«Продано за тридцать франков виконту де Шаньи… Покупайте, покупайте, мсье. Покажите всему Парижу, какой Вы сентиментальный. С самого начала аукциона почти все старое театральное барахло уходит к Вам. И что Вы будете с ним делать? Устроите дома музей своей покойной жены? Но она не так уж многого достигла в нашем театре – не многие вещички из этой пыльной коллекции имеют к ней хоть какое-то отношение. Или Вам просто хочется приобрести обратно в свою собственность вещи, которые когда-то болваны Андре и Фермен покупали для Оперы на Ваши деньги? Двадцать франков, тридцать… Не слишком ли смешные суммы за свое прошлое? За наше прошлое?

О боже, что делает наш старичок? Плачет над обезьяной из папье-маше? Плачет? Ну это уже ни в какие ворота не лезет. Чего Вам рыдать-то над этим, господин виконт? О, конечно, я понимаю – Вы плачете по НЕЙ. По Кристине. По моей прекрасной воспитаннице, которая вышла за Вас замуж и даже родила Вам детей, а сама всю жизнь думала о другом, бормотала в задумчивости об ангелах и пользовалась малейшим поводом, чтобы спеть что-нибудь оперное на Ваших светских приемах. Постыдилась бы, недоучка! Как у нее было все просто – два выступления, громкий скандал – и она прожила целую жизнь, выдавая себя за «великую примадонну, которой пришлось оставить сцену»! Хочется вслух рассмеяться, право слово… Никто ее и на сцену не толкал, и со сцены не выталкивал. Все сама, сама – за что боролась, на то и напоролась.

А вот и люстра… Господи, неужели они думают, что кто-то купит этого хрустального слона? Уж точно не виконт… ЭТА вещь ему приятных воспоминаний не доставит. Хотя бы потому, что напомнит о его необыкновенно умном и хитром плане «охоты». Нет, конечно я неправа – не все в этой истории Кристина делала сама. Конечно, без него – без НЕГО – она ни на что бы не решилась. На сцену ее подталкивал он. С этим уж точно не поспоришь. Как бы ни было все это смешно, особенно по прошествии стольких лет, все-таки надо быть справедливой… Тем более, что и самой мне есть, в чем себя упрекнуть. В несусветной глупости, например.

Сколько же я сделала глупостей в своей жизни… Вот мое присутствие здесь – разве не глупость? Куда я потащилась, старуха? Ненавижу Париж, особенно в такую погоду. Холод, серость, все такое промозглое. В Провансе даже зимой куда приятнее. Как там хорошо – Маргарита, внуки, правнук… Тепло, светло, и яблони уже зацветают. А тут… и раньше-то был неприятный город, а теперь еще эти новомодные автомобили. От них так неприятно пахнет. Но нет же – Маргарите нужно было непременно, чтобы я приехала к модистке. Парижской модистке. Вот скажите мне, какой смысл старухе в восемьдесят с лишком одеваться по моде? А? Нет смысла. Но дочку ведь не унять: «Мама, ты такая красавица, тебя надо одевать красиво…» Ну я не спорю – я могла бы выглядеть хуже. Все-таки балет помог сохранить фигуру, и здоровье. Но к модистке… Мег как была у меня глупышкой, так и осталась. Хотя Кристина была, конечно, не в пример глупее…

Кто бы говорил о глупости, а я бы молчала, в самом деле! Сколько, сколько я сделала глупостей… ладно, в Париж меня выпихнули дочка с зятем. Но зачем я сюда-то приехала? Что мне тут делать, в этой развалине – в Опере? У меня, слава Богу, не вся жизнь связана с этим дурацким зданием. Я не Рауль, чтобы над обезьянками плакать. Так нет же – пришла же сюда, просто увидев объявление об аукционе на фасаде… Зачем притащилась? Только прошлое ворошить.

О Господи, он что – купил люстру? Быть этого не может. Зачем ему люстра? Совсем старик ума решился… Жаль, я не расслышала почем. Ну что ему – некуда деньги девать? Детей нету? Есть. И сынок его играет в карты так, что держись… Можно бы и поберечь денежки-то. Хотя им – что ему, что барону нашему – все нипочем. Война, не война… С них как с гуся вода.

