I don't know where to find you
I don't know how to reach you
I hear your voice in the wind
I feel you under my skin
Within my heart and my soul
I wait for you
Adagio
All of these nights without you
All of my dreams surround you
I see and I touch your face
I fall into your embrace
When the time is right I know
You'll be in my arms
Adagio
I close my eyes and I find a way
No need for me to pray
I've walked so far
I've fought so hard
Nothing more to explain
I know all that remains
Is a piano that plays
If you know where to find me
If you know how to reach me
Before this light fades away
before I run out of faith
Be the only man to say
That you'll hear my heart
That you'll give your life
Forever you'll stay
Don't let this light fade away
Don't let me run out of faith
Be the only man to say
That you believe, make me believe
You won't let go
Adagio


* * * *

Это было самое обычное утро, как многочисленные до этого. С ясной и чудесной осенней погодой за окном.

Что-то внутри нее оборвалось в этот момент. Она ровным счетом ничего не поняла, отказываясь верить в то, что видели ее глаза. Поэтому Кристина Даэ, крепко сжимая в своих ручках хрустящую бумагу новой утренней газеты, еще резко пахнущую свинцом, подошла к дивану, стоящему у большого окна, и села на него, чувствуя слабость.
Она снова раскрыла газету, и еще раз, размеренно, вчитываясь в каждую ровную черную букву, перечитала заголовок на первой полосе.

…Он был мертв.

Как, оказывается, это тяжело. Последний раз она отказывалась верить в реальность в тот момент, когда умер ее отец. Она билась у себя на постели, сжимая в кулачки влажную от слез подушку, не веря в то, что он покинул ее, что его больше нет.
Вот и сейчас, ей казалось, что она видит сон. Жестокий, наполненный болью сон.
Она видит во сне себя, сидящую с ровной спиной, с аккуратно стянутыми сзади лентой волосами, на диване у окна, видит во сне эту газету, а так же этот заголовок… это сон.

Кристина поспешно скомкала газету, и резко отстранила бумагу от себя, словно та была пропитана смертельным ядом, и каждое прикосновение к газете убивало ее.

Вот и все!

Он умер. Тот, кого она боялась и опасалась, а так же, наверное, была привязана душой и сердцем, жалела и соболезновала в глубине своей души. Он ушел.
Оставив ее в покое.
Она узнала об этом из заголовка газеты. Случайно. Как чужая, как посторонняя. Как еще сотни людей этим утром, которые даже никогда не видели его, не знали, кто он, не слышали его голоса, и не видели этих глаз… наполненных болью и страданием. …Она одна из посторонних, которых даже не интересовала его жизнь. Зато зацепила новость о смерти.

Его больше нет.
А может, так куда лучше! Пусть это и страшные жестокие ужасные слова. Но может, смерть для него куда более выигрышный вариант, чем пребывание на этой земле.
Нет, она не желала ему смерти. Она даже в самые страшные моменты не желала ему смерти. Но она знала, что ничего не может ему дать. Не может дать ему того, что он просит и что ему необходимо.
А он требовал.
Она чисто физически и морально не имела возможности дать ему это. В таком случае – она была бессильна. А он слишком многое ставил на кон. Все.
Она не знала, сможет ли он вообще быть счастлив – с ней, без нее? Она не знала, но чувствовала его боль и страдания.
Слишком сильные, слишком жестокие. Они, как смертельная отрава, по капле с каждым днем убивали его.
И в таком случае, может смерть – это долгожданное спасение, избавление. Ей хотелось верить, что он не мучился. Господи, пусть страдания, хотя бы физические, его обошли в этот момент.

Кристина всхлипнула.

Да, больно осознавать это. Но путь это жестокая правда, которая через какое-то время превратится в успокоение. Она переживет это, перенесет, выстоит.
Она будет знать, что он упокоился, и возможно, там где-то нашел счастье и мир. Что для него все закончилось, и он больше не будет страдать из-за нее, по ее вине.
Все это время она чувствовала боль, что, возможно, где-то этот человек страдает, что сердце его разрывает на части крик боли и страданий. И это ее вина. Но она по-прежнему бессильна, она ничего не может поменять, ничем не может ему помочь. А если помогла бы, то, наверное, слукавила. А если бы помогла лишь в пол силы, ему бы это все равно было не нужно, ни к чему, ему бы было этого слишком мало.
А там, возможно, господь дал ему шанс на счастье.

Она знала, что никогда даже не сможет принести цветы на его могилу. Если, конечно, таковая есть. Она не только не сможет - потому что не знает, а спросить никогда не решится, но еще и потому, что у нее никогда не хватит на это сил.
По крайней мере, сейчас – совершенно точно не хватит. Она не сможет. Может… когда-нибудь.
А он не будет держать на нее зла за то, что она не проронит ни одной слезинки над его могилой. Она хотела в это верить… Но она запомнит его музыку, и это будет больше, чем поток безутешных слез.

Она никогда не узнает его имени, не узнает, кем он был на самом деле, что именно произошло с ним, и каково было его детство, что именно озлобило его, что именно вынудило его творить то, что он творил, и как именно… он умер.
Но она будет знать, что теперь, возможно, ему хорошо, что он простил ее, а она в свою очередь во имя былой памяти, простит его, не оставив в своем сознании ни одного дурного воспоминания, обиды или боли.
Она не имела права больше на это.
Она простит ему все, что было раньше, и мысленно попросит прощения. Она знает – там, где-то далеко он все равно простит ее, свою Кристину. Она была его жизнью. Отпустив ее – он отпустил свою жизнь. И она спустя какое-то время узнала это. Наверное, он не хотел, чтобы она страдала, он хотел ей счастья, чтобы она нашла свое счастье и радовалась жизни, радовалась так, как самому было не дано, так как самому было не суждено, и познала то, что ему было не позволено познать…
Если бы он не любил ее – он бы оставил ее с собою.
Страх и тоска в ее глазах заставили его отпустить ее со своим возлюбленным, и тем самым, разбить последнюю призрачную надежду на счастье и на спасение от этого страшного жестокого мира.
Ее слезы убили его.

Но когда-нибудь наступит момент, и они встретятся, и может тогда они смогут поговорить друг с другом, узнать то, что не узнали друг о друге при жизни…

Теперь у него будет новая иная жизнь. И у нее тоже. С любимым человеком.
Но она даст обещание – обещание молиться за его душу, веря в то, что хоть этим, пусть после его смерти она сможет облегчить его участь.

Она сидела, сложив руки на коленях. Солнце, проскальзывающее сквозь занавески в комнату, падающее на пол, и освещающее ее фигуру, ласково пригревало ее спину.
Кристина сидела, склонив на бок голову. Просто сидела. Слез не было. Ни одной.

Не было сил плакать. Она просто сидела, глядя вниз, на ровную поверхность пола, залитую ярким солнечным светом. Только она ничего не видела. В глазах потемнело.
Уголки ее губ приподнялись в судорожной грустной улыбке.

Ему, должно быть, теперь хорошо…

* * * *

Рожденный во тьме возвратится в нее…

Разбуди меня когда-нибудь, когда тебе будет плохо, позови, и мой сон прекратиться в то же мгновение.
Мой сон будет чуток, прислушиваясь к тишине, в надежде услышать в ней когда-нибудь твой голос. Ты придешь… пусть спустя много долгих лет. Но я буду ждать тебя.


Ты делаешь шаг, чувствуя, как с каждым неровным вздохом душа умирает. Боль физическая ничего не значит в сравнении с той, что познала когда-то душа…
И это даже не смерть. Это конец. Просто конец. Безмолвное завершение кругов ада.
Даже звучащая где-то в глубине сознания мелодия не может предотвратить неотступно приближающийся, настигающий душу финал.

Все.

Он шел не столько зная, куда и зачем, сколько двигался в слепую. Просто на ощупь. Несмотря на то, что в темноте ему было привычно так же, как и людям, привыкшим жить на земле при дневном свете.
Но он предпочитал идти наугад. Не зная – к чему именно придет и зачем. Идти, ступать по земле совершенно не чувствуя собственного тела не так-то и легко. Не легко, когда не знаешь - зачем нужно до сих пор идти. А ноги сами выбирают путь, когда разум отказывается давать им указания.

Когда я умру – тебе станет легче.

Так должно быть. Какую бы боль осознание этой мысли не приносило.

Ему казалось, что сегодня он потерял все. И это было неправдой. Он не мог потерять все, потому что никогда ничего не имел. Это очередная затворка рассудка от жестокой правды, которая могла причинить боль.
Но большей боли, чем сегодня ничто причинить уже никогда не могло. Если он сейчас оступится – будет не страшно.

Он просто шел. Ни вперед, ни назад. Просто бессмысленные шаги. В пустоте.
Хотя, он знал, что у тоннеля рано или поздно будет конец – и там, либо свет, либо привычная тьма.
Только, какая разница – что.
Что будет за ним, за сводом каменных стен, которые сейчас словно стискивали его, не давая дышать – он не знал.
И не хотел знать.
Он шел, чувствуя слабость и какую-то тянущую боль во всем теле. Но он продолжал идти. Не чувствуя не желания, не потребности. Даже толком не понимая – зачем. Но продолжал, пока сам не вздрогнул он ужаса, неожиданно для себя самого, наткнувшись на нечто, похожее на очертания человеческой фигуры.
Фигура словно возникла из густой тьмы, которая окутывала его, отделившись от одной из серых холодных стен.

Из груди вырвался непроизвольный стон, и он почувствовал, как сердце забилось чаще. Он ощутил себя полнейшим ребенком. Только ребенку свойственен такой глупый сильный испуг. Он никогда раньше не боялся – ни темноты, не возможных мерещащихся в ней теней, ни шныряющих под ногами крыс. А сейчас испуг был настолько сильный, что кажется, у него подкосились ноги. Он припал к стене, впившись обессилевшими пальцами в каменную твердь.
Наверное, разумнее было как-то защититься, понимая, что перед ним живой человек. И он может быть кем угодно. Но что-то его остановило. Он даже не поднял и не протянул руки, чтобы схватить неожиданно возникшего перед ним незнакомца.

Тот, на кого он наткнулся, ответил ему прерывистым вздохом, то ли испугавшись сам, то ли словно успокоившись, когда встретил его.
Он уловил в этом вздохе нечто знакомое.
Он уже готов был вытянуть руку ему на встречу, что бы убедиться, что это не шутка помутневшего сознания, и это действительно реальный человек, а не галлюцинация или обман, но утопающая в темноте фигура дотронулась до него первой. Сначала мягко, а потом острыми ногтями, которые он почувствовал через рубашку, впившись ему в руку.
- Проклятье, что ты здесь делаешь? – Изумленно спросил он, наконец, узнав и разглядев, не оставив своими сознанию никаких сомнений, в этой фигуре свою давнюю знакомую.
- А как ты думаешь? Не на прогулку же я сюда вышла… Послушай, слава господу, что я нашла тебя раньше, чем это мог сделать кто-то еще…
- Но как ты…
- Догадалась? Не забывай, я все-таки еще не перестала, полагаясь на собственный разум и интуицию, и предугадывать действия легендарного Призрака оперы. – Это прозвучало, как злая ирония. А может, и нет. – И, слава богу, я знаю, куда бы ты мог пойти. Это единственный коридор, который мог бы тебя увести оттуда, и о котором мало кто бы догадался. И слава господу, что я знаю и о нем тоже…

Надо было меньше рассказывать ей о том, что он разузнавал об этом здании, когда только начинал пристально и настойчиво изучать его.

- Это верно, черт тебя возьми. – Обессилено произнес он. – Ты всегда слишком много знала, Антуанетта Жири. – То ли с сожалением, то ли с укором, только уже самому себе, проворчал он.
Может быть, когда-то давно он совершил ошибку – оставив эту женщину, единственное живое существо, единственного человека во всем этом свете, приближенной к себе. Может, он совершил ошибку, оставив ее жить - и в один из вечеров, прежде всего, поклявшись самому себе, что никогда не тронет человека, который когда-то давно помог ему. Несмотря ни на что. Помог и не позволил погибнуть. А потом этот человек привел его сюда, не сдал полиции, рискуя своей же безопасностью, укрывал, а потом еще долго заботился, кормил, тайком наносил визиты, и лишь потому, что волновался за него – волновался, жив ли он в сырых коридорах оперы, не попался ли на глаза кому-нибудь и достаточно ли ему пропитания, не замерзает ли он.

Может быть, он сам испортил все? Нужно было однажды просто, без особых хлопот избавиться от нее и ее девчонки, пока та была еще несмышленым ребенком. У них почти не было родственников. Опасаться было нечего.
Может тогда бы он избавил себя от всех этих лишь пошедших ему во зло хлопот?

Он резко тряхнул головой, чертыхнувшись про себя. Как могло ему такое лишь придти в голову? Не то, чтобы позволить себе это исполнить?

Его глаза блеснули в темноте. Но был ли это гнев, загоревшийся в непроглядной тьме искрами, или простые слезы – было непонятно.
Он прислонился плечом к холодной каменной стене, и начал, медленно скользя, опускаться.
- Вставай, - поймала его за руку мадам Жири, - пойдем. Пока и сюда кто-нибудь не пришел.
- Никто сюда уж точно не придет. Они не додумаются. Если… - он поднял на нее недовольный взгляд, - если ты снова не разболтала им об этом. И если они уже не спешат сюда с какими-нибудь причудливыми орудиями и обломками деревянных балок, как дикари, жаждущие найти диковинное чудовище, чтобы разорвать его на куски, и гордиться этим, крича на каждом шагу, что они наконец-то покончили со страшным монстром.

Мадам Жири отпрянула от него, вздохнув.

- Нет. – Сухо ответила она, отрицательно качнув головой. Конечно, ему не стоило труда догадаться, кто именно показал путь виконту.
- Ну и славно. Значит – не найдут. – Так же сухо и очень холодно ответил и он с долей издевки.

Мальчик, которого она знала, всегда был остер на язык. И практиковал это свое умение непременно на ней. Сейчас – в который раз.

- Не сиди здесь… вставай. Здесь мокро. Камень холодный. – Присела она рядом с ним, беря за руку. – Давай, поднимайся.
- Ты искала меня за этим? Что бы показать, лживые якобы материнские чувства, что в тебе еще есть доля заботы по отношению ко мне? К чудовищу... так? Это как бы компенсация, да? – Нехотя спросил он, скривившись.
- …Что бы увести тебя. – Не вступая с ним в спор и не отвечая на его слова, сказала Антуанетта.
- Не надо. – Огрызнулся он, прикрывая веки, чувствуя полную опустошенность внутри себя. – Я не хочу. Тем более, снова связываться с тобою, Антуанетта Жири. Ничего не хочу. Она… все закончилось.
- Она жива? - Аккуратно поинтересовалась Антуанетта, догадавшись, о ком он вел речь.
- Они оба живы. – Отмахнулся от нее Призрак. – Оба. И вместе. Должно быть, уже далеко отсюда. Довольна? Ты довольна? Оба живы. И она… и ее… виконт.

Антуанетта не знала, что и подумать. Должно быть, следует благодарить бога, что никто из них не натворил глупостей и не совершил ошибок. Слава богу.
Бедная девочка, на ее долю тоже выпало немалое. Она сочувствовала и волновалась за благополучие Кристины Даэ, но не менее она и волновалась и за него. Так уж вышло, что два этих по-своему одиноких человека оказались у нее на поруке. И она чувствовала перед собою, что несет за них ответ. Уже взрослый и серьезный мужчина, с которым чаще не следовало шутить, и несмышленая чистая, еще почти ребенок, девочка, запутавшаяся в жизни.
Он безумно любил ее и страдал по ней, а она – верила в сказки, доверяя ему, принимая за плод своего воображения. Разве возможна была любовь между двумя людьми, подобно незрячим котятам, слепо тыкающимся в зеркальном лабиринте лжи и обмана, призрачности и иллюзорности? Они бы никогда не нашли выхода из этого лабиринта. Они бы погибли в нем. И погубили других.
Грустная, почти нереальная история. Кто-то из них мог ли быть счастлив?
Антуанетта разрывалась между его возможным счастьем, на которое, как знать, эта девочка была последним шансом; и между благополучием и безопасностью осиротевшего наивного ребенка. Она пыталась, не причинив им вред, не разрушив нестойкий карточный домик, защитить и уберечь их друг от друга, а так же от самих себя.

Не смогла. Это оказалось слишком сложным. Даже для нее.

Она могла не раз предположить, что именно так оно все и закончится. Кристина была слишком наивна и чиста, а так же слаба и несмышлена, чтобы преодолеть это немалое расстояние в его боль и неверие, отделяющие его от этого мира. Нельзя было ее обвинять и укорять за это. На ее плечи бы легло слишком многое. А это не по силам до сих пор парящей в мечтаниях девушке. Он был куда более реален, чем иллюзия или сказка.

Вместе с этим, она не могла обвинить и его. Ей стоило лишь представить несколько часов назад, там, за кулисами сцены, к чему может привести все это действо которое оба, казалось бы взрослых, и одновременно несмышленых человека затеяли – и у Антуанетты перехватывало дыхание, а сердце замедляя свой ход падало куда-то в глубину груди. Ей становилось дико больно и страшно.

Он протянул ей руку, зажатую в кулак, и раскрыл ладонь. В полутьме что-то блеснула. Мадам Жири догадалась, нежели твердо поняла – это было кольцо.

- Она вернулась потом… но лишь, чтобы вернуть это. За ненадобностью. Как игрушку. Я не хочу больше… ничего. - Простонал он. – Хватит. Оставь меня.
Она взяла его за руку, заставив его снова сжать кулак, сокрыв от взгляда обоих проклятое колечко.
- Куда ты пойдешь?
- Все равно. Ничего больше нет. Нет ни призрака, ни его театра… Здесь мне делать нечего. Какая разница.

- Нет! Ты выживешь. Идем…
Он не грубо, но оттолкнул ее. Но, Антуанетту, кажется, это вовсе не остановило.
- Идем, идем… - Настойчиво повторила она. – Все будет хорошо, слышишь? Слава богу, что ты здесь… а не остался там. И это значит, что ты решил жить!
- Оставь меня… Хотя бы сейчас.
- Ты хочешь забраться под землю еще глубже, или выйти на свет божий? – Не выпуская его рук, произнесла она. - Вряд ли сейчас и то, и другое – хорошая идея. В первом случае – ты ничего не изменишь, просто погибнув. Твоя смерть никому ничего не принесет. А во втором случае – они найдут тебя. Сомневаюсь, что ты с прежней виртуозностью сможешь ускользнуть от этих людей на земле, вне своих владений, которые ты изучил вдоль и поперек, которые долгое время верно скрывали тебя. Город – иной. Там все сложнее. Подожди. Тебе нельзя выходить прямо сейчас. Вот так. Пойдем. Не упирайся! – Повысила она голос, сжав его запястье, и потянула за собой.

Как когда-то. Только когда она была еще молоденькой несмышленой девушкой, а он – забитым напуганным ребенком.
Кажется, он и сейчас, по сей день, в данный момент был таковым. Испуганный несчастный с истерзанной в клочья душой ребенок, который не знал – как ему быть и что делать. Она знала, на что он способен в такие моменты. Именно потому – она и настаивала на том, что бы как можно скорее увести его. Несмотря ни на что он был ей не безразличен. Да, он был иногда опасен. Даже слишком. Но он был все равно человеком, и кажется, она была единственной, кто знал это, и видел в нем в первую очередь простого человека, кто познал ни одно лишение и немало страданий и боли.
Она любила и не могла не заботиться о нем.

