили!

    - Многие сказали бы, что мое положение в некотором роде предполагает известную неразборчивость в связях. Я ведь, в конце концов, куртизанка.

    Рауль сурово смотрел на нее – после своей саркастической вспышки она вновь склонила голову:

    - Существует огромная разница между нашими отношениями – и вашей необъяснимой привязанностью к этому монстру.

    Кристина подняла на него задумчивые глаза:

    - О да – разница действительно велика… И вы не делаете себе чести, оскорбляя его. Он не монстр и не «существо» - вы не знаете его и не понимаете так, как я.

    Рауль устало провел рукой по глазам – разговор шел не так, как он рассчитывал. Он пришел к ней, полный справедливого гнева – а теперь почему-то чувствовал себя подлецом. Он неожиданно вспомнил, как мадам Жири говорила ему в свое время в Опере: «Он архитектор, музыкант, композитор, волшебник… Он гений, мсье, гений!» Будь проклят этот гений, который так запутал его нежную Кристину – так привлек ее к себе мрачным обаянием каких-то темных, неведомых страстей…

    Затянувшееся молчание вновь нарушила Кристина. Она сказала осторожно:

    - Виконт… Рауль. Я понимаю, что вы оскорблены, но такие вещи случаются: волею судьбы мы с вами избрали образ жизни, при котором понятия о верности несколько… нарушены. Я не хотела того, что теперь происходит. Я прилагала все усилия, чтобы вы не узнали о наших… об Эрике. Я не хотела ничем ранить вас. Теперь, когда это случилось, я готова бесконечно просить у вас прощения. Но я пойму вас, если вы решите прогнать меня… Подумайте сами – разве вам не стоит теперь благодарить небо за удобный случай порвать со мной и доставить тем самым удовольствие вашей матушке?

    Рауль смотрел на нее, не веря своим ушам. Когда он заговорил, в голосе его звучало неподдельное изумление:

    - Погодите-ка, Кристина – вы что, думаете, что я теперь отпущу вас? Вы вообразили, что я вот так просто отдам вас Призраку Оперы?

    Кристине показалось, что виконт как-то особенно подчеркнул последние слова. Но она все еще не понимала:

    - Господи, Рауль, неужели вы хотите снова драться с ним? Неужели я стою в ваших глазах еще одной дуэли?

    Рауль усмехнулся:

    - О, дорогая Кристина – вы безусловно стоите дуэли, и даже не одной – ведь я, как ни странно вам это может показаться, люблю вас. Вот только почему вам пришло в голову, что я стану драться с ним? Он – не человек чести, он вообще не человек. Он не достоин стать моим соперником. У меня есть более действенный способ избавиться от него.

    Кристина почувствовала настоящую тревогу. Ее милый, безобидный Рауль придумал что-то нехорошее – что-то, к чему она не была готова. Она молча вопросительно смотрела на виконта. Тот продолжил:

    - Кристина, ваш любовник – убийца. Сюрте прекратило его поиски лишь потому, что его сообщница и укрывательница, мадам Жири, уверила всех в его смерти. Но стоит мне только намекнуть… Мне нужно только послать отряд жандармов на улицу де Мирбель – и проблема Призрака будет решена раз и навсегда. Согласитесь, узнать нашего героя по приметам будет не сложно!

    Казалось, невозможно было Кристине стать еще бледнее – однако это произошло. Судорожно вцепившись в ткань своей юбки, она спросила шепотом:

    - Вы угрожаете выдать его полиции?

    - Я не просто «угрожаю» – я обещаю вам, что непременно сделаю это. Этот человек, – Рауль язвительно выделил слово, – этот человек – преступник. Нам известно по меньшей мере о двух убийствах, которые он совершил. Его ждет гильотина, и именно туда я его и отправлю.

    Кристина заломила руки:

    - Боже, Рауль, нет – вы не можете… Вы не понимаете. Он изменился – он уже не тот, что прежде… Он начал новую жизнь. Жестоко преследовать его за ошибки прошлого…

    Рауль пристально смотрел на свою возлюбленную – на ее расширенные от ужаса глаза, на нервно сцепленные пальцы… Сможет ли он когда-либо поцеловать Кристину, не ощутив на ее губах вкус чужих губ? Сможет ли в самом деле забыть, что она отдала свое тело его врагу, монстру, животному – что она бесстыдно призналась в любви к этому созданию тьмы? Может быть, нет. Возможно, он ведет себя теперь, как собака на сене. Но он и в самом деле не мог отпустить Кристину… Возможно, это было недостойной слабостью, но он не мог преодолеть себя. Наконец виконт произнес строго:

    - Я рад, конечно, что ваш возлюбленный счел возможным пересмотреть свои взгляды на жизнь… Беда только в том, что его, как вы говорите, «ошибки» – это преступления. И преследовать его за них не только не жестоко – это необходимо.

    Глаза Кристины были полны слез. В гнетущей тишине она встала с кресла, сделала несколько шагов по направлению к Раулю и опустилась перед ним на колени. Она не поднимала глаз от пола, и голос ее звучал глухо:

    - Рауль… Я умоляю вас. Если я когда-либо была дорога вам, если вы сохранили обо мне хотя бы одно теплое воспоминание… пощадите его. Я сделаю для вас все, что угодно.

    Рауль глубоко вздохнул. Этого он добивался – на это рассчитывал. Он знал, что она будет просить за своего Эрика – знал, что сможет диктовать условия. Он одержал победу. Он должен бы радоваться – так почему же у него во рту такой гадкий, гадкий привкус? Виконт посмотрел вниз, на склоненную голову Кристины, и сказал:

    - Поклянитесь, что никогда больше не увидитесь с ним. Сообщите ему, что с сегодняшнего дня между вами все кончено.

    Ее плечи вздрогнули. Она тихо произнесла:

    - Он не поверит мне… Будет искать встреч со мной.

    - О, я уверен, что вы найдете нужные слова. Ведь вы, в отличие от меня, так хорошо его знаете – так понимаете. Наверняка вам придет в голову какой-нибудь убедительный аргумент. Можете, как уже было однажды, назвать его жалким созданием…

    Голова Кристины склонилась еще ниже – голос был едва слышен:

    - Это убьет его.

    Рауль не смог сдержать горького смешка:

    - Меня это не особенно беспокоит… А вам придется рискнуть.

    Она промолчала, но виконт почувствовал, как она напряглась:

    - Могу я увидеть его в последний раз?..

    Рауль чувствовал, как хмель победы ударяет ему в голову:

    - Не думаю, что в этом есть необходимость. Напишите письмо.

    Кристина подняла глаза и долго, едва ли не минуту, смотрела на виконта снизу вверх. Потом она медленно произнесла:

    - Если я сделаю это… Если поклянусь не видеть его – если уговорю оставить меня… Вы пощадите его? Перестанете преследовать? Не станете угрожать его жизни и свободе?

    - Да. Нет… Не стану.

    - Поклянитесь!

    - Клянусь.

    - Тогда клянусь и я… Рауль… Виконт. Я благодарю вас.

    В комнате повисло глубокое молчание. Нарушало его только взволнованное дыхание Рауля – и тихие рыдания Кристины: она сидела на полу, обхватив руками колени виконта, и плакала так, будто никогда не остановится.

    Гадкий привкус во рту никак не проходил.

    


Глава 21.

    Нет. Нет. Нет. Господи, нет. Нет! Этого не может быть – не должно быть. Он не хочет, чтобы так было.

    Руки Эрика дрожали так сильно, что строчки расплывались перед глазами. Но ему и не нужно было перечитывать – каждое слово из ее письма было выжжено в его мозгу каленым железом. Он знал, что там написано – он просто не хотел этому верить. И в то же время знал, что каждое слово – правда.

    Письмо пришло утром. Обыкновенная записка – за прошедший месяц он получил дюжину таких: обычно Кристина уточняла место и время их следующей встречи. Он распечатал его с улыбкой. И в следующую секунду почувствовал, как рушится его мир.

    «Мой дорогой Эрик, в последние дни для меня стало очевидно, что вы воспринимаете наши отношения слишком серьезно. С моей стороны жестоко будет продолжать вводить вас в заблуждение: я испытываю к вам самые теплые чувства, но не разделяю вашей любви. Увы: мой интерес к вам был продиктован любопытством и желанием познакомиться с новыми, неизведанными ранее ощущениями. Простите, если это признание причинит вам боль. Мое любопытство удовлетворено, и я не вижу смысла продолжать нашу связь. Я глубоко сожалею о том, что вынудила вас стать игрушкой своей прихоти, но настоятельно прошу больше не искать встреч со мной. Прощайте – и будьте счастливы. Кристина Даэ».

    Он выпустил письмо из рук и схватился за край стола. Было больно дышать.

    Она не могла написать этого – она не могла так думать. Только не она – его нежная, чуткая, чувственная Кристина. Женщина, которая приняла его любовь, не колеблясь. Женщина, которая страстно целовала его лицо без маски.

    Однако она написала, и теперь все было понятно. Он наконец получил ответы на вопросы, которые мучили его несколько недель. Любопытство. Желание новых ощущений. Прихоть. Она не могла выразиться яснее: сначала она увлеклась им, как новой игрушкой – романтическим незнакомцем с маскарада. Потом… потом она увидела его лицо и продолжила встречаться с ним, потому что ей хотелось узнать, каково это – отдаваться уроду.

    Эрик знал – такое бывает. Красавицы, находящие извращенное удовольствие в объятиях горбунов и карликов. Похотливо целующие лица, подобные его лицу, именно потому, что они – такие. Он знал об этом. Читал об этом.

    Почему он думал, что с ним должно быть по-другому?

    Потому, что она не могла поступить так – его Кристина…

    Глупец! Глупец. Не его Кристина – нет никакой «его» Кристины. Никогда не было – он придумал ее, ослепленный своей страстью. Своей любовью.

    Была только светская шлюха, которой захотелось пощекотать себе нервы.

    Он верил ей. Боготворил ее. Называл ангелом. Посвящал ей музыку.

    Он любил ее. Он любит ее!

    Он был для нее игрушкой. Развлечением. Наверно, ей смешно было выслушивать его страстный бред. Смешно было подыгрывать ему – вторить его любовным признаниям. Ей было любопытно. Любопытно…

    Это было жестоко. Слишком жестоко.

    Даже толпа, которая смеется над уродом в цирковой клетке, не так жестока. Эта толпа по крайней мере честна.

    Эрик метался по комнате, как ослепшее от боли животное – он не разбирал дороги, опрокидывал мебель, расшвыривал по полу нотные листы. Он не сознавал, что плачет – что уже некоторое время рыдает в голос.

    Животное. Он был для нее, как диковинное животное.

    Господи, как же ему жить теперь?

    Ему хотелось в темноту – куда-нибудь, где никто и никогда больше его не увидит. Забиться в самый дальний угол, в самую тесную щель. Зарыться под землю.

    Исчезнуть. Раствориться. Не чувствовать. Не быть.

    Очередной круг по комнате привел его к зеркалу. Он посмотрел на себя – на свое проклятое, несчастное, чудовищное лицо. Лицо, которое Кристина целовала только из извращенного любопытства.

    Правильно он него убрали все зеркала – он не может выносить собственного вида. Еще секунда – и его вырвет от отвращения.

    С рыданием он схватил подсвечник и со всей силы швырнул им в зеркало. Оно разлетелось тысячами серебряных брызг – осколки попали ему на лицо, вонзились в руки. Ему показалось вдруг, что так уже было однажды – и тогда ему было так же больно. Больно не от порезов – больно там, в середине грудной клетки. Говорят, именно там у людей находится душа.

    Там было так больно, что хотелось кричать.

    И он закричал.

    С того момента, как посыльный принес письмо Кристины, мадам Жири и малютка Мег сидели в гостиной, затаив дыхание. Мег рассказала матери о визите де Шаньи, и обе женщины с тревогой наблюдали за развитием событий. С того момента, как начался этот странный роман между непомнящим себя человеком и отчаянно тоскующей по нему женщиной, мадам Жири ждала чего-то в этом роде – и холодела, представляя себе реакцию Эрика, когда все это закончится. А оно должно было закончиться – это было очевидно и неизбежно.

    Ее воображение меркло перед реальностью.

    Уже несколько минут они слышали из его спальни грохот падающей мебели и рыдания. Когда раздался звон разбитого стекла и, вслед за тем, крик, больше похожий на звериный вой, мадам Жири не выдержала:

    - Я пойду к нему. Бог знает, что он с собой сделает.

    Она поднялась по лестнице и тихонько открыла дверь Эрика – к счастью, он не стал запираться.