О, он собирается уезжать. Надо бы подойти, поздороваться. Но так не хочется… Может, кивка будет довольно? Точно – кивну. У него, конечно, ноги отнялись, но я-то в любом случае постарше него старуха. Негоже мне за ним по театру бегать. Да и устала я. Надо домой – кофе выпить. Холодно. Старые мои кости… Вот и будь худой после этого – озноб до костей пробирает. Я всегда мерзну больше, чем Мег – она и в юности была потолще меня, а после троих детей и вовсе раздалась. Ну и хорошо – ей к лицу, и барону нравится. Женщина должна быть в теле. На Кристину вон глянуть было – и удивляться – в чем душа-то держится? Как Он ее называл-то? Воробышек? Косточки хрупкие, как у птички. И ум птичий.

Что ж я сегодня все на него-то мыслями сворачиваю? Хотя чему удивляться – если я в театр пришла. О чем же мне еще думать, как не о нем. Хочешь не хочешь, а это место – его. Все тут с ним связано. Куда ни глянь, на каждом камне словно след его. И это для меня – хотя, видит Бог, я никакой тоски по тем временам не испытываю. А уж для виконта и подавно. Это же были самые яркие годы его жизни… Романтика-то какая – красавицу-невесту от чудища спасать! Жаль, чудище было такое… нестрашное.

Вот интересно, есть ли еще в мире человек, который всерьез думает, что Призрак наш был нестрашным? Это если отвлечься от того, что о нем вообще кроме нас с виконтом мало кто помнит… Ну, Мег конечно никогда его не боялась – чего ей его бояться-то было? Она как чувствовала что-то... Все им интересовалась. А Кристина его боялась. Любила – и боялась. Воробышек… Мозги ее куриные!

Ох, кто бы говорил про мозги куриные. Вот я всегда считала себя очень умной – и спроси кого – каждый скажет: «Да, мадам Жири ума не занимать!» Карьера удалась, замуж вышла хорошо, все уважают, дочка – заглядение, и замуж вышла получше меня. Все хорошо – спокойная старость, красивые внуки, здоровый правнук… А вот загляни кто мне в душу – что там? Ошибки, глупости… Столько глупостей! Но мне везло. Сколько у Господа было возможностей меня наказать – а каждый раз уберегал… Сама-то я только ошибалась – будто и вообще головой не думала.

Хотя буду я и к себе справедлива – на самом деле я совершила только одну глупость. С Ним связалась. Только вот что именно, какой именно момент во всей этой долгой истории был настоящей глупостью – той, которая могла закончиться катастрофой, и не закончилась только потому, что Бог уберег? Спрятала его тогда в театре… Это не глупость, это, считай, доброе дело было. Ну ей-богу, совсем зверем нужно было быть, чтобы его тогда не пожалеть. Какой он был тогда несчастный, перепуганый… Тощий, жалкий, кожа да кости, и страшненький – хоть плачь. И дело не в уродстве его – а то на улицах такого не увидишь, особенно теперь, после войны… Да и тогда – после Крымской кампании. Взгляд его затравленный – вот что было жалостнее всего. Ну напал он на того цыгана – а кто бы не напал? И откуда силенки взялись душить-то взрослого дядьку? Интересно, кстати, жив ли он остался… Как мальчишка убежал – цирк сразу уехал, и полицию не вызывали. Вызвали бы, если бы убийство было? Кто их знает. Не такие цыгане люди, чтобы полицию вызывать. Просто ноги унесли подальше, и все…

Нет, спрятать его тогда в театре – это была еще не глупость. Так, порыв душевный. Богоугодное дело – помочь сирому и голодному. И потом… Потом все одно за другое цеплялось: ну спрятала, так уж и поесть принесла. Ну покормила – так уж и одела. Пригрела – так уж и поговорила. И вроде бы подружились. Сначала куда его было гнать – зима, да и цыган он боялся, как огня – вдруг найдут и опять к себе заберут. Потом он уже освоился, и вроде как привыкла я к нему. И он ко мне. Стал по театру шастать, еду на кухне воровать – сам уже, без меня. И книжки из библиотеки. Читать-то он умел. Видно, из нормальной какой-то семьи был… Бог знает – как он попал к этим цыганам? Что с ним в детстве было? Он не говорил никогда. Может, и не помнил даже. Да я и не спрашивала.

Может, надо было им больше интересоваться? Говорить с ним больше? Может, ему бы это на пользу пошло – он бы на свет вышел… А так он как боялся всего, так и жил как тень во тьме. Только от меня и не шарахался. А мне с ним скучно было. Ну что мне с ним было делать? Цыганенок дикий, только-только музыку первый раз услышал. А у меня был балет – я уже почти взрослая была. Балерина!