Разве он был в чем-то виноват? Был. Но до этого было многое, в чем он был не повинен.
Разве была его вина в том, что он такой, какой есть? Была ли его вина в том, что он столько лет жил с осознанием того, что собственная родная мать ненавидит его, что она отвернулась от него из-за его внешности, что она никогда не смерится и не признает его? Разве он был виноват, что столько ночей проплакал, оплакивая любовь и заботу своей родной матери, которую ему было не суждено познать?
Наверное, она бы сама, Антуанетта никогда не смогла так поступить. И она не могла без боли в сердце и слез смотреть на него, видя, как он страдает из-за этого.
Как женщина, а потом и как мать она понимала, наверное, как это больно и тяжело. Но ей было жалко его, бедного беззащитного ребенка. Но было жалко и женщину, которую постигла такая участь. Она не знала – есть ли тут правые, а есть виноватые.
Разве он был виноват и заслужил, чтобы все его отталкивали, ненавидели и издевались?
Разве он был виноват, что, как и все, желал такого простого, такого обычного – любить и быть любимым… Она это понимала. Но лишь она. А объяснить миру было непосильной задачей.
При всей сложности ситуации, она в глубине души верила и видела в Кристине тонкий лучик света, который мог бы вытянуть его на поверхность. Ей хотелось верить в это. Верить, что когда-нибудь все изменится.

Но судьба и здесь от него отвернулась. Наверное, ему никогда не познать взаимности.
Она знала – он безумно любил ее, эту девочку, Кристину.
Любил настолько, что это чувство отняло у него всякий рассудок. Всякий разум. Да, он стал безумцем. Да, он натворил столько ужасного, что вряд ли она сама найдет ему оправдание, если возьмется за это.
Все обычные люди принимают любовь как дар, а ему это было послано, как наказание.
Она и спустилась сюда лишь потому, что уже потом, после всего того, что совершила, поняла, что он не переживет этого, если, конечно, останется жив.
Она все-таки надеялась, что Кристина поступит благоразумно.
Кто знал, что эта хрупкая девушка на самом деле испытывала внутри своей души? Может быть, она и любила его, а может, жалела, а может, боялась, а может все сразу? Кто знает. Никто. Наверное, и сама Кристина не знала.

Но Антуанетта не могла не сделать того, что сделала.
Она знала его, того, кого вот уже долгое время другие именовали Призраком оперы, с самого детства, слишком хорошо знала. Вместе с тем и знала, что иногда, в определенные моменты он может становиться безумным, может натворить глупостей, сам не желая, может сотворить то, о чем потом будет сожалеть, но будет поздно.
Она не хотела, чтобы так получилось.
Но этот момент произошел. Ни она сама, ни кто-то еще не знал, что можно было бы ожидать.

Кристина Даэ была ей как дочь. Она не могла оставить в возможной беде и ее саму. Кроме того, в глубине души Антуанетта почему-то верила, что не предает ни его, ни ее. И все-таки коридоры и бесчисленные лабиринты сокроют два любящих сердца. Если Кристина не с ним - не скрыли, судя по всему. Значит – не настолько любящих. Или не было ее вовсе – любви, не было того, что можно было бы скрывать и защищать.
Получилось все так, как получилось.
И вот она сидит на каменном холодном полу, пытаясь привести своего обездоленного воспитанника в чувства.

- Ты идешь, или оставляешь свое бренное тело крысам?
- Думаю, даже крысам я придусь не по вкусу. Боюсь, что их стошнит. – Зло огрызнулся он.
- Правильно. Стошнит. От твоей озлобленности и ненависти. – С такой же издевкой заметила мадам Жири. - К чему тогда зазря травить их аппетит. Пожалей хотя бы бедных животных. – Теперь уже все с той же свойственной ей сдержанностью сказала Антуанетта. – Так ты идешь или предпочитаешь все-таки остаться?

* * * *

Мэг взвизгнула, увидев в своей квартире нежданного гостя. Только, похоже, он не слышал ее вскрика, так как был без чувств, а ее мать возилась с ним, будучи рядом. И, слава богу, что не слышал. Мало ли, какая бы была его реакция на визжащую девчонку, не столько напуганную им самим, сколько неожиданностью столь странного визита.

- Мама… - вопросительно пробормотала Мэг. – Как? Господи, он здесь? Это он?! – Мэг приподнялась на мысочки, и с интересом заглянула через плечо матери, словно та наклонилась над диковинным существом. – Мама, уберите его отсюда. – Напуганная Мэг хлопала большими глазами, ища в лице матери понимание. – Кто знает, что он может сделать, когда придет в себя. Мама… - Не унималась Мэг.
Но Антуанетта Жири только еще суровее нахмурилась.

- Замолчи Мэг. – Строго приказала мадам Жири. - И не шуми. Он спит. Дай ему спокойно отдохнуть и придти в себя.
- Вот что вы так долго скрывали. – Вздохнула Мэг. – Эти коридоры, подземелья, в которые было запрещено даже совать нос, письма, которые вы никому не позволяли читать, необъяснимые отлучки и все одна сплошная тайна.
Мэг давно догадывалась обо всем. Она не верила в Ангела музыки, о котором рассказывала ей Кристина, но верила в загадочную тень, о которой явно подозревает, и более того, знает ее мать.

Мать меньше всего из всех находящихся в театре пугали разговоры о загадочном Призраке. Лишь она всегда хмурила брови, поджимала губы, и холодным тоном предупредительно говорила, что всем лучше меньше болтать глупости, не обращать внимание на слухи, и вместе с тем – быть осторожнее.
Но Мэг знала – это не глупости. Зеркала и сырые коридоры, а так же конверты, рано или поздно оказывающиеся в руках именно ее матери что-то скрывают.

Пару раз она пыталась узнать – что же все-таки может скрываться за зеркалами, какую тайну это все может хранить – но мать обязательно останавливала ее, и гневу ее не было предела.
Мадам Жири становилась холодной и отрешенной, ледяным взглядом окидывая непослушного ребенка. Мэг терпеть не могла, когда мать так делала. Лучше получить выговор на репетиции, или тростью по лодыжкам за плохой выворот, но только не этот сухой взгляд.

Но почему-то в душе Мэг казалось, что бы там или кого бы мать не скрывала, и какой бы ужасной тайна не была – она бы все поняла и оценила, если бы мать открылась ей.
Но этого не происходило. Все, явно, было связано с бедняжкой Кристиной. А Мэг дружила и частенько болтала с ней, иногда они сбегали с неоконченной репетиции, за что обоим доставалось от матери Мэг, и тихонько болтали в каком-нибудь уголке театра, где их невозможно было найти.
Кристина рассказывала Мэг какие-то истории, чудесные сказки, потом рассказывала про своего отца, иногда напевала какие-то мелодии, а потом неожиданно все ее беседы стал занимать образ загадочного Ангела музыки.

После недавних событий для Мэг стало ясно, что Ангел музыки ее подруги и Призрак оперы – один и тот же человек. Казалось, загадка развеялась. Сейчас она могла краем глаза видеть его. Куда лучше и ближе, чем на сцене, когда Кристина сняла с него маску.

Так вот он какой.

- Я ничего не скрывала. Я просто делала то, что делала. А любопытным, тех, кого не касалось, знать было вовсе не обязательно. Вот и все, Мэг Жири. – Спокойно ответила Антуанетта.
Мэг вздохнула.
- Но после того, что произошло, и того, что он сделал… Мама, вы уверены, что он не причинит нам зла?
- Если ты не будешь ему докучать. – Строго, но, одновременно лукаво прищуривая глаза, произнесла Антуанетта, пытаясь указать растерянному ребенку, что не стоит давать свободу своему любопытству в отношении их гостя.

Мэг затаила дыхание.

- И он будет здесь столько, сколько потребуется. И лучше… - Они обе замерли. Мэг, ожидая слов матери, смотрела на нее, а мадам Жири словно медлила, пристально вглядываясь в глаза дочери. И лишь когда заметила, что в них появилось опасение и страх, продолжила: - …лучше никогда не входи сюда. Особенно без предупреждения. Просто… держись подальше от двери, ведущей в эту комнату.

Почему-то Мэг показалось, что лучше так и сделать.

-

Пара недавних ночей была невыносимой. Они практически не представляли собой ничего, кроме пустой темноты, густым туманом, проплывая перед глазами, не оставляя за собой ни ощущения времени, ни реальности.
Утро, день, вечер, ночь… Ночь, утро, день, вечер… Снова ночь…
Не было никакой разницей между ними. Не было ничего.

- Пообедаешь? – Тихо спросила Антуанетта, поставив поднос на край столика, бесшумно войдя в комнату.
Он слышал ее.
Но не отозвался.
Он так и остался лежать лицом к стене, не подавая никаких признаков того, что слышит ее, или желает ответить ей на ее вопрос.
Дети безумно упрямы. А он был еще упрямее, несмотря на то, что уже давно вырос и превратился во взрослого мужчину.

- Хватит, Эрик, прекрати… ты притворяешься, что не слышишь, что спишь. Тебе меня не обмануть. И прекрати обижаться на меня. – Покачав головой, проговорила Антуанетта. - Ты обижен на то, что я не позволила тебе сделать то, чего ты так желал. Я знаю, что ты хочешь. Ты хочешь умереть. Вот так. Так глупо – уморив себя голодом. Не ешь, и не пьешь. Ты хочешь медленно умирать, чувствуя, как силы по капле покидают тебя… Глупый. Как маленький ребенок, упрямый и делающий глупости! – Нахмурилась она, и замолчала на долю секунду, впившись взглядом в его силуэт, ожидая реакции.

Но, как ни странно, ее не последовало. А должна была. Казалось, у него не осталось сил, чтобы даже возразить ей.
Он хотел вот так, прямо на этой койке умереть?
Да, именно этого он и хотел.
И как раз так он и поступал, отказываясь от любой предлагаемой ему пищи, питья.
Разве так умирают от любви?
Именно так и умирают, теряя интерес к пище, воде, к жизни. Медленно засыпая, превращаясь в безликую тень. Но ему это не грозило, он уже давно в нее превратился…

Но он делал это все легко и непринужденно. Преднамеренно. Словно понимая, что это один из немногих оставшихся у него выходов в этом мире.

- Господи Эрик, глупый ребенок. Это так глупо. Это так не похоже на тебя!
Он, наконец, шумно вздохнул. Антуанетта набрала в легкие воздуха, приготовившись ко всему.
- Именно, это не похоже на тебя. Когда ты так просто позволял себе сдаваться?
Антуанетта подошла к нему, и сев на край кровати, положила руки на плечо.
- Повернись ко мне… - Потребовала она.
Именно. Не попросила. А потребовала.
- Я знаю, ты не спишь. Не притворяйся. – Произнесла она мягко. – Что за глупости ты себе позволяешь. Я не собираюсь играть с тобою. Это время давно прошло. Давай, поговори со мною… Ты злишься? Скажи об этом. Давай. Я жду.

Она не собиралась отступать. И если все это, чего она так сторонилась, будет единственным выходом, чтобы хоть как-то растормошить его – она это сделает.
- Не отрицай, обижаешься, я знаю. На все. На то, что произошло, на то, что я сделала и как поступила. Ты ждал от меня другого. Но не думай, что я одобряю то, что произошло. И жалею. – Добавила она сурово. – Ты получил по заслугам. Я так считала несколько дней назад. Считаю и сейчас. – Ее тон был жесток.

Но она и не собиралась давать ему поблажек. И тем более сейчас. Сейчас, когда если только она позволит себе пожалеть его, сказать, как она сочувствует ему – все разрушится окончательно.
Ее молчаливый знакомый снова тяжко вздохнул, но и на этот раз не обратил на нее своего взора.
- Я сделала то, что считала нужным. И у тебя нет никакого права обвинять меня в чем-то, держать зло. Это должен был кто-то сделать. А в тот момент я все равно не видела иного выхода. У вас все равно не было дороги в будущее. Точнее, была, и есть. – Заметила она аккуратно. – Но вам, увы, не по пути. Ты так не считаешь? Ты мог рассчитывать на что-то другое?
Что ж, если сейчас он вскочит, и задушит ее – так тому и быть.
Она напряглась, готовая ко всему. Пускай даже он стиснет ее горло в своих руках, и пережмет его с такой же легкостью, как беззащитному птенцу – это все будет лучше, чем сейчас.

- Но ничего не поправить. История закончилась так, как закончилась. Финал переписать нельзя. Это не твоя опера, где можно сжечь кусок партитуры, и вложить на его место новый. Это жизнь. А ты так и собираешься пролежать?

Он резко развернулся, и, протянув руку со всей силы, ударил кулаком по подносу, взревев. Антуанетта даже не дернулась с места.
Поднос перевернулся, все, что стояло на нем со звоном бьющегося стекла полетело на пол.
Мадам Жири холодным взглядом пронаблюдала за этим.

- Замолчи! – Кинул ей он, сев на кровати. – Замолчи...

- Отлично. – Привстала Антуанетта с края кровати, и уголки ее губ дрогнули в чуть заметной победоносной улыбке. – А теперь… я принесу другую порцию обеда, которая остывает у меня на кухне. А затем, принесу и все необходимое. Твои вещи, и все остальное. Думаю, ты захочешь привести себя в порядок, умыться, переодеться. Умирать ты собрался в этом, но жить-то ты не сможешь в одних этих вещах…

* * * *

У него никогда не было родственников, друзей, даже знакомых. С недавнего времени он не доверял и Антуанетте. Но что тогда заставляло и подталкивало ее на то, что она делала сейчас?
Все это время она возилась с ним, как с маленьким ребенком, беспомощным зверьком. Была терпелива и сдержана.

Его это раздражало, приводило в состояние гнева. Но по большей части – ему было все равно. Разве теперь это важно?

Она тянула его наверх, зачем – он и сам не понимал. Заставляла просыпаться, умываться, приводить себя в порядок, одеваться, как прежде, вплоть до перчаток – хотя даже он сейчас не видел в этом смысла, он проводил все дни безвылазно в одной комнате, и ни разу не испытал хотя бы малейшего желания высвободиться из этой тюрьмы.

Все, что он строил, во что верил и на что надеялся - было разбито вдребезги, подобно величественной люстре, которую в тот вечер постигла ужасная гибель.
Теперь его мир представлял собой множество осколков. И их невозможно склеить, привести в порядок. Это конец.
Так зачем она, Антуанетта до сих пор пыталась это сделать?
Именно – уведя его тогда из холодных коридоров, понимая, что его ждет неизвестность, как только он покинет оперу, она пыталась собрать все рухнувшее и разрушенное по крошечным осколкам.

И сейчас, до сих пор пыталась. И, наверное, если бы ни она, которая, несмотря ни на что все равно собирала эту причудливую мозаику из осколков его жизни, он бы находил мимолетные короткие утешения черт знает в чем.

-

Он проводил время в одиночестве в дальней комнате, которую выделила ему Антуанетта который день, просто сидя в кресле, положив сжатые в кулаки руки на подлокотники, без единой эмоции глядя куда-то сквозь стену.
Заглядывающая в комнату несколько раз, Антуанетта пугалась его выражения лица.
Она никогда не боялась ни его маски, ни его истинного лица, но сейчас, хоть он снова и надел свою маску, его хмурые черты лица были совершенно безжизненны, и именно это ее пугало в нем, а не что-то другое.

Ему нужно было продолжать жить, но она видела, что он не хотел. Прошлое было слишком сильно над его разумом, а в будущее он верить не хотел. И стремиться к нему отказывался несмотря на то, что она изо всех сил пыталась его в это будущее подтолкнуть.

Ей стало казаться, что она превратилась в тюремщика. Она заперла его в своем доме лишь потому, что боялась, что, выйдя на улицу, или покинув это место, он сотворит что-то страшное – не с собою, так с кем-то еще. Вполне возможно.
Она не хотела больше продолжения ужасов. Ей и без того с лихом хватило всех тех кошмаров, которые она перенесла, которые коснулись и его.
Если он этого не понимал, то Антуанетта понимала прекрасно.

Да, она стала тюремщиком. Она вырвала его из одной темницы, в которую он сам заключил себя много лет назад, но вместо этого погрузила в другую темницу. Она не была сырой и промозглой, как подвалы, но это была вторая тюрьма, в которой были заключены его боль и одиночество.

- Ты не сделал не единственной попытки вернуться к жизни. – Их диалоги были не так уж и содержательны. Нельзя разговаривать с пустотой, которая не дает тебе ответов. А так было, когда она всякий раз пыталась заговорить с ним. Он почти ничего ей не отвечал. Иногда немногословными фразами уходил от ответа, а иной раз и вовсе молчал, с актерской первоклассностью делая вид, что не слышит ее.
- Зачем?

Глупый вопрос. Но ответ на него мог быть еще глупее. Лишь потому, что ответа не было в принципе. Жить было незачем. И он понимал это с каждой минутой все яснее, с каждым часом и днем, которые отсчитывало время.
Невольно к нему возвращались воспоминания того, что произошло, лицо, взгляд и слова Кристины, осознание того, что ее больше нет рядом, и уже никогда не будет – и именно тогда он понимал, что на вопрос «зачем?» не может быть никакого ответа.

Незачем.

Единственный смысл, который у него был – Кристина. Чистая трогательная и глубокая мелодия из столь незамысловатого набора нот: Крис-ти-на…

Мелодия разрушена. Ее уже снова никогда не сочинить, и не собрать по ноткам. Все, что она оставила – так это боль. Вечная боль, как напоминание о себе и произошедшем. Боль, дикая, непосильная, заключенная в крошечных камешках колечка, тоскливо поблескивающих во тьме.

- Так ты все-таки хочешь умереть по сей день?

Он, как и в прошлые разы, молчал.

- Хорошо. – В какой-то из вечеров сухо сказала Антуанетта, наблюдая за тем, как он до сих пор пребывает в плену прошлого, и терзаем этим. – В таком случае… думаю, не стоит сопротивляться и ставить какие-то преграды. Если тебе так угодно, призрак оперы будет мертв.
Антуанетта зашелестела юбками, и вышла из комнаты, захлопнув дверь.

В тот вечер он ее не понял. Не понял ни раздражения и возмущения, так же не понял и твердости намерений.
Но додумывать за нее у него не было никакого желания. Была темнота. А ему было куда привычнее топить свои мысли в пустой тьме.[I] -

В один из дней, утром он принял из ее рук утреннюю газету. Еще некоторое время он молча смотрел на крупный заголовок черными печатными буквами на первой полосе. А потом, наконец, поднял глаза, и растерянно, совсем наивно, с немым вопросом взглянул на нее.
- Ты не этого хотел? – Тихо спросила Антуанетта, и взгляд ее, казалось, не выражал ровным счетом ничего. – Умереть. Так пусть. Так оно и есть теперь. Если тебе это поможет воскреснуть…

Оказывается, это так просто. Услышать из чужих уст о собственной смерти. Не ожидая и толком не понимая.
Он мертв.
Внутри его груди ничего не дрогнуло. Словно сердце и, правда, остановило свой ход. Уже столько времени было так прожито, он и так никогда не ощущал себя живым, он был призраком, он и так был мертв.
Заголовок, говоривший о его смерти не вызывал ровным счетом ничего. Ни грусти, ни тоски, ни радости. Ему было привычно.