    Он стоял, склонившись над своим туалетным столом и опустив руки в таз с водой. Вокруг него все было засыпано осколками разбитого зеркала. На лице и одежде у него была кровь. На секунду мадам Жири показалось, что она переживает гротескное и страшное дежавю – он снова брошен, и снова опускает в воду перерезанные запястья. Но потом она поняла, что он поранился случайно – что он просто машинально пытается смыть кровь. Она стремительно подошла к нему, взяла за руку:

    - Эрик… Боже мой, что ты творишь? Что ты сделал с руками?..

    Он молчал. Пока она доставала из его ладоней застрявшие осколки, он смотрел будто сквозь нее. Позволил сделать себе перевязку, отвести к креслу и усадить в него.

    На секунду оставив Эрика, мадам Жири обвела взглядом комнату и увидела среди нотных листов на полу записку Кристины. Она была похожа на ее предыдущие письма к Эрику – счастливые, бездумные листки, отмечающие часы радостных свиданий. Мадам Жири знала, что этих записок ровно четырнадцать, и что все их Эрик хранит под подушкой.

    Но это письмо было совсем не таким, как прежние. Прочитав его, мадам Жири содрогнулась. Кристина не ошиблась – она нашла именно те слова, равнодушные и жестокие, после которых Эрик никогда, ни за что не приблизится к ней снова.

    Никогда не попадется на глаза виконту де Шаньи.

    И, значит, будет в безопасности. Если выживет, конечно.

    Мадам Жири подняла глаза и решительно обратилась к своему названому сыну:

    - Эрик. Тебе нужно на некоторое время уехать из Парижа.

    Он смотрел на нее безмолвно и равнодушно – на секунду она усомнилась, что он ее слышит. Потом медленно кивнул – и закрыл глаза.

    Это была хоть какая-то иллюзия темноты.

    


Глава 22.

    
Январь. Февраль. Март.

    Длинные, благословенно темные ночи, когда тишину в доме нарушает только вой ветра – и треск старых деревянных ставней. Пасмурные, милосердно короткие дни.

    Низкие темные тучи, которые на горизонте встречаются с бескрайними, седыми от снега полями. Черные, мокрые стволы облетевших деревьев. Влажный ветер, который с каждым днем все больше пахнет весной.

    Редкий крик ворона. Звон церковного колокола, далеко разносящийся над плоской, унылой равниной.

    Одиночество, которое кажется невыносимым – и единственное позволяет остаться в живых. Вот только зачем?

    В первый месяц Эрик не выходил на улицу ни разу. В маленьком деревенском доме в местечке Периньи, куда отправила его мать, развлекаться было нечем – но ему и не нужны были развлечения. Три комнаты, кухня и чердак – наследство от дальнего родственника, которое у мадам Жири руки не дошли продать. Десяток книг. Винный погреб. Рояль, который она настойчиво доставила из Парижа, несмотря на полное равнодушие Эрика.

    Раз в три дня приходила старуха из деревни – прибрать немного и приготовить еды. Постепенно она забросила это дело – Эрик не притрагивался к ее стряпне. Через пару недель старуха стала просто приносить свежий хлеб – и через три дня скармливать его, едва початый и зачерствевший, свиньям.

    Иногда, глядя на бледного молодого человека в маске, который при ее появлении тихо, как тень, скрывался в глубине спальни, она думала – господи, в чем его душа держится?

    Эрик и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Он не знал, зачем и почему каждое утро дает себе труд открыть глаза, одевается и пускается бродить по дому, как призрак. Ему было ничего не нужно – он ел через силу и только когда вспоминал об этом. Умывался каждое утро, как автомат. Не хотелось быть противным самому себе.

    Это было глупо – он и так был себе противен. Мог бы и не мыться.

    Он много пил – вино помогало ему спать. Не думать. Погружаться в темноту.

    Все окна жалкого домика он плотно зашторил. Даже тусклый свет зимних дней был для него невыносим – ему было по-настоящему больно. Глаза резало.

    Хотя это, возможно, было от слез. Потому что Эрик плакал – как ни унизительно и глупо это было для взрослого мужчины. Лежал на кровати, уткнувшись лицом в покрывало и кусая собственный кулак, чтобы заглушить рыдания, которые все равно некому было слушать. Сидел в кресле, глядя в стену – и не замечая, что по щекам его давно уже текут слезы.

    Он думал о ней каждую секунду каждого дня. Хотел забыть ее – хотел ненавидеть. И вместо этого просыпался по ночам от того, что желал ее – и проклинал свое тело за унизительную слабость. Он любил ее. Все в ней – ее печальные глаза, ее мягкие кудри, ее необъяснимо музыкальный голос, ее улыбки, ее страстные прикосновения… Все, что было лишь циничной насмешкой.

    Все, что было самым драгоценным воспоминанием его жизни.

    Она не любила его – не любила никогда, ни единой секунды. Ну, может быть, чуть-чуть – на маскараде, когда он явился к ней таким романтическим, насквозь фальшивым героем. Нет, и тогда не любила – с чего бы ей было любить его?

    Она просто хотела развлечься, и он попался ей под руку. Он оказался необычным, увлекательным развлечением. Диковинным зверьком.

    И все же он был благодарен ей. Самой жалкой в его положении была благодарность, которую он испытывал к Кристине за каждое проведенное вместе мгновение, за каждый взгляд и мимолетное касание руки. Она подарила ему счастье, которое он не мыслил возможным. Ему ли удивляться, что оно и правда оказалось невозможным?

    Хуже всего было то, что он верил ей. Глупо, конечно. Но он и теперь, вспоминая их разговоры и объятия, вынужден был напоминать себе, что все в ее поведении было ложью. Невозможно – она была так нежна, так щедра, так… искренна. И так жестока.

    По мере того, как теплел воздух за стенами дома и снег сменялся дождем, он волей неволей стал время от времени выходить на улицу. В основном – для того, чтобы так же безучастно, как в стену, смотреть на окрестные поля. И на оголенные, но постепенно оживающие с приближением весны деревья.

    Естественный процесс пробуждения жизни не внушал ему ни капли оптимизма, ни единой светлой мысли. Он не мог заставить себя думать о будущем. У него не было будущего. Она была всем, чего он ждал от жизни – она и была его жизнью. Он сказал ей как-то, что только она дает ему крылья. Она не просто подрезала ему перья – она сами крылья отсекла, оставив лишь кровоточащие обрубки. Потеряв ее, он и правда не знал, почему продолжает дышать.

    Эрик обнаружил, что сидеть и заливаться слезами можно не только в своей спальне, но и на бревне в ближайшей роще.

    Когда снег окончательно растаял и земля стала покрываться островками травы, он начал совершать долгие прогулки по окрестностям – и писать музыку.

    Вернее, он стал играть на рояле – записывать какофонию и сумятицу, которую его пальцы извлекали из клавиш, ему было неловко. Это не было похоже на музыку – это были какие-то стоны.

    Рояль не годился для таких упражнений. Ему больше подошел бы орган.

    Он сам не заметил, как с музыкой ему стало немножко легче встречать каждый новый день. Сидя за роялем, он чувствовал, будто рассказывает кому-то о своей боли, унижении, разбитых надеждах. О своей любви. Ему некому было рассказать – в самом деле, как расскажешь такое матери или сестре, даже если ты им очень дорог? Такие вещи он мог бы рассказать только… Кристине. Той Кристине, которой никогда не было – той, что существовала лишь в его воображении.

    Хуже быть не может – знать, что обманываешь себя, и не иметь силы воли избавиться от иллюзий!

    В один из дней середины марта Эрику показалось, что зима вернулась: от налетевшей бури стало темно, ветер так сильно качал деревья, что они издавали тихие стоны. Сидя за роялем, он услышал глухой стук – и звон стекла. Видимо, ветка старой яблони, которая росла почти вплотную к дому, разбила окно на чердаке. Пустяки – там лежит всякий хлам, пусть его заливает дождем…

    Но почти сразу вслед за этим к шуму начавшегося дождя добавился еще один звук. Эрик прислушался… Это было лихорадочное трепетание крыльев: видимо, в разбитое окно на чердак залетела птица и теперь металась, испуганная, неожиданно оказавшись в тюрьме. С проклятьем Эрик поднялся из-за рояля. Надо выпустить ее – во-первых, ему жалко ни в чем не повинное создание, которое сбилось с пути. Во-вторых, шум, который она устраивает, все равно не даст ему сосредоточиться.

    Взяв свечу – темнота, казалось, усиливается с каждой секундой, – Эрик поднялся по скрипучей лестнице на чердак. На двери висел замок – массивный, но ржавый. Удар кочерги, найденной Эриком у камина, и от замка осталось одно воспоминание. Открыв дверь, он сразу увидел птицу – яркую, очень красивую голубую сойку. Она забилась под стропильную балку и смотрела на него маленькими бусинками глаз, дрожа всем тельцем. Потом внезапно сорвалась с места и снова заметалась по чердаку – только чтобы приткнуться в другом углу.

    Эрик снял было сюртук – ему нужно было чем-то загнать ее, направить к окну. Но ткань показалась ему слишком тяжелой – он боялся ненароком сломать сойке крыло. Он огляделся в поисках подходящей замены и увидел сундук, накрытый куском серого холста. Это было то, что нужно.

    Он взял холст, встряхнул его – поднялось облако пыли, которая, как почему-то вдруг показалось Эрику, пахла увядшими розами. Отогнав странную фантазию, он сосредоточился на своей незваной гостье.

    Она снова пустилась в полет, и Эрику понадобилось всего одно стремительное движение, чтобы набросить на нее ткань. Птица забилась еще сильнее – когда он подходил к окну, она умудрилась царапнуть лапками его руку. От неожиданности он на секунду потерял равновесие и споткнулся о сундук. Крышка его открылась.

    Проклиная сойку и боль в ушибленной ноге, Эрик торопливо выпустил птицу в окно. Она мгновенно исчезла в темноте сада.

    Эрик вернулся к сундуку, чтобы захлопнуть крышку.

    И замер, разглядывая его содержимое.

    В сундуке, затянутые слоем пыли, лежали несколько сухих роз, перевязанных черной лентой – и толстая пачка нотной бумаги, исписанной его почерком.

    


Глава 23.

    
Январь. Февраль. Март.

    Долгие переезды в карете – из одного города в другой. Шум городских улиц и звенящая тишина деревень. Дни, занятые пустыми разговорами. Ночи, заполненные стыдом и притворством.

    Альпы, затянутые утренним туманом. Плеск волн грязного канала. Кипарисы, освещенные лунным светом. Тосканские холмы, влажные от теплого дождя: по склонам их неторопливо движутся груженые тюками ослики.

    Крошечная, словно из одного куска мрамора вырезанная, скульптурно прекрасная Флоренция. Промозглая, неправдоподобно красивая и пропахшая рыбой Венеция. Сырой, холодный, неприветливый и скучный Милан.

    Рауль де Шаньи увез Кристину в Италию. Ей явно необходимо было развеяться – после Нового года она была сама не своя. Побледнела, похудела. Все время плакала. Ей нужно, нужно было развлечься. Конечно, зима – не лучшее время для поездки в Италию, но это все-таки что-то. Главное – не оставаться в Париже.

    Отправив письмо – каждое его слово было тщательно продумано и далось ей кровью – Кристина неделю не выходила из своей спальни. Она отказывалась видеть Рауля, и он, надо отдать ему должное, и сам не искал с ней встречи.

    Она не могла себе представить, что он еще когда-нибудь захочет поцеловать ее, прикоснуться к ней. Она была потрясена, когда через пару недель виконт снова заявил свои права на нее.

    Она приняла его. Как наказание, которое заслужила.

    Она заслужила наказание, потому что думала только о собственных удовольствиях. Она неосторожно, бездумно играла чувствами и судьбой человека, которого любила. Она просто хотела быть с ним – и не подумала о том, чем может обернуться исполнение ее желаний.

    И она погубила его. Все равно что убила. Она отняла у него надежду – она отравила самые светлые воспоминания. Назвала насмешкой то, что было ему бесконечно дорого.

    Она снова оставила его. В прошлый раз, уходя, она поцеловала его. Она вернулась – посмотрела ему в глаза, оставила знак своего прощения и понимания. Знак их глубокой близости – знак связи, которая будет между ними всегда.

    На это раз она на прощание оскорбила его и унизила.

    Ему ведь невдомек было, что она сделала это ради спасения его жизни.

    Если бы не ее легкомыслие, его жизнь не оказалась бы в опасности.

    Как всегда, она думала только о себе – о своих желаниях и огорчениях. А что же он? Один раз, потеряв ее, он уже пытался умереть. Господи, что будет с ним теперь? Ведь он так изменился – стал так беззащитен… Он так верил ей.

    Она надеялась только, что он возненавидит ее за то, что она сделала, и ненависть уменьшит глубину его отчаяния – поможет ему выжить. Раньше ненависть помогала ему сражаться с миром. Может быть, теперь он вновь обретет часть своего оружия – своих защитных доспехов.