День за день, неделя за неделю, год за год – так он в подвале и остался. Сколько ему было, когда я его приютила? Лет четырнадцать? Ну два года он точно там просидел до тех пор, пока Альбер мне предложение не сделал.

Ах, какой Альбер был красавец! Все эти виконты ему в подметки не годятся. Высокий, усы рыжие, глаза карие, яркие… И фигура статная, как у танцора – даром что адвокат. И богатый. Ни одна девчонка у нас в кордебалете не верила, что мэтр Альбер Жири на мне женится. Думали, по ресторанам поводит, и бросит. Нет! Меня так просто не бросишь. Я сразу поняла, что хочу за него замуж. И вышла!

И слава Богу, что вышла… Иначе что б я делала со своей глупостью? Что, о Господи – что бы я делала? Как бы жила? До сих пор вспоминать тошно, какой я была несусветной дурой. Говорят же – всякая женщина хоть раз в жизни, а сделает такое, от мысли о чем даже наедине с собой краснеет. Да я не просто краснею – я холодным потом покрываюсь… Даже сейчас – в восемьдесят два года, когда уже ясно, что Бог миловал… Ох, жалость эта треклятая. Едва она меня не погубила…

Я ведь не понимала – до последнего момента не понимала – как Он ко мне относится. Думала, благодарен. Готова была признать, что дружим мы с ним – если можно так сказать. Он сильно изменился за те два года. Возмужал – выше меня вырос, кажется, за одно лето. Мысли у него всякие в голове завелись интересные. Как мы с ним сидели на крыше театра и спорили, что лучше – опера или балет… До сих пор помню. Здорово было. Интересно. Небо звездное, и ветерок теплый. И голос его – вкрадчивый. У него рано сломался голос. И эти его издевки: «Тебе потому, дурочка, нравится балет, что у тебя голоса нет!» И пел мне что-нибудь – словно в насмешку. Так красиво он звучал, под ночным небом-то... О, он был умный парень. Только дикий – все равно, после всех книжек и моей заботы, дикий совершенно. Но и это можно было забыть, когда он начинал играть. На скрипке его еще цыгане научили, а фортепьяно он сам освоил, уже в Опере. Нет, буду и к нему справедлива – он, конечно, был не просто умный. Он был гений. Может, потому и дикий. Сколько он всего сумел – сам! И языки, и музыка, и техника всякая – вот шкатулку эту он ведь сам сделал. Для меня, между прочим – чтобы меня развлекать… Но общаться с ним долго было совершенно невозможно. Потому что ему одно слово поперек – и он тут же орать. Тут же! Что за нрав буйный… И не виновато тут было его лицо. Господь для того и посылает испытания, чтобы человек себя в руках держал. А этот… он считал, что его лицо ему вроде индульгенции: он такой несчастный, что ему все можно.

Все можно, все можно… Я его баловала, наверное. Ведь и правда было его жалко. На здоровую половину лица глянешь – ну глаз не отвести. На дурную – просто сердце обрывается. Хотелось его по голове погладить – ну, когда он не орал, конечно. И сказать, что все будет хорошо. Ну вот и погладила… Господи, дура! Какая ж я была дура!

Я-то его все в дружках держала. Болтать мне с ним, видишь ли, было интересно. А он… Он считал, что у нас с ним любовь. И то верно – если с его стороны взглянуть… Я его не гоню, не шарахаюсь от него, за руку беру, в щеку целую. Забочусь о нем. Ну чем не невеста? И может и можно было бы его мягко разубедить, что я не люблю его – не так, как ему хочется. И не из-за лица – просто он мне не нравится. Ну не нравились мне никогда эти дамские кумиры – черные волосы при серых глазах. Но разве такого в чем-то мягко убедишь? Разве ему вообще что-то объяснишь? Сразу крики… Или слезы. Слезы – это хуже криков. Много хуже. Потому что красивый он был парень, и так его было жалко…

Я ту ночь никогда в жизни не забуду. Как это было ГЛУПО! И как красиво… Что за судьба такая женская – раскаиваться в дурости своей, и вспоминать с сентиментальной улыбкой? Хоть пополам порвись. Это хорошая была ночь – мне было восемнадцать. Моя свадьба с Альбером была через две недели. И я танцевала соло в «Вальпургиевой ночи» из «Фауста». О, это был чудесный вечер! Альбер сидел в ложе, передал мне букет… Ужинать мы не поехали в тот день – ему нужно было срочно уезжать в Лион по делам. Но он все равно дождался, пока я оттанцую. Романтик… Мы с ним поцеловались за кулисами, и я пошла в гримерную. А там… Там мой дружок подвальный сидит. Чернее тучи. Видел меня с Альбером. И понял – то, что все вокруг говорят – о то, что я замуж выхожу – это не шутка. В самом деле так и есть. И спросил меня – жалобно, как дитя малое – «А как же я?!»