Вот только разве что… она. Должно быть, ее маленькие ручки тоже коснулись этой газеты, а взор упал на довольно крупный заголовок. Ей больно? Возможно. Он меньше всего хотел бы знать и понимать, что снова доставил ей боль.

Интересно, она проронит в его память слезу?
Не надо много. Лишь одну. Одну слезу в память о нем. Не во имя их любви, которой у них никогда не было, и уже никогда не будет, а лишь во имя того, что у них когда-то было – призрачный зеркальный мир для ищущего приют странника в этом мире и маленькой несмышленой девочки, потерянной в красочных иллюзиях. Во имя их музыки, которую он открыл и подарил ей…

Если бы сейчас ему выдалось попросить у всевышнего что-то, наверное, он попросил бы всего лишь одну ее слезу в память по их умершей музыке…

Пусть это и был очередной обман и иллюзия, но, наверное, так было бы куда лучше и проще. По крайней мере, теперь она не будет жить в страхе. Теперь ей будет проще обрести счастье. Тень Призрака, который может вернуться, и отнять ее у любимого никогда не вернется. По крайней мере, зная о его смерти, она должна так думать. Его Кристина.

Когда-то он верил в ее любовь. Теперь это было очередным обманом сознания, который он сам для себя придумал.

Лишь последнее время он стал задумываться – что это было, что именно она могла чувствовать? И чем больше думал, тем больше росла в нем уверенность того, что это было ни что иное, как страх.
Бедная девочка, бедный ребенок лишь боялся. Боялся неизвестности и таинственности, хотя, нельзя отрицать, эта самая таинственность и притягивала ее. Но страх брал над ней верх. Она видела в нем строгого учителя, и одновременно пугающую загадку.
А он наивно полагал – что она могла чувствовать что-то иное.

Все к лучшему.

А Антуанетта, наверное, приложила не мало усилий к тому, что бы сейчас в результат этих самых ее стараний он вчитывался, держа в руках газету.

Как она этого добилась, и что сделала – не известно. Наверное, не стоило и спрашивать. Но она сделала. И уж точно не для того, чтобы потешить его измученную страданиями и истерзанную собственными презрениями душу и растоптанную волю. Он знал, все это она сделала для того, чтобы помочь ему хоть как-то подняться на поверхность, ожить.

Возможно, потерявшись, умерев в глазах других, он теперь оживет для самого себя. Призрака оперы больше не было, а человеческая оболочка ждала момента, когда его душа захочет жить.

* * * *

В свой семнадцатый день рождения Кристина Даэ светилась от счастья.
Это был обычный, ничем не отличающийся от других день. С таким же унылым, устало светившим солнцем, немного хмурыми облаками, и ветерком, шуршащим в листве, играя на ветках какую-то причудливую мелодию.

Но Кристине просто хотелось, чтобы что-то отличало эти дни от других, обычных, чтобы в душе ее был свет. И так оно и было. Если ни она сама заставит себя чувствовать счастье и радость, то кто еще.
Хотя нет, с нею рядом был Рауль, ее жених.
Кажется, он сам был безумно рад празднику своей возлюбленной. Он готовил ей подарок, один – в котором был уверен, что она безумно и тайно мечтала о нем все это время, дожидаясь своего дня рождения, а второй – он устраивал прием в честь своей любимой и обожаемой невесты.
Нет, все-таки этот день был не такой как все!
Было в нем что-то чудесное.

Кристина первую половину утра выбирала платье – какое бы ей лучше всего надеть сегодня. Она долго перебирала взглядом платья, весящие в гардеробе, решая – синее или нежно кремовое, голубое с глубоким вырезом и воланами или розовое с жемчужной отделкой? И весь этот процесс ей безумно нравился. Ей хотелось быть как можно красивее сегодня. Она хотела предстать перед своим женихом самой красивой, хотя он и так считал ее прекраснее любой попадавшейся ему на глаза девушки.

- Рауль, дорогой! – Кристина, смеясь, поспешно спустилась с лестницы, услышав его голос в гостиной.
Кристина жила в доме своего жениха все это время, в котором он специально поселил ее после того, что произошло. Ей будет куда лучше здесь, чем где-то еще. Тем более, ей пора привыкать, скоро она станет хозяйкой всего этого.
Рауль каждый день заезжал к ней, живя в другом своем поместье.
До назначенной даты их свадьбы оставалось чуть больше полугода.

Требовалось основательно подготовиться к свадьбе, и потому, они не хотели спешить. Хотя, оба понимали, что любое промедление причиняет им неудобство.
Как и любые влюбленные они хотели как можно скорее заключить свой союз.
Хоть семья виконта и не очень одобряла его выбор – но им, судя по всему, пришлось с этим смириться.

Как-то Рауль, на вопрос Кристины о его семье, сказал, что все уладил, и чтобы она не обращала внимание ни на что, и что у них все будет хорошо, и самое главное – они любят друг друга.
И его старший брат поймет его, в первую очередь, как мужнина. А мать, которая неободрительно смотрела на перспективу своего младшего сына – жениться на простой девушке из оперного театра, как только познакомится с нею, и как только они станут мужем и женой – непременно полюбит Кристину, как родную дочь, разглядев в ней чудесную девушку, которую безумно любит Рауль. Но на все нужно только время.
И Кристина ждала. Чутко, порою с нетерпением, иногда – с замиранием сердца и каким-то трепетным испугом, но ждала, целиком и полностью, доверяя Раулю.

Рауль встретил свою возлюбленную широкой светлой улыбкой.
Она, таинственно улыбаясь, стояла на лестнице, и была такая счастливая и безумно красивая.

- Ты прекрасна, моя дорогая!
- Рауль! – Кристина широко улыбнулась, чувствуя, что сердце в груди забилось еще чаще при виде ее жениха. – Это так… мило, у меня нет слов, я так счастлива!
- Ты уже видела его?
Кристина с неподдельной искренностью снова засветилась радостью.
- О, Рауль! Он такой… такой красивый! Безупречный! Прекрасный! Я так об этом мечтала! Рауль, я не думала, что ты подаришь именно это! Рауль, спасибо! – Кристина быстро соскочила со ступенек, подбежала к нему, и обняла.
Он отнял ее от пола, и начал кружить.
Кристина засмеялась заливистым смехом, чувствуя, что за последние годы это один из самых замечательных праздников в ее жизни. Все было чудесно.

- Мой дорогой! – Улыбаясь и обнимая его, прошептала она. – Спасибо! Я счастлива! Я безумно счастлива!
- Тебе ведь понравилось?
- Бесподобно! – Глаза девушки засветились счастьем пуще прежнего. – Ты ведь знал, да? Знал?! Или догадался?! – Кристина, улыбаясь и светясь счастьем, поцеловала его.
- Я знал, что ты очень хотела именно это! Ты ведь ни раз говорила об этом, Кристина, милая.
- Очень, Рауль! Я так… благодарна тебе! Но я думала… я боялась просить, потому что думала, что ты не согласишься! Не разрешишь, посчитаешь, что это глупость, что это лишь моя глупость. – Откровенно говорила девушка.
- Но ты ведь так хотела это, что думаю, этот подарок принесет тебе больше счастья, чем какой-либо другой! А я хочу, чтобы ты просто была счастлива, Кристина! – Улыбнулся Рауль, продолжая кружить ее. – Тем более, в такой праздник.
Кристина снова рассмеялась, теребя лацканы его сюртука.
- Спасибо тебе! Да… я счастлива! Безумно! - Она снова засмеялась, пребывая в приподнятом настроении.
Он знал, Кристина безумно желала фортепиано.

И, наверное, она ждала своего день рождения, чтобы получить в подарок ни бриллиантовое колье, ни серьги с изумрудами или увесистый дорогостоящий браслет из чистого золота, как любая другая женщина, а она ждала и желала так мало – всего лишь фортепиано, инструмент, который мог творить легкие красивые мелодии путем перебирания клавиш.

Должно быть, Раулю это не очень было по душе. Наверное, осознание того, что его невеста до сих пор тянется к музыке, должно было его беспокоить. Но разве он мог устоять перед таким искреннем девичьим смехом, перед тем, как у Кристины начинали светиться глаза счастьем – а он знал, они будут светиться при этом подарке.
Он готов был пойти на все, только бы его маленькая девочка не грустила и была счастлива.
В конце концов, она выросла в музыке, ее отец играл ей.
Почему сейчас он должен отказывать своей Лотте?

Нет, если она хочет – он подарит ей фортепиано, и пусть его малышка радуется, пусть ее глаза светятся счастьем и любовью. Это же так чудесно.
Он опустил ее на землю. Кристина бросила жадный взгляд в сторону красивого черного блестящего подарка, подобрала юбки и кинулась к нему.
Девушка аккуратно положила руки на прохладную лакированную поверхность, и замерла, словно боясь дотронуться до долгожданного подарка, оцарапать его или испортить.
- Оно твое, Кристина. – Произнес Рауль, подходя к ней.
Кристина обернулась и снова рассмеялась.
- Рауль, это самый лучший подарок, который я могла бы получить на этот праздник!
- Счастлив, что тебе понравилось.
- Нет слов! - Кристина засветилась от радости, у нее в груди что-то сжалось, доставляя ей какую-то необъяснимую сладостную боль. Но ей было так приятно ее ощущать.
Ей захотелось как можно скорее сесть за него, открыть крышку и положить пальцы на прохладные клавиши.
Так она и сделала. Она подорвалась с места, расправив юбку, села за фортепиано, подняла осторожно крышку, и ее пальцы коснулись клавиш.
Но она очень давно не играла. Помнит ли она?
Помнит.
Ее пальцы пробежались по клавишам, она вслушалась в мелодию, и повернулась к Раулю. Он пристально наблюдал за ней, тоже улыбаясь, стоя позади.

О, она была счастлива, Рауль не только чувствовал это, но и видел. Его невеста была до безумия счастлива. Она бесподобна, когда ее губ касается пусть легкая. Но мягкая улыбка, когда глаза ее загораются огнем радости. Она чудесна. Она прекрасна. И нет ничего великолепней ее улыбки. Он был готов на все, только чтобы больше никогда не видеть ее слез и страха.
Он все-таки, правильно поступил, подарив ей этот подарок.

* * * *

Кристина целыми часами что-то наигрывала на фортепиано, что-то тихонечко напевая себе под нос.
Иногда ее голос становился более различимым, чем шепот, и Рауль слышал ее прекрасный тонкий звенящий, как колокольчик голос, а из-под ее пальцев под клавишами лилась трогательная нежная и почему-то очень грустная мелодия, которая невольно заставляла сердце Рауля сжиматься.

Словно она по чему-то или по кому-то грустила, будто бы им уже было не суждено никогда встретиться и увидеться.
Рауль не знал, откуда его невеста знает эту мелодию, и когда она разучила ее, а может, это она сама сочинила только что – но музыка была прекрасна, наполненная болью и грустью.
И он не мог понять, почему эта мелодия так трогает его сердце, словно в ней была заключена вся вселенская боль.

Кристина всегда трепетно хранила их. Нотные листы. С его музыкой. Это была его музыка… Она помнила, как иногда, когда была еще девочкой, просыпаясь утром обнаруживала у себя подле кровати небольшие стопки листов, исписанные ровным почерком.
Это были ноты, сложенные в музыку. Кристина знала ноты, и умела их читать. Она прекрасно знала, кто именно их оставлял.
Ангел музыки, посланный ей ее отцом, оставлял ей ноты со своими коротенькими сочинениями. Ей казалось это чудом. Почти каждую ночь, засыпая, она ждала утра, чтобы найти это рядом со своей кроватью.

Он писал прекрасную музыку!
Иногда мелодии были чудесные и трогательные, но чаще печальные, невероятно красивые, но одновременно с этим безумно грустные, что у нее сжималось сердце от боли, которая была словно сконцентрирована в этих мелодиях.

Только ангелы, должно быть, могут так тонко чувствовать эту человеческую боль, так красиво и потрясающе переплетая ее с нотами, класть на бумагу, создавая что-то невероятное, чудесное, почти непостижимое. У Кристины и в мыслях не было, что это может быть плод труда простого смертного. Разве может это быть человек?

Людям это не дано. Человек не может познать этого. Когда-то она подумала, что же за горе или трагедия должна коснуться обычного человека, чтобы он мог выразить такую сильную боль в столь неописуемой и неподражаемой музыке. Нет, это не может быть человек. Человек бы непременно сразу же умер от такой боли, лишь от крошечной доли ее, растворившейся в сердце, как от смертельного яда. Уж очень сильной и необъяснимой была эта боль и эти страдания обычной земной душе.
Кристина сама иной раз не понимала – как ее душа, как ее сердце могут слышать эти мелодии, читать и чувствовать эти ноты? Как она может понимать язык этих мелодий. Ведь они говорили с ней. Каждая нота несла в себе что-то, в чем признавалась и что-то раскрывала наивному детскому сердечку девушки… Но она понимала все, понимала, что именно было заложено в этой музыке. Точнее… она просто чувствовала.

Божье ли это Проведение, благословение, или… проклятье?

Она трепетно хранила листы с нотами в своей шкатулке, дорожа ими. Музыка была прекрасна.

Сейчас она достала их, играя его музыку. Чудесную, прекрасную музыку. Это все, что осталось у нее от него. Теперь она понимала, что он не был ангелом, что автор этих строк был человек, и действительно, этот человек вкладывал в эти ноты всю свою боль.

Да, боль была слишком сильна. И он именно не смог преодолеть ее, как она и думала, эта боль убивала его с каждым днем.
Но осталась его музыка. Стопка нотных листов, несколько мелодий, написанных его рукой, прочувствованный его сердцем, изведанных его душой, прожитой и пропитанной его болью – это все, что осталось от него в этом мире.

Он бы мог написать много прекрасной музыки. Но не написал. Его единственная законченная опера погибла в огне, а черновиков и копий, наверное, нет. Мир вряд ли узнает когда-нибудь его музыку.
Но у нее осталась частичка его музыки. Пусть совсем крошечная, но она сбережет ее и может, когда-нибудь оживит его музыку.

А сейчас, почти каждый вечер она играла эти ноты, словно пыталась через ноты поговорить с ним... Хоть и знала – это уже невозможно.

Но что-то происходило - она снова слышала его голос, словно его пальцы снова касались клавиш, ей иногда казалось, что, слыша эту музыку - слышит стук его сердца, и он где-то рядом, он жив, а звуки, ласкающие ее слух – словно поцелуи и ласки, ложащиеся на ее тело, и он не винит ее ни в чем, он прощает ей все ее проступки, и позволяет быть счастливой.

Он любил ее. Любил так, что в каждой ноте, написанной им, передавал это. Он жил ради нее. Его музыка была ради и во имя нее, он любил ее, вкладывая чувства в эти мелодии. А она так мало могла для него сделать…
Она раньше и помыслить не могла, что каждая мелодия – признание в неземной вечной любви.
Он не был ангелом, но любил столь возвышенно, что в это было трудно поверить.

Она никогда не любила его как мужчину, потому что не могла, не знала. Но она была влюблена в его музыку, в божественные звуки, рождаемые его влюбленной душой.

Возможно, если бы он открылся ей, и не лгал столько времени, утягивая глубже в вязкую трясину обмана, возможно тогда бы все могло быть иначе, а она могла бы, кто знает, полюбить его, как мужчину.
Ведь, часть его души она уже безумно любила.
Но это не была часть души мужчины, это была частичка музыканта. Именно ее она и любила. Она была наивна и чиста, и влюблена. Но не так, как дамы влюбляются в мужчин. Она была влюблена во что-то большее.

В этот вечер, Кристина, как и всегда, была занята разучиванием какой-то мелодии. Рауль не мог понять, помимо того, что она играла довольно известные мотивы, Бетховена, Шуберта, она играла несколько таких мелодий, автора которых Рауль определить никак не мог. Играла, и пела. Но именно эти мелодии были самыми трогательными и красивыми. Кто их сочинил – у Рауля все не доходили руки поинтересоваться у невесты. Да к тому же – он не столь увлекался музыкой, чтобы знать абсолютно всех композиторов.
Он видел лишь одно, что ноты были написаны от руки. Может, это Кристина, или эти ноты остались у нее со времени театра, может она когда-то переписывала причудливые трогательные мелодии с какой-то партитуры. От Кристины, столь трепетно влюбленной в музыку – этого можно было вполне ожидать.

- Рауль, - Кристина, наконец, закрыв крышку фортепиано, и подобрав юбку дорого платья, идеально сидевшего на ней и подчеркивающего фигуру, подошла к нему, и присела на диванчик. Ее жених взглянул на нее, оторвав взгляд от книги.
- Да, Кристина… - Произнес он, заглядывая в ее глаза. На щеки Кристины падали отблески огня, ровно горевшего в камине.
В глазах своей невесты он прочел какую-то утаенную радость, а на губах – загадочную улыбку.
- А может быть нам поехать к твоим родственникам немного пораньше указанной даты. И сделать им сюрприз? – Она произнесла это с таким воодушевлением и одновременно трогательной робостью, что Рауль и сам загорелся этой идеей.

Крошка Лотти подала ему чудесную мысль.
А что, если и, правда, поехать пораньше?
Будет чудесно. У матушки будет больше времени, чтобы познакомиться с Лоттой. Она полюбит ее. Несомненно. Как только Кристина переступит порог их дома – он был уверен, она подружится с девушкой, и как знать, может, полюбит еще как родную дочь, и от неприязни ничего не останется. Ведь Кристина чудесная девушка.
Рауль закрыл книгу, и положил ее рядом с собою на подушку дивана. Желание читать его покинуло окончательно.
- Лотти, это чудесная мысль. – Он взял ее за руки. Почему-то пальцы Кристины были ледяными. – Ты…ты… Послушай, это чудесное предложение! Ты подала мне прекрасную мысль! Ты – чудо!
Кристина смущенно опустила глаза.
- Нет, определенно, это чудесная мысль. Матушке сделаем сюрприз. Она ожидает нас увидеть не раньше начала ноября. Столько времени прошло, как умер отец. А она все равно помнит эту дату, она хочет, чтобы вся семья была в сборе. А мы приедем раньше. Она будет рада, Лотти. Правда!
- Рауль… - Улыбнулась Кристина.
- Разве что, я сообщу Филиппу. И только. – Он улыбнулся.

Кристина положительно кивнула ему.
- Ты замерзла? У тебя холодные руки.
- Нет. Вовсе нет.
- Сядь поближе. – Он пододвинулся, и Кристина села ближе, рядом с ним на диван, упав в его объятия.
Он поцеловал ее висок, притягивая ее к себе, и обнимая еще крепче.
Кристина положила голову ему на плечо, желая провести именно вот так всю жизнь.
- Рауль, я так жду нашей свадьбы. – Несмело вымолвила она, меняя тему.
- Я тоже, моя дорогая.
- Я надеюсь, что все будет хорошо. Мне бы не хотелось, что бы твои родные…
- Кристина, - оборвал ее Рауль, - я же говорил, что мои родные все поймут. Прекрати волноваться, это не стоит того. Не переживай и не бойся. Они неправы, осуждая ни за что. Они не должны ничего говорить. Тем более – быть недовольными тем, кто ты. Они же тебя совершенно не знают.
Кристина отняла голову от его плеча, и, улыбаясь, поцеловала его.
- Господи, Рауль, я так люблю тебя! Я не знаю, чтобы я делала без тебя. Если бы ты тогда… если бы он тогда… - Голос ее дрогнул. Он обнял ее крепче. - Я не представляю своей жизни без тебя. Спасибо тебе, что понимаешь.
- Я тоже люблю тебя. – Поцеловав ее в ответ, сказал он. – И ты это знаешь.