    Через неделю после разговора с Раулем, выйдя наконец из спальни, Кристина обнаружила на подносе с почтой в будуаре письмо от мадам Жири. Короткое и холодное – но по-своему утешительное. «Он жив – и, мне кажется, на этот раз за его жизнь можно не опасаться. Это все, что тебе следует знать. Ты поступила разумно – теперь он в безопасности. Мне жаль тебя, дитя. Я не могу не повторить, что предупреждала тебя. Он не знал, что творит. Но ты могла бы быть мудрее».

    Читая письмо, Кристина хотела закричать в лицо своей бывшей наставнице, что в ее поступках было не только зло – что она подарила Эрику счастье, подарила мгновения любви, которой он был лишен всю жизнь. Но, только подумав об этом, Кристина сглотнула слезы: то, как она оттолкнула его, перечеркнуло все хорошее, что было между ними. Она сама сказала ему, что все это было ложью.

    Больше Кристине неоткуда было получить известия о нем: по вполне понятным причинам виконт рассорился с бароном Кастелло-Барбезак, и потому Мег было неловко посещать подругу. Сама же Кристина не хотела выезжать – она не доверяла себе. Неловко было бы разрыдаться у кого-нибудь в салоне, услышав его новый этюд.

    Как ни тягостно ей было присутствие Рауля, она едва ли не с радостью согласилась поехать в Италию. Все равно Париж превратился для нее в пустыню.

    Но в Италии Кристине не стало веселее. Эта страна была полна высоких черноволосых мужчин. Здесь повсюду подавали терпкое красное вино – почти такое же, как то, что они пили с Эриком на Монмартре.

    И здесь повсюду звучала музыка. Уличные музыканты играли на гитарах и скрипках, ночную тишину разрывали нестройные звуки серенад. На каждом углу стоял шарманщик. И оперные театры, казалось, были в каждой деревне.

    Сначала это казалось невыносимым. А потом оказалось спасением.

    Это произошло неожиданно – в ложе Ла Скала. Кристина смотрела на бело-золотой зал, бездумно обводила глазами публику. Театр был набит битком – опять пела Аделина Патти.

    На это раз – Леонору в Il Trovatore.

    История снова показалась Кристине похожей на ее жизнь. Леонора готова была принадлежать другому – и умереть, чтобы спасти своего возлюбленного Манрико. На его далекий призыв не забывать его она отвечала: Tu vedrai che amor in terra, Mai del mio non fu pui forte… O col prezzo di mia vita, La tua vita salvero, O con te per sempre unita, Nella tomba scendero… «Ты увидишь, что на свете нет ничего сильнее моей любви… Ценой своей жизни я спасу твою – и, навеки соединившись с тобой, сойду в могилу…»

    Патти пела, как всегда, прекрасно.

    Но на этот раз Кристина не могла отделаться от желания спеть эти слова – и эти звуки – самой. Она никогда не разучивала Леонору с Призраком. Еще одна упущенная возможность, еще одно воспоминание, которого она была лишена. Но это делало ее… свободной – в первый раз за последние годы она могла не просто сделать то, чего ей хочется. Она могла сделать что-то сама.

    Она хотела быть с Эриком. Но этому никогда не бывать.

    Но ведь был еще один способ быть с ним – исполнить то, для чего он ее предназначил, для чего явился к ней с самого начала. Петь. Подарить миру голос и сердце, которые он вложил в нее.

    Она могла сделать это одна. Для него – но без него…

    Сидя в переполненном зале Ла Скала, Кристина впервые ясно осознала, что никогда больше не увидит Призрака. И одновременно поняла, что это… не имеет большого значения. Есть вещи поважнее страсти, важнее близости и возможности быть рядом. Кристина едва не рассмеялась: все это время она была в отчаянии, а ведь у нее был простой способ оказаться рядом с ним, способ, которому не могли помешать ни Рауль, ни жандармы, ни смерть, которая рано или поздно придет за ним – и за ней.

    Они всегда смогут быть вместе в том странном, неизведанном и новом мире, который возникал каждый раз, когда она пела для него.

    Терпеливо дослушав Патти до конца, Кристина долго вежливо хлопала ладонями, затянутыми в атласные перчатки. Когда аплодисменты стали стихать, она обернулась к своему белокурому спутнику:

    - Рауль… Если вы не возражаете, я хотела бы вернуться в Париж.

    И добавила про себя: «И я хотела бы вернуться на сцену».

    


Глава 24.

    Заинтригованный, Эрик склонился над сундуком. На первый взгляд в его содержимом не было ничего странного: вполне естественно, что мать хранила на чердаке в деревне его старые музыкальные черновики. Цветы объяснить было сложнее… Может быть, кто-то дарил их ему – например, поклонники: он ведь был композитором, должны же у него были быть поклонники?

    По спине Эрика пробежал холодок, который не имел ничего общего с промозглой погодой и сквозняком, залетавшим в разбитое чердачное окно. В этом сундуке хранились вещи из его забытого прошлого.

    Эрик присмотрелся к нотам повнимательнее и сразу понял, что его первое предположение оказалось неверным: записи были не черновиками, а чистовыми копиями, хотя и переписанными его собственной рукой. И это были не разрозненные фрагменты – судя по всему, в сундуке хранилась партитура целой оперы. Не хватало пары страниц в начале и в конце, но и без того было очевидно: опера была довольно объемной и весьма сложно оркестрованной. Эрик испугался: до какой же степени пострадал его разум, если он полностью забыл, что написал целую оперу?

    Эрик вчитался в партитуру. Собственная музыка показалась ему немного странной: похоже, во время сочинения разум его находился в смятении – мелодии были нервными и неровными, музыка казалась наполненной ненавистью и болью. Для драматической истории о дон Жуане – а речь в опере шла именно о нем – это было слишком. Даже центральный дуэт между Жуаном и Аминтой – крестьянской девушкой, которую он соблазнял, притворяясь собственным слугой – был исполнен мрачной чувственности.

    Дуэт, кстати, был хорош – вчитываясь в ноты, Эрик невольно стал мурлыкать себе под нос мужскую партию… Когда он дошел до места, где должна была вступать Аминта, перед глазами его неожиданно встало лицо Кристины. Он так и видел ее – кудрявые волосы распущены, глаза расширены от изумления, страха и страсти. Видел розу в ее волосах, видел, как падает с ее плеча легкий рукав платья… Он мог бы поклясться, что слышит ее голос.

    Глупость какая! Кристина – не певица, он никогда не слышал ее голоса. Он просто снова уступил своей слабости – погрузился в воспоминания об утраченной страсти. Воспоминания, которые навеяла его собственная музыка.

    Наваждение не проходило: Кристина Даэ мерещилась Эрику в каждой ноте его «Дон Жуана».

    Не в силах выносить это дольше, он отодвинул партитуру в сторону: он потом ее дочитает. Он с любопытством заглянул в глубину сундука. Под нотными листами лежала еще непонятная тряпица –кусок черного бархата. В него было что-то завернуто. Эрик осторожно развернул ткань – и вздрогнул.

    С черной поверхности бархата на него пустой глазницей смотрела белая кожаная полумаска. Не домино, а асимметричная маска, которая должна закрывать половину лица. Правую половину. Ту, где у него ожог.

    Словно в трансе, Эрик взял маску в левую руку. Правой провел по лицу, очередной раз проследив все неровности своего увечья. Потом, едва отдавая себе отчет в том, что делает, он поднес маску к лицу и надел. Она крепилась на затылке тончайшим шелковым шнурком.

    Ему не нужно было смотреться в зеркало – он знал, что маска подходит ему безупречно и закрывает ровно столько, сколько нужно. Как будто сделана была специально для него.

    Что за чертовщина… Эти вещи явно лежат здесь давно – на партитуре «Дон Жуана» стоит дата «1884». Это больше года назад, до пожара… Это вещи из его прошлого. Зачем ему тогда нужна была маска – такая маска?

    Эрик не мог себе представить ответа на этот вопрос. Самое странное, что он ощущал себя в маске удивительно гармонично. Ему было удобно, он чувствовал себя защищенным, как будто бы ходил в ней всю жизнь – казалось, маска была от него неотделима. Казалось, что вместе с маской он обрел нечто важное – нечто, без чего он никогда бы не смог стать самим собой.

    Надев маску, Эрик в первый раз поверил, что рано или поздно вспомнит свое прошлое. Он не знал, радоваться этой уверенности – или ужасаться.

    Может, это мать заготовила для него маску, надеясь, что так ему легче будет выходить к людям? Но что тогда она делала здесь, на запертом чердаке, вместе со старой партитурой и увядшими цветами?

    Поглаживая гладкую поверхность маски кончиками пальцев, он снова склонился над сундуком. Ему показалось, что в неверном свете свечи что-то блеснуло на дне. Так и есть: рука Эрика нащупала в темном уголке маленький твердый предмет. Кольцо. Явно очень дорогое, но скромного и сдержанного вида: маленький сапфир, окруженный россыпью бриллиантов. Такие кольца дарят на помолвку.

    Отчего оно лежало в сундуке с вещами Эрика? Кому он дарил его – кто вернул ему это кольцо? Или – не ему? Сундук этот собирала мать… Может, у Эрика была когда-то возлюбленная – невеста – которая не сочла возможным оставаться с ним после того, что случилось с его лицом, и вернула кольцо мадам Жири?

    Эрик попытался примерить кольцо. Это было не особенно умно: украшение было явно женским, и оно должно было быть ему мало. За последние недели, проведенные на библейской диете из вина и хлеба, он похудел, но кольцо все равно надевалось только на мизинец.

    Все это было странно. Каждый новый предмет, найденный им, не вносил ясности в головоломку его прошлого – он только больше запутывался. Нетерпеливо вздохнув, Эрик снял кольцо – все-таки оно было ему туговато – и машинально положил в карман жилета. И снова склонился над сундуком.

    Под черным бархатом, в который была завернута маска, оказался еще один слой бумаг. Снова ноты – снова его музыка, которой он совершенно не помнил. Эрик заинтересованно перебирал листки. Вот теперь перед ним были разрозненные фрагменты: инструментальные и вокальные отрывки. Без названий, без начала и конца. Сами листки были в скверном состоянии – явно пострадали от сырости и помялись. На одном или двух были следы грязных подметок – будто кто-то топтал упавшую на пол бумагу ногами.

    Похоже, мать заботливо сложила в этот сундук все барахло, которое Эрик успел накопить за жизнь. Он усмехнулся было такой сентиментальности, но потом одернул себя: она собирала все это вскоре после пожара, когда он лежал при смерти. Ее действия было легко понять – она знала, что в любой момент может потерять его.

    От этой мысли Эрик почувствовал себя неуютно. Он снова огорчил мать – он устроил безобразную истерику из-за своего расставания с Кристиной… Он вел себя, как ребенок. Это было некрасиво по отношению к мадам Жири – она столько перенесла за последний год… Он должен вернуться в Париж – должен показать, что ей незачем теперь из-за него тревожиться. Он справится с собой. Непременно.

    Он завтра же поедет. К чему продолжать торчать тут, в деревне? Может быть, в Париже он сможет, наконец, взять себя в руки и начнет писать оперу, которую обещал господам Андре и Фермену.

    Заодно он сможет спросить мать про маску и кольцо. Вообще она удивительно неохотно отвечает на его вопросы о прошлом – наверное, не хочет причинять лишнюю боль. Но об этих вещах она просто обязана будет ему рассказать.

    От принятого решения Эрику сразу стало легче на душе. Он рассеянно глянул на нотный листок, который все еще держал в руке, намереваясь положить его обратно в сундук. Это была неплохая вещь – как ни странно, колыбельная. Правда, слова в ней совсем не успокаивающие – все про разбуженное воображение и души, которые отправляются в путешествие по новому миру. Лирический герой колыбельной уговаривал кого-то прикоснуться к нему – довериться ему…

    Странно. В сознании Эрика далеким эхом прозвучал шепот Кристины: «Прикоснитесь ко мне… Доверьтесь мне…»

    Сколько же можно себя мучить! Он уже в любой ерунде готов увидеть напоминание о ней. Это какое-то наваждение – так можно с ума сойти.

    На полях была еще какая-то запись – Эрик с трудом мог разглядеть ее в тусклом свете единственной свечи. Он поднес бумагу ближе к пламени и присмотрелся.

    Мелкими, дрожащими, наползающими друг на друга буквами было написано имя – «Кристина». Один раз, другой, третий… Эрик насчитал десять повторений. Не зная, что и подумать, он быстро перевернул лист – и оцепенел.

    С оборотной стороны нотного листа на него смотрело лицо Кристины. Это был простой карандашный набросок, но сходство было уловлено безупречно: деликатный овал лица, широко распахнутые испуганные глаза, полуоткрытые губы, непокорные кудри. Рисунок был полон безысходной нежности.