И вот что – что на меня тогда нашло? Почему я не сказала ему – да, дружок, выхожу. Люблю, мол, мэтра Жири, и пойду за него замуж. А ты тоже себе найди кого-нибудь, кому ты по сердцу придешься. Так бы друзья поговорили. Но мне-то было его ЖАЛКО. Я не могла ему просто так вот все сказать – как отрезать. Я стала с ним разговаривать. Объяснять, что очень он мне дорог, но вот не могу я за него замуж. Что это просто смешно, на самом деле! Что ежели он жениться хочет, то надо бы на свет божий вылезти и не смущаться ничего. А то как же – на люди он выходить боится, а жениться на прима-балерине хочет! Но нет – ничего такого я ему не сказала. Только говорила, какой он хороший, и как мне дорог, и как мне жаль… Чего жаль? Ничего мне было не жаль. Но язык – он по молодости длинный, того и гляди споткнешься.

Я его мокрое от слез лицо – молодое, испуганное, несчастное – никогда не забуду. Его губы дрожащие, и большие, светлые, словно прозрачные глаза. Красивый он был парень… Вот и не нравился мне особенно – а все равно красивый. Говорят, чужая душа – потемки. Мне и в своей-то не всегда удается разобраться… Почему я решила его поцеловать? Не в щеку – в губы. Почему мне так в голову ударил стон, которым он на этот поцелуй ответил? Он мне не нравился – в самом деле не нравился. Может, мне льстило все это? Альбер был старше гораздо, он был спокойнее. Он не дрожал, когда я его целовала. А этот… этот дрожал, и плакал. А мне хотелось – пусть недолго – осознавать, что я вот так на человека действую. А какой женщине не хочется власть ощутить?

Ничем хорошим это, конечно, не кончилось. Никаких чудес не случилось – не Ромео и Джульетта целовались, как говорится. Хотя мне кажется, что и у Ромео с Джульеттой в их первую и единственную ночь ничего путного не вышло… Но, хорошо ли, плохо, а что-то у нас получилось. Слава Богу, что он был у меня не первый – до того хватило глупости (или ума?!) расстаться с невинностью в обществе мсье Поллена, секретаря директора. Так что в этот раз хоть не было неловкости, крови и прочих ужасов. Я – дура набитая – даже была собой довольна: делаю доброе дело, помогаю парню… Дура, дура, дура… Что это за помощь была такая – без любви себя подарить на одну ночь?

Он потом от меня сбежал, как заяц. Испугался. Конечно. И у меня тоже на душе было муторно. Наутро-то всегда стыдно того, что ночью казалось, что вроде и ничего… Об Альбере мне было и подумать страшно – одно утешение, что он никогда обо всем этом и не узнал.

С Ним мы до моей свадьбы больше не виделись. Он меня избегал, а я тоже не стремилась к нему в подвал с разговорам – кто чего имел в виду и что теперь делать. Ничего не делать. Подарила я ему подарок по глупости, и понимай как хочешь. Назад-то такой подарок не заберешь…

Муж тому, что я не невинной к нему пришла, не удивился. Понимал, наверное, что нельзя до восемнадцати лет в театре прожить и девицей остаться. Ему было все равно. Необычный он был человек, мой муж. Сильный, и смелый, и никто ему был не указ. Барон наш на него похож чем-то – повезло моей дочке… А я… Я вот много лет уже живу с одним вопросом… Виновата я перед Альбером, или нет? Я его обманула – страшнее не бывает. Любила крепко, но обманула. Но этим обманом сделала счастливым – самым счастливым на свете.

Когда Альбер узнал, что я беременна – на нем лица не было. Вот тут и он заплакал. Я не могла понять – что с ним такое. А он все бормотал, что это чудо. Настоящее чудо. Я все пыталась узнать – почему? Он долго мялся, а потом объяснил: он болел уже юношей свинкой. От сестры младшей заразился. А после этого, говорят, детей не может быть… А тут такое чудо!