Она положительно кивнула ему.
- Знаешь, иногда я просто с нетерпением жду дня свадьбы. Быстрее бы. Бывают минуты, и мне кажется, что я не дождусь ее никогда. – Вздохнула девушка.
- Что ты такое говоришь!? – Рассмеялся Рауль. – Все будет хорошо.
- Правда? – Наивно спросила Кристина, подняв на него большие глаза.
- Конечно. Кристина, как же иначе. Все будет замечательно. У нас будет самая чудесная свадьба. Просто надо немного подождать! Нужно все уладить, потом еще нужно будет найти лучших портних, у тебя будет самое прекрасное платье… Тебе ведь это важно?
- Рауль…
- Нет, нет, моя невеста будет самой красивой девушкой.
Кристина смущенно заулыбалась.
- Подготовка требует времени. Придется подождать. – Гладя ее плечи, объяснял он. Кристина соглашалась, кивая.

А потом они, как и обычно, проводили остаток вечера, в объятиях друг друга, обсуждая что-то, вплоть до тех пор, пока Раулю не нужно было покидать этот дом.

- Уже поздно, Кристина.
- Ты снова уходишь. – Смущенно улыбнулась она. – Вот почему еще я так жду свадьбы. Что бы больше не отпускать тебя. Иногда я провожаю тебя, и боюсь, думая, а вернешься ли ты…
- Что ты такое говоришь. Какие-то глупости. – Он нахмурился.
Кристина виновато пожала плечами. Она, правда, этого боялась, хоть и понимала, что ее желание – никогда с ним не расставаться – вполне естественно. Только не совсем нормально для незамужней девушки. И она боялась однажды под тяжестью своих страхов и опасений совершить ошибку. Ее жених и сам этого опасался, потому, всегда бережно с ней прощался, хоть иногда этого совершенно не хотелось делать.

Несмотря ни на что, все-таки они оба знали, что должны дожидаться свадьбы. Хотя, Кристина порою и ощущала, что не хотела его отпускать, а он не хотел ее оставлять одну, покидая в этом доме…
Но они должны были расставаться всякий раз, когда их тела и души кричали их разуму обратное.
Так будет лучше обоим.
Кристина знала – если им оступиться сейчас, в дальнейшем это может разрушить все.

* * * *

Еще один вечер прошел, как и прежние дни и вечера. Никак. В пустоте. Сколько их было всего? Вечеров? Дней? Ночей?
Кажется, он уже давно сбился со счета. Да, надо признаться, он их и не считал. Может уже несчетное количество, а может всего ничего, и это всего лишь время играло с ним такие злые шутки?

- Послушай, - Антуанетта прошлась по комнате. Она заглядывала почти каждый вечер, то ли чтобы удостовериться – здесь ли он, то ли что бы удостовериться – все ли с ним в порядке. Словно к безнадежно больному. Только ему самому это было абсолютно не в радость, - почему бы тебе не вернуться к прежнему своему занятию? Или ты собираешь до конца жизни сидеть на одном месте?
Эрик с интересом поднял на нее глаза. И сразу же, через мгновение этот интерес потух. Взгляд снова стал отрешенным и не выражающим ровным счетом ничего.
- Что ты имеешь в виду? – Спросил он, начав демонстративно стряхивать несуществующие пылинки, которых там не было, с черного безупречно гладкого рукава сюртука.

Ах, если бы Антуанетта могла! Мальчишке явно не хватало хорошего подзатыльника в определенные моменты.
Хотя, господь с ней, о чем она? Ему и так за его жизнь с лихвой досталось ударов и побоев. Но это все не то. Хорошего, порядочного отцовского или материнского подзатыльника. За вредность. Которой у того было хоть отбавляй. Как у змеи яда. Цеди – не хочу. За упрямство, с которым было бесполезно бороться.

- Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Он и, правда, все понимал. Просто не могло быть иначе. Только говорить с ней на эту тему, по крайней мере, сейчас, он хотел меньше всего.
Лишь потому, что не знал – что ответить, какое оправдание себе найти. Он превратился в обессилевшее слабое существо, а сил – противостоять у него не было, или просто ему хотелось думать – что не было. И ей было в чем попрекнуть его. Ему самому было в чем попрекнуть себя. Именно поэтому он и молчал. Что бы не начинать, не искать себе оправданий и причин своему бессилию.

- Ты по-прежнему ничем не занят. Почему ты ничего не пишешь? – Прямо спросила Антуанетта, когда ей надоело намекать ему.
- Зачем? – Безразлично произнес он, ответив вопросом на вопрос.
- Ты всегда создавал что-то. Музыка всегда была твоей спутницей.
- Лишь она. – Коротко обронил Эрик с усмешкой.

И тем самым лишь еще раз подчеркнул безвыходность своего положения и болезненность всего этого разговора.

Антуанетта качнула головой. Господи, до чего он упрямый. А главное – ни ей, ни кому-то еще, ни ему самому никогда не узнать - в кого именно он такой.
В мать, в отца, или таковым сделала его жизнь?
- Она не предала тебя, Эрик. А ты, похоже, ее предал. И предаешь по сей день.
Призрак поднял на нее глаза.

Да, музыка была его единственной спутницей, которая не предавала его не при каких условиях. Она была с ним – верно и преданно. Она была единственной, кто чувствовал его боль, кто оживлял ее в нотах, кто разделял его одиночество.
А он… предал ее. Вот так, как однажды единственный человек, ради которого он был готов на все жестоко причинил ему боль, оставил истекать кровью растерзанную душу и надежду.

- Предал… - Словно на автомате повторил он.
- Предал. – Эхом отозвались слова мадам Жири. – Господи, Эрик, ты талантлив. У тебя есть твоя музыка. И ты можешь начать снова жить.

Хотя бы музыкой. И то хлеб. Все лучше, чем сидеть денно и нощно в комнате, тупо наблюдать, как одинокие тоскливые тени от пламени свечей играют на холодной пустой стене. Так не долго и сдвинуться, потеряв всякий разум. А это сейчас нужно меньше всего.

- Я… боюсь… у меня ничего не получится. – Откровенно признался он, прошипев сквозь зубы. – Раньше была она… все, что я делал - я создавал ради нее.
- А ты пробовал?
- Я боюсь.
- Так пересиль все это, Эрик. Я не верю и никогда не поверю в то, что ты можешь оставить все вот так, музыку, свои таланты. Неужели тебя снова не тянет к ней, к музыке? Теперь тебе будет проще… поверь.

Что она хотела от него? Что бы он снова сел за свои работы. Она знала, в чем он всегда находил свое единственное уединение и облегчение – в музыке. Он выплескивал на нотные листы свою боли и свое горе, бумага покорно выслушивала его, а потом рождались бесподобные мелодии.

Почему тогда снова не заняться этим? Кроме того, он бы не только нашел во всем этом облегчения, но и это могло стать новым этапом – он талантлив – почему тогда не совместить пользу и удовольствие?
Антуанетта верила, что если он захочет, он может не только выкарабкаться, но еще и пересмотреть многое в своей жизни.

Парижская опера – это не единственный театр, где могли ставить его произведения. Почему, например, другому театру отказываться от качественной хорошей работы композитора, пусть и слегка таинственного?

- Ну, услышь же меня. - Голос Антуанетты дрогнул от предполагаемого бессилия. - Твои произведения могли бы иметь успех. А оперы идти на подмостках других театров. Пусть не в Париже.
- Не издевайся. – Нехотя ответил ей он.
- Я говорю то, что думаю. Ты же отвечаешь уже заранее, не попытавшись попробовать. И поверь, может в тебе бы наконец, увидели талантливого автора. А не необычное существо, которым ты сам все время себя считал. Ведь именно этого ты боишься, именно это останавливает тебя. Признайся. Не мне, так хоть самому себе…

Он не ответил ей. Антуанетта развернулась, и, хлопнув дверью, вышла.
* * * *

Кристина вышла на улицу, поправляя шляпку. Их с Раулем ждал экипаж, который должен был доставить их обоих на вокзал, с которого уходил поезд.
Кристина вздохнула неполной грудью. Полуденное солнце светило, но отнюдь не грело. В этот день было слишком влажно.
Кристина приложила руку, затянутую в перчатку к груди, чтобы хоть как-то остановить слишком гулко бьющееся сердце и вместе с тем вздохнуть наконец-то.
Наверное, ей не стоило так сильно переживать и волноваться за предстоящую встречу с семьей Рауля. И, тем не менее, она волновалась. Она никогда не волновалась так сильно даже перед выходами на сцену.

- Ты готова, Лотти? – Рауль, подошедший к ней, обнял ее за тонкий девичий стан.
Кристина подняла на него глаза и невольно улыбнулась. Она всегда старалась улыбаться ему, чтобы не выдать своего беспокойства. Ей стало немного спокойнее, как только его руки коснулись ее тела.
- Да. – Коротко ответила она.
- Все хорошо?
- Я волнуюсь немного.
- Кристина, все будет хорошо. – Он поцеловал ее, и еще крепче прижал к себе.
Кристина положительно качнула головой, прикусив губу.

Да, именно, все будет хорошо.

Возница уложил вещи в экипаж, и через несколько минут Кристина уже сидела в карете, поглядывая через занавеску на окошке экипажа на фасад дома, который они покидали. Отчего-то ей показалось, что нужно бы попрощаться с этим домом, словно она больше никогда сюда не вернется.

Лотта, да что ты, в самом деле! - Отругала мысленно она себя, когда к ней пришло осознание того, о чем она думает.

Рауль сидел рядом, поглаживая ее руку.

Но дорога выдалась не из приятных. Им пришлось несколько раз останавливаться. Лошадь почему-то прихрамывала. Извозчик возился в общем счете около часа со всем, улаживая возникшие проблемы.
Рауль начал ворчать, поминая конюха, указывая на то, что сообщил он о предстоящей поездке еще вчера утром, а беззаботные слуги не посчитали нужным приготовить все как следует, не проверить экипаж и лошадей.
Кристина сидела, тоскливо поглядывая на Рауля, который был сам не свой. Он несколько раз выходил к вознице, что-то говоря ему. У Кристины началась головная боль. Она сидела в экипаже, массируя виски. Но это, ровным счетом, не приносило никакого облегчения.

Господи, скорее бы уже приехать на вокзал. Пусть только все будет хорошо!

Всю оставшуюся дорогу Кристина, почти не обронив ни слова, смотрела в окошко. На проносившиеся мимо деревья, всматриваясь в голубое небо. Она о чем-то думала, но мысли сказали столь быстро и непринужденно, что она почти не успевала концентрировать на них свое внимание. Пустые обрывки. Не больше. И головная боль. И тревога…
Отправление поезда приближалось неминуемо.
- Мы опаздываем. – Встревожено сказал Рауль, посмотрев на свои карманные часы.
Кристина лишь поджала губы. Не к добру все это. И сердце ее, бьющееся слишком гулко – тоже не к добру.

- Быстрее! – Прикрикнул виконт на и без того ворчавшего всю дорогу извозчика.
- Может… - Кристина неуверенно проронила одно слово, и остановилась, ожидая реакции Рауля. Он, не понимая ее, обратил свой взгляд на нее. – Может, так и должно быть? Может мы не должны пока… - От волнения, одолевавшего ее, Кристина начала заикаться, теряясь в собственных фразах. – Рауль, может это была плохая идея? Опоздаем на поезд, и что с того?!
- Лотта, прекрати говорить глупости. – С раздражением произнес виконт. Он и без того уже сам не мог скрывать своего волнения, еще и эти слова невесты.

- Что это? – В тревоге застонала Кристина, когда до ее слуха донесся странный скрежет.
- Не знаю. – Взволнованно произнес Рауль, снова поймав на себе испуганный взгляд Кристины, и опять взглянул на часы.

Если извозчик поторопится – успеют.

Скрежет не утих.
- Рауль, я… мне страшно! – Прошептала Кристина, потянувшись к нему.
- Все хорошо! – Он сжал ее руки, а потом осторожно оттолкнул от себя. – Кристина, вернись на место, сядь, прошу тебя. Все будет хорошо, я обещаю. Это просто… просто дорога, наверное.

Дороги были дурные. Из-за дождей, которые прошли в последние несколько дней в неимоверном количестве, дороги порядком размыло.

- Рауль, но что происходит, что это?
Колеса экипажа заскрипели, что-то где-то, похоже, издало резкий грохот. Кристина вскрикнула от неожиданности, закрыв руками лицо, почувствовала, как они подскочили, словно экипаж подбросило вверх на крутой кочке.
И экипаж начало трясти. Кристина повалилась на пол, кажется, она ударилась головой о сиденье, не удержавшись, но не сильно, у нее лишь пошли ярко-красные круги перед глазами. Где-то совсем близко она слышала голос Рауля, он звал ее, она тоже выкрикнула его имя.

- Рауль! – Закричала она, потирая ушибленный висок.
Экипаж снова подскочил, неестественно пискляво заскрипел… Она дернулась, потянула руки к Раулю, но все, что она запомнила, как он, что-то крикнув ей, толкнул ее вперед. Она схватилась за дверцу, дверца приоткрылась, у нее перехватило дыхание, она задохнулась… и дальше все замерло.
Точнее, для нее - замерло.

* * * *

Кристина с трудом приоткрыла тяжелые веки. В голове гудело, шея неприятно ныла, она пошевелила потрескавшимися губами, ей показалось, что тело стало каким-то вялым, чужим, не ее, отказываясь шевелиться. Что-то произошло. Только что именно – она пока не могла понять. Осознание происшедшего никак не приходило к ней. У нее не было сил даже позвать своего жениха. Ей было больно. Больно и страшно. На мгновение в голову пришла мысль, что она совершенно одна, и ей никто никогда не поможет. Губы ее дрогнули, но она не смогла даже заплакать, слез не было.
Кристина лежала, мутным взглядом смотря в сгущающуюся темноту в небе, чувствуя, как кружится голова и болит ушибленный висок.

Рауль… - Простонал ее рассудок.
Но он должен быть где-то рядом. Он же не мог покинуть ее, оставить вот так, лежать на холодной сырой земле в грязи.
Собрав все силы, она приподнялась.
Нога ныла, а на своей руке, она заметила кровь, которая медленно пропитывала перчатку. Наверное, это ее кровь. Кристина стянула с рук и без того испачканные в грязи перчатки, забыв о возможной ране. Как это произошло? Она была ранена, и насколько серьезно? Но это сейчас не имело значения.
- Рауль!? – Тихо позвала она.

Ей никто не ответил. Она впилась пальцами в размякшую от дождей, которые шли часто последние несколько дней, землю.
Это значит – она на улице. Не в экипаже. Что с экипажем? Смутно она поняла – карета с большого хода перевернулась.
У нее кружилась голова. Видимо, при падении кареты она ударилась головою о что-то твердое.
Кристина удивилась, каким образом оказалась снаружи, а не зажатая в искореженной карете. Видимо, ее выкинуло при падении.
Значит – карета все-таки перевернулась. Так вот что произошло. Сердце ее снова от ужаса сжалось.

- Рауль! – Уже выкрикнула она, преодолевая головокружение и тошноту.
Покачиваясь, Кристина попыталась встать на четвереньки, сил почти не было. И поползла прочь с того места, где пришла в себя. Она была в шагах пятидесяти от перевернутого экипажа.
Ей хотелось кричать. Только, вряд ли кто-то мог ее сейчас услышать, чтобы помочь. Сердце рвалось из груди. Произошло что-то ужасное. Она чувствовала. Только пока она этого еще не до конца понимала.

Она обползла перевернутую карету, и невольно вскрикнула, когда нашла взглядом фигуру своего жениха.
Рауль, не шевелясь, лежал на земле, должно быть, как и она сама всего несколько минут назад. Она снова позвала его, но он не отозвался на ее голос.
Все, что разглядела Кристина в сгущающихся сумерках, так это неподдельную бледность юноши.
Кристина, встав на ноги, поскальзываясь, кинулась к нему, забыв о боли в ноге, не думая о головокружении. Ничего не было важно теперь, кроме того, что она увидела.
Не может быть. Ведь он не отвечает лишь потому, что без сознания. Вздрагивая от холода, Кристина упала на колени, в забытье не обратив внимания, как по позвоночнику прошла боль от того, что она рухнула коленями на острые холодные камни.

- Рауль… ты слышишь меня? – Кристина положила руки ему на грудь. – Очнись. Я здесь… - Кристина отвела с лица спутанные волосы, - слышишь меня… мне страшно, Рауль! – Всхлипывала она. – Все хорошо… я жива. Открой глаза. Слышишь? Рауль! Я здесь… Очнись же! – Почти завопила она.

Она заломила руки, и, размазывая по лицу измазанными руками грязь, начала биться подле своего жениха.

- Рауль! Рауль! – Она истошно закричала, барахтаясь в грязи, не обращая внимание на промозглый ветер, пробирающий ее до костей и обжигающий мокрое от слез лицо.
Если сказать, что она была напугана, то это значило – не сказать ровным счетом ничего.
Ее грудь разрывали вопли ужаса.

Если бы она могла что-то сделать. Сейчас – уже ничего. Кристина приподняла его на сколько у нее хватило сил, но Рауль не шевелился.
Кристина обняла его, прижавшись к нему.
- Любимый, пожалуйста, дыши… дыши, я прошу тебя! – Она на секунду замолчала, закусив губы, прислушиваясь к его дыханию.
То ли ее слух предательски обманывал ее, столь жестоко издеваясь, то ли это было правдой. Ужасной правдой, в которую она никогда не поверит.
Ей так хотелось верить, что он дышит, ее Рауль.
Она прижала его к себе, и в надежде почувствовать дыхание, прижалась своими губами к его.

Но его губы были холодными.
- Ты же жив, я знаю! – Не размыкая поцелуя, прошептала она, чувствуя, как глаза застилают слезы.
Горячие, едкие слезы.
Потом она прикоснулась губами к его лбу, словно не веря в происшедшее.
- Пожалуйста… - Не своим голосом прошептала она. – Только не это, Рауль… Ты ведь не мог оставить меня вот так! Это я, я виновата, Рауль.. слышишь? Прости! Прости! Ну очнись же… я не вынесу этого! Не вынесу, милый…
Она никогда не сможет поверить…

Сумерки сгущались, обволакивая все происходящее в густую тьму. Задыхающаяся и захлебывающаяся слезами Кристина подползла к извозчику, который, по-видимому, тоже ее не мог слышать.
Тонкая размеренная струйка крови, сочившейся из раны откуда-то у виска – первое, что бросилось в глаза Кристине.
Кристина впилась в его плечо окоченевшими и вымазанными в крови и грязи пальцами, и начала трясти.
- Месье… умоляю, месье… что с вами? Проснитесь. Моему жениху нужна помощь. – Не правда. Глупая попытка не верить. Ему уже ничего не поможет. И на задворках сознания она это прекрасно понимала. И знала. – Прошу вас. Да месье же… очнитесь, ради всего святого…
Но он тоже ей не отвечал. Похоже, она здесь одинока в своих тщетных попытках противостоять смерти. Кристина, словно потеряв контроль над собой, начала хлестать его по лицу, надеясь привести в сознание.
Как вообще такое могло произойти?
Почему пострадал Рауль, а она – она осталась жива, и сейчас, здесь, захлебываясь слезами до сих пор на этом свете, безрезультатно борясь за его жизнь, которой уже нет?
Как такое могло произойти и быть допущено?
Это не честно!
- Не честно! – Закричала она, давясь ветром и слезами.