    А внизу – снова слова, снова эти же неровные каракули: Кристина, Кристина, Кристина, Кристина…

    Под рисунком стояла дата: «1883».

    Ее лицо. Ее имя. Его рисунок. Его почерк.

    Наверное, он все-таки сошел с ума. Или нет?

    Этот рисунок, эти ноты, на которых десятки раз, как заклинание, было повторено ее имя, означали одно: она была в его прошлом. Он знал ее раньше. Любил ее раньше. Знал и любил еще до того, как языки пламени превратили его лицо – и его жизнь – в ночной кошмар.

    Эрику стало трудно дышать. Он был испуган, потрясен – он не знал, что думать. И он был… в ярости. Это было новое ощущение – Эрик считал себя человеком довольно мягким – но оно, странным образом, добавляло ему уверенности в себе. Он был взбешен – и от этого чувствовал себя сильнее... Мысли теснились у него в мозгу, мешая друг другу. Что за игру она затеяла с ним? Знала ли Кристина его раньше – до того, как он объявился у нее на маскараде? Обманывала, скрывая их прошлую связь? Помнила ли она его прежнее лицо? Знала ли об увечье? Может быть, она жалела бывшего поклонника, пораженного несчастьем? Или все это время она просто смеялась над ним, выставляя его дураком? К черту ее требование не искать встреч с ней, к черту вежливость и деликатность! Она что-то знала о нем – о них – и пыталась это скрыть. Он должен все выяснить.

    И он должен… он сможет снова увидеть ее. Боль и надежда, которые Эрик два с половиной месяца гасил в своем сердце, вспыхнули вновь – достаточно оказалось одного порыва ветра, разбившего стекло и впустившего на заброшенный чердак испуганную сойку. Но то, что он обнаружил, и правда нельзя оставить без внимания. Он должен увидеться с Кристиной.

    


Глава 25.

    Снежная буря не миновала и Париж: город накрыло пеленой тумана и слякоти. Было около четырех часов пополудни, но уже стало смеркаться. Эрик стремительно двигался по узким улочкам квартала Марэ. С каждым шагом площадь Вогезов была все ближе – каждый шаг приближал его к Кристине. Сердце его билось где-то в горле. Он жаждал увидеть ее. Он смертельно боялся их встречи.

    По пути в Париж он три раза поворачивал назад – три раза в панике убеждал себя, что видеться им бесполезно, и трижды терпеливо объяснял сам себе, что он не к возлюбленной едет, а к человеку, который владеет ключами от его прошлого. Какая ирония, что ключи эти – в руках женщины, которой он не мог доверять! Кто знает, как она встретит его. Возможно, как раз теперь она в объятиях Рауля – или нового любовника. Эрик горько усмехнулся этой простой мысли. Он напоминал себе героя оффенбаховских «Сказок Гофмана»: человека, который подарил возлюбленной, венецианской куртизанке Джульетте, свое отражение в зеркале – свою душу. А она в ответ только расхохоталась и предала его – передарила его отражение врагу. И изменила ему с собственным шутом. Что ж, у Эрика было одно утешение: если душа его так же страшна, как отражение в зеркале, Кристина не примет такого подарка. Его душа не нужна ей даже для того, чтобы выбросить…

    В черте города Эрик усилием воли заставил себя двигаться вперед без остановок. Одна улица, один квартал… Один дом. Вот он стоит наконец перед калиткой, ведущей в небольшой сад во дворе ее особняка. У этой калитки она много раз встречала его – у Эрика все еще был ключ. Скрепя сердце, он отворил дверь и оказался во дворе.

    Была среда – в этот день, насколько он помнил, у слуг Кристины был выходной. Ради Эрика она всегда отпускала их пораньше. Возможно, так было и теперь: первые впечатления подтверждали его предположение. Окна кухни были освещены, но там не было ни души. Безлюдными казалась и конюшня, и каретный сарай. Это хорошо – чем меньше свидетелей у его встречи с Кристиной, тем лучше. Эрик заглянул в конюшню и облегченно вздохнул: лошадей виконта там не было.

    Эрик остановился посреди двора, у небольшого фонтана, украшенного нелепой статуэткой черного бронзового ангелочка, и попытался собраться с мыслями. Он должен сразу объяснить ей, что пришел не ради любви – не ради того, чтобы умолять ее вернуться. Есть предел унижениям, которые он может вынести – и он не готов встретить раздражение или, что еще хуже, жалость в ее взгляде. Он должен сразу сказать, что у него просто появились вопросы… Что ему нужно лишь узнать…

    Эрик смотрел на окна здания. Почти все были плотно зашторены. За каким из них была она? Чем она занималась теперь?

    Словно в ответ на его вопрос, в окне одной из комнат первого этажа появился свет – кто-то вошел туда с подсвечником. Кристина: он ясно видел ее. Она прошла по комнате, зажигая остальные свечи. Эрик узнал комнату – это был музыкальный салон. Здесь у Кристины стоял концертный рояль, за которым ему самому случалось сидеть, показывая ей новые вещи. Казалось, это было целую жизнь назад.

    Теперь комната была ярко освещена. Кристина подошла к роялю и склонилась над ним в задумчивости. Господи, как же она была прекрасна! Она показалась Эрику чуть бледнее и худее, чем раньше, и гораздо печальнее. В последний раз – они встречались на улице Габриэль второго января, через день после маскарада в Опере, – он видел ее смеющейся. На следующее утро он получил ее письмо…

    Не стоит начинать – он пришел не за этим. Эрик продолжил наблюдать за ней и почувствовал, как в груди его поднимается странное чувство – смесь неловкости, страха и возбуждения: было что-то до боли знакомое в том, чтобы следить за Кристиной из-за стекла. Она села за рояль, открыла крышку. Провела пальцами по клавишам. В тишине темного, пустого двора Эрик ясно слышал каждый звук. Мелодия была ему хорошо знакома – вступление к арии Виолетты из первого акта «Травиаты». Кристина кивнула головой, словно отвечая каким-то своим тайным мыслям.

    И запела.

    Di quell’amor ch’e’ palpito, Dell’universo intero, Misterioso, altero. Croce e delizia al cor… «Любовь… В каждом вздохе любящего – вселенная, целый мир, новый и незнакомый… Восторг и страдание сердца…»

    Ее голос… У Эрика не было слов, чтобы описать ее голос – каждый звук, каждая безупречная нота, каждое дыхание эхом отдавались в его сердце. Оно забилось так быстро, что, казалось, Эрик может слышать гул крови, лихорадочно устремившейся по венам. Между ним и окружающим миром словно легла пелена тумана – густого и вязкого, но совершенно прозрачного. Он видел и чувствовал все вокруг отчетливо и ясно – влажный воздух, движение ветвей оголенных деревьев, вечернее небо со стремительно летящими облаками, капли воды, падающие на его лицо, серое здание, светлое окно, склоненная голова девушки. Но он видел и чувствовал это – но не только это.

    Испуганные, злые, презрительные взгляды сотен и сотен незнакомых глаз. Люди, которые указывают на него пальцами и хохочут в голос. Люди, которые вздрагивают от ужаса.

    Плеть, хлещущая его спину. Комья грязи, летящие ему в лицо.

    Его лицо.

    Отражение в зеркале, в воде, в любой гладкой поверхности – лицо мальчика и лицо взрослого мужчины. Всегда, всегда одно и то же лицо… Чудовищное, гротескное, поделенное на две половины. Его собственное, его настоящее лицо.

    Расширенные, испуганные, полные жалости и недоумения, полные слез глаза – девушка смотрит на него и приближает губы для робкого поцелуя, надевая на палец кольцо с сапфиром и бриллиантами. Кольцо, которое она не хочет носить. Кристина.

    Холодные, злые, усталые глаза другой женщины – женщины, которая вкладывает маску в протянутые к ней руки ребенка и отворачивается от его поцелуя.

    Налитые кровью, пьяные глаза его мучителя – они начинают вылезать из орбит по мере того, как затягивается на шее удавка.

    Добрый, спокойный взгляд девочки-подростка, которая берет его за руку и ведет в темноту – в безопасность.

    Заплаканная маленькая девочка, при виде которой сердце перевернулось и облилось кровью от нежности. Кристина.

    Девушка, которая с сияющим взглядом оборачивается к зеркалу и повторяет за ним слова и мелодии великих оперных партий. Ее голос, который крепнет с каждым днем, чтобы стать единственным в мире. Его пальцы, с нежностью прижатые к поверхности стекла, раз за разом обводящие контур ее фигуры. Его губы, целующие холодное зеркало в месте, куда с другой стороны приходится ее отражение. Кристина.

    Девушка, которая с восторгом прислушивается к его голосу, когда он начинает петь вместе с ней. «Ромео и Джульетта», «Фауст», «Травиата», «Аида»… Он тщательно подбирает репертуар – вместе они всегда поют о любви. Совместное звучание их голосов – это и есть любовь. Девушка называет его ангелом и просит показаться ей – если только это возможно. Кристина.

    Его музыка – сотни, сотни нотных листов. Каждый звук – о ней, для нее. Чтобы она ответила ему. Полюбила его. Кристина.

    Девушка, с любопытством изучающая его подземное царство, его тюрьму, посвященное ей капище. Девушка, которая позволяет его музыке ласкать ее. Позволяет его рукам ласкать ее. Девушка, которая мирно спит на покрывале из красного бархата – с улыбкой на лице. Кристина. Его Кристина.

    Девушка, испуганно вжавшаяся в стену среди опрокинутых канделябров и разбросанных по полу нот. Его рыдания, плеск воды подземного озера. Его пальцы, тщетно прикрывающие лицо. Она смотрит на него с жалостью и ужасом, не в силах поверить в то, что видит. Кристина.

    Девушка, которая весело кружится по крыше в объятиях юного возлюбленного, но потом нервно озирается и шепчет, что не хочет больше ночного мрака. Кристина. Чужая Кристина.

    Налитые кровью, пьяные глаза надоедливого наглеца. Его стоит наказать за любопытство – придушить слегка, чтобы вперед не лез не в свое дело и не рассказывал небылиц. Ужас в его глазах. Пьяная борьба. Его не удержать – проклятье, он срывается вниз… Ужас. Ужас в глазах, до последней секунды устремленных вверх, на невольного убийцу.

    На него. Убийца – это он. Убийца.

    Девушка у подножья лестницы замирает под его взглядом, как кролик. Он мог бы поклясться, что теперь в ее глазах есть что-то, чего не было раньше… Страх? Радость?.. Она рада видеть его? Готова к нему подойти?.. Кристина.

    Жар схватки – и холод снега после падения. Клинок врага, направленный в сердце. Ее голос: «Нет, не так!» Так унизительно. Так больно. Хуже стали. Гораздо больнее открытой раны. Кристина.

    Безумие. Кристина.

    Ужас на толстом, глупом лице… Его собственные руки, затягивающие веревку на шее и на запястьях толстяка: чтобы точно не пошевелился, чтобы не позвал на помощь, рискуя сам себя задушить. Но толстяк все равно начинает биться – с каждым паническим движением его положение все хуже. Как это вышло?! Он не хотел этого… Он лишь просил молчать – не мешать ему… Но у него нет времени помочь – проверить, можно ли помочь глупцу… Он должен идти: музыка – его собственная музыка зовет его вперед, на сцену, к любимой. К гибели. Кристина.

    Ее голос, который говорит ему – «Я с тобой. Я твоя». Ее глаза, которые говорят ему – «Опомнись. Что ты творишь? Ты жалок. Жалок». Где правда? Чему верить? На что надеяться… есть ли надежда?

    Любимая. Единственная. Прекрасная. Кристина.

    Ее рука, срывающая маску. Это ответ – нет. «Нет – я не позволю тебе быть рядом, сколько не проси». Нет. У тебя нет надежды.

    Жестокая. Честная. Трусливая. Кристина.

    Безумные, бессильные угрозы. Мольбы, которых никто не слышит. Он жалок. Жалок. Он не может смотреть ей в глаза, а ведь в них – вся его жизнь. Предрешенный выбор. Они еще имели наглость удивиться его великодушию! Кем они, в самом деле, считают его – животным?..

    Да.

    Гул разъяренных голосов. Одиночество, которое никогда еще не было таким полным. Скоро все кончится. Надо просто подождать.

    Ее глаза: глупые, грустные, извиняющийся взгляд, как у нашалившего ребенка. Сердце, которое при виде нее буквально разрывается пополам между ослепительной надеждой и полной безнадежностью. Теплая ручка, сующая ему в ладонь кольцо, которое она едва сумела снять. Кристина.

    Зачем она пришла? С ней на мгновение стало не так темно. А ему сейчас нужен мрак. И тишина. Никакой больше музыки. Кристина.

    Серебряные брызги – осколки зеркала. Боль в запястьях. Липкая, теплая кровь. Холодный пол. Плеск воды. Крысиный писк.