Как же мне было плохо! Как же я корила себя за свою глупость, как же я боялась будущего! Альберу-то в голову не могло придти, что не от него я понесла – он меня полгода при себе держал, и знал, что я люблю его и на других не смотрю. И ведь прав был – прав! Я только одну глупость сделала, и без любви, из жалости… Но зато какую! Всем глупостям глупость!

О, я точно знала, от кого мой ребеночек будет. И в холодном поту ночами лежала, представляя – а ну как родится с таким же лицом? Бог его знает, почему Он такой – болезнь какая, роды тяжелые, цыгане попортили? Хорошо, если так… А если болезнь наследственная? Нет слов – никаких слов – чтобы описать, что я чувствовала и как боялась. Бедный, бедный мой муж – он так обо мне заботился, так меня оберегал. Думал, я беременность тяжело переношу…

Бог миловал. Бог со мной всегда, всегда был очень добр. За что – сама не знаю. Дочка родилась здоровенькая, хорошенькая – как картинка. Альбер был на седьмом небе. А я… я назвала ее Маргаритой специально – чтобы не расслабляться. Чтобы не забывать, как в ночь после «Фауста» повела себя, как дура…

Вот и был Господь добр ко мне, да не слишком. Да, ребенок у нас был с мужем здоровый, и жизнь счастливая. Но не долго, ох как недолго… Когда Альбер умер – проклятый туберкулез… Мне не было нужды работать – ренту Альбер оставил нам с Маргаритой хорошую. Но я не могла – не могла! – сидеть с маленькой Мег в нашей пустой квартире, смотреть на его пустое кресло, и вспоминать, вспоминать его без конца… Я же просто выла от тоски. Выла… Я вернулась в театр. Танцевать мне уже было поздно – лучшие годы прошли, да и отяжелела я. Но преподавать могла. Не ради денег – ради театра, чтобы быть в театре, дышать этим воздухом пыльным на сцене. Театр ведь никого от себя не отпустит.

Мег было шесть лет. Я не была в театре все семь. Я думала – уверена была – что Он уже убрался оттуда. Но нет… И недели я не пробыла в Опере, как он дал о себе знать. Записку прислал. Мол, вернулась? Красивая у тебя девочка…

Тяжело мне было ему в глаза смотреть, когда мы встретились. Он сильно изменился – стал настоящим красавцем. Но мне с ним было труднее, чем в детстве. Я не могла на него смотреть спокойно – все вспоминала свой ужас во время беременности, и своего обманутого, но абсолютно счастливого мужа. Не знаю, чего Он от меня ждал. Я сказала ему, что всегда помогу, чем могу, по старой дружбе. А он так иронически бровь приподнял – мол, кто кому поможет? В силу он входил – поверил в свой талант. Считал, что все лучше всех знает про музыку. Тоже хотел власти над людьми. Мне ли его не понять было? Я только за одно в то время Бога благодарила – что Мег лицом в меня пошла. Что Ему и в голову не приходит, что она может быть его дочкой…

И пошла у нас в театре жизнь – странная. Почему он решил театр тиранить, чего ради оставался вместо того, чтобы мир идти завоевывать – видит Бог, ему это было по силам… – не знаю. Но только он начал свои игры – записки, намеки, шалости. Люди не знали, чего с ним делать – бояться, или считать талисманом. Вроде, наше собственное привидение – на удачу. Я одна знала, что бояться нечего. Но и удачи он никакой не принесет. Но и сделать ему что-то – хоть бы сказать дирекции, где его искать – мне тоже было совестно. Он мне верил. Он меня любил когда-то. Благодаря ему мой бедный бесплодный муж узнал счастье отцовства…

Два раза в жизни я любила по-настоящему. Мужа своего, и отца Кристины – Густава Даэ. Оба раза недолго мое счастье длилось. С Густавом – вообще меньше года. Когда он умер – снова от чахотки, вот ведь всю жизнь она у меня мужчин отнимала… Когда он умер, Кристина осталась у меня. Хорошая девочка, тихая. Ровесница Мег. Слава Богу, они подружились. И так и бегали при мне по театру – и в балетный класс, и всюду…