Но об этом она еще не думала. Об этом она пока не могла думать. Это позже. Сейчас ее мысли занимал лишь Рауль, которому она должна была помочь, она, вопреки своему рассудку, верила, что он дышит. Дышит. Просто она не может разобрать его слабого дыхания то ли из-за волнения, то ли из-за того, что ее сердце слишком гулко бьется в эти моменты.
- Да прошу же вас! – Она последний раз вскрикнула, как подстреленная в небе птица, и сама, медленно опустилась на землю, чувствуя, как подступающая от тупой боли в теле тошнота, мешаясь с безумием, застилающим глаза и разум…

* * * *

Их нашли утром. А к полудню из газет стало известно, что экипаж виконта де Шаньи, в котором он направлялся на вокзал, чтобы отбыть из Парижа, перевернулся.

Злой шуткой судьбы виконт погиб. Его невеста, бывшая оперная хориста и дива Кристина Даэ жива, и серьезно не пострадала.

Два дня Кристина, не находящая себе места, провела под присмотром врачей в больнице. Девушка, убиваясь, буквально извивалась на больничной койке, не в силах поверить в происшедшее.
Но глубоких ран у нее не было, потому, серьезная опасность ее жизни не угрожала. Девушка была обессилена и утомлена.
Кристина пробыла там, пока в Париж не приехал старший брат Рауля.
Раньше Кристина лишь слышала о нем. А теперь – увидела. Строго одетый худощавый долговязый мужчина с острыми скулами и почти ледяными глазами. Кажется, они были светлее еще, чем у ее жениха. Интересно, почему?

Господи, о чем она думала сейчас?! О чем угодно, только не о том, что происходило вокруг нее в реальном мире. Она не могла. Чисто физически не могла и не хотела верить во все происшедшее.

- Как я понимаю, Кристина Даэ – это вы, мадмуазель.
Осунувшаяся бледная и почти полуживая Кристина привстала с кровати, запахнувшись в больничный халат, и ответила ему вздохом.

Это она. Филипп де Шаньи не мог ошибиться. Именно такой ее описывали – каштановые пышные тяжелые вьющиеся волосы, большие карие глаза, белая гладкая кожа. Красивая девушка. Видимо, его брат и, правда, что-то в ней нашел. Они знали друг друга еще с того момента, когда были детьми. Филипп не помнил маленькой забавной девочки, с которой играл его младший брат, когда они какое-то время жили в небольшом шведском городишке, когда их отец пребывал там по каким-то делам.

Но Филипп помнил одно, когда им нужно было покидать город – Рауль был очень расстроен, и твердил о какой-то Лотти, о крошке Лотти, которая стала для него лучшим другом. Наверное, крошка Лотти была именно Кристиной, сейчас стоящей перед ним, роняющей слезы горечи.
Что ж, надо отдать природе и времени должное – крошка Лотти из обычного ребенка превратилась в красивую статную девушку. Даже Филипп на долю секунды залюбовался ее правильными чертами лица, когда рассматривал ее.
Можно было понять – Рауль был влюблен. Не смотря ни на что, все-таки он был еще мальчишкой. Вполне естественно, что чувства играли в нем во всю, затуманивая здравый рассудок. Он увлекся красивой смазливой девчушкой, его не интересовал ни ее статус, ни положение, ничего. Он просто с головой отдавался чувствам, желая жениться на этой девушке.

У Филиппа проскользнула такая мысль, что уж лучше бы он женился на нищей певичке, которой являлась эта самая Кристина Даэ, чем обрел в столь юном возрасте место в могиле.

Девушка, правда, еще более бледная, почти с неестественным цветом кожи, худая и сама не своя стояла перед ним, вжав голову в плечи, словно над ней довлело что-то непосильное и тяжелое. Она, будто теряя силы, опустилась на край кровати, и перевела взгляд на свои колени.

Кристина волновалась. Она не знала, куда спрятать беспокойный взгляд от неожиданно появившегося родственника покойного ее жениха. Она тяжело дышала. И кажется, с трудом сдерживала слезы.

- Мадмуазель, как ваше самочувствие?
- Спасибо мсье. – Вздохнула Кристина. – Я в порядке. – «К сожалению». Подумала сразу же Кристина. Наверное, сейчас она была бы счастлива оказаться там, где-то далеко, но вместе с Раулем.

- В таком случае, если вашему здоровью ничего не угрожает, а врачи говорят именно это, то я думаю, вам, мадмуазель необходимо поехать с нами. На похороны моего брата. Я оплачу вам билет. Я думаю, что не очень разумно будет лишать вас возможности, проститься с ним в последний раз. Думаю, вас все-таки, вопреки всему связывали чувства. - Холодно проговорил мужчина. – И вы были помолвлены. Потому, думаю, как его невеста, вы более чем имеете право быть там. Среди нас. Его семьи.

Кристина закрыла глаза.

Не слишком ли много могил теперь в ее жизни?
Ей не хватит цветов. Ей не хватит слез. Ей не хватит боли.
Отец, Ангел, Рауль…

Как она собралась, как ее привезли на вокзал, как она шла по перрону, садилась в вагон – она не помнила. Не помнила и дороги, и того, как прибыла именно туда, куда они, счастливые, полные надежд на будущее собирались прибыть вместе с Раулем.
Кристина приглушенно всхлипнула, подавив подкативший к груди крик, когда она туманным утром вышла из вагона, сжимая в руках небольшую кожаную сумку, в которой были ее вещи.

Ей не нужно было прихорашиваться, не нужно было брать с собой много красивых платьев, шляпок, перчаток – ей было все равно. Все закончилось, не успев даже начаться. Все закончилось очень быстро. Ей показалось, что в одно лишь мгновение.

Ее мир был разрушен. Теперь она сама больше походила на тень, призрака, нежели на счастливую, молодую, светящуюся счастьем и любовью девушку, как это было когда-то. Совсем недавно.

* * * *

Похоже, он, понимая все сам, внимал ее словам. Сам не понимая – чем или кем ведомый, но он взялся за перо, и стал сочинять. Пока просто какие-то небольшие наброски, отрывки. Но он погружался в это, занимая почти все свое время, вытолкнув прежние мысли из своего сознания. Занимался тем делом, в котором и раньше находил смысл своей жизни. Запоем.

Антуанетта была права. Зря он пытается скрыть от нее то, что у него на самом дне души. Она слишком хорошо его знает.

Вечерами он просматривал свои старые партитуры, которые остались, не утерявшись в беспорядке Оперы. Некоторые Антуанетта хранила у себя. Она с радостью передала ему его же ранние работы.

Он внимательно все это читал, пролистывал и просматривал. Потом сам садился за стол, брал перо, и что-то начинал записывать, вычеркивать, потом снова записывал. Так проходило время. И на этот раз, казалось, что оно не медленно тянется, разрывая свежие рубцы на ранах, а спокойно скользит прочь.

А через несколько дней в квартиру мадам Жири доставили фортепиано. Зачем балетмейстеру парижской оперы оно понадобилось у себя в квартире – сложно сказать. Но оно нашло свое место и приют в углу самой дальней комнаты.
И более того, обрело заботливого хозяина, который проводил, склонившись над его клавишами не только дни, но и ночи, ненасытно касаясь клавиш, с жадностью вслушиваясь в рождающуюся мелодию…

-

- Что-то не так? – Встревожено спросил Эрик, появившись в дверном проеме комнаты, как только без труда заметил тревогу на лице Антуанетты.
Почему его вечно тянет появиться там, где не ждут? – От растерянности чертыхнулась Антуанетта Жири. То он не выходил по несколько дней из одной лишь своей комнаты, а сейчас его неожиданно потянуло прогуляться по всему дому. И как всегда – некстати! И настроение у него, кажется, вполне сносное. Только, как жаль, что на самом деле все куда хуже.

Антуанетта вздрогнула, встрепенулась, шелестя юбками, поспешно прошла в глубь комнаты, и с грохотом выдвинув ящик своего столика, убрала туда что-то, столь же шумно и очень торопливо закрыв его.
- Нет. Все хорошо. – Попытавшись не подавать виду, произнесла она, расправляя складки на своей юбке, будто желая поскорее отделаться от его общества.

Эрик нахмурился.
- Ты что-то скрываешь от меня?
Противный мальчишка всегда был наблюдателен.
Он всегда замечал, когда она приходила к нему в расстройстве после репетиций, когда у нее не получалось какое-нибудь из упражнений, или когда их балетмейстер, строгая поджарая женщина с холодными глазами и острыми чертами лица гоняла их, тогда доставалось каждой девочке. Антуанетта в такие моменты всегда была расстроена, считая, что не достаточно работает, чтобы достичь первоклассных умений. Мальчишка всегда это подмечал. И делал робкие попытки успокоить свою знакомую, хоть и сам боялся к ней приблизиться, не то, что утешить.
Тогда они еще виделись. Иногда даже проводили довольно долгое время вместе – Антуанетта могла задержаться у него на час, или даже два. Они не всегда вели бурные беседы, но все-таки…

Вот и сейчас этот мальчишка все прочел у нее на лице, все подметил, а если не подметил, то почувствовал.
- Эрик, все хорошо. – Попыталась отмахнуться она.
Он же не будет, и никогда не посмеет рыться у нее в вещах, а на улицу он все-таки пока отказывается выходить.
Он не узнает то, о чем говорилось в сегодняшних газетах. И к лучшему.

Мадам Жири почувствовала, как поплыла голова. Черт побери, да что она творит? Зачем скрывает это?
Она сама не знала. Глупо, очень глупо. Но что-то останавливало ее сказать все, как есть. И не надо было тогда укрывать от него газету с парижскими новостями, в которой говорилось о том, что виконт де Шаньи погиб. Несчастный случай. Его экипаж перевернулся. Но, более того, там говорилось, что девушка, его невеста, бывшая блистательно начавшая свою карьеру и с поразительной быстротой закончившая ее, молодая талантливая оперная певица Кристина Даэ выжила.

Кристина Даэ – смертельное, ядовитое, опьяняющее имя для Эрика.
Он лишь недавно начал сам выкарабкиваться. Все это, что он мог услышать, что она могла рассказать ему - могло снова толкнуть его в черную пропасть безумия, из которой, как знать, он мог уже не поднять на поверхность никогда.

Казалось, теперь путь к Кристине целиком и полностью мог быть открыт, свободен.
Но это только так казалось. Она не знала, как он отреагирует, что сделает. Кристине, должно быть, сейчас было сложно. Что бы сделал Эрик, узнай, что она одна, и нуждается в помощи – не известно. А ей сейчас, скорее всего, не до него, не до его мыслей и страданий, а так же надежд.
Ни к чему подавать ничего не значащие надежды. Хватит с него иллюзий. Это жестоко – это жестоко со стороны Антуанетты – лишить их обоих понимания и помощи. Но пусть лучше так. Пусть лучше пройдут этот пусть к излечению – если так суждено. Ему не нужно видеть ее и вспоминать о ней, а ей не нужно вспоминать и знать о нем…

Она вздохнула, и покачала головой.
- Как ты?
- Как обычно. – Повел он плечом.
- Как твои работы? Что-нибудь написал?
Эрик сначала приподнял одну бровь, а потом по-кошачьи прищурился.
- Не заговаривай мне зубы. – Огрызнулся Эрик резко, словно в одно мгновение понял, к чему и зачем она спросила.
- Я лишь интересуюсь, как твое самочувствие и как твои дела.
- Ты спрашивала это сегодня перед завтраком.
Призрака оперы сложно было обмануть, хоть он им уже давно и не являлся.
- Не хочешь оставить меня одну? – Раздраженно произнесла Антуанетта.
- Нет. – Коротко, и с нарастающим гневом обронил он. - Что-то случилось?!
- Нет.
- Ты лжешь.
- С чего ты взял?
- Твои глаза. Я вижу, что ты лжешь, Антуанетта Жири.

Антуанетта напряженно поджала губы. Кажется, он и не думал покидать ее, явно пока не добьется своего, не выпытает у нее о том, что знала она, но не знал он. Антуанетта понятия не имела, что сделать, что сказать.

- Тебя это не должно волновать и касаться.
- Так что, мне подождать, пока ты решишь рассказать мне все по-хорошему? – Его тон стал суровее. – А кого это должно касается? Что-то серьезное?
Антуанетта смотрела куда-то сквозь него, словно что-то судорожно решая и обдумывая.

- Я подожду. – С усмешкой бросил он ей, сложив руки на груди. – Мне все равно на редкость скучно этим утром. Ну? – Антуанетта молчала.

Ей показалось, Эрик стал терять терпение. Он помолчал, смотря ей в глаза, и вдруг, чтобы хоть как-то подтолкнуть ее к откровению, произнес: - А ты не боишься пребывать в одной квартире с мужчиной. С безумным мужчиной, надо заметить.
Это хорошо, что он позиционирует себя, как мужчина. Вот только меньше всего ему следовало угрожать ей сейчас. Он понимал, что ничего другого ему не остается.
- Чего именно? Что ты бросишься на меня, и начнешь терзать с видом голодного зверя?
- Хотя бы так.
- Ты хоть раз об этом всерьез думал?

Никогда. Как он мог, когда относился к ней всегда как к сестре. Антуанетта была ему как старшая сестра, или даже, заботясь о нем, как мать. Только признаться себе, а ей тем более, он боялся. И предпочитал вообще ничего не думать.

- Говоришь глупости. – Очень, очень глупая попытка изобразить угрозу для нее. - Иногда мне кажется, что если бы у меня не было Мэг, ты бы прекрасно заменил мне ребенка, так и остался бы моим сыном. – Почему-то с горечью усмехнулась она, разведя руками.
С еще большей горечью усмехнулся и он.
- Не самую лучшую участь ты бы тогда выбрала.

- Думай, что хочешь. Говори, что хочешь. Но я вижу в тебе мальчика, хоть ты и вырос во взрослого мужчину. Я видела, как ты рос, как менялся, как менялись в тебе какие-то черты, как ты осваивал эту жизнь, как ты тянулся к музыке, как ты был заворожен картонным игрушечным мирком, созданным театром, как ты влюблялся, как ты страдал… я видела слишком многое, чтобы бояться, и более того - ненавидеть тебя. Поэтому, поверь мне, ты не прав.

Наверное, она говорила правду.

- Ладно, хватит играть в эту глупую игру, она ни к чему не приводит, - он сделал шаг ей навстречу. – И все-таки, ты что-то скрываешь, Антуанетта. Покажи мне, что у тебя было в руках!
Он подошел ближе и встал, облокотившись рукой о стену, тем самым, зажав ее, не позволяя выйти.
Антуанетта подняла на него глаза.
- Тебе не надо это знать.
Почему она с каждым произносимым ею словом стремилась так явно сопротивляться ему?
- Это ты решила? – В глазах его промелькнуло недовольство.
- Эрик, пусти… мне надо заняться делами.
- Что там? – Настойчиво произнес он. – Что-то произошло. И это важно. А ты молчишь. Что?
Антуанетта почувствовала, как он грудью прижимает ее к стене. Она попыталась вздохнуть.
- Ничего.
Он уже ничего не сказал, просто молча сверлил ее глазами, не сходя с места, ожидая от нее ответа. Даже Антуанетту Жири можно сломить.
- Хорошо. – Вздохнула мадам Жири, глядя ему в глаза. – Х-хорошо…

Господи, прости! Не надо этого делать! Но если уж так… то она сейчас сделает глупость, она сейчас совершит страшный грех. Но видит бог, она сделает это ради них обоих – ради двух истерзанных сердец. Его и Кристины. Так будет лучше… всем.

- Эрик, я не хотела тебе говорить. Прости, – словно заранее прося у него прощения, произнесла.

Иначе он снова сойдет с ума и потеряет голову. Он снова попытается вернуть ее. Девочка не переживет этого. Она не выдержит нового его натиска. А он сделает. Он попытается. И как знать, что этот натиск не будет еще сильнее и страшнее предыдущего?

- Так что?
- Эрик, экипаж виконта…
Он напрягся, и кажется, сделал шаг назад, давая ей тем самым свободу. Антуанетта вздохнула, наконец.
- …Экипаж виконта де Шаньи разбился. Он погиб.
Ее собеседник вздрогнул.
- А…
- Она была с ним. – Быстро перебила его Антуанетта, попытавшись как можно убедительнее солгать.
Эрик сжал руку в кулак, и, наконец, окончательно отступил от нее. Антуанетта на долю секунды ощутила страх.
- Она тоже...

Он, не веря, отрицательно качнул головой, словно слышал от нее ложь. Да так оно и было, он и, правда, слышал от нее ложь. Только не знал об этом.

- Как такое могло произойти?!
- Успокойся! – Твердо произнесла Антуанетта.
- Как погибла?! – С надрывом спросил он.
- Они оба.
- Не может... не может этого быть.
- Успокойся. Я не хотела говорить. – Она вцепилась в его плечо, тряхнув пару раз, не позволяя ему забыться. – Мальчик мой…
- Пусти. Где? – Она ощутила, как он задрожал. - На каком кладбище, я имею в виду?
- Я не знаю. Их… их, должно быть, увезли на родину виконта.
- Обоих?
- Да.
- Проклятье. – Он тряхнул плечом, и Антуанетта отпрянула от него.
- Ты ведь… ты не посмеешь… ты не сделаешь этого… Не смей!
- Ошибаешься. Я должен... найти ее. – Он еле добредя до ближайшего кресла, обессилено опустился в него

Господи, что она наделала. И что он найдет, если соберется искать? А если он соберется, он перевернет весь свет!

Он сгорбился, сев в кресле, схватившись за голову обоими руками. Ему показалось, что еще одно мгновение – и она разорвется. То ли от напряжения, то ли от боли.
Мадам Жири точнее даже не услышала, а почувствовала, как он всхлипнул, и у него дрогнули плечи.

Бедный, бедный мальчик…. Зачем? Зачем все это? Зачем она столь жестока и несправедлива и к без того несчастному человеку? Во имя него же самого.
Он сможет жить лишь тогда, когда образ Кристины Даэ целиком и полностью отступит от него. И сейчас лишь только так, через эту ложь это возможно сделать. Осознание того, что ее больше нет куда проще вынести, чем жить с мыслью о том, что Кристина не его, что она не любит его, боится или ненавидит. Ведь она не любит, эта девочка и без того принесла ему столько боли – что сполна хватило бы на несколько человек, а он один.
Так пусть они оба найдут успокоение в этой лжи.

Эрик еще сильнее сдавил голову руками, и снова всхлипнул, ощущая, как влага наполняет глаза. Взгляд поплыл, стал размытым.
Этого не может быть! Его Кристина…
- Я не могу… Зачем?

Антуанетта стремительно приблизилась к нему. Он поймет. Он сам скоро все поймет – что так лучше и проще. И, возможно… даже простит ее.
- Я не могу так… Я не хочу! – Бессвязно обронил он.
Мадам Жири вцепилась ему в плечи, попытавшись встряхнуть еще раз.
- Прекрати! Прошу тебя. – Последние слова она произнесла уже умоляющим тоном. Она не могла больше видеть этих страданий. Еще одно его слово, и она ему во всем признается…

- Уйди от меня… Я должен знать, где она теперь.
- Зачем? Что тебе это даст? Хочешь залить слезами могилу?! Зачем?
- Антуанетта! – Он практически взревел, подняв на нее глаза, и с неистовой силой стряхнул ее руки с себя.
- Да прекрати же ты! – Повысила она голос, и, забывшись, вскинула руку.