    Больно.

    Холодно.

    Темно.

    Глупая, робкая, нежная, страстная, растерянная, жестокая, испуганная, равнодушная, маленькая девочка, прекрасная женщина, любимая, потерянная, недостижимая, его надежда, его спасение. Его ребенок, его возлюбленная и его убийца. Кристина, Кристина, Кристина, Кристина.

    Ее имя – в каждой секунде его жизни, в каждой ноте, которую он написал. Его имени она даже не знала. Он был голосом, учителем, ангелом, убийцей и безумцем. Он был Призраком Оперы.

    Он должен был умереть.

    Он умер.

    Что же он тогда делает здесь, в темном дворе парижского особняка, слушая пение женщины, которая убила его?

    Пение женщины, которую его смерть должна была сделать свободной.

    Croce e delizia al cor… «Восторг и страдание сердца…»

    Кристина закончила петь.

    Эрик отнял руки от лица – голова раскалывалась от боли – и склонился к земле, опираясь ладонью о стену: к горлу подступила тошнота, с которой было невозможно бороться.

    


Глава 26.

    Кристина медленно закрыла крышку рояля. Ее урок был закончен на сегодня – она повторила все сольные номера «Травиаты» – все, что имело смысл петь одной. Она устала, и она была довольна собой. Голос никогда не покидал ее, но за время после возвращения из Италии к ней стало возвращаться кое-что еще. Вдохновение. Понимание музыки. Вещи, которым учил ее Эрик.

    Сегодня, исполняя арию из первого акта, она ощущала его присутствие так же ясно, как когда-то, в театре за зеркалом – могла бы поклясться, что он где-то рядом. Слушает ее, ведет за собой, всегда готовый помочь или поправить.

    Какие жестокие шутки играет с нами воображение! Но если от фантазий о том, что он ее слышит, ее пение становится лучше – почему бы и не помечтать?

    Со вздохом Кристина поднялась из-за инструмента. Рауля сегодня не будет. Надо было бы поесть – слуги перед уходом сервировали ей холодный ужин, – и лечь спать. Но ей не хотелось ни есть, ни спать. Ей хотелось быть с ним.

    Она не будет об этом думать.

    Кристина медленно прошла по комнате, снова гася лишние свечи. Взяв одну, двинулась по коридору в свой будуар. В голове все еще звучала мелодия только что спетой арии – Кристине всегда казалось, что Виолетта должна вспоминать свое свидание с прекрасным незнакомцем на балу вот так, в молчании и тишине обходя опустевший после вечеринки ночной дом. Если ей удастся вернуться на сцену, она будет прекрасной Виолеттой: она на самом деле прожила все, что случилось с героиней оперы… Она знает, каково это – отказываться от своей любви.

    Перед дверью будуара Кристина замерла на секунду. Здесь они с Эриком беседовали во время маскарада. Почему-то сюда ей входить было больнее даже, чем в спальню… Здесь, в будуаре, ей до сих пор мерещилась его тень. Хватит. Кристина решительно нахмурилась и вошла в комнату.

    И не смогла сдержать вскрика.

    Свеча выпала из ее руки и, шипя, погасла. Теперь комната была освещена лишь пламенем камина.

    Он был здесь – стоял в густой тени возле окна, запахнувшись в плащ. Эрик.

    Нет. Его лицо было холодно и мрачно, в глазах была так хорошо знакомая ей смесь нежности и ярости, мольбы и угрозы.

    Эрик – ее нежный, доверчивый Эрик никогда не смотрел на нее так. Это был взгляд Призрака.

    На его лице была белая полумаска.

    Он вернулся.

    Эрик замер, затаив дыхание и разглядывая девушку на пороге комнаты. Один бог знает, каких усилий ему стоило все же придти сюда. Там, во дворе, рухнув на колени и слушая ее голос, который разом, за секунду вернул ему все воспоминания его никчемной жизни, Эрик готов был бежать – скрыться – раствориться во тьме. Ему было стыдно, как никогда в жизни – стыдно того, что он делал и говорил в последние месяцы. Что он думал о себе, кем вообразил? Каким наивным, жалким, беспомощным он должен был выглядеть в глазах мадам Жири – подумать только, он называл ее матерью… В глазах Мег – она выслушивала его любовные жалобы… И в глазах Кристины. Он осмелился явиться к ней – он предложил ей любовь – он представлял себя чистым, благородным человеком, который может рассчитывать на ее ответное чувство. Не монстром, не жалкой тварью, которой она считала его… Человеком пришел к ней и дерзнул полюбить. Что она должна была подумать?! Как громко она должна была смеяться, как жалеть его – слепого, наивного щенка.

    Унижение было настолько глубоким, что Эрик едва не поддался порыву и не сбежал – назад в Оперу, во тьму, к самому дьяволу. Куда угодно, только подальше от женщины, которая так ясно могла видеть его слабость.

    Только одна мысль остановила его. Как бы ни был он жалок и наивен, ни мадам Жири, ни Мег не смеялись над ним. Не презирали. Бог знает, почему, но он видел с их стороны только заботу, внимание и помощь – вещи, к которым жизнь его совсем не подготовила. А Кристина… Кристина действительно ответила на его чувство. Ему раньше казалось странным, что она воспылала внезапной любовью к изуродованному незнакомцу. Истинное положение вещей – страстная связь с убийцей, с ненавистным чудовищем, которое отравило ей жизнь, – было уже и вовсе необъяснимо. И все же – это было: она тянулась в его объятия, она принимала его ласки… Что все это значило? В какую игру она играла? Каким низменным прихотям потакала?

    И всегда ли ее стремление к нему было только этим – извращенной тягой к тому, что тебе отвратительно?

    Он не мог уйти, не спросив у нее. Он чувствовал, что имеет на это право: то, что было между ними, избавило его хотя бы от части страха перед ней, и он мог теперь решиться на то, что бы упрекать ее и расспрашивать… Умолять и рассказывать о своей любви. Мог решиться разговаривать с ней.

    И вот он стоял, глядя на ее силуэт на фоне освещенного дверного проема. С момента, когда взгляды их встретились, прошла едва ли секунда – а он столько мыслей уже успел передумать, со столькими надеждами распрощаться. В сердце его боролись паника – и бесконечная, неистребимая нежность к ней. Ему стоило бы ненавидеть ее. Она стала причиной того, что он скатился за грань безумия, она оставила его, она не была искренней с ним – возможно, никогда. Лучше бы ему было ее ненавидеть. Раньше, наверное, он смог бы ее возненавидеть. Но, видимо, в последние месяцы Эрик растерял где-то ненависть, которая всегда помогала ему с боем встречать очередную жестокость, которую обрушивала на него жизнь. Наверно, ненависть вытекла из его вен вместе с кровью там, на каменном полу подвала Оперы. Самое сильное, на что способно было в этот момент его ошеломленное сердце – это искорка гнева… При виде него она вскрикнула – испугалась? Теперь молчала, лица ее было не разглядеть – и он не знал, что думать. Как она отнесется к его появлению? Прогонит? Закричит? Рассмеется? Эрик судорожно вздохнул, готовый ко всему, к любому удару. Он ответит ей, что бы ни было, холодно и сурово – это самое малое, что он может сделать, чтобы сохранить хотя бы крупицу достоинства.

    Он не был готов только к тому, что, по прошествии этой секунды, Кристина стремительно бросится к нему через всю комнату, прижмется к груди и, запрокинув залитое слезами улыбающееся лицо, станет осыпать поцелуями его маску, его глаза и губы, и его руки, и шептать, шептать между всхлипами и смехом:

    - Эрик. Эрик… Мой Ангел. Ты вернулся ко мне. Вернулся. Ангел. Эрик…

    


Глава 27.

    Целая минута прошла перед тем, как Кристина поняла – он не отвечает ей, ни одного поцелуя не дает в ответ на тот ливень прикосновений, который она на него обрушила. Он не отстранялся, не отталкивал ее – он даже обнял ее за плечи, но словно бы нехотя – словно не зная, как понимать ее вспышку. Вероятно, он и в самом деле не знал. Щеки девушки запылали: она вспомнила, с какими словами прогнала его… На его месте она тоже не знала бы, что и подумать. Кристина перестала целовать его и ослабила собственное объятие. Ее поразила неприятная мысль: увидев Эрика в маске, она немедленно сделала вывод о том, что он вспомнил себя. Но что, если это не так?

    Еще несколько секунд неловкого молчания, и Кристина отстранилась, чтобы взглянуть на него. Она с тревогой отметила, какой больной и измученный у него вид: он сильно похудел, под глазом на открытой половине лица залегла глубокая тень. Взгляд его был напряжен, губы вытянулись в тонкую линию: ничто в его облике не давало прямого ответа на вопрос, который ее беспокоил… Наконец Эрик произнес:

    - Вы великолепно пели сегодня. Ангел Музыки был бы вами доволен.

    Кристина вздохнула с облегчением: он помнил! Он действительно помнил теперь, кто он… И поразительно, что при этом он так невероятно спокоен. Она ждала упреков – она ждала мести. Попытайся он теперь ее задушить, она нисколько не удивилась бы – может, даже признала за ним такое право. Но нет – он был холоден, насторожен… угрюм. Ни гнева, ни страсти, к которым она была готова.

    Этот новый, спокойный и молчаливый Призрак пугал ее – Кристина не знала, как с ним обращаться. Хотя, можно подумать, она умела обращаться с ним, прежним. Но она была рада ему даже такому непривычному и ледяному – так рада! Ей казалось почему-то, что с его возвращением черная полоса в их жизни каким-то волшебным образом закончится. Позади была необходимость лгать ему в лицо, скрывать от него то, что было важно для него – для них, для их истории. Теперь они могли объясниться – могли поговорить друг с другом… Она могла рассказать ему о своем раскаянии – и о своей любви. Могла объяснить свои слова и поступки тогда, год назад – и недавно. И пусть даже он прогонит ее, пусть не найдет в себе сил простить нагромождение лжи, которым оказалась окружена их связь… Главное – он снова был самим собой, он явился к ней целый, без отсеченной, утраченной части своей души. И теперь Рауль с его угрозами казался не таким страшным: то, с чем наивный Эрик Дюваль не мог справиться, для Призрака Оперы было пустяком.

    Если, конечно, он все еще любит ее. Но наверное любит – иначе почему он здесь?

    Всю гамму чувств, обуревавших Кристину, в конце концов поглотила волна безотчетной радости от того, что он рядом. Поэтому, глянув вниз на ее все еще мокрое от слез лицо, Эрик увидел на губах девушки улыбку – такую искреннюю, что он не мог больше держаться. Его сердце признало поражение – он был бессилен перед собственной любовью. Что бы там ни было, чем бы не объяснялись поступки Кристины, он не хотел больше осторожничать – не хотел отгораживаться от своих чувств. Любовь к ней настигла его даже в беспамятстве. Наверное, умри он тогда на самом деле, любовь к Кристине и за гробом нашла бы путь в его остановившееся сердце. Но Эрик был жив, и в эту секунду он был счастлив – счастлив уже тем, что может прижать ее к себе.

    Кристина услышала его глубокий вздох, почувствовала, что он крепче обнял ее. Он прижался щекой к ее волосам, и пробормотал растерянно:

    - Я не знаю, что делать…

    Она ответила тихонько:

    - Нам необходимо объясниться.

    Он замер, очевидно настороженный холодностью этой фразы, и ослабил кольцо своих рук. Кристина снова подняла голову с его плеча и глянула ему в лицо:

    - Это и правда необходимо. Но, пока мы будем разговаривать, я хотела бы… чтобы ты не отпускал меня ни на секунду. Что бы ты не решил, что бы не думал обо всем этом, мне важно, чтобы ты знал: я хочу, чтобы ты всегда держал меня. Как можно крепче.

    Она говорила ему «ты»… Во время их краткого романа этой зимой они даже в самые страстные моменты держались церемонного «вы». Ее «ты» теперь значило для Эрика очень много. Оно красноречиво говорило об их близости – о том, что они уже давно значат друг для друга нечто особенное. Эрик всегда так думал, но привык уже сам себя убеждать, что все его представления об их отношениях были лишь самообманом. Ему хотелось думать, что она любит его, несмотря на страхи и сомнения, несмотря на Рауля. Но он помнил – теперь – как склонен увлекаться бесплотными надеждами… Он знал, что почти наверняка придумал для себя их духовную близость. Но вот теперь Кристина говорила ему «ты» – и просила не разжимать объятий. Он не знал, как спросить ее об этом противоречии – лучшее, на что он оказался способен, был вопрос:

    - Почему?

    Кристина поняла его. Почему она ушла? Почему потом привечала? Почему не объяснила, что было между ними – почему позволила ему обманываться? Почему прогнала? На все эти разные «почему» ответить можно было только правдой – насколько сама она могла ее осознать и выразить:

    - В течение последнего года в Опере ты не давал мне вздохнуть спокойно… – Эрик вздрогнул, как он удара, и она поспешила объяснить подробнее. – Ты не давал мне ни на секунду остановиться – не давал времени подумать и разобраться, чего я хочу. То, что случилось во время премьеры, было уже слишком. Ты так напугал меня… Мне хотелось только одного – оказаться вдали от этого ада, от этих страстей, от необходимости принимать решения. Когда ты отослал меня, это было единственное, о чем я думала: «Слава богу, он принял решение за меня…»

    Эрик прошептал ей в волосы:

    - Я не мог поймать тебя на слове…

    Кристина отстранилась, чтобы глянуть ему в глаза:

    - Может быть, стоило. Потому что мои слова не были пустым звуком. Я сказала, что останусь с тобой. И я собиралась остаться с тобой... Почему, как ты думаешь, я поцеловала тебя? Для того, чтобы ты отпустил Рауля, мне достаточно было просто сказать «да».

    Эрик пристально смотрел на нее:

    - Я никогда бы не убил его. Я убивал… я не хотел смерти ни Жозефа, ни Убальдо, но оба они мертвы из-за меня, и оправдываться мне теперь бесполезно. Но я никогда не убил бы этого мальчика – не так, не с холодной головой. Не у тебя на глазах.

    Он мог бы добавить, что все равно отпустил бы виконта. Что, вероятнее всего, отпустил бы и Кристину: когда она сняла с него маску на сцене, жизнь его кончилась – превратилась в бесконечное падение в темноту… В этом падении не было места надеждам, ради которых стоило бороться и убивать. Его действия в подземелье напоминали беготню безголовой курицы – уже будучи мертва, несчастная птица продолжает кругами метаться по двору… Но высказать все это у Эрика не было сил.

    Но Кристине его слова и не требовались:

    - Я знаю. Неужели ты думаешь, что я не знаю? Тогда не знала? Если бы я не хотела остаться с тобой – неужели я не нашла бы способ остановить тебя?.. Ты не заметил, что я ни разу не обратилась к тебе с мольбой – с просьбой пощадить его?

    - Ты казалась такой испуганной. Такой несчастной.

    - Я и была напугана. Мне было страшно видеть, что ты с собой делаешь. Я знаю, что говорила жестокие вещи. Я пыталась докричаться тебя, но ты меня не слышал. Не слушал. Ты слышал только свою боль. Ты будто умирал у меня на глазах…

    Едва произнеся эти слова, Кристина испуганно потупилась. Оба они знали, что Эрик сделал после ее ухода – умер. Но им еще рано было говорить об этом. Эрик задумчиво глянул на свои запястья. Он видел шрамы на них, знал, откуда они взялись – но не мог до конца осознать, что все это произошло с ним. Что это сделал он.

    Может быть, это и правда был не он? Может быть, он, прежний, действительно умер тогда, в ночь премьеры своего шедевра? Между Призраком и Эриком было, казалось, так мало общего. Только любовь к ней. Неожиданно он сказал:

    - Ты тогда назвала меня жалким созданием. Ты была права.

    - Нет! Это были самые гадкие, самые злые слова в моей жизни. Мне хотелось… задеть тебя. Наказать за то, что ты добился своего такой низостью, что ты так не похож на самого себя. Мне казалось, что ты меня обманул. Но мне и в голову не пришло, что моя издевка заслонит для тебя мое обещание…

    Эрик нетерпеливо передернул плечами – на самом деле ему не хотелось теперь обсуждать это, не хотелось объяснений и оправданий. Однако не удержался:

    - И тем не менее ты ушла.

    - Но ты прогнал меня… Откуда мне было знать, что ты собираешься с собой сделать?

    Вот они и подобрались снова к запретной теме. Эрик промолчал, и Кристина, через секунду, продолжила:

    - Есть кое-что, чего ты не знаешь. Я вернулась к тебе – ровно через неделю после премьеры. Подумала – и вернулась. Как обещала. Я не нашла тебя. Мадам Жири рассказала, что в это время ты был уже у нее, и она не была уверена…

    Голос Кристины прервался, но Эрик и так понял, что она хотела сказать: неизвестно было, останется ли он в живых. А потом он и правда перестал быть самим собой. Тут было не до любви… И тогда, конечно, Кристина вернулась еще раз – на этот раз к виконту. И благо бы для того, чтобы выйти за него замуж. Нет, ей так хотелось его мальчишеских объятий, что она согласилась жить с ним в грехе! Отказалась от сцены – от музыки, которая объединяла ее с Эриком. Внезапно он разозлился. Обведя жестом роскошную обстановку вокруг них, спросил холодно:

    - Как же это все получилось? Почему ты не замужем? И долго ли ты ждала перед тем, как позабыть все-таки свое обещание?

    Его жесткий тон заставил Кристину нервно переплести пальцы. Она ответила едва слышно:

    - Долго – хотя я понимаю, что все равно недостаточно. Все были уверены, что тебя больше нет. Подвал был разорен, по нему прошлась толпа. Все было в крови… – Она сделала паузу. – Рауль не смог жениться. Его родители против. После того, что произошло, я была для него уже недостаточно хороша…

    Эрик покраснел. «То, что произошло» – это похищение и несколько часов, проведенных с ним наедине в подвале Оперы… О да, этого было достаточно для того, чтобы нанести репутации Кристины непоправимый урон. Эрик презирал и ненавидел виконта за то, что тот увел его девочку – только для того, чтобы опозорить ее. Но на самом деле Эрик сам был виноват в том, что с ней случилось – виноват в том, какое положение в обществе она заняла. Если бы не его мелодраматическая выходка с битыми стеклами, если бы не беспамятство, в которое он погрузился из трусости, чтобы не испытывать больше боли, он мог бы помочь – вовремя оказаться рядом. Хотя кто знает теперь, приняла ли бы она его помощь?

    Чувство вины и гнев – плохие советчики. Свой следующий вопрос – на самом деле, самый важный из всех – Эрик задал гораздо резче, чем собирался:

    - И все же ты живешь с ним… принадлежишь ему! Тогда почему… Проклятье, почему ты связалась со мной теперь? Что заставило тебя взять в любовники полу-человека с кошмаром вместо лица и сознанием наивного подростка?!

    Не обращая внимания на его гнев, Кристина смотрела ему прямо в глаза. Ответ ее прозвучал чрезвычайно просто:

    - Потому что я люблю тебя. – Она помолчала секунду. – Я простилась с тобой – похоронила тебя. Потом узнала, что ты жив – и что я все равно не могу повидать тебя: мадам Жири боялась, что ты этого не вынесешь. Я так тосковала… Я сказала бы, что ты не можешь себе представить, как я тосковала по тебе – только я знаю, что можешь. А потом ты пришел ко мне, как ни в чем не бывало… Как подарок небес. Как я могла отказаться от этого подарка?

    Эрик молчал, ошеломленный. Слова «Я люблю тебя» были для него, как удар грома. Никто, никогда не произносил их в его адрес. Тем более Кристина. Нет, конечно она говорила Эрику, что любит его – но это был тот, не совсем настоящий, наивный и чистый Эрик. Эрик – жертва страшного пожара. Не убийца. Не монстр, с рождения отмеченный дьяволом. Но теперь она сказала «люблю», обращаясь к нему. Именно к нему. И он знал, что она говорит правду: не маскирует громким словом страсть или жалость. Если бы дело было лишь в извращенной страсти, Кристина не была бы так нежна с ним. Будь в ее сердце только жалость, она не тянулась бы к нему с такой чувственностью. Сомнения, которые отравляли каждую минуту их общения раньше, ушли. Она любит его. Только любовью – отчаянной, детской, неосторожной – можно было объяснить все, что Кристина говорила и делала в последние месяцы.

    Когда Эрик заговорил, голос его прозвучал неожиданно мягко – так ласково, что по коже Кристины пробежала приятная дрожь. Но слова его были не ласковы:

    - Тогда почему ты прогнала меня?

    Перед тем как ответить, Кристина на секунду закрыла глаза. Вот она, реальность – вторглась наконец в их сентиментальную беседу… На самом деле у них нет будущего. Они обречены – они должны снова расстаться:

    - Прогнала, и прогоню снова. Он знает о тебе. Рауль. Знает, что ты жив.

    Эрик смотрел на нее непонимающим взглядом. Кристина вздохнула:

    - Призрака Оперы обвиняют в двух убийствах. Если тебя найдут, тебя ждет гильотина. Он сказал, что сдаст тебя Сюрте. И я поклялась, что не увижусь с тобой больше – и сумею убедить тебя не искать встреч со мной.

    Еще одна долгая пауза. Не в силах больше выносить молчание своего сурового возлюбленного, Кристина сказала устало:

    - Я обещала… Опять обещала. И поэтому теперь ты должен уйти.

    Эрик молчал еще по крайней мере минуту. Теперь все стало ему, наконец, ясно – робость Кристины, настороженность мадам Жири, беспокойство Мег. Таинственность, которой была окружена его жизнь на улице де Мирбель. Близкие не только скрывали его лицо от любопытных взглядов – они укрывали преступника от правосудия. Почему они решили выступить на его стороне – бог знает, и он еще найдет способ отблагодарить свою названную мать и сестру. Прямо сейчас у него есть дело поважнее – самое важное дело в жизни: спасти Кристину. Избавить ее от страха. Дать ей свободу. Дать ей мир, в котором не будет больше ночного мрака. Дать ей счастье – если только это окажется в его силах. Когда-то она просила об этом виконта. Теперь Эрик понимал: те слова на крыше Оперы и правда были обращены к нему – она страстно, страстно просила у своего таинственного поклонника измениться, перестать пугать ее, снова превратиться в друга, ангела-хранителя и нежного влюбленного, каким она увидела его в первую ночь в подземелье. Но у Призрака Оперы это никогда бы не получилось: он не смог бы дольше поддерживать иллюзию, сохранять вокруг Кристины атмосферу счастливой сказки. Он был слишком несчастен. Существо, которое само себя не считало человеком, не могло заботиться о других людях. Как мог тот, кто не верил в себя и потерял всякую надежду, дать веру другому?

    Вся сила Призрака основана была на гневе, обмане – и самообмане. Но Эрик… Эрик был человеком. Несчастным, растерянным, ранимым. Но все время – человеком: настоящим, любящим. И способным поверить в то, что и он имеет право на счастье. Это было единственным объяснением того, что он теперь был здесь. Призрак был так убежден, что недостоин любви, так презирал сам себя, свое тело за тягу к нежным прикосновениям. Кристина отвергла его – и он умер: ее отказ стал последним доказательством полной безнадежности и ненужности его существования. Но Эрик… Эрик в глубине души верил, что у него есть право на все хорошее, что может ему дать жизнь. Включая любовь Кристины. Она прогнала его, и он не только погрузился в отчаяние – он обиделся и разозлился. И начал бороться. И остался в живых.

    Человек, которым он считал себя целый год, должен был же оставить в его душе какой-то след?

    Призрак не мог дать Кристине то, в чем она нуждалась, теперь это было ясно. Но Эрик – Эрик мог бы попробовать… Конечно, ему было страшно. Долгие годы он лишь делал вид, что уверен в себе, и маскировал дерзостью свое отчаяние. Но теперь он чувствовал – в нем самом появилось нечто, что могло стать опорой для его Кристины.

    Кристина снова повторила жалобно – слышно было, что ей этого хочется меньше всего на свете:

    - Ты должен уйти.

    Эрик покачал головой, в его серых глазах появился холодный блеск:

    - Я уйду из этого дома только вместе с тобой.

    Взгляд Кристины вспыхнул – в нем смешались паника, недоверие и почти детское возбуждение. Ее Эрик и правда что-то придумал. Она знала, что он сможет – она верила в него. Она так привыкла доверять ему, ждать от него чудес. Эрик с трудом подавил вздох: Кристина была в сущности совсем еще ребенком. Несправедливо, что ей приходится жить жизнью настолько взрослой. Ну что же – возможно, теперь он и впрямь стал сильнее.

    Она все-таки возразила:

    - Он будет искать нас. Он найдет нас.

    Эрик пожал плечами:

    - Пусть ищет. Я сумею с ним справиться. Собирайся.

    Его власть над девушкой была так велика, что она не стала задавать новых вопросов. Отстранившись от Эрика, Кристина встала посреди комнаты:

    - Я готова.

    Эрик улыбнулся. Это было похоже на сон – только в мечтах Кристина так безоговорочно слушалась любого его каприза. Он иронически поднял бровь:

    - Кристина… Ты будешь, наверное, единственной парижанкой, которая сбежала с любовником вовсе без вещей.

    


Глава 28.

    «Не беспокойтесь о мадмуазель Даэ – Ангел Музыки взял ее под свое крыло. Не пытайтесь увидеть ее снова. Ваш покорный слуга, Призрак Оперы».

    Мадам Жири прочитала написанную красными чернилами записку, которую виконт Рауль де Шаньи дрожащей рукой положил перед ней на стол, и не смогла сдержать улыбки. Положение было – хуже некуда. Виконт явился к ней, исполненный справедливого гнева. Обвинял в том, что она укрывает убийцу. Угрожал жандармами. Призывал к лучшим чувствам – упрекал в слепоте, заставляющей проявлять снисхождение к монстру. Умолял помочь ему найти и вернуть Кристину, которая снова оказалась во власти своего демонического учителя. Мадам Жири знала, что у виконта есть все основания гневаться, и что угрозы его отнюдь не беспочвенны. Но все же, прочтя записку, которую Эрик оставил виконту на туалетном столике Кристины, она не могла не улыбнуться. Ее подопечный вспомнил себя – снова стал грозным и решительным Призраком. Оставалось только молиться, чтобы вместе с решительностью к нему не вернулся его буйный норов. Зато он определенно вновь обрел свою великолепную язвительность: прощальная записка была точной копией самого первого письма, которое когда-то получил от него Рауль. Это было опасной шуткой – дразнить виконта не стоило – но это было настолько в духе старого Призрака! Хотя нет, это было в духе нового Призрака – Эрика: спокойного и на удивление уверенного в себе человека, который явился к ней в дом два дня назад в обществе сияющей, хотя и насмерть перепуганной, Кристины, и попросил о помощи. Предварительно, правда, извинившись за то, что целый год был для нее обузой и осмеливался считать ее, даму еще столь свежую и прекрасную, матерью такой старой развалины, как он.

    Мадам Жири совершенно искренне сказала ему, что нисколько не возражала против своего «материнства».

    Мадам Жири еще раз со вздохом глянула на письмо. Велик был соблазн просто сказать Раулю – «Ну что же, виконт, он снова вас обставил». Вместо этого она подняла глаза на рассерженного, растерянного юношу и спокойно спросила:

    - Мой дорогой виконт, но что же вы хотите от меня? По-моему, в записке все ясно. Кристина оставила вас и предпочла другого. Она – не жена вам, она свободна в своем выборе. Почему вы не хотите признать этого?

    Рауль с трудом сдерживал гнев – его обычно спокойное лицо искажала неприятная гримаса:

    - Я не верю, что она ушла добровольно. Он снова похитил ее – снова увлек своими дьявольскими трюками.

    - Об этом не нам судить…

    Виконт не удержался и ударил ладонью по столу:

    - Как бы то ни было – это не вопрос лишь любовного выбора! Этот человек – убийца, преступник. Его необходимо остановить. Как знать – быть может, ей грозит опасность.

    Мадам Жири покачала головой, взгляд ее был серьезен:

    - Я так не думаю. Он никогда не причинит боли Кристине Даэ.

    - Он преследовал ее всю жизнь! Он стремился соблазнить ее!

    Голос мадам Жири наполнился холодом:

    - Но соблазнили ее, однако, вы. На вашем месте, виконт, я не стала бы разбрасываться такими обвинениями. Если бы был жив отец Кристины, вы не могли бы смотреть ему в глаза. Если бы вы не вмешались тогда в ход событий, Кристина никогда не оказалась бы в положении женщины, живущей с мужчиной вне брака на глазах у всего Парижа.

    Виконт покраснел, но от ответа не удержался:

    - По-вашему, ей лучше было бы стать супругой чудовища?

    - Виконт. В самом деле – столь ли необходимо постоянно называть чудовищем человека, которого вы в сущности совсем не знаете?

    - Я знаю о нем все, что мне следует знать: он коварный соблазнитель, безумец и убийца. Он похитил женщину, которую я люблю. И вы его укрываете. Вы знаете, где он и что задумал.

    Мадам Жири снова улыбнулась:

    - Помилуйте, виконт, откуда такие мысли? Я давно уже не служу в Опере – с чего бы мне знать что-то о делах Призрака?

    В голосе Рауля де Шаньи зазвучало раздражение – он передразнил ее:

    - Помилуйте, мадам, неужели вам угодно играть в эти игры? Извольте. Мне известно, что в этом доме под видом вашего сына, некоего Эрика Дюваля, в течение года жил человек, чьи приметы совпадают с описанием Призрака Оперы. Мне известно, что этот человек был любовником мадмуазель Даэ. Мне известно, что Призрак и этот ваш мсье Дюваль – одно и то же лицо. Вспомните, мадам Жири – я ведь видел его. Я всегда могу его опознать.

    Мадам Жири пожала плечами:

    - Мой дорогой виконт, все это – лишь пустые слова. Да, у меня действительно есть сын – приемный сын, мой дальний родственник Эрик Дюваль. Его лицо изуродовано шрамами – он стал жертвой пожара. Эрик – известный, талантливый композитор. Волею судьбы он познакомился с моей бывшей ученицей, мадмуазель Даэ, и полюбил ее. И она, невзирая на его несчастье, ответила на его чувства. Все. Это все, что я знаю – все, что могу сказать вам. Все, что могу и скажу по этому поводу любому. Хоть жандармам, хоть Господу богу. – Она сделала паузу и выразительно посмотрела на виконта. – Рауль, поймите… Одно дело было ловить Призрака Оперы в театре с поличным. Другое дело – доказывать связь между уважаемым композитором и маньяком, которого все полагают умершим. У вас нет никаких доказательств, что убийства в Опере – дело рук Призрака. Одни предположения. И у вас уж точно нет доказательств, которые позволят связать с этими убийствами Эрика. Ваши выводы о том, что мсье Дюваль и Призрак – один и тот же человек, основаны на том, что ваша любовница вам изменила, и вам кажется, что уйти она могла только к нему! Для полиции этого, право, недостаточно.

    Рауль слушал мадам Жири со все возрастающим смятением. Ему не приходило на ум взглянуть на события с этой точки зрения: таким образом изложенные, его обвинения и правда звучали почти абсурдно. Он нашел в себе силы возразить:

    - Но я ведь знаю, что это правда! Я видел его. Кристина признала, что это он, когда просила пощадить его. И он оставил мне это издевательское письмо…

    Мадам Жири смотрела на растерянного виконта почти с жалостью – и при этом затаила дыхание, боясь спугнуть удачу. Похоже, ей удалось убедить его – он готов вот-вот отказаться от преследования и мести… Невероятно – пока Эрик убеждал ее поговорить с виконтом и излагал свой план, она едва верила в его осуществимость. Но замысел, похоже, сработал. Мадам Жири закрепила успех:

    - Вы могли обознаться. Кристина всегда может отказаться от слов, высказанных наедине с вами. А письмо… простите, виконт, но весь Париж знает, как болезненно вы воспринимаете любые намеки на историю с Призраком. Это письмо – шутка. Злая шутка.

    Рауль опустил голову. Похоже, ему придется признать поражение – эти люди все сговорились, чтобы запутать его и отнять у него Кристину. Они беззастенчиво пользовались его благородством… Нет сомнений, что это задумал Призрак – его хитрый, бессовестный соперник. Он играл им – манипулировал… Он знал, что Рауль слишком порядочен, чтобы сознательно отравлять Кристине жизнь. Мысль о девушке причиняла виконту острую боль. В глубине души он знал, что не должен предъявлять свои права на нее – покорность родительской воле лишила его этих прав… Но отказываться от Кристины было мучительно. Он глянул мадам Жири в глаза:

    - То, что вы делаете, мадам, некрасиво. Вы знаете, какова правда на самом деле, но вы намеренно путаете меня. Вы не хотите, чтобы справедливость торжествовала. Вы спасаете убийцу.

    Мадам Жири покачала головой:

    - Вы удивитесь, виконт, но на самом деле я прежде всего пекусь о счастье Кристины. Она всегда была для меня, как дочь. Мне больно было видеть, как она страдает, как гибнет ее репутация и как гаснет голос, который должен был сделать ее великой примадонной. Я не знаю, что мог дать ей Призрак Оперы. Но Эрик Дюваль любит ее, он позаботится о ней – и он вернет ее на сцену. Она любит его и будет счастлива с ним – как ни странно нам с вами это может показаться.

    Наступила пауза – в тишине виконт де Шаньи прощался со своими надеждами. Наконец он заговорил, и в голосе его прозвучала мольба:

    - Мадам… Я признаю, что у меня мало шансов на победу. Но я хотел бы убедиться – если бы я мог спросить ее, услышать из ее уст, что она счастлива, что она ушла добровольно… Я так боролся, чтобы спасти ее. Возможно, я с самого начала был обречен на поражение. Но мне нужно знать, что ее решение осознанно. Я хотел бы увидеть ее – в последний раз. Вы ведь знаете, где они? Вы можете уговорить ее встретиться со мной?

    Мадам Жири задумчиво смотрела на виконта. Такого поворота событий Эрик не предусмотрел. Но, с другой стороны, почему было не пойти навстречу бедному юноше? Он ведь был хорошим человеком – только слабым. Хотя в силе его страсти к Кристине сомневаться не приходилось – пожалуй, она не уступала любви Эрика…

    Наконец она кивнула:

    - Хорошо. Ждите здесь.

    На несколько минут виконт де Шаньи остался в гостиной дома на улице де Мирбель один. В этой гостиной Кристина дважды выслушивала рассказы мадам Жири о судьбе Призрака. Здесь рыдала, опустившись на пол. Здесь, втайне от Рауля, шаг за шагом возвращалась к своему покинутому учителю. Ничего этого виконт не знал – для него гостиная была просто комнатой, непритязательно обставленной и уютной, где ему было очень одиноко и больно и где громкое тиканье часов уже начало отмерять время, которое отныне он будет проводить без Кристины.

    Он не заметил, как она подошла к нему, нежно положила руку на плечо:

    - Рауль. Я рада видеть вас – и я рада, что вы решили не держать на меня зла.

    Рауль вскинул голову и посмотрел ей в глаза:

    - Кристина… Спасибо, что вы согласились поговорить со мной. Я хотел убедиться – хотел своими глазами увидеть, что вы счастливы. Наверное, я никогда не пойму, почему и как вы сделали свой выбор…

    - Рауль, тут нечего понимать. Вы всегда были мне другом, всегда помогали и поддерживали. С вами связаны были самые нежные, безоблачные воспоминания моего детства. Но моя настоящая жизнь, с болью потерь, скукой повседневных будней, радостями успехов, восторгами и мечтами… Вся моя жизнь связана с ним. Вы… выловили из моря мой шарф. А Эрик любил меня всю жизнь.

    Глаза виконта наполнились печалью. Это было несправедливо – ведь на самом деле он тоже любил ее всю жизнь… Только она этого не ценила. Он взял девушку за руку:

    - Я никогда не перестану упрекать себя за то, что не настоял на своем – не успел жениться на вас. Тогда я смог бы…

    - Удержать меня? Не думаю. Я никогда не смогла бы забыть его – вы ведь это знаете. Мы не были бы счастливы. Часть меня всегда принадлежала бы ему, и в наших с вами отношениях царили бы ложь, безумие и… смерть. Нет, Рауль, так лучше. Так проще. Я от всей души желаю вам… забыть меня. Если бы я могла, я бы своими руками отпустила на свободу ваше сердце – я не хочу удерживать его. Я прошу вас не терзать себя напрасными сожалениями – и не возлагать на меня груз вины на вашу боль. Забудьте меня. Будьте счастливы. Давайте простим друг друга – и пойдем каждый своей дорогой.

    Рауль отрицательно покачал головой – он обнаружил вдруг, что не может вот так легко отказаться от нее… Вот так просто, с вежливыми словами и улыбками закрыть самую важную, волнующую страницу в книге своей жизни. Он любит ее – он не может отступить. Судорожно сжав пальцы Кристины, он глянул ей в глаза и сказал с неожиданной страстью:

    - А что, если я не отступлюсь – не забуду? Бог с ним, с полицией – может, я найду другую управу на вашего возлюбленного? Вам, кажется, по вкусу пришелся страстный поклонник, беспрерывно докучающий вам своим вниманием в попытке добиться ответных чувств. Вдруг я решу занять его место и стану преследовать вас?

    Растерянная Кристина не сразу нашлась, что сказать. Ответил виконту другой голос – низкий, музыкальный голос Эрика. Призрак бесшумно возник в дверях комнаты – очевидно, он не хотел надолго выпускать Кристину из поля зрения:

    - Тогда, виконт, вам придется иметь дело со мной. И на вашем месте я бы поостерегся преследовать ухаживаниями мою жену.

    Пораженный словами Эрика, Рауль посмотрел на руку Кристины, которую она при первой возможности поспешила отнять у него. На безымянном пальце ее блестело простое золотое кольцо. Виконт перевел взгляд на Призрака. Тот сделал шаг вперед. Он держался со спокойным достоинством, которого Рауль от него не ожидал, и всем своим видом показывал, что не хочет ссоры, но готов к всему. Он изменился – исчез куда-то безумец, который держал его в петле в подвале Оперы. Парижского композитора, мягко, с вежливой улыбкой предупреждающего дерзкого поклонника держаться подальше от его жены, и то существо из бездны объединяло лишь одно: любовь, с которой смотрела на него Кристина.

    На нем не было маски. Рауль невольно вздрогнул, всматриваясь в чудовищные черты своего счастливого соперника. Заметив это движение, Кристина немедленно отошла от виконта и встала рядом с мужем, сжав его руку. Этот жест показался Раулю интимнее самого страстного поцелуя. Она и правда стала его женой – это значит, что у виконта не осталось больше никаких шансов. Собственная порядочность не дала бы ему покушаться на честь замужней дамы – особенно после того, как сам он оказался столь прискорбно несостоятелен в качестве жениха. И все же, глядя на них, Рауль не верил своим глазам. Он не мог понять, как они оказались вместе – никогда не поймет, как Кристина могла полюбить это. Вот уж поистине «Красавица и Чудовище». Можно себе представить, что «Эрик» напишет в своей опере на этот сюжет… Опере, за которую Гранд Опера будет платить из кармана своего патрона, Рауля де Шаньи!

    Эрик тоже отметил непроизвольную дрожь, которая пронзила виконта, и его асимметричное лицо приняло презрительное выражение. Словно желая нанести последний удар, который отсек бы виконта де Шаньи от их с Кристиной жизни, он достал из жилетного кармана кольцо. Красивая вещица: сапфир в окружении бриллиантов. Кольцо, которое Рауль купил Кристине на помолвку. Кольцо, которое Призрак отобрал у нее на маскараде – и вручил в подвале, требуя стать его женой. Кольцо, которое она надела, целуя Эрика, и которое вложила ему в ладонь, уходя с виконтом. Кольцо, в котором умер Призрак Оперы.

    Эрик протянул его Раулю де Шаньи:

    - Позвольте вернуть вам ваше кольцо, виконт. Нам с женой оно ни к чему.

    


Глава 29.

    
Париж, 1911

    Кристина смотрелась в зеркало своей гримерной и улыбалась. В приглушенном свете, в окружении множества букетов ее лицо казалось почти таким же юным, как когда-то. Она знала, что выглядит хорошо – кожа была гладкой, в волосах нет седины. Для сорока пяти лет совсем, совсем неплохо. Счастливая жизнь не оставляет следов – морщинки от смеха не в счет. Она прожила счастливую жизнь – собственно, с ее жизнью и теперь ничего плохого не случилось. Она просто оставляет сцену, которой отдала двадцать пять лет. Блистательные годы, прекрасная карьера. Но пора уже уйти… Как это говорят – лучше уйти раньше, чем тебя прогонят. Никто не собирался прогонять ее – сегодняшнее гала-представление в Гранд Опера, ее прощальный вечер, было лучшим тому доказательством. Зрители принимали ее, как никогда. Возможно, потому, что знали – она больше не будет им надоедать?

    Кристина усмехнулась собственной язвительности: он передал ей и это свое качество. Он дал ей так много. Анжелику – вот еще причина, чтобы уйти: хватит уже делить сцену и славу с собственной дочерью. Правда, сейчас девочке не до пения – она вот-вот станет матерью. Хороший мальчик, этот ее Гастон Лемерсье, и хороший тенор. Она рада за них. И рада за своего мальчика, Жерара – он, слава богу, на сцену не пошел. Это поразительно, чтобы их сын был начисто лишен музыкального слуха и голоса, но зато у него есть все задатки для того, чтобы стать блестящим архитектором. И в этом он похож на отца – не только же ростом и лицом. Таким красивым, что Кристина боялась иногда, сможет ли мальчик отбиться от всех дам, которые в любом салоне стремятся разорвать его на части. И это теперь, когда ему всего восемнадцать!

    И, конечно, он дал ей музыку. Десять опер, написанных специально для нее – ни одна примадонна не могла похвастаться тем же. И каждая – великолепна. Не зря его называют гением. Хотя сам он на людях не показался, репертуар сегодняшнего вечера полностью состоял из его музыки. Взгляд Кристины упал на программку, с обложки которой на нее смотрели ее собственное улыбающееся лицо и его профиль. Он всегда фотографировался в профиль – к чему лишний раз смущать публику зрелищем маски? Это были удачные снимки: примадонна Кристина Дюваль и легендарный «Эрик». Ее успех – это его успех… Мечта, которая гнала его когда-то вверх по бесконечным подземным лабиринтам Оперы – желание услышать, как она исполняет на этой сцене его музыку – эта мечта сбылась. Как хорошо, что он сам давно уже успел покинуть эти мрачные катакомбы!

    Кристина устала. Вечер был длинный – она пела, принимала поздравления коллег – даже Нелли Мельба приехала, чтобы увидеть последнее выступление соперницы. Потом ее поздравляли друзья – малютка Мег, баронесса Кастелло-Бербезак, пришла вместе с мужем и сыновьями. Она выглядела очень счастливой, хотя и располнела немного – трудно поверить, что эта жизнерадостная матрона была когда-то легкой, как пушинка, балериной.

    Теперь Кристина, наконец, была одна. Она была довольна – и она знала, что вечер это действительно будет последним в ее карьере. Бесконечные возвращения с «еще одним, финальным выступлением» – это не для нее. Хватит уже – достаточно. У нее есть дела поважнее, чем переезжать из одной оперной столицы в другую.

    Она еще раз обвела взглядом многочисленные букеты, которые преподнесли ей сегодня. Розы, камелии, лилии, орхидеи… Ей вспомнилась душная, битком набитая цветами гримерная Карлотты. Господи, сколько же лет назад это было! А кажется, будто вчера. Это потому, что она снова здесь, в этом театре. Там, где все начиналось.

    Взгляд Кристины остановился на одном, особенном цветке. Красная роза, перевязанная черной лентой – его роза. Он дарил ей такую после каждого выступления вот уже двадцать пять лет. Это значит много, много роз. Их лепестками набито не одно атласное саше в ее будуаре. Сентиментальная глупость, конечно, но вполне в его духе. Он никогда не перестанет удивлять ее этим парадоксальным сочетанием силы – и слабости. Силы, которая была для нее очевидна, которой она подчинялась всегда – и девочкой, и взрослой женщиной. Слабости, которую замечал за собой только он. Эта сила привлекала ее – ее Кристине, в глубине души, не хватало, когда он себя не помнил. Но и слабость его она тоже ценила. Потому что именно слабость делала Кристину нужной ему. Все эти годы он ни на секунду не давал ей забыть, как она дорога ему – что она для него значит. Кристине оставалось лишь надеяться: она сумела показать, что он значит для нее.

    - Brava, brava, bravissima…

    Голос звучал словно бы отовсюду – как будто сам театр запел. И странным образом, даже зная, что это он – даже ожидая от него чего-то подобного – Кристина невольно почувствовала знакомый трепет. Каждый раз, когда она слышала его голос, каждый раз, как останавливала на нем свой взгляд, сердце ее вздрагивало. От страсти – и это в их-то годы... И от магического действия тайны – после стольких лет он не переставал интриговать ее и увлекать за собой. Куда бы он ни пошел, она всегда и всюду была готова идти с ним – с первого раза, когда услышала из-за зеркала его голос. Она шла с ним, когда он протянул ей руку в перчатке и увел в свое подземелье. Шла, когда он призвал ее к себе в «Дон Жуане». Шла, когда он отвез ее в Венсанн и, разбудив местного кюре, попросил озадаченного старичка обвенчать их прямо среди ночи. Они обвенчались, даже не обсуждая это – он не спрашивал ее ни о чем, ни на секунду не сомневаясь в ее согласии. О, как тяжело ему далась это внешняя уверенность – ведь в глубине души он до сих пор боялся, что не нужен ей. Сомневался, что она любит его. Кристина знала о его страхе и поглубже прятала собственное изумление: тем, что после всего произошедшего с ней – и с ними – она все еще была нужна ему.

    Но за прошедшие годы и ей случалось протягивать ему руку и вести его за собой. На сцену – чтобы он раскланялся после триумфальной премьеры его первой оперы. К колыбели – чтобы он взглянул на лица своих детей. Она никогда не забудет выражение его глаз, когда он впервые увидел дочь и сына, их обычные младенческие лица, прелестные и правильные.

    Их союз спас их обоих: они никогда, ни секунды больше не были одиноки. Она следовала за ним, он – за ней. И так будет всегда, пока не подойдет к концу их земной путь.

    И вполне может быть, что их совместное странствие продолжится и потом. Не зря же они считали друг друга ангелами…

    Кристина встала и подошла к высокому зеркалу на другом конце комнаты. Прикоснулась к стеклу пальцами:

    - Я знала, что ты здесь. Спасибо тебе. Спасибо за то, что ты понимаешь – даже в конце пути примадонне нужен Ангел, с которым она начинала свое путешествие.

    К ее изумлению, он ей не ответил. Она вздохнула: бог знает, что он задумал. Он не был бы собой, если бы перестал скрытничать. Потом еще раз выразительным взглядом обвела комнату и, не обращая внимания на все свои букеты, взяла красную розу, улыбнулась зеркалу и вышла из гримерной.

    Эрик наблюдал из-за зеркала за тем, как она собиралась, взяла цветок и вышла. Он не мог отказать себе в удовольствии в последний раз полюбоваться на нее в этой гримерной – в последний раз сравнить отчаяние, с которым он наблюдал за ней когда-то, со своим нынешним счастьем. Женщина, которую он всегда, в глубине души, считал недостижимой мечтой, не просто стала принадлежать ему. Она смогла, единственная в мире, услышать его. Она услышала его музыку. То, что произошло с ними, было чудом – настоящим, не чета его старым трюкам с зеркалами. Поэтому он и подал голос – чтобы напомнить ей. И потому же не стал отвечать ей: любые слова разрушили бы магию их общей давней сказки. Ну что же – сегодня она в последний раз пела на сцене. А он в последний раз вел себя, как Призрак – сегодня он в последний раз прошел тайными коридорами Оперы и окончательно расстался со своим прошлым.

    Когда Кристина приехала домой, в особняк на улице Вожирар, где они жили в последние несколько лет, Эрик был уже там. Сидел в своем кабинете, за клавиатурой органа. Казалось, он совсем не изменился – Призраки не стареют. Те же черты, стройная фигура, черные волосы – разве только седины в них прибавилось. Те же глаза, в которых Кристина когда-то увидела всю печаль мира. Она, как когда-то, много лет назад, подошла к нему, прикоснулась к плечу и погладила полумаску. Она любила его маску. Любила лицо под ней – но так же любила и ее: маска была частью тайны, которой на протяжении многих лет оставался для нее собственный муж. Она не хотела забывать о том, что когда-то Эрик был Призраком Оперы… Пусть он думал, что стал самим собой, только побыв некоторое время обычным человеком с обычными страстями и страданиями. На самом деле он, настоящий, был неотделим от своего прошлого – именно оно сделало его человеком, которого Кристина любила.

    Теперь, в мягком свете свечей – человек имеет право на маленькие слабости, и в кабинет Эрика ход электрическому освещению был заказан, – он выглядел таким домашним и мирным, словно никогда не покидал своего места. На мгновение Кристине даже подумалось, что его голос в Опере ей почудился.

    Эрик взглянул на Кристину через плечо – и она увидела по глазам, что он сознательно играет с ней в их привычную игру. На секунду она задержала руку на его щеке:

    - Ты разочаровал меня. Я ожидала еще одной романтической прогулки в подвал. – Она сделала паузу. – Кто был этот мужчина среди теней? Чье лицо скрыто под маской?

    Она почувствовала, что он улыбается.

    Она поцеловала его:

    - Полно вам дурачиться, мсье Дюваль. И хватит уже сидеть за нотами – мы оба знаем, что ты просто хочешь произвести на меня впечатление: чтобы закончить оперу для Ла Скала, тебе не нужно работать по ночам. Отвлекись. Я принесла тебе кое-что... Мне прислали сегодня новую книгу. Один журналист написал. Думаю, тебе будет интересно.

    С этими словами она положила на пюпитр небольшой томик в бумажной обложке. Увидев название, Эрик удивленно поднял брови, но книгу раскрыл:

    «Призрак Оперы существовал на самом деле. Он не был, как полагали многие, плодом суеверного воображения артистов и директоров, нелепым созданием фантазии кордебалета, горничных, гардеробщиц и консьержки…»

    Эрик углубился в чтение.

    Через полчаса он уже смеялся вслух.


Fin

<<< Назад

В раздел "Фанфики"
На верх страницы