Господь ведает, что Он в ней увидел. Причем рано совсем – еще когда она была крошкой. Но вот прилепился он к ней душой намертво. Сначала как к дочке относился. Смешно и глупо - рядом его родная дочь бегала, а он чужого ребенка своим назначил. А потом полюбил уже не по-отцовски. И хорошо бы… Что плохого? Он и человек талантливый, и сердце у него доброе, хоть и норов крутой… И она такая сиротка печальная, что могла к человеку постарше, заместо отца, потянуться. И все у них вроде бы сначала было хорошо. То есть конечно не хорошо – зачем он все эти номера устраивал, я не понимаю! Зачем было с ребенком через стены говорить? Почему нельзя было нормально в жизнь девочки войти, как человек, а не как – вот богохульник-то! – Ангел музыки… Чего он хотел добиться? Обезумел, может быть, от жизни своей подвальной. Совсем перестал понимать, где настоящая жизнь, а где его оперы любимые… Да и откуда ему было знать что-нибудь про реальную жизнь? Кто его мог научить, кроме меня? А я его бросила…

Получилось у него с Кристиной, как со мной: он думал, что она одно чувствует – то же, что и он. А у нее в сердечке было другое. А что именно – спросить он как-то забыл. Снова все повторилось: и жених красивый, и слухи о помолвке, и вопросы эти – «А как же я?!» И слезы, и дрожь. Только Кристина была не я – не такая смелая. А может и не такая глупая? Вот я все время говорю про нее – «куриный умишко». А ей-то ума хватило с Призраком детей не завести и уйти с Раулем спокойно, не оглядываясь.

Хотя… Хотя вот она-то как раз жила и всю жизнь оглядывалась. Вспоминала, пела… Про Ангела говорила. Мне Маргарита рассказывала – бывало, сидят они вместе, две подружки, замужние дамы, одна виконтесса, вторая баронесса, и болтают о том, о сем. И вдруг у Кристины глаза наполнятся слезами, и она как начнет себя клясть. Погубила «Его», говорит. Ушла, предала, петь бросила, музыку в душе заглушила… Ох, дурочка моя кареглазая.

Любила она его. Но недолюбила… Потому и забыть не могла. Хотя он при ней был уже не тот, что при мне. Слишком в нем стало много темного. Буйного. Не зря я тогда проводила к нему в подвал виконта – не из-за этого ему конец пришел. Задолго до того, как Кристина сняла с него маску, задолго до всей этой трагедии потерял он свои шансы на счастье. Погиб он для обычной человеческой жизни – не вышло бы у них с Кристиной ничего… Погиб еще тогда, в юности. Жить – жил еще много лет, а как не живой. Потому что надежды в нем не было.

И я вот теперь думаю – неужели это моя вина? Неужели я виновата в погибшей жизни человеческой… И чем? Тем, что спасла его? Что потом не полюбила? Доброе дело я сделала, или злое? Лучше ли было ему умереть тогда в клетке, но ребенком невинным – или жить во тьме, губя постепенно свою душу, и умереть в отчаянии?

Нет, нету перед ним моей вины. Жизнь – лучше смерти. И не только горе он в жизни узнал. Он слышал музыку, он видел нежность в девичьих глазах. Он оставил след в сердце женщины, которую любил. Не женщины – женщин… Двух женщин. В моей жизни он тоже оставил след. Ведь это его дочь танцевала Жизель на сцене «его» театра и вышла замуж за барона. Его внуки радуют мои старые глаза. Его правнук гукает к коляске под цветущей яблоней…

Вот как странно получается – глупость, глупость, а на деле выходит, что он принес в мою жизнь только радость. И те страхи, что я из-за него переживала – они были только испытаниями, чтобы я не задавалась слишком… Как ему – его лицо. А если мне была от него радость – значит, и я ему не зло принесла. Любить – не любила: сердцу не прикажешь. Но я была его другом. А любовь… Господь свидетель, не со всеми она случается. А с кем и случается – не все и поймут, что это она.

А, вот и мой кофе… Как хорошо дома, в кресле сидеть, в теплой шали. Что бы модистка мне не нашила, ни в чем старухе не будет удобнее, чем в домашнем платье и чепце… А уже завтра можно будет домой отправляться. Хорошо-то как… Интересно, как там Рауль? Бедный, старый Рауль… Что-то сделал с нашей обезьянкой, за которую отдал тридцать франков? Глупость какая...»

В раздел "Фанфики"
На верх страницы