Эрик на мгновение замер. Замер, как только ощутил ее неласковое прикосновение. Ее пощечина отрезвила их обоих. Он резко придержал маску.
Антуанетта сжала зубы и замерла, ожидая от него реакции. Но он не сделал ничего, лишь шумно вздохнув.
- Эрик… - уже едва слышно позвала она его, но он избежал встречи глаз с ее взглядом. – Прости, но как ты не понимаешь, что так нельзя? Ты уже долгое время оплакиваешь ушедшее прошлое. Пойми. Если ты ляжешь на ее могилу, поливая слезами землю – ничего не произойдет. Она не воскреснет. А главное, не воскреснет ваша любовь. Лишь по одной простой причине – ее никогда не существовало. Нельзя что-то вызвать силой, искусственно, того, чего не дано свыше. Это лишь боль, и боль твоя. И только. Ты терзаешь себя, изводишь. Мне больно смотреть на тебя, как ты сам же убиваешь себя! Ну пойми ты – ты можешь жить. Хотя бы ради ее памяти. И выживать сам! Лучше… - она сделала паузу, - подумай о себе. И о ней, если угодно, точнее, о том, что было, о ее памяти – напиши ради нее что-нибудь, она будет слышать, это будет куда лучше. И для тебя, и для… Для всех. – Как сложно лгать. – Но своими слезами ничего не исправить. А так, шанс на жизнь и счастье есть всегда… Зачем ты убиваешь себя?

Он, растерянно ища что-то в ее взгляде, слушал ее. На секунду ей показалось, что он понимает ее, и… соглашается. Дай бог, что бы он, наконец, понял. И если ради этого нужно было принять на себя такую ложь - это будет оправданной жертвой – принести на алтарь судьбы двух людей.

Эрик вздохнул, набирая в легкие кислород.

Жестоко. Когда-то она узнала о его смерти. Приняв ложь за правду. Вряд ли она чувствовала в тот момент то же самое, что и он сейчас – дикую боль, не хватает воздуха, чтобы дышать, не хватает сил, чтобы жить.
А сейчас господь отнял у него ее образ. Знать о том, что она живет на этой земле, пусть и не принадлежит ему – было проще. По крайней мере, он знал, что ей хорошо, что она живет, что ее сердце бьется…

А теперь она ушла из этого мира. Рука об руку со своим женихом. Так же, как однажды ушла из его пещеры. Ушла, зная, что на этом свете ее ничего не держит, что его тоже давно нет. Ушла, может быть, в надежде, что там, высоко в небесах встретится с ним. И возможно, готовая объяснится.

Еще одна ложь.

Простит ли она ему, не встретив его там… узнав, что он здесь, по-прежнему на земле? Без нее. Один. Простит ли она ему очередной обман? Он не знал. Теперь ему не суждено было узнать этого, поговорить с ней. По крайней мере, до тех пор, пока он живет и дышит…

* * * *


Кристина стояла на нетвердых ногах, влажным взглядом всматриваясь в фигуры родственников ее жениха.
Теперь уже вечного жениха. Раулю суждено было стать на веки лишь ее женихом, не больше.
У Кристины дрогнули губы, и она прикрыла веки. Не стесняясь никого, она беззвучно заплакала. Слезы ручьями покатились по ее щекам.
Слезы боли. Слезы скорби. Слезы несбыточности мечтаний и иллюзий, призрачного мира.
Как все это выдержать, где найти силы – она не знала.

Когда старший брат Рауля увел бившуюся в истерике мать, Кристина еще какое-то время, подставив мокрое от слез лицо ветру, вглядывалась в полумрак, в котором исчезли эти фигуры. А потом, переведя взгляд на темнеющее небо, словно жадно изучая его, пыталась найти в его пустоте ответы на какие-то свое вопросы.
Потом, ноги ее подкосились, словно она потеряла все силы, и она, как подрубленная ветка, со всхлипом, переходящим в глубокий и продолжительный стон, больше походивший на крик раненной птицы, ничком упала на холодную кладбищенскую землю.

Плечи ее судорожно вздрагивали, давясь влажными кудрями, забивавшимися в рот, она горько рыдала, оплакивая потерю не только своего жениха, но и свою жизнь, любовь, все надежды и мечты.
Казалось, теперь было все бесполезно. Все.
Все к чему они стремились, чего хотели, о чем мечтали, и все то, что когда-то произошло ранее.
Разве во имя этого… она так же неосторожно и жестоко «отняла» жизнь у другого, тоже, возможно что-то значащего для нее человека? Чтобы потом потерять все? Вот так?

Две жизни. Две жизни дорогих ей людей, каждого по-своему теперь объединило одно – смерть. Раньше их объединяла она – любовь к ней, к женщине, которая сама же их и погубила.
Разница была лишь в том, что на могилу одного она могла придти, а о местонахождении могилы второго – ничего не знала.
Теперь ей было суждено плакать весь остаток жизни. У нее не хватит слез – ей предрешено оплакивать две жизни, поглощенные смертью за нее.
Их жизни отняла именно она. Кристина.
Она забрала жизнь у одного, ради жизни со вторым. Но и второй – покинул ее. Теперь она осталась одна, виновная во всем.
Она никогда не думала, что познает, каково это – чувствовать на своих руках несмываемую кровь других людей.

Казалось, что здесь, сейчас, под плачущим ее слезами небом, словно чувствующим ее боль, не ощущающая холодного ветра, вонзаясь пальцами в рыхлую могильную землю, она оплакивала не одну ушедшую жизнь, а три – Рауля, ее жениха, Призрака оперы, ее учителя, и Кристины Даэ, девочки, верящей в сказки.

Она никогда не могла подумать, что будет рыдать на могиле своего жениха. Она никогда не могла подумать, что, рыдая по нем, будет одновременно проливать слезы по второму мужчине в ее жизни, что будет плакать по ним обоим, таким разным, но дорогим ее сердцу.
Пусть она любила каждого по-своему, пусть каждый значил внутри ее души что-то свое, но каждый из них был ей дорог.
А сейчас – она потеряла их обоих.

Кристина не помнила, сколько прошло времени с того момента, как она вот так упала на холодную землю.
Она приоткрыла вспухшие от едких слез глаза.
Кажется, очень много времени прошло. У нее закоченели кончики пальцев, затекли ноги, и казалось, тело перестало подчиняться ее приказам.

-

Кристина, ощущая безграничную тоску, вошла в дом. Он был чужд ей. Вряд ли его жильцы будут рады такой гостье, как она, и тем более, сейчас.
Надо забрать свои вещи, которых было не очень и много, и покинуть это место. Но куда ей уходить? Остаться замерзать прямо на могиле?
Наверное, вполне приемлемая мысль. Но она не сделает этого.
Почему?
Наверное, потому что на самом деле умереть от любви и горя намного сложнее, чем в красивых романтических историях о любви, где их главные герои умирают в один день, как лебединая пара.

Ах, если бы это было возможно. Наверное, она бы ни секунды не раздумывала, а кинулась камнем вниз, на встречу неласковой жесткой земле, развиваясь в кровь.

Умереть иным способом – она боялась боли. Да. Она слишком боялась боли. Вполне оправданно и нормально для нормальной нежной девушки, к тому же, воспитанной по католическим устоям, где самоубийство, лишение себя самой жизни – грех.
Нет, она никогда не пойдет на это. Может и зря, но не сможет, у нее совсем не осталось сил.
Правда, может господь сжалиться над ней, и сам заберет ее…

До слуха Кристины донеслись голоса. Подслушивать она не умела и не любила, считая это пошлым. Но невольно замедлила шаг и задержалась у скрывающей ее двери, одновременно, затаив дыхание, припав спиной к стене.

- Господи, Филипп, прошу тебя, уведи ее, что б мои глаза ее не видели!
Глубокий женский всхлип.
Как бы там ни было, на первый взгляд мать Рауля оказалась женщиной очень сдержанной и жесткой.
Но, видимо, смерть ее младшего сына сильно подкосила, сейчас это был голос не уверенной женщины. А разбитой горем, голос, наполненный ненавистью и злобой. На кого?
- Я не хочу ее видеть! Ей не место в нашем доме! Филипп, уведи ее, выкини ее, пусть идет куда угодно! Я не хочу видеть ее здесь! Эту шлюшку! Ты знаешь, я никогда не одобряла его выбора… жениться на нищей безродной акрисульке… господи! Мой сын, мой маленький мальчик, что он творил?! Он совсем потерял голову по вине этой проныры. Я готова была смериться лишь ради него, ради моего мальчика… А теперь…
Всхлип. Плачь. Рыдания.
К горлу Кристины подступила тошнота. Ей еще никогда не было столь противно от самой себя.
- А теперь его нет! Моего сына нет… Чтобы духа ее здесь не было! Родовое поместье де Шаньи не будет принимать грязных шлюх! Пускай отправляется куда угодно! Но только подальше отсюда! Я не потерплю ее здесь. Проклятая девка… - Голос стал громче. - Это она… если бы ни она… И пусть не смеет заикаться о состоянии де Шаньи. Ей не принадлежит ни одного су из состояния де Шаньи!

Кристина еще сильнее припала плечом к косяку, зажав рот ладонью, чтобы нечаянно не обронить вопль боли и ужаса, который рвался у нее из груди при услышанных словах из уст матери Рауля.
А что она ожидала?
Да, она знала, родственники Рауля недолюбливают ее. Ее вообще в этой семье любил лишь ее Рауль.
О господи, зачем?
Кристина почувствовала головокружение, и осела на пол, запутавшись в юбках.
Она потеряла все. У нее не осталось ничего. Кажется, в тот день, в день смерти Рауля она потеряла саму себя.
Теперь она и сама мертва.
Рауль… - прошептала она пересохшими и потрескавшимися губами. – Зачем? Я не смогу это преодолеть.
Из глаз ее хлынули слезы.
Она не сможет преодолеть все, что на нее свалилось, и, наверное, еще свалится вот так – в одиночку. Не сможет. Она слишком слаба. Тем более теперь.
Она, собрав последние силы, поднялась с пола, встав на дрожащие ноги, и поплелась по коридору сама не зная куда. Да куда угодно, только как можно дальше, что б больше не слышать этих слов, их голосов… ничего.

Ей хотелось сейчас забиться в темный угол, и провести там остаток вечера и ночь. Не видеть никого, не слышать, не знать больше ничего.

-

Она присела на диванчик в коридоре, нервно начав теребить юбку дрожащими руками.

- Мадмуазель Даэ, - окликнула ее внезапно служанка, - мсье де Шаньи хочет вас видеть.
Кристина подняла на нее взгляд.
- Что? – Растерянно спросила она, не расслышав.
- Мсье Филипп ждет вас у себя в кабинете. Он хочет поговорить.

Через несколько минут Кристина стояла на середине кабинета.

- Мадмуазель, должно быть, вы голодны. Вы можете поужинать. – Сейчас ей меньше всего хотелось есть. - Горничная накроет вам. – С леденящей прохладой произнес старший брат Рауля, облаченный в строгий черный костюм, как-то неестественно и нервно теребя карманные часы.
- Нет. – С трудом произнесла Кристина. – Спасибо месье. Я не хочу есть.
Она, правда, не хотела.
Даже не смотря на то, что кажется, вот уже несколько дней у нее во рту не было ни крошки.
Если бы она сейчас попыталась поесть, скорее всего, ужин комом встал бы у нее в горле. Это было бы лишь хуже.
Граф де Шаньи пожал плечами.
- Думаю, мадмуазель, вы понимаете, что вам не стоит оставаться в этом доме и далее. – Продолжил он, держа осанку.
- Д-да… - Запинаясь, согласилась Кристина. – Конечно, я понимаю. Мне покинуть ваш дом прямо сейчас?
- Отчего же. За окном ночь. Приличным дамам не очень удобно намечать поездки поздней ночью. Ведь так? – Произнес Филипп, до сих пор поворачивая в правой руке золотые часы.

Кристина вздохнула, качнув головой, почему-то почувствовав, что с его губ слетел укор. И очень серьезный. Должно быть, семья Рауля никогда не считала ее честной девушкой. И именно на это его брат минуту назад указал ей.

- Вам так не кажется, мадмуазель Даэ?
- Да. Пожалуй, вы правы.
- Слуга подготовит вам комнату для гостей на эту ночь. Что мы можем сделать для вас, мадмуазель? Может быть, вам купить билет до Парижа? Думаю, это все из немногого, что мы можем сделать. – Вздохнул Филипп, переводя усталый взгляд на разбитую горем девушку.
- Нет! – Резко, почти выкрикнула Кристина. – Не стоит, граф. Спасибо. Благодарю вас. – Опустила она глаза, сникая. – Правда, не стоит.
У нее были кое-какие сбережения. И их ей хватит, чтобы купить билет до Парижа. Она не станет принимать ничего от его семьи. Хотя, о гордости в этот момент она думала в последнюю очередь.

- Как пожелаете. – Не стал настаивать граф. - И еще, мадмуазель Даэ, я думаю, вы сами прекрасно понимаете, что вам теперь не стоит и не зачем жить в том доме, в котором вы жили во время помолвки с моим братом. Это более чем не разумно в данный сложившийся момент. Тогда вы были помолвлены, но вы не его жена. – Слава богу, мог бы он добавить сейчас. И Кристине показалось, что едва не добавил. - И соответственно, у вас, мадмуазель Даэ, - глаза Филиппа блеснули ледяном отсветом, - нет никаких прав на состояние, принадлежащее моему несчастному брату.
Кристина ощутила, как колючий комок слез подбирается к горлу, начинает душить.
О, как она хотела кричать. Просто кричать.
Как он мог подумать, что она сейчас еще в состоянии думать о каком-то состоянии своего погибшего жениха?
Ей нужен был он, Рауль, его любовь и счастье, а не его состояние, не титул. О нет!
Кристина ощутила ужас, и закрыла глаза, чувствуя, как краснеет, словно и правда была в чем-то повинна.

- Разумеется, подарки, которые дарил вам мой брат останутся у вас.
Кристина втянула ноздрями воздух. Ей было трудно дышать.
- В таком случае… прощайте, мадмуазель Даэ. Поверьте, мне жаль. Но, думаю, вы должны понять и нас… мы скорбим. Но, разделяем и вашу боль тоже. Не стану отрицать, должно быть, вы и, правда, любили моего безвременно почившего брата.
Его слова больно ужалили Кристину в открытую рану на сердце.
Она сама не знала – почему, но боль была нестерпимой, почти безумной.
Он кивнул ей, одним движением руки захлопнул крышечку карманных часов, и убрал их обратно в карман жилета, а затем, развернувшись на каблуках, ушел, покинув кабинет.
Кристина осталась стоять на середине ярко освещенного кабинета в особняке де Шаньи, сердце ее запертой в клетке птахой билось в груди.

* * * *

Неужели больше ничего нет? Ее тоже нет? Странно, тогда почему мир еще существует? Почему небо по-прежнему над головой, а не рухнуло на земь, почему не высохли океаны и моря, почему дни сменяют ночи? Разве такое возможно?

Маленький чистый наивный ангел.
Она называла меня ангелом, но на самом деле ангелом воплоти была она – Кристина. Неземной красоты имя, и такое чудесное, полное совершенства создание!
И господь послал ее мне – то ли на беду, то ли на счастье.
Послал…
Испытывая мое терпение и чувство – он дал мне ее, отняв одновременно все, на что я мог уповать, и к чему мог бы стремиться...
Это была твоя жестокая шутка.

- Ты спал сегодня?
Знакомый голос подобно сквозняку из раскрытого окна ворвался в разум. Ход и без того сумбурных мыслей прервался.

Он, сидя за столом, на котором уже давно догорела свеча, покручивая в руках перо, устало посмотрел на Антуанетту, которая подобно статуе выросла в дверном проеме.
Судя по всему, даже не смыкал глаз, не то, что ложился.

Эрик второй день не выходил из своей комнаты, как это было когда-то. Зато из-за двери была отчетлива слышна музыка. Казалось, все сорок восемь часов он без продыху играл ее. Мадам Жири отчего-то подумалось, что за это время можно было стереть до крови все пальцы о клавиши.
Он словно играл реквием по ней. По женщине, которую считал умершей. Но которая жила на этой земле, считая умершим его.

Поразительно жестокая шутка.

Но, может так и лучше. Порою Антуанетту начинало что-то душить, она, словно не могла вздохнуть полной грудью, зная все то, что окружало ее, а вместе с тем Эрика и Кристину.
Но видит бог, она хотела лишь добра.

По крайней мере, таким образом у них обоих появится шанс на жизнь. Вдали друг от друга. Пока они будут рядом – их существование ни к чему не приведет. Они слишком запутались в лабиринте своих непростых чувств. Она не могла допустить новых страданий для него, и не хотела, чтобы его снова коснулась угроза, а так же не хотела погружать и без того страдающее сердце Кристины Даэ в сложности и трудности их возможной встречей.

Он вздохнул, бросил потрепанное перо на стол, и поднялся, словно не замечая Антуанетты, направился к выходу.
- Мне здесь плохо, Антуанетта. – Все. Что он сказал ей тогда.

-

Наверное, это было наваждение…

Театр – его пристанище, его дом, который он так неожиданно нашел. Он всегда находил себе занятие. Он никогда не скучал в театре. Ему всегда было чем заняться с момента своего появления там. Каждый день он придумывал что-то, с каждым днем он все отчетливее понимал, что театр, его маски и такой лживый блеск влечет его, как ничто. Наверное, это лучшее, что могла подарить ему судьба. Ему нравилось, как на сцене оживает действо. Если что-то не дано познать самому в жизни, можно попытаться хотя бы заменить это красками несуществующих, но таких манящих и наполненных чувствами сцен.
Он часто подумывал, что мог бы тоже что-нибудь делать, и очень неплохо, например, писать музыку…

Однажды, уже когда он чувствовал себя в театре, как у себя дома, он обратил внимание, но, не придав этому никакого значения, на ребенка, на маленькую девочку, которая потерянно бродила по театру.
…Такая же неприкаянная тень, как и он, только еще совсем маленькая и беззащитная.
Это вполне могла быть дочь какой-нибудь из балерин или еще кого-то. И эта «встреча» очень быстро забылась.
Но потом он заметил ее снова…

Девочку звали Кристина Даэ. И была она дочерью скрипача, которая недавно осиротела. А театр стал для этой крошки приютом. Еще для одного потерянного человека. В который раз.

Кристина осталась в театре. Она стала посещать балетные занятия вместе с маленькой дочерью Антуанетты. И почти все время проводила у балетного станка. Надо отметить, что с самого начала у нее не все получалось. Она была немного неуклюжа, и от этого даже забавна. У Мэг Жири, чуть ли не с рождения начавшей заниматься балетом выходило все куда лучше. Именно поэтому, незримой и неосязаемой тенью, имевшей обыкновение следить за всем, что касалось этого театра, было про себя отмечено, что девочке бы было лучше заниматься вовсе не балетом…

Но девочка упорно трудилась. Ни на секунду не сдаваясь. Правда, после занятий, забираясь в какой-нибудь темный уголок, снимая пуанты и взирая на истертые в кровь ноги и мозоли на пальцах, она непроизвольно начинала хныкать, кусая губы от боли.

Девочке, похоже, было не больше десяти или одиннадцати. Она была хрупкая и очень трогательная. С бледной кожей, копной густых каштановых волос, вьющихся в упругую спираль, с большими карими глазами, обрамленными длинными ресницами. И из-за всего этого она была словно хрупкая красивая фарфоровая куколка. Казалось, одно неверное движение, и она могла с поразительной легкостью разлететься на куски.

Именно это вызывало в нем такое неожиданное странное желание – оградить от всего мира этого ребенка, защитить. Его всегда поражал ее взгляд.

Большие глаза девочки, даже когда она смеялась, выражали какую-то неподдельную глубокую тоску. Он почему-то чувствовал в ее взгляде боль. Такую же неразделенную и притупленную, точащую сердце, как и свою. Так глупо было искать подобного себе в маленьком несмышленом ребенке… Но, кажется, он нашел.

Сначала не было ничего. Он видел в ней всего лишь маленькую девочку, напуганного ребенка, которому нужна защита. Он не мог и помыслить даже о любви или чем-то еще.
Ей было не больше десяти, а ему около тридцати.

Что могло их связывать? Одиночество.

А потом он заметил, что Кристина порою что-то напевает себе под нос. Она была безумно трогательной. То ли из-за того, что он никогда тесно не общался с детьми, давно повзрослев сам, то ли еще из-за чего-то – но Кристина стала для него чуть ли не центральной фигурой во всем театре. Все окружающее переставало существовать, когда Кристина Даэ появлялась в поле его зрения. Маленькая грустная девочка, в которой он видел лишь единственного человека, может быть способного понять его тоску, так как она сама была так же одинока.

Он тогда и подумать не мог, что девочка, так неожиданно появившаяся в опере послана ему на беду, нежели на счастье.

Иногда Кристина с такой уверенностью и упоением твердила об Ангеле музыки, а так же перед сном просила своего умершего отца скорее послать ей ангела, что ему невольно пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль.
Показаться ей на глаза он не мог. Это было не правильно. Он только бы напугал ее. Да и ей это было не нужно. Она ждала ангела, она ждала поддержки и чудес, она ждала музыки. А он все свое время занимал нотами, мелодиями, музыкой, которой жил.
А это было так легко – ангелы бестелесны. Их никто и никогда не видит. Это могло быть его единственным выходом. Не сразу, после долгого времени колебаний и раздумий – он решился.

Он не мог смотреть на тоску в этих глазках. Возможно, когда к ней придет Ангел музыки – эта тоска развеется. Он знал, что значит быть одиноким, он знал, что значит быть ребенком, у которого ничего нет…

Кристина продолжала молиться и ждать Ангела.

Однажды к Кристине Даэ пришел Ангел музыки. Почему-то, девочка ни на секунду не усомнилась, что это именно Ангел музыки, которого обещал послать ей ее отец. Он пришел столь неожиданно, но она словно почувствовала его присутствие и прикосновение… И доверилась ему.

- Ангел… - Прошептала она.

…И с тех пор он стал Ангелом. Ангелом музыки для нее. Потерявшимся в пустоте – для себя самого. Но если это был единственный выход – то он нашел его.
Малышка была счастлива. У него никогда даже не возникало идеи, что бы она назвала его по имени. Этого «Ангел» хватала больше чем достаточно.

Ангел сказал ей, что она пока не может видеть его, лишь слышать, но возможно, когда-нибудь… девочка послушно соглашалась.
Иногда они разговаривали. Точнее, Кристина разговаривала с ним, и Кристина улыбалась. Она больше не грустила. Она дождалась…

Он никогда не мог понять, для него оставалось загадкой, почему маленький несмышленый ничего не понимающий ребенок занимал все его сознание, а не, к примеру, шикарных форм гибкие танцовщицы, почему он предпочитал проводить больший остаток времени с этой девочкой, нежели где-то еще?

Как-то Кристина случайно обмолвилась, что сожалеет, что отец так и недоучил ее петь…

…И у Ангела музыки оказался чудеснейший по красоте голос.

Он стал для нее не только Ангелом, но теперь еще и учителем. У этой девочки могло быть прекрасное будущее. Кристина трудолюбиво училась и внимала все уроки. Смотреть на нее, разбирающейся с нотами и мелодиями, было куда радостнее, чем на то, как она сбивала в кровь ноги у станка в балетном классе.

Иногда ему казалось, что он больше не одинок. А Кристине Даэ казалось, что чудеса существуют…

Время шло, и девочка росла. Год, три, пять… Ребенок превращался в красивую статную девушку. Но девушка, как и прежде, верила в чудеса и Ангела. А Ангел музыки, который всегда при разговоре мог видеть ее, чего была лишена сама Кристина – видеть его, мог наблюдать за тем, как ребенок со временем превращается в девушку.

И именно тогда пришла беда. Именно тогда что-то начало меняться. В его сознании – стремительно, словно поднимая в глубине нутра бурю, которую даже он сам не в силах был укротить. Он стал замечать за собою то, что испытывает нечто такое, чего доныне не испытывал почти никогда. Кристина Даэ перестала быть для него ребенком, к которому испытываешь трогательные, почти родительские чувства.

А потом он влюбился. Только сам понял это не сразу.
Влюбился как мальчишка. По уши. Он считал минуты и часы до встречи с Кристиной, что бы она снова позвала его «Ангел», чтобы услышать ее голос, увидеть ее улыбку и глаза, тугие завитки ее локонов, ниспадающие ей на острые плечи, взглянуть в ее глаза, и представить тепло ее кожи.
Он задыхался, когда был один, ощущая, как при одной мысли о Кристине по телу проходит странная судорога. Он страдал без нее физически и душевно. И это пугало. Одновременно принося какую-то сладостную боль, словно так и должно было быть.

Он всегда гнал от себя столь нормальные для человека мысли о любви и близости, а сейчас… он стал желать этого, понимая, что всю жизнь избегать этого не получится.

Тело не могло противиться. Он стал думать о ней так – как не думал никогда и ни о ком. Когда он закрывал глаза – он видел ее, слышал ее голос. И до безумия испытывал желание – прикоснуться к ней. Столько лет – а он даже ни разу не притронулся к ней.
У нее, должно быть, поразительно нежная теплая кожа, мягкие губы и горячее дыхание.

Он стал бояться засыпать. Потому что в сновидениях к нему приходила она. Кристина. Такая, какую он боялся увидеть в жизни, так как опасался просто не выдержать этого. Он видел ее лицо, ее глаза, ему казалось, что он чувствовал ее тепло, ее кожу, ее запах, что он прикасался к ее телу, слышал ее учащенное дыхание и голос.

Ему начало казаться, что в такие моменты он начал испытывать что-то непередаваемое и непознанное до этого момента, и почти ощутимое, почти настоящее, еще вот-вот, и его фантазия оживет.

Все чаще он внушал себе, что это неправильно, пытаясь тем самым заглушить в себе эти мысли и желания.
Он убеждал себя в том, что ему не дано и никогда испытать с нею самые обычные радости подобных чувств, что это невозможно, постыдно и почти преступно.

Кристина – как маленький чистый ангел. Он не должен стремиться разрушить ее хрупкость и чистоту.

Ее можно только любить. На расстоянии. За зеркалом, вздыхая и восхищаясь ее красотой, ее нежностью ее чудесностью, чувствуя, как в груди поднимается комок чего-то трепещущего, бьющегося, и сразу же падающего куда-то на самое дно своих ощущений, доставляя непередаваемую боль, переходящую в наслаждение.
Он запрещал себе любые мысли о Кристине, которые выходили за рамки платонических чувств.

И он верил себе…

Одновременно он понимал, что обман и игра, в которую они оба играют, зашла слишком далеко. Ему не выбраться из этой лжи, а Кристине - вряд ли ответить ему взаимностью.

Но чем больше проходило времени, тем сильнее становилось желание не сдаваться.

Антуанетта была не против Ангела музыки, когда Кристине было десять, даже двенадцать, но когда Кристине исполнилось пятнадцать, что-то в ее сердце смятенно вздрогнуло, словно подавая сигнал тревоги. Она понимала, что он мужчина. Прежде всего - мужчина. И от этого никуда не уйти. А Кристина – красивая заманчивая девушка, и проводя с ней столько времени, до ныне никогда не знающий тепла и ласки, а так же женского внимания мужчина может совершить ошибку. Как минимум – он привяжется к ней, а как максимум – может совершить непоправимую для девочки, и непростительную для себя слабость и глупость.

И тогда она стала его отговаривать, просить – оставить эту идею, отпустить мысль об ангелах, уроках музыки обо всем, об этой девочке.
Но было поздно… Очень поздно.

Он уже был захвачен в сети безумной страсти и притяжения.

Эрик чутко ждал, ждал, когда наступит момент, и возможно, он сможет разделить со своим ангелом одиночество, открыть ей, Кристине тайну, которую все это время скрывал.

* * * *

Ты причинил мне боль за то, что я причинила боль ему… Я знаю. Это наказание. Испытание. Ты испытываешь мои силы…
Значит, я должна идти дальше? Так?! Но куда, и как? Одной? Совсем одной?
Я никогда не смогу уже любить. Никого. Я не смогу познать счастья… Я знаю. Никогда… Именно так рушатся надежды и мечты. Я слишком много мечтала. Собственная мечта же и погубила меня.

Кристина набрала в легкие кислород, чтобы дышать.

Господи, я одна. Все ушло. Все разрушено. Все погибло. Я сама погибла… Нет ничего.
Я так верила в счастье. А теперь, кажется, и оно невозможно. Теперь я знаю, что ощущал он… ведь он не был ангелом. Он был человеком. Простым человеком. Изувеченным, искалеченным, но человеком. А я думала о нем, как об ангеле. А ты знал правду… и молчал. Молчал!

Она верила в счастье, и летела на свет, как глупый мотылек. Она забыла, что мотыльки погибают, обжигая свои хрупкие крылышки об огонь.
Ей сломали крылья, растоптали и бросили умирать. Интересно, как давно или недавно это произошло?

А когда-то она могла парить в облаках.
Она и до сего момента так думала – что может парить в облаках, что сможет парить в них всю свою жизнь, что не разучится подниматься высоко над землей.
Ах Кристина, наивная глупая Кристина… Ты верила в сказки всю свою жизнь. А теперь в них верить сил уже нет. Все слишком реалистично, жизнь так не похожа на сказку.
Ей стало казаться, что она с недавнего времени возненавидела все эти иллюзии и сказки. Стало казаться, что все, что с ней произошло – было бесцельно, ненужно.

И если бы она по-прежнему жила в сказке, то все было бы иначе. Боли и ужасов, которые ее постигли не было бы, смерть отступила перед чувствами и любовью, Рауль бы никогда не погиб, а она сейчас бы не оплакивала его. Ведь у сказок всегда хороший и светлый конец. Ведь влюбленные в сказке всегда остаются навеки вместе, соединенные и хранимые любовью.

Почему-то сейчас, впервые за все это время она вспомнила его… Она звала его ангелом.
Нет, она вспоминала о нем и прежде. Прошлое никогда не могло бы уйти из ее памяти. Но она вспоминала с каким-то трепетом и страхом, испугом, словно опасаясь воскресить в разуме лишнюю картинку, будто она может ожить, и снова стать реальностью.
Но сейчас она вспомнила былое, его – и ее сердце сжалось.
В ее жизни было двое мужчин. И оба любили ее.
А она… Она погубила их обоих.
Она не сможет жить!
Рауль… о, простит ли ее Рауль за ее ошибки?
Нет, это она, она виновата в его смерти...
Если бы она не выдумала этот глупый сюрприз, если бы они не сели в то утро в экипаж, который должен был отвезти их на вокзал, как знать, может, ничего бы и не произошло, может, он был бы жив, и они бы, как и прежде, наслаждались счастьем и любовью. У них скоро должна была быть свадьба…

А он… ее ангел никогда не простит ее за предательство и боль.
И его тоже нет в живых.
Все, кто ее любил – покинули ее, а точнее, она предала их, и их больше нет. Неужели ее чувства, ее отношения, мысли и она сама – убивают? На это способна маленькая, хрупкая Лотти? Неужели это правда? Господи!
Но самая больная правда заключалась в том, что она осталась одна. Совсем одна.

-

Кристина кое-как скоротала ночное время в поместье де Шаньи в комнате для гостей. Она так и не сомкнув глаз, не прилегла, ей все казалось, что она задыхается, что что-то невидимое душит ее, надавливая на горло.
А с первыми лучами солнца, схватив свою сумку с скудным количеством вещей, выскочила оттуда, словно стены этого дома сдавливая ей грудь, и ломая ребра, не давали дышать.

Целый день она бродила по улицам, кутаясь в легкий плащ, чувствуя, как холод пробирает ее до костей. Ей казалось, что взгляд каждого встречного неприятным чувством прилипал на нее, как вымокшая от дождя одежда, затрудняя движения, облепляя тело. Ей становилось страшно. Столько улиц – и все незнакомые, неизвестные люди, кидающие ей в след холодные взоры.
Она не знала, что делать дальше – возвращаться в Париж? Почему-то эта мысль еще больше напугала ее и оттолкнула.

Ей нужно было, так или иначе, искать кров. Любой. Кристине показалось, что сейчас она бы была согласна поселиться даже в сырых подвалах. Лишь бы они укрывали ее от боли.

Неправильно.

Теперь от боли ее уже не укроет ничего.

В Париж Кристина Даэ, овдовевшая прежде, чем стала женой, не вернулась, сразу отказавшись от этой мысли.

Кристина поселилась в небольшом пансионе. У нее были некоторые сбережения, и пока она могла себе позволить снять недорогую комнатку.
Возвращаться в Париж она не хотела. Все равно с ним ее теперь ничего не связывало. На подмостки Оперы возвращаться смысла нет. Кто ее примет? К тому же, она слышала, что на данный момент Опера все равно почти не действовала, не давала спектаклей.

У мадам Жири и Мэг была своя жизнь. Она не имела никакого права их беспокоить, его, Призрака оперы больше не было, дом, в котором они собирались жить с Раулем, и в котором она жила до свадьбы ей не принадлежал, и, слава богу, она бы все равно не смогла бы жить там. Слишком многое напоминало бы ей о нем. Париж стал бы для нее темницей, тюрьмой – вернись она туда. Все, что ей оставалось – это вернуться в промозглые подземелья оперы, и, вспоминая прошлое – умереть на холодном камне пола. Но это было, похоже, делать не обязательно, теперь любое место в этом мире будет казаться ей сырым холодным и одиноким подвалом, а жить… жить она уже давно перестала. Теперь она существует.

Париж. Ей бы было лишь сложнее дышать там. И вместе с тем, сочетая в себе столько воспоминаний, он стал для нее ничем, пустотой. Потому, какая разница – где остаться. Сейчас она хотя бы сможет приходить на могилу к Раулю. Это было самое главное. Хоть иногда, время от времени побыть с ним.

Она решила остаться здесь. Пансион был тихий. Комната стоила не так дорого, но надо отметить, что не так и дешево за небольшую по площади комнатку с небольшим окошком, выходящим на двор, в стекло которого бились ветки развесистого дерева, койку, несколько полок и тумбочку, стоящую рядом с кроватью.

А большего ей было и не надо. Ее закуток в общежитии оперы был не больше.

Кристина расплатилась с хозяйкой, та вручила ей ключ, и она, поднявшись по скрипучей лестнице прошла в свою нынешнюю комнату, в которой ей предстояло жить. Комната показалась ей серой и унылой. Когда-то бывшие яркими. Но выцветшие со временем занавески трепал ветерок из полуоткрытого окна.

Она прикрыла дверь, поставила на пол сумку, и прошла к окну, чтобы закрыть его. Затем она завесила занавески, и, пройдя к кровати, устало опустилась на койку, тоскливо скрипнувшую, как только она присела.

Кристина положила руки на колени, и замерла. У нее ничего не осталось. Теперь она совершенно одна. Надолго денег не хватит – что бы жить и расплачиваться за нынешнее место жительства. Хоть, хозяйка ей показалась женщиной и строгой, но понимающей. Ей нужны будут деньги. А значит, что она должна будет найти работу, иначе ей грозит, просто-напросто, голодная смерть.

Кристина вздрогнула. Еще никогда она так не боялась. Она стояла на крою неизвестности. Какая работа ждала Кристину Даэ в неизвестном ей и чужом городе – прачки, кухарки, еще какая-то…

Она невольно всхлипнула, прикусив до крови губу. Что бы ни было, ей придется это принять. Никто и не обещал, что будет просто. Да, ей придется бороться. Только вопрос – ради чего, а главное, ради кого…

Этой ночью Кристина так и не уснула. Она думала.

* * * *

В тот момент она решила не продолжать с ним беседу, а позволить ему снова остаться наедине со своими мыслями. Но его состояние не могло не беспокоить мадам Жири. И она постоянно возвращалась к этому вопросу. Хотя и понимала, что, возможно, было допущено слишком много ошибок. Не нужно было вообще ничего начинать. Не нужно вообще было лгать, а рассказать все, как есть. Только уже было поздно. Так сложно отступить от того, что уже сделано.

- Уже поздно, ты не спишь?
Из полутемной комнаты донесся только вздох. Антуанетта приподняла юбку, и осторожно ступая по половицам, переступила через порог. Она снова повторила свой вопрос подойдя ближе. Она все-таки решила с ним поговорить.
- Ты же видишь, что – нет. – Сухо ответил он ей.

Мадам Жири глубоко вздохнула, словно ища подходящие мысли и вопросы. Ей, явно, нужно было с ним поговорить, но с чего начать и как – она не знала.
Уж так получилось, что каждый из них на протяжении своей жизни играл в какие-то лживые игры. В этом не было ничего правильного, но, наверное, каждый видел во всем этом какую-то собственную выгоду. И ложь становилась смыслом, единственным спасением.

Антуанетта еще пару дней назад и помыслить не могла, что совершит нечто подобное. Но, наверное, так будет лучше. Для него лучше. Хоть она и подвергнет себя немалой угрозе. Хоть это и было слабой отговоркой, но убедить саму себя в правильности своих действий было хоть каким-то выходом.
По-началу, единственного чего она боялась - это возвращения Кристины. Девушка после смерти жениха могла вернуться со дня на день в Париж, и, скорее всего ей бы не оставалось ничего кроме как возвратиться в театр, придти за помощью к своей названной матери и подруге. Этого уже никто не сможет скрыть от ее постояльца, если Кристина Даэ придет к ней в дом.
Но шло время, а от Кристины не было никаких вестей. Антуанетта не знала – вздохнуть ли спокойно, или только начинать волноваться.

Она с самого начала относилась к девочке, как к родной. Что могло произойти? Не случилось ли и с ней чего-то дурного?
А может быть, Кристина просто не желала возвращаться и видеть кого-либо из них. У нее, наверное, в памяти остался след от того, что произошло в театре, а теперь еще и потеря любимого человека. Антуанетте Жири было даже страшно подумать, что теперь могло ждать Кристину Даэ, и что теперь бедная девочка чувствовала.

А может зря все это? И все еще можно повернуть вспять, пока не стало поздно – может сказать ему все как есть, что Кристина жива, что она здесь, и что, возможно, сейчас он, как никогда нужен ей? Или уже поздно?
К тому же, мадам Жири не могла поручиться за чувства Кристины, за то, что на этот раз она выберет именно его.

Мадам Жири запретила дочери любое упоминание о Кристине. Ведь Эрик мог в любой момент услышать подобный разговор, а это было ни к чему.

- Я хотела бы тебе кое-что сказать… - Дрогнувшим голосом, медля, словно не желая начинать этот разговор, произнесла мадам Жири. – Кристина…
Он мотнул головой.
- Не надо ничего говорить.
Антуанетта сразу же напряглась. Уверенность в правильности возможного разговора пропала.

- Я знаю, что все это нелегко пережить. Слишком много всего. И все это слишком болезненное.

Эрик промолчал ей в ответ. Ей показалось, что ее слова сорвавшимся камнем полетели в глубокую бездну пустоты.
- …Я не хочу здесь больше находиться. Я ненавижу этот проклятый город. Ненавижу все, что связывает меня с ним… - Неожиданно и вдумчиво произнес он.
Мадам Жири одобрительно кивнула головой. Наверное, этих слов она и ждала от него все это время. Наверное, это были единственные серьезные обдуманные слова, которые он мог произнести в том состоянии, в котором находился сейчас.

- Я всегда говорила, что это не самое лучшее место.
- Ты права. Я хочу уехать отсюда. Как можно дальше. Навсегда. – Он стремительно приподнялся и сел на кровати. – К тому же… я не могу постоянно… все время… жить в твоей квартире. Это только обременяет тебя.
- Это глупости. Не правда. Твое присутствие никогда не обременяло меня. – Призналась она честно.
- Значит, твою дочь. Она до сих пор боится подходить к месту, где нахожусь я ближе, чем за двадцать шагов.
- Это я запретила ей. – Усмехнулась Антуанетта. – Моя дочь обладает поразительной любознательностью. Думаю, не обговори я с ней этот момент, она бы уже давным-давно нашла бы случай познакомиться с Призраком оперы. И все бы выпытать у него. Мои дети отличаются жуткой несносностью. – Добавила она.
Он не понял ее последней фразы.
- Неправда. Какой из меня теперь Призрак оперы без самой-то Оперы. – Вымученно усмехнулся он.
- Ты жалеешь, что все закончилось?
- Не знаю. Наверное, нет. Мне уже не было бы там места. – Обреченно произнес он. - Она теперь не такая как раньше.
- Без Кристины? – Осторожно спросила мадам Жири.

Да, без Кристины. Не только опера теперь без нее. Теперь без Кристины целый мир...
Эрик вздохнул, утомленно прикрыв веки.

- Может быть, есть место, куда ты хотел бы уехать? – Вернулась она к первоначальной теме их разговора.
- Куда угодно. Мне все равно. – С недовольством отозвался он. – Какая разница, когда каждый угол этого мира ненавистен.
Разве у него большой выбор? Вряд ли на этом свете он найдет место, где его будут ждать, где ему будут рады. Потому, какая разница?
- Меня все равно никто не будет ждать. Так уж устроен мир.
- Но… возможно, все можно было бы поправить, если бы ты не думал так часто о том, что тебя никто и нигде не примет, Эрик.

Ей ничего не ответили.
- Поверь, Париж – не единственное место в этом мире.
- Может быть, ты и права. – Это был, наверное, первый раз за все последнее время, когда он согласился с ней.
- Знаешь, я давно хотела тебе сказать… - Он с интересом посмотрел на нее, словно ждал, что она сейчас скажет что-то жизненно важное для него, что-то такое, что вернет его на землю с необузданным желанием жить. – В Италии у меня есть знакомый. Как-то я познакомилась с ним, когда готовила к выступлению несколько балерин из Ла Скала. Не знаю точно, но кажется он министр по культуре Милана.
Эрик утомленно вздохнул. Ничего она жизненно важного ему не сказала. Пустые надежды. И желания к жизни не вернулось…
- И… - Недовольно пробурчал он.
- Я уже давно написала ему письмо. Но все боялась отправить. Без твоего ведома… Оно так и лежит у меня в ящике. Уже много времени. – Усмехнулась она. - Тебе не кажется, что если ты собрался покинуть Париж, то ехать туда, где будут ждать хорошего мастера и композитора куда благоразумнее…

* * * *

Сон сморил Кристину лишь к самому утру. Она и не заметила, как провалилась в дремоту, пребывая во власти своих мыслей, приносивших ей нестерпимую боль, которая эхом отражалась в самом сердце. Когда-то ей казалось, что уже никогда она не познает боли. Ей так казалось, когда в жизни ее сначала появились чудеса и сказка вместе с именем Ангела музыки, а потом и любимого ею жениха…

Ее разбудил, а точнее, вырвал из забытья легкий стук в дверь, а затем ее скрип. Кристина открыла глаза. На пороге, залитый утренним светом стоял маленький силуэт

- Привет.

До слуха Кристины донеслись осторожные легкие шаги.

Перед ней стояла девочка лет восьми с кудрявыми русыми волосами и голубыми глазками. Длинные ресницы, словно крылья бабочки, хлопали, когда ребенок моргал. Кристина невольно приподнялась на локте, удивленная появлением гостьи, и натянула одеяло до самого подбородка, смутившись неожиданному визиту.

- Здравствуй. – Кристина села на кровати, совсем по-детски потирая глаза. Сон быстро отступил.
- Ты будешь теперь жить у нас?
Кристина положительно кивнула. Девочка улыбнулась ей открытой улыбкой.
- Это хорошо! А-то у тети до этого все жили какие-то пожилые дамы, которые норовили потискать меня за щеки, говоря, какая я милая, как я похожа на ангелочка, на куколку, какие у меня глазки, какие кудряшки. А ты не такая, ты молодая и очень красивая. – Кристина снова засмущалась, не в силах устоять перед открытостью ребенка. - Теперь мне не будет скучно. Луиза. – И девочка демонстративно присела в легком реверансе.
Кристина невольно улыбнулась в ответ ребенку.
- Кристина. – Пожала она плечами.
- Кристина – какое красивое имя. – Совсем по взрослому собрав на лобике складку, серьезно и задумчиво пробормотала девочка. - Я живу здесь с тетушкой Жозефиной.
- С мадам Дюмарье. – Уточнила Кристина. – У которой я сняла эту комнату. Это твоя тетушка?
- Ага.
- Приятно с тобою познакомится. – Улыбнулась Кристина.
- Мне тоже. Будешь со мною играть?
- Играть?!

Кристина опешила. Но девочка была очень трогательной. Кристина не могла ответить ей отказом.

- Я постараюсь. Конечно.
- Это здорово. Наконец-то, мне здесь не будет одиноко. – Захихикала Луиза.
Кристина улыбнулась.
- А тебе здесь одиноко?
- Да. – Вздохнула девочка. Здесь только я и моя тетка. Мне очень часто не достает друзей.
Почему-то, у Кристины защемило сердце. Ах, как часто она чувствовала себя так же в опере, пока… пока… не появился он. Только, сейчас, увы, это прошедшая бесповоротно сказка, которую невозможно вернуть.

- А твои мама с папой, Луиза?
- У меня нет мамы, и папы тоже.
Кристина приподняла тонкую бровь.
- Я осталась одна после того, как мама умерла. А про папу она никогда ничего не говорила. – Вздохнула девочка.
Кристина почему-то ощутила легкую тоску и грусть. А она никогда не видела своей матери. Кристина была слишком маленькой, чтобы запомнить ее, прежде чем та умерла. Но отец рассказывал ей, что ее мать была очень доброй, заботливой и красивой. И Кристина очень похожа на нее.
А потом ее отца не стало…
Кристина тряхнула головой, чтобы отогнать грустные мысли. Ей на секунду показалось, что она в силах почувствовать одиночество и боль этого маленького ребенка.

- Конечно мы будем играть. – Улыбнулась Кристина. – Если захочешь, даже петь.
- А ты умеешь?
- Умею. Мой отец был скрипачом. А потом меня учил петь один прекрасный учитель…
Ребенок прикусил пухлую губку.
- А что с твоим отцом?
- Он давно умер. – Вздохнула Кристина.
- А твой учитель? – В надежде спросила девочка.
- Он… тоже умер. – Набрав кислорода в легкие, ответила Кристина.
Девочка закачала головой.
- Что ж они все умерли-то? И почему так бывает?
Почему?
Вот именно, она бы тоже хотела получить на этот ответ.

-

Кристина и хозяйская племянница частенько играли в саду. Молодая девушка что-то напевала девочке, а та, с загорающимися интересом глазами себе под нос повторяла незамысловатые мелодии.
- Ты такая забавная, Кристина. Ты мой лучший друг! Я так рада, что у нас поселилась именно ты! – Говорила она, беря за руки Кристину.
В такие моменты у Кристины почему-то до боли сжималось сердце. Иногда ей казалось. Что у нее никогда не будет детей. А они такие чудесные, забавные и трогательные.
И когда Кристина общалась с девочкой, иногда ловила себя на мысли, что это могла бы быть ее дочь. Наверное, они бы с Раулем были хорошими родителями.
Но судьба лишила их этой возможности. Кристина уже воображала себя матерью его детей, ей было приятно думать, что когда-нибудь она возьмет на руки маленький теплый комочек.
А теперь… Нет, наверное, она никогда не встретит снова человека, от которого пожелает ребенка, которого будет так же любить. Потому, к племяннице хозяйки она относилась с отдельным трепетом.

Жозефина, наблюдала, как Кристина играет с девочкой, рассказывает ей сказки, как они гуляют, смеются.
- У тебя хорошо получается управляться с детьми, Кристина. Может быть, тебе пойти в няньки? Я вижу, ты подыскиваешь работу, девочка.
- В няньки? – Переспросила Кристина.
- Ну да. А что – неплохая работа.
- Возможно. – Пожала плечами Кристина. Хотя, наверное. Возиться с детьми ей будет слишком больно. Всякий раз брать чужого ребенка на руки, и понимать, что сама лишена возможности обнять и приласкать родное дитя. – Но думаю, мне будет не просто.
- От чего же?
- От того, что в такие моменты я буду еще сильнее понимать, что одинока. – И она вздохнула.
- Да что ты говоришь? – Удивилась женщина.
- То, что не будет у меня никогда ни дома, ни семьи…
- Глупости какие. – Нахмурилась женщина. – Тебе лет-то всего ничего. Найдешь еще. И замуж выйдешь, и дети будут. А ты раньше времени уже такое говоришь.
- Нет. – Отрицательно покачала она головой. – Не будет этого. Не смогу. Я и так уже потеряла все, что могла. А теперь… теперь ничего нет.
Женщина махнула рукой.
- Скажи-ка лучше, а чем ты занималась до этого?

Кристина опустила глаза.
- Танцевала и пела, мадам Дюмарье.
Женщина окинула ее строгим взглядом.
- Хм. Что за занятие такое? Из нас каждый второй танцует и поет. Особенно на праздниках. У нас такие праздники бывают… - Она невольно засмеялась.
- В театре. – Добавила Кристина.
- В театре? Вон оно что. Так что ж тебя забросило сюда, с парой су в кармане. И то, наверное, дырявом. Я слышала, артистки ведут такую жизнь… - Женщина развела руками.
- Так... вышло. Возможно, когда-нибудь я расскажу. Но не сейчас. Сейчас – не хочу. – Грустно вздохнула Кристина.

* * * *

Кристина проснулась этим утром рано. Она тоскливо осмотрелась в своей комнате. Комната была полупустой, и наводила грусть.
Но если она не найдет себе работу, то она лишится и этой крыши над головой.

Сейчас у нее не было возможности выбирать.

Могла ли она подумать, когда жила в роскошном особняке Рауля, что так получится. Нет, богатство не привлекало ее, но ощущать себя почти хозяйкой всего этого, спать на большой высокой мягкой кровати, с шелковистыми простынями, просыпаться утром, и звать служанку, что бы та помогла ей одеться и причесаться – ей начинало это только нравиться.

Слава богу, наверное, что она не успела к этому привыкнуть.

Кристина никогда не была богата, и столь незатейливый шанс к обретению богатства в один момент рассыпался, как карточный домик. Она не могла сожалеть об этом. Она за последнее время и так многое потеряла, что б сожалеть о потерянной возможности тать знатной богатой мадам.

Что за работа могла ждать ее? Откровенно говоря, сегодня она даже боялась выйти из дома, так как знала, что ей будет необходимо искать работу. Она никого и ничего здесь не знала.

Это оказалось не так-то уж и просто. Для Кристины все было здесь чужим, незнакомым. Она потратила целый день, но удача ей так и не улыбнулась. Похоже, единственная вакансия, которая могла улыбаться таким потерянным девочкам, как она – это была вакансия шлюхи на одну ночь. Переспать с грязным моряком или скучающим камердинером и получить за это деньги, едва хватающие на пропитание – это было все, что могло ее ожидать.
Но даже если она будет умирать с голоду под открытым небом – она не пойдет на это.
Ей не дали работу даже кухарки или прачки.
Завтра может быть, стоит пойти в дом какого-нибудь богатого графа. Может быть, там будет нужна прислуга. Кристина Даэ даже помыслить не могла, что когда-нибудь к ней в голову придет такая мысль.

Она обреченно брела по темной улице, добираясь до пансиона.

-

Но по дороге в пансион она несколько раз свернула на другие улицы, сама не зная – почему, идя совершенно в неизвестном направлении. Просто идя в никуда.
Достаточно громкие голоса вывели ее из состояния задумчивости. Девушка вернулась в реальность из своих размышлений, и, замедлив шаг, подняла глаза.
- Черт возьми, ну как ты могла, Гортензия! – Под яркой вывеской невысокого роста толстяк, брызгая слюной от гнева, орал на женщину, которая стоя на одном месте, топталась, пытаясь найти опору, отмахиваясь от него пером, вытянутым из прически, как от назойливой мухи. – Я говорил, что если не перестанешь пить, я тебя выгоню? Сколько можно? И как ты выйдешь петь к гостям в таком состоянии?
- Отстань… - Фыркнула женщина, запустив пятерню в спутавшиеся волосы, и якобы начав поправлять жалкое подобие прически. – Я чуть-чуть. Видишь… Я спою… если надо. Но ты не можешь на меня орать!
- Не могу? – Возмутился он. – Да я тебя предупреждал.
- Все. Я пошла. Петь. – Она выкинула перо, и покачиваясь, попыталась подняться по лестнице.
Но не поднялась более, чем на пару ступеней, как рука мужчины легла ей на плечо и остановила. Женщина встрепенулась, потом осела под тяжестью его руки, и что-то начав бормотать, уселась на голые ступени лестницы.
До слуха донеслось еще несколько фраз с не самыми лицеприятными выражениями, потом все затихло, а она все стояла не шевелясь в полутьме.

- Что уставились, мадмуазель? – Фыркнул толстяк, замечая безмолвного гостя, который наблюдал всю эту ситуацию.

Девушка смотрела на него большими широко распахнутыми глазами, в которых застыло недоумение.

- Ну что вы смотрите? – Снова повторил он, вздыхая. - Где мне теперь искать человека, который мог бы заменить эту проклятую Гортензию?! Кто сегодня будет петь? У меня в программе указано, и кто будет петь… Я?
- Она пела? – Тихо спросила девушка.
Странно, подумала Кристина, у нее такой голос, что только бы исполнять последние мужские партии в операх, а не петь, изображая невинную пташку, что, скорее всего, она делала.
- Да. Пела. – Мужчина почесал затылок.
- Я тоже когда-то пела. – Прошептала Кристина, и вдруг замолчала.
- Что?

- Скажите, а нужно просто петь? – Наивно спросила Кристина. Почему-то при мысли о музыке и пении сердце ее дрогнуло и сразу же забилось с неимоверной частотой.
- Эй, мадмуазель, у меня приличное заведение.
- Петь в таверне? – Кристина взглянула на вывеску, на которой большими буквами было написано «Le Promenade».
- Но-но! – Обиделся толстяк. – Это не просто таверна. Это приличное достойное заведение. С культурной программой.
Ага, в котором певицы пьют и ругаются, как портовые рабочие.
- Ну если… - Кристина прикусила губу. И что толкает ее на это? Не делает ли она глупость? – А вам очень нужна певица? Если она вам нужна… я бы могла…

Толстяк снова почесал затылок.

- Что вы мямлите?
- Я… могла бы спеть. – Наконец, закончила она.

- Вы?
- Я могла бы. – Наконец произнесла Кристина, опуская глаза.
Зачем она это сказала, она сама сейчас не понимала. Просто вырвалось. И шло не столько из разума, сколько из сердца.

- Да ну? – Мужчина смерил ее взглядом. Обычная девушка. – Ты просто так говоришь, врешь или пела раньше?
- Я не вру. Я пела. – Растерянно произнесла Кристина.
- Ну… если ты выручишь меня сегодня… Заплачу тебе неплохо. - Глаза мужчины загорелись. – Пошли-ка. – Он взял ее за руку. - Переоденься… Быстро!
- А ваша Гортензия? – Не поспевая за ним, вымолвила Кристина, почти бегом следуя за ним.
- А дьявол с нею. – Сплюнул мужчина. – Все равно не на что сейчас не годна. Поползет домой, и вот увидишь, уснет под дверью, так и не доползя до кровати. Знаешь, что петь?
- А что она пела?
Мужчина состроил ужасающую гримасу. Кристина поняла, что ничего хорошего.
- Я знаю несколько опер. Я разучивала с… - Она недоговорила.
- Да пой хоть оперу! – Мужчина, остановившись, взял ее за плечи. – Главное – пой. Но если ты выйдешь туда и окажется, что ты наврала…
- Да нет же! - Теперь Кристина должна была спеть, хотя бы для того, чтобы доказать, что не лгала.

Этим вечером Кристина спела. Она не ожидала, что публика примет ее такими аплодисментами.

Tutto, tutto fini. Or tutto, tutto fini…

Как только она допела последние стоки, послышались восхищенные крики публики и аплодисменты. Кристина невольно покраснела, а сердце замерло в сладостном ощущении победы. Это было так не похоже на успех на подмостках Парижской оперы. Но это одновременно приносило ей такие незабываемые ощущения, что Кристина сама не заметила, как начала пьянеть от этого сладостного чувства соприкосновения с музыкой. Снова.

-

Кристина Даэ стала петь.
Петь в таверне с незамысловатым названием «Le Promenade». Атмосфера была далека от театральной сцены. Но Кристина мертвой хваткой ухватилась за этот шанс, до сих пор сама не понимая – почему и для чего, хоть ее и гонорар был вовсе не из высоких, но посчитав, она поняла, что на первых порах ей хватит. По крайней мере, она сможет платить за комнату и покупать себе недорогую пищу.

На следующий день Кристина принесла пианисту стопку листов, мелодий неизвестного автора. На вопрос, чьи это произведения, она ничего не ответила. Только лишь спросила, не будет ли хозяин против, если это будет включено в программу.

На что пианист, потягивая сигару, ответил – если музыка будет иметь успех, то хозяин будет только рад!
Девушка дала слово, что программа обязательно должна иметь успех, а она очень хорошо знает эти отрывки, слова из них – и могла бы петь.

Программа начиналась в восемь. Кристина каждый день приходила в четыре, для того, как она объясняла, что бы порепетировать. Но это была лишь отговорка. На самом деле – чтобы наедине побыть с его музыкой.

Пока не было пианиста, она сама садилась за обычный обшарпанный рояль, и начинала что-то играть, и одновременно пела. Кристина играла на фортепиано незатейливую, на первый взгляд простенькую, но на удивление тонкие и грустные мелодии.

Так шло время. Месяц, два, шесть… Но Кристина Даэ жила.

Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы