На главную В раздел "Фанфики"

Requiem

Автор: Nemon
е-мейл для связи с автором

<<< Назад    Дальше >>>



Часть вторая



***

Молодая женщина бессильно уронила руки. Она пришла сегодня в подземелья Оперы, где семь лет назад разыгралась настоящая трагедия. Она и ее жених тогда чудом спаслись от гнева человека, который ворвался в их жизнь и что-то навсегда изменил в ней.

Его звали Эриком, хотя труппа театра знала его иное, куда более грозное имя.

Она сама в то время носила другую фамилию. Семнадцатилетняя Кристина Даэ была совсем не похожа на нынешнюю хозяйку модного салона, супругу одного из влиятельнейших людей Франции графиню де Шаньи. За прошедшие годы жизнь некогда подававшей большие надежды оперной певицы изменилась. Крохотную комнатку в Гранд Опера Кристина сменила на роскошный фамильный особняк де Шаньи и поместье на Луаре. Полунищее существование – на обеспеченную, беззаботную жизнь знатной дамы. Несколько простеньких платьев и две пары ношеных туфель – на бесчисленные наряды и драгоценности, которыми задаривал ее муж. Он даже после семи лет брака относился к ней так же трепетно и нежно, как в первые дни их медового месяца. Но была ли она счастлива с ним?

Нет.

И ответ на все ее бесплодные метания она узнала только сейчас.

Он был прав, ее непреклонный учитель. Как всегда. И как всегда безжалостен, открыв ей истину, которую Кристина старалась не замечать. Она так долго и успешно делала вид, что ее жизнь удалась. Она сделала выбор – о чем было жалеть?

В ту ужасную ночь семь лет назад, когда Призрак неожиданно отпустил ее с женихом, она не могла поверить, что все закончилось. Они уехали в загородное имение, принадлежавшее погибшему брату Рауля – графу де Шаньи, боясь, что кошмар вернется. Но этого не произошло.

Примерно через месяц после событий в Опере, о которых много и лживо писала бульварная пресса, вышел номер газеты «Эпок». В нем среди многочисленных объявлений был помещен некролог, состоявший всего из одной фразы: «Эрик умер». Во всем мире только трое человек знали, что скрывается за этими словами. Это означало, что ушел из жизни тот, чье имя наводило ужас на дирекцию Парижской Оперы. Тот, чей талант и любовь смогли сотворить из заурядной хористки великолепную певицу.

Умер Призрак Оперы.

Гениальный певец и непревзойденный музыкант.

Ее учитель.

Эрик.

Она дала слово, что, узнав о его смерти, еще раз спустится в подземелья и простится с ним. Но воспоминания о случившемся в театре были еще так свежи, а страх так силен, что Кристина не решилась выполнить обещание. Против этого восстал и Рауль, который все еще стыдливо краснел оттого, каким беспомощным он выглядел в «камере пыток» - коварной зеркальной ловушке, придуманной Эриком для незваных гостей. Узнав, что его изобретательный соперник умер, виконт вздохнул с облегчением. Он и его невеста тотчас вернулись в Париж.

После недолгих раздумий Кристина оправила посыльного с запиской к обосновавшемуся в Париже бывшему начальнику полиции одной из персидских провинций, которого Эрик хорошо знал и называл «дарогой». Перс появился через несколько часов. Внимательно выслушал сбивчивые объяснения девушки и понимающе покивал головой. Она передала ему кольцо, которое должна была надеть на палец Эрика, прежде чем тело учителя будет предано земле. Мужчина с невозмутимым видом принял кольцо и заверил Кристину, что все сделает сам, «пусть госпожа не беспокоится и не терзает себя». Он ушел, и больше Кристина с ним не виделась.

Кристина Даэ и Рауль де Шаньи обвенчались сразу после того, как закончился траур по погибшему графу Филиппу. Старший брат оставил Раулю немалое состояние, недвижимость и титул.

Высший свет долго не принимал молодую графиню де Шаньи. Однако репутация и связи Рауля, его богатство и обаяние, а также умение располагать к себе людей, сделали свое дело. После долгих пересудов и сплетен о мезальянсе, допущенном отпрыском древнего и уважаемого рода, Кристина все-таки заняла свое место в блестящем аристократическом обществе.

Первые несколько лет супружества ее жизнь была безмятежной и полной удовольствий. Они с Раулем много путешествовали. В глазах окружающих они выглядели идеальной парой. Красивые, благополучные, влюбленные. О них злословили, им завидовали, ими восхищались.

Проблемы начались потом. Чета де Шаньи оказалась бездетной. Кристина знала, как Рауль мечтает о наследнике. Лучшие врачи, обследовавшие графиню, разводили руками: мадам была абсолютно здорова. Эскулапы советовали подождать и положиться во всем на волю Божью. Но время шло, и надежды Кристины на то, что она сможет стать матерью, таяли с каждым днем.

Она винила во всем себя, хотя Рауль ни разу не поставил ей в упрек ее женскую «несостоятельность». Кристина перестала выезжать с визитами и почти не принимала гостей. Целые дни она проводила, закрывшись у себя в комнатах. В ее жизни образовалась пустота, которую нельзя было заполнить.

Чтобы избавить жену от мрачных мыслей, Рауль увез ее из страны. Они подолгу жили в Лондоне и Неаполе. Побывали в Швеции - на родине мадам графини. Недавно супруги вернулись в Париж, и Кристина вновь погрузилась в пучину меланхолии. Непонятная тоска выматывала ее, лишая покоя.

Нынче, перебирая бумаги, графиня наткнулась на старое письмо Перса, в котором он сообщал, что Эрик упокоился с миром и похоронен у "фонтанчика слез". Кристина извлекла из плотного конверта небольшой железный ключ от решетки на улице Скриба, открывавшей проход в подвалы Оперы. Раньше он принадлежал учителю. Теперь ключ от подземелий достался ей.

Кристина задумчиво повертела его в руках. Через несколько минут она позвала горничную, чтобы та помогла ей одеться.

Добравшись до Оперы в наемном экипаже, графиня расплатилась с кучером и быстрым шагом направилась на улицу Скриба.

…Ржавый замок, заскрипев, поддался, и решетка распахнулась. Никем не замеченная, Кристина скользнула внутрь. Она зажгла свечу, предусмотрительно взятую из дома, и медленно двинулась по узкому проходу вниз – к подземному озеру. Как она и предполагала, лодка была на месте. Столкнуть ее в воду большого труда не составило. Внутри женщина обнаружила фонарь, в котором еще сохранилось немного масла.

Переправившись на другую сторону озера, Кристина выбралась из лодки и остановилась, засомневавшись в правильности своих действий. Поборов нерешительность, она все же вошла в дом, в котором до сих пор ощущалось незримое присутствие его владельца. Зажгла все найденные свечи. Взяв в руки бронзовый канделябр, графиня осмотрела комнаты.

На всех вещах лежал толстый слой пыли. Повсюду царили сырость и запустение.

Спальня в стиле Луи-Филиппа, где она когда-то провела несколько дней, производила удручающее впечатление. Мебель отсырела и пострадала от грызунов. Шелковая обивка дивана и кресел, бархатное покрывало на широкой кровати загрязнились и пропитались запахом плесени и тлена. Прежде уютная комната, дышавшая любовью и заботой, сейчас превратилась в мрачный пыльный склеп.

В кабинете Эрика было холодно и темно. Испуганные вторжением человека, от органа с громким писком разбежались в стороны несколько больших крыс. Инструмент, ранее повиновавшийся пальцам величайшего из музыкантов, был безнадежно испорчен. От сырости клавиши потрескались. Прикосновение к ним теперь могло вызвать только режущий уши звук.

По щекам Кристины тихо скатывались слезы. Сердце сжималось от боли при виде того, во что превратилось пристанище Призрака.

Дом умер вместе со своим хозяином.

Женщина направилась к пересохшему «фонтанчику слез». Тихого журчания, дробившего тишину на маленькие хрустальные осколки, больше не было слышно. Насос, качавший воду из озера, давно вышел из строя. Рядом с фонтаном Кристина увидела осевший земляной холмик, на котором покоилась небольшая мраморная плита. Никакой надписи на ней не было: ни имени усопшего, ни эпитафии – ничего. Сверху лежал высохший букет цветов. При попытке взять его в руки он рассыпался в пыль.

Рядом с могилой Эрика была поставлена высокая скамейка. Кристина бросила на нее взгляд и замерла, увидев лежащий сверток. Дрожащими от волнения пальцами она развязала бечевку. Под несколькими слоями плотной бумаги, пропитанной каким-то пахучим составом (видимо, чтобы отпугнуть крыс, решила женщина) оказался еще один сверток – из фольги. В нем мадам де Шаньи нашла три тетради, исписанные острым мелким почерком. Это были записи, сделанные рукой Эрика. И они предназначались ей. В этом Кристина не сомневалась.

Усевшись на скамью, графиня начала читать. И вдруг, прижав ладони к лицу, горько заплакала. Боль от невосполнимой потери, которую она втайне носила в себе все эти годы, в одно мгновение высвободилась и, удесятеренная, обрушилась на нее. Кристине было страшно вновь прикоснуться к найденным тетрадям. Ее так долго убеждали в том, что Эрик – опасный сумасшедший. Изверг, в котором не осталось ничего человеческого. И она почти поверила в это. Или хотела поверить?

Кристина знала, что учитель любил ее. Но раньше в его чувстве ей виделись одержимость и эгоизм. Он хотел, чтобы она принадлежала ему всецело. А ее пугала безудержная, темная страсть, поднимавшаяся из глубин больного, искалеченного сознания Эрика.

Прежде она ничего не знала о нем. Кто он был? Доверчивая и наивная душа девушки-сироты когда-то нарекла его Ангелом музыки. Для примадонны мадемуазель Даэ он был строгим и требовательным маэстро. Для графини де Шаньи – тяжелым воспоминанием юности. И теперь почти невозможно было поверить, что гениальный безумец, ее наставник и автор записей – один и тот же человек.

В какое-то мгновение ей показалось, что дневник, который она держала в руках - мистификация. Насмешка и последняя загадка Призрака, которую она не сможет разгадать.

Графиня провела за чтением несколько часов. Оплывшие свечи чадили и грозили вот-вот погаснуть. История жизни Эрика прошла перед ней. Строки расплывались перед глазами. И она не знала, что делать с этим откровением.

…Кристина вернулась домой уже в сумерках. Войдя в холл, она увидела мужа, на лице которого читалось сильное волнение.

- Кристина! – Он бросился к ней. – Боже, как я переволновался! Где ты была? Что случилось?

Женщина осторожно высвободилась из его объятий.

- Я гуляла по городу… - произнесла она, не глядя на супруга. – Ты же знаешь, что в Париже я всегда чувствую себя плохо.

- Гуляла? Одна? – Рауль непонимающе вглядывался в лицо Кристины. – Но, дорогая, это неприлично. Если тебе так хотелось развеяться, ты бы могла пригласить составить тебе компанию кого-нибудь из своих подруг. Или взять карету и приказать горничной сопровождать тебя. - Он начинал раздражаться. – Что за фантазии? Париж – не место для одиноких прогулок.

Кристина молчала. Расспросы начали тяготить ее.

- Я устала, Рауль, и хочу отдохнуть. Оставь меня…

Граф был обескуражен поведением жены. Он обратил внимание на ее припухшие веки.

- Ты… ты плакала? – Тяжелое, неприятное подозрение, чем могли быть вызваны эти слезы, шевельнулось в его душе.

- Я неважно себя чувствую, Рауль. - Кристина подняла на него измученные глаза. – Нам не нужно было возвращаться сюда так скоро.

Граф провел пальцами по щеке жены.

- Ты же знаешь, у меня здесь дела. И хотя управляющие неплохо справляются со своими обязанностями, иногда мое присутствие здесь необходимо. Но я обещаю тебе, что как только я закончу наводить порядок в представленной на проверку документации, мы снова уедем куда-нибудь. - Он коснулся губами пушистого завитка на виске графини. – Ты беспокоишь меня, Кристина. Париж будто высасывает из тебя жизнь. Мне казалось, раньше ты очень любила этот город.

- Теперь все изменилось, - прошептала женщина. - Мне тяжело здесь находиться.

- Это все он, твой проклятый… Спустя столько лет! Даже после своей смерти он нашел способ извести тебя. Будь он…

- Не надо, Рауль, - перебила его Кристина и зябко повела плечами. – Ты обещал мне не поднимать больше эту тему и не вспоминать о нем. Он мертв, Рауль. И больше никогда не вернется.

- Прости меня. - Он обнял жену. – Но я не могу спокойно смотреть на то, как ты мучаешь себя. Ты ни в чем не виновата. Зачем казнить себя?

- Я не казню. Ох, Рауль, я так устала! – Кристина прижалась к груди супруга. – Увези меня отсюда! Увези, пожалуйста! Куда угодно… пожалуйста! – По щекам графини заструились слезы.

- Хорошо. Как пожелаешь. Дай мне еще две недели, чтобы уладить дела. А ты пока начинай собирать вещи и подумай, куда бы ты хотела отправиться. Рим? Женева? Венеция? Мадрид?

- Я могу выбрать? – Глаза графини лихорадочно заблестели.

- Ну конечно!

- Тогда я хотела бы… Мы можем поехать в Милан?

- Милан? – удивленно переспросил граф. – Полагаю, тебя хочется посетить театр «Ла Скала»? Только скажи, любой твой каприз я исполню с радостью. - Он самодовольно улыбнулся. – Надеюсь, итальянское солнце окрасит твои щеки румянцем и высушит слезы.

- Я хочу помолиться в Домском соборе, Рауль, - едва слышно произнесла Кристина, - Надеюсь, это поможет нам обоим, и я сумею…

- Не надо, милая. Мы уже неоднократно говорили с тобой об этом. Мне нужна ты. А будут у нас дети или нет – не так важно. В конце концов, мы сможем усыновить ребенка и все устроить так, что никто ничего не заподозрит. Но мне кажется, что твои терзания напрасны. Мы еще молоды, у нас все впереди. - Граф поцеловал жену. – Я люблю тебя... Помни об этом.




Тетрадь вторая


***

«Правду говорят, что человек привыкает ко всему. Постепенно я тоже привык к своей новой жизни. Очень быстро понял, что если стану слушаться Рикорди, то это может принести мне пользу. Например, мне предоставят пусть относительную, но все же свободу, будут хорошо кормить и не станут бить. Мои выступления пользовались бешеным успехом. Публика валила поглазеть на «мальчика с лицом смерти». Я никогда не снимал маску сам – за меня это делал хозяин или кто-нибудь из труппы. Стоя перед зеваками, я кожей чувствовал их отвращение. Знал, что они смотрят на меня с трусливым любопытством, как смотрели бы на стихийное бедствие.

Необъяснимое всегда пугает и завораживает.

В большинстве своем малообразованные, зрители верили россказням о моей якобы нечеловеческой сущности. Их интерес питался моим унижением и болью, которую я не мог скрыть, несмотря на все свои старания. Многие приходили посмотреть на меня снова и снова и даже приводили детей, которые поднимали визг и начинали реветь, когда наступала кульминация представления.

Никому из зевак не нужен был мой талант. Но я, как одержимый, готовился к каждому выступлению. Попросил Рикорди позволить мне купить ноты, чтобы развлекать публику новинками. Хозяин был очень удивлен и обрадован моей покорностью. В Риме он лично отвел меня в музыкальный магазин, где я приобрел все необходимое. Я занимался усерднее, чем когда-либо. Разучивал, репетировал, оттачивал технику.

Со стороны это выглядело помешательством. Но именно музыка помогала мне сохранять рассудок. Я верил, что однажды она сможет подчинить себе и жалкие ограниченные умы зрителей. Надеялся, что она произведет в душах тех, кто пришел за омерзительным зрелищем, переворот. И когда они услышат Музыку, они устыдятся себя и забудут про мое лицо.

Таким наивным можно быть только в детстве.

Разумеется, Рикорди лгал мне. Цирк и не собирался покидать пределов страны. При нашей первой встрече хозяин сразу сообразил, что мне необходимо попасть во Францию, чтобы отыскать дорогого человека. И что ради этой цели я соглашусь пойти на многое. Он долго кормил меня обещаниями, потом начал раздражаться, едва мне стоило заикнуться о нашем договоре. Однажды Рикорди сильно ударил меня и выругался, пригрозив, что если я еще раз потревожу его своими просьбами, мне придется плохо.

Я пробыл в бродячем цирке около года. В начале следующей весны меня свалила непонятная болезнь. Мое тело покрылось отвратительными струпьями. Кожа потрескалась и сочилась желтоватой жидкостью. Я долго пролежал в бреду. Испугавшись, что моя болезнь заразна, циркачи пригрозили Рикорди уйти от него, если он от меня не избавится.

Потом мне рассказали, как рвал и метал хозяин цирка, лишившись ценного артиста. Он терял деньги, которые ему стабильно приносили мои выступления. С моего уродства доход был едва ли не больше, чем со всей труппы.

Меня выкупили цыгане. Эти бродяги что-то наплели Рикорди про то, что моя болезнь смертельна и крайне опасна для окружающих, а их-де охраняют от заразы волшебные амулеты. Тот испугался и поверил, что тело «маленького дьявола» они действительно хотят использовать для приготовления жутких снадобий и ядов. Он продал им меня и мою скрипку, надеясь выжать максимум денег.

Цыгане обвели его вокруг пальца так же легко, как в свое время Рикорди обманул меня. Захария, который меня купил, уже знал, как я умею воздействовать на толпу. Он несколько раз видел мои выступления и смекнул, что на мне можно хорошо заработать. Позже он объяснил, ни капли не смутившись, что не прогадал бы в любом случае. Если бы я умер, мою голову он заспиртовал бы и возил с собой в качестве ценного экспоната. Захария собирал собственный паноптикум. В его коллекции уже было несколько емкостей, в которых плавали тела сросшихся спинами сиамских близнецов, рука с шестью пальцами, ужасающих размеров мужские гениталии, младенец с двумя головами, одноглазый кролик и котенок с пятью лапами.

Меня вылечила цыганка по имени Шанита, знавшая толк в травах. Она выглядела древней старухой, хотя ей было не больше пятидесяти лет. Седые нечесаные космы, торчавшие во все стороны, она повязывала красной косынкой. Любимым занятием Шаниты было сидеть, уставившись на огонь. Она курила длинную трубку, которую набивала дешевым табаком и каким-то пахучими растениями. Закрывала глаза, долго что-то бормотала, беспрестанно сплевывая в костер и впадая в некое подобие транса. Ее глаза подкатывались, рот приоткрывался, обнажая несколько гнилых зубов.

Шанита давала мне пить горький отвар, после которого меня долго тошнило. Она смазывала струпья какой-то вонючей серой жижей, отчего тело начинало невыносимо зудеть. Чтобы я не мог расчесать кожу до крови, цыганка связывала тряпкой мои кисти. Как ни странно, ее варварское лечение помогло. Я начал выздоравливать.

Захария часто навещал меня и интересовался, иду ли я на поправку. Ему не терпелось пристроить меня к делу.

Я хорошо помню день, когда смог самостоятельно подняться на ноги. Меня шатало от слабости. Руки были такими худыми, что стали видны голубоватые пульсирующие сосуды. Кожа была в безобразных розовых пятнах от сошедших болячек. Но я мог двигаться, был в полном сознании. И впервые остро почувствовал, как прекрасно просто жить: видеть лучи солнца, бегущие по небу облака, ощущать вкус воды на губах, дышать полной грудью. Это был необыкновенный момент. Тогда я понял, что сумел справиться с собой и с кошмаром, в который меня швырнула людская жестокость. Несмотря ни на что, я был жив. И это было счастьем.

Табор стал моим домом. Со мной обращались гораздо лучше, чем в цирке. Видимо, дело было в том, что цыгане относились с почтением ко всему необычному. Эти дети скитаний и дорог многое повидали и верили в невозможные, дикие вещи. Язычники, они поклонялись духам, но уважали и христианскую религию. Все законы цивилизованного мира оставались за пределами табора. Здесь цену имело только то, что могло принести выгоду. Ловкость, хитрость, обман были возведены в ранг искусств.

Не сразу, но я оставил мысли отыскать Дювалье. На данном этапе моей жизни это было невозможно. Однако смириться с поражением оказалось нелегко.

Табор кочевал из города в город. Я заметил, что в людях, которые приходили посмотреть на представления, жил неистребимый страх перед «дьявольским» племенем. Многочисленные легенды о том, что цыгане знаются с Нечистым, только подстегивали их интерес.

Мои обязанности в таборе мало отличались от того, чем мне приходилось заниматься в цирке. Мое проклятое лицо возбуждало ужас зрителей и непостижимым образом притягивало их. Я играл на скрипке, а потом снимал маску. Сам. Это было менее унизительно, чем когда ее сдергивали насильно. Реакция зрителей была предсказуемой. Люди шарахались от меня в сторону с криками и руганью. Некоторые впечатлительные женщины лишались чувств.

Я имел успех. В таборе меня уважали за способность привлекать толпу и приносить доход. Захария был доволен настолько, что разрешил мне оставлять небольшую сумму с каждого выступления на личные расходы. Его отношение было продиктовано расчетом: цыган любил приговаривать, что «собака служит охотнее, если хозяин не сажает ее на цепь». Я тратил все заработанные деньги на книги и ноты, вызывая искреннее недоумение цыган. Мне было все равно, что на мне надето, цела или протерта обувь. Главное – у меня была возможность читать и заниматься.

Мне остро не хватало учителя, который бы направлял меня и беспристрастно оценивал результат моих трудов. Я с тоской вспоминал время, проведенное рядом с Дювалье. Скучал по его рассказам, мягким наставлениям, совместным прогулкам к морю, по душевному теплу этого ироничного и доброго старика. Подарок профессора был всегда со мной. Вряд ли мой наставник мог предположить, чем станет для меня скрипка.

Моя Мария.

Я относился к ней с благоговением, как к святыне. Стремился разгадать заключенную в ней тайну. Она была живой. Я ощущал ее нежное тепло, трепет струн под пальцами. А она чувствовала меня. Скрипка звучала иначе, если я прикасался к ней в дурном настроении, был рассеян или невнимателен. И, напротив, она удивляла меня пониманием, когда ее голос выражал именно то, что мне было нужно. Это было чудесно и… необъяснимо. Я часто разговаривал с ней, как с близким другом.

Когда в таборе намечалось торжество, меня звали, чтобы я исполнил что-нибудь. Цыгане привыкли ко мне и спокойно относились к маске на моем лице. Они знали, как я выгляжу, но уродство не вызывало у них отвращения. В их представлении моя внешность была таким же достоинством, как умение гадать на картах или красть лошадей.

***

Я многое взял у них. Чревовещанию и жонглированию меня научил пожилой и замкнутый Роман. Причину его расположения ко мне я узнал случайно. Однажды вечером я услышал тихое пение скрипки. Мой слух не обманывал меня: играл хороший музыкант. Я выбрался из палатки и пошел на звук. Каково же было мое изумление, когда я увидел Романа! Завороженный, я сел на корточки и уставился на скользящие по грифу смуглые пальцы цыгана. А он как будто и не замечал моего любопытства. Его лицо было расслаблено и спокойно. Я видел, что Роман не имеет никакого понятия о технике исполнения. Он играл «неправильно», будто бы интуитивно. Но тихая мелодия была наполнена живыми, глубокими эмоциями, которые был способен передать инструменту лишь настоящий талант.

Я принес свою скрипку. Осторожно, чтобы не вспугнуть витавшего в воздухе волшебства, стал вторить Роману. Цыган бросил на меня быстрый взгляд и улыбнулся. Плавная мелодия тут же сменилась веселой, дерзкой. Музыкант испытывал меня. Я принял предложенную им игру.

Мы импровизировали, дополняя и раззадоривая друг друга. В мягкое, необыкновенно красивое и волнующее звучание моей Марии вплетался неукротимый голос дикой цыганской скрипки. Это было потрясающе. Ни я, ни Роман ничего не сказали друг другу, но у меня возникло ощущение, что я давно знаю этого человека и понимаю его с полуслова.

Когда мы закончили наше шутливое соревнование, раздались аплодисменты. Оказалось, за музыкальным состязанием наблюдал почти весь табор. Под одобрительные возгласы Роман подошел ко мне и серьезно сказал: «Ты играешь совсем как цыган». А я улыбнулся, подумав, что сказал бы на этот неуклюжий, но искренний комплимент строгий профессор Дювалье.

С этого дня мы с Романом подружились. Хотя вернее будет сказать, что он мне покровительствовал. Он рассказывал про обычаи своего народа, учил меня несложным трюкам. Ему нравилось, как быстро я схватываю суть – будь то карточные фокусы или жонглирование.

Меня зачаровывало мастерство Романа. Он выступал перед публикой с большой куклой, которая «разговаривала» то визгливым, высоким голосом, то глухим, тяжелым басом. У зрителей складывалось впечатление, что ожившая марионетка отвечает на их вопросы сама, без помощи кукловода. Я сам неоднократно наблюдал за выступлениями Романа и знал, что говорящая деревянная игрушка – всего лишь искусная иллюзия. За нее говорил цыган, но делал это непостижимым для меня образом: его полуоткрытые губы совершенно не двигались. При этом он мог направлять звук куда угодно. Его голос то раздавался из середины толпы, то громыхал над зрителями, заставляя их испуганно задирать головы, то выходил из-под земли.

Это было филигранное искусство.

Я часто просил Романа научить меня такому трюку. Цыган долго отнекивался, объясняя, что чревовещание дается единицам. Но однажды я улучил момент, когда он находился в хорошем расположении духа и повторил просьбу.

- У тебя вряд ли что-нибудь получится. Это непросто. Смотри!

Я уставился на него, стараясь ничего не пропустить.

- Научим его? – Низкий, неприятный голос донесся из запечатанной бутылки вина.

- Научим, научим! – тут же ответил у меня за спиной другой голос – ломкий и детский. Я не выдержал и обернулся, но, разумеется, никого не увидел. – Он умный мальчик. Он хитрый мальчик. У него получится.

- Но зачем ему это умение? Спросим его? – сказал первый голос.

- Да, зачем? Зачем ему наше мастерство? Спросим его! – воскликнул второй.

Возникла пауза. Роман смотрел на меня и ухмылялся.

- Я хочу понять, как можно достичь подобного. Хочу научиться управлять звуком так же, как это делаете вы, - уверенно произнес я.

- Ты любишь все необъяснимое, верно? – сказал Роман своим обычным голосом. – Ты настойчив, а это важно. А, черт с тобой! Ладно, давай попробуем. Весь фокус в правильном дыхании.

Он несколько раз показал, что нужно делать. Я набрал в легкие воздух. Попытался произнести хотя бы слово, не двигая губами, но поперхнулся и закашлялся. Роман засмеялся. Он снова изобразил диалог мальчика и мужчины. Бас и дискант.

- Попробуй еще! – приказал он.

В этот раз из моего горла вырвалось рассерженное шипение, словно наступили на хвост большой змее. Но Романа результат обрадовал.

- Так, так! Молодец! – Он хитро сощурился. – Я готов поклясться, что из тебя выйдет толк!

Роман начал мое обучение. Секрет чревовещания, на взгляд непосвященного человека, был прост: нужно распределять дыхание таким образом, чтобы голосовые связки могли работать при самой тонкой струе воздуха. Но на деле это оказалось невероятно сложным трюком.

Максимум, чего мне удалось достичь в первые месяцы занятий - тихого шепота. Но Роман был очень доволен моими успехами. Он говорил, что при постоянных тренировках я смогу даже превзойти его самого. И он оказался прав. Мое обучение растянулось на несколько лет. Через два года занятий я уже выступал в паре с цыганом. Вернее, выступал он, а я стоял в стороне и направлял свой голос таким образом, чтобы он звучал из толпы зевак. Меня забавляло, как люди отшатывались в сторону, если рядом с ними раздавался пронзительный плач ребенка или принималась быстро болтать женщина. Мы вели с Романом беседы. Вдвоем мы могли изобразить разговор целой группы людей.

Захария не препятствовал моему увлечению. Он был одинок и по-своему привязался ко мне. Цыган страдал от запущенной болезни суставов, превратившей его, не старого еще мужчину, в развалину. Он часто лежал в своей палатке и, сцепив зубы, стонал от боли. Я жалел его и ухаживал за ним. Ведь он вырвал меня из лап Рикорди, дал возможность заниматься музыкой. В таборе я вновь почувствовал себя человеком. А то, что хозяин зарабатывал на мне… что ж, в моем представлении, свобода того стоила.

Я делал ему компрессы из травяных отваров, которые меня научила готовить Шанита. Кормил Захарию с ложки, как ребенка. Но ему становилось все хуже и хуже. Во время стоянки в Румынии цыгана парализовало. Я стал его сиделкой.

Захария исхудал. На потемневшем, осунувшемся лице сверкали запавшие, безумные от постоянной боли глаза. Он часто срывался на меня по пустякам и начинал кричать, придумывая мне оскорбительные, гадкие прозвища. Но я изо всех сил старался не обижаться на него. Я знал, что это говорит не он, а его болезнь.

На исходе моей третьей зимы в таборе Захария стал беспокойным. Он часто впадал в беспамятство. Его боли стали нестерпимыми. По ночам, затыкая уши, чтобы не слышать его стонов, я съеживался и плакал от бессилия. Я ничем не мог помочь своему хозяину и понимал, что он умирает.

Захария отчаянно цеплялся за жизнь, но она ускользала от него. За несколько часов

до смерти ему немного полегчало. Он позвал меня и долго молчал, разглядывая своими страшными глазами.

- Я бы согласился поменяться с тобой местами, Эрик, - тихо произнес он. – Забавно, правда? – Захария устало опустил веки. – Там… в углу… в моих вещах… деньги. Возьми их себе, когда…

- Не надо, не говорите так! Вы еще поправитесь! Вам же стало лучше, вы сами сказали…

- …если захочешь, ты сможешь уйти, - не обращая внимания на мои слова, продолжал Захария. - Никто в таборе не станет тебя удерживать.

- Знаю. Но мне некуда идти.

- Странный ты. Странный и глупый, - едва слышно прошептал он.

Я всхлипнул.

- Сыграй мне, Эрик, – вдруг попросил Захария, – я хочу еще раз услышать твою скрипку.

Я не смог отказать ему.

Когда печальные звуки мелодии поплыли по палатке, Захария зажмурился. Я увидел, что в уголках его глаз скопилась влага. На худой шее умирающего дернулся кадык. Цыган повернул голову и тяжело вздохнул.

Я играл до тех пор, пока на мое плечо не легла рука Романа.

- Он мертв, Эрик. Эй, ты слышишь меня? – мягко сказал цыган. – Захария мертв, - вновь повторил он, внимательно глядя на меня. – Это он попросил тебя сыграть?

Я кивнул.

- Тебе надо поспать. А с телом пока сделают все, что нужно. Ну-ну, перестань, перестань… - Роман успокаивающе похлопал меня по спине. – Ты мужчина, Эрик. Оставь слезы женщинам.

И цыган вышел из палатки.

Захарию похоронили у одного из маленьких венгерских сел. На его могилу положили колесо от цыганской кибитки, да рядом в землю воткнули небольшой шест с привязанными к нему колокольчиками, которые жалобно звенели, если налетал ветер..."

***

Рауль сдержал слово. Через две недели супруги отправились в Италию. Кристина не могла или не хотела объяснить себе причины, которыми она руководствовалась, попросив мужа об этой поездке. Она ничего не рассказала ему о найденных в подземельях тетрадях Эрика. Это был первый случай за все семь лет брака, когда Кристина что-то утаила от Рауля. Из-за этого она чувствовала себя неловко, встречаясь с ним взглядом. Он же списывал ее нервозность на усталость. Слова жены о том, что она хочет помолиться в знаменитом своими чудесами соборе о рождении ребенка, очень растрогали графа. Разве желание подарить наследника не было наглядным доказательством ее любви к нему?

Милан встретил их теплом и прозрачным, наполненным благоуханиями садов, воздухом. Городские площади были залиты солнцем. Уличные торговцы отпускали с лотков фрукты и овощи. Продавцы земляники наперебой предлагали свой сладкий душистый товар.

Повсюду слышалась певучая речь. Миланцы были на редкость дружелюбны и приветливы. В них была жизнерадостность, присущая всем итальянцам. Их темперамент смущал Кристину. Она не привыкла к тому, чтобы люди так открыто проявляли свои чувства. Во время пеших прогулок с Раулем она краснела от цветистых комплиментов, которые то и дело отпускали ей прохожие. В отличие от мужа она хорошо понимала итальянский язык. Некоторые мужчины восхищенно цокали языками, провожая взглядом красивую пару иностранцев. Они казались графине праздными и легкомысленными, но в их поведении была поистине детская непосредственность.

Пышнотелая итальянка, торговавшая цветами, завидев их с Раулем, разразилась целой тирадой, из которой можно было понять, что ее поразила красота Кристины. Она схватила графа за рукав сюртука и начала что-то быстро тараторить, не сводя восхищенных глаз с белой кожи и льняных волос графини. Чтобы отделаться от навязчивой торговки, Рауль купил у нее маленький букет фиалок, который Кристина прикрепила к корсажу.

Темноглазый хорошенький мальчик лет девяти, по всей вероятности, сын цветочницы, уставился на графиню. У Кристины екнуло сердце. Как бы она хотела, чтобы у нее был такой же славный мальчуган! Не удержавшись, она ласково погладила ребенка по кудрявой голове. Его смуглая мордашка тут же расцвела белозубой улыбкой. Кристина улыбнулась в ответ, потом, сжав ладонь мужа, попросила Рауля поскорее вернуться в гостиницу.

Остаток дня она была задумчива. Из ее головы все никак не шла эта встреча. Рауль деликатно не задавал вопросов. Он заметил, с какой нежностью смотрела его жена на ребенка той женщины. И был тронут неожиданным проявлением ее материнского инстинкта. Граф подумал о том, что очень хочет увидеть, как Кристина будет ласкать их ребенка. Их сына.

…Теплый климат благотворно подействовал на графиню. Она повеселела, на ее лицо вернулся прелестный румянец. Супруги де Шаньи много гуляли по городу. Рауль поначалу ворчал, что им не подобает мерить шагами миланские кварталы и что лучше бы взять карету или открытый экипаж. Но вскоре капитулировал перед настойчивыми просьбами жены «узнать город получше». Вместе они осматривали местные достопримечательности, посещали многочисленные музеи, обедали в небольших ресторанчиках под открытым небом. Кристина купила несколько картин у уличных художников, которые потом приказала гостиничной прислуге развесить в их с Раулем номере.

Ночью, когда жена засыпала, положив голову ему на плечо, граф думал о том, что поездка в Италию была правильным решением. В их отношения с Кристиной вернулось то доверие, какое было между ними в первый год супружества. Слушая ее тихое дыхание, Рауль часто мечтал о том, что во Францию они возвратятся уже втроем. Он, Кристина и их будущий ребенок.

В один из дней графиня захотела отправиться к Домскому собору. Она надела простое черное платье с большим белым воротником и скромную шляпку, отчего стала похожа на девушку-пансионерку. Рауль заметил, что жена очень нервничает. Об этом говорил яркий болезненный румянец, заливший ее щеки. Граф не стал ее тревожить лишними расспросами. Но волнение Кристины передалось и ему.

Кучер, которого Рауль попросил отвезти его с женой на пьяцца Дуомо, заинтересованно оглядел притихшую Кристину. «Санта Мария нашенте?» - уточнил он и понимающе кивнул. Вознице вдруг стало не по себе. Он почувствовал страх и отчаянную надежду, исходившие от красивой женщины. «Помоги ей, Дева Мария!» - тихо, чтобы не услышали пассажиры, прошептал он.

Кристина попросила остановить экипаж у въезда на пьяцца Дуомо. Внушительная площадь упиралась в огромный собор, сиявший в лучах утреннего солнца. Но здание не казалось громоздким. Собор парил над землей. Невесомый, ажурный, он был построен из розового мрамора, производившего впечатление живого тепла. Словно искусная мастерица сплела удивительные кружева, застывшие в вековом совершенстве. Башни, увенчанные шпилями, рвались в небо, будто изо всех сил пытались преодолеть земное притяжение. «Иль Дуомо» украшали бесчисленные статуи, над которыми вознеслась золотая Мадонна, которая кротко взирала на раскинувшийся внизу шумный и многоголосый Милан.

Кристина, запрокинув голову, во все глаза смотрела на этот архитектурный шедевр. Восхищение смешалось в ней с благоговением. Наверное, здания, подобные "Иль Дуомо", должны одним своим видом убедить любого неверного в существовании Бога, решила она. Потому что благословить руки мастеров, возводивших его, могла только безграничная верность своей "Мадоннине".

Графиня была изумлена и подавлена великолепием собора. «Он бы понравился Эрику», - внезапно подумала она, вспомнив, как тонко учитель понимал красоту и как ценил любое ее проявление.

С колотящимся сердцем она приблизилась к входу. Ее взгляд задержался на больших солнечных часах. Графиня повернулась к мужу и попросила подождать ее, пока она будет молиться. Рауль пожал плечами и уступил просьбе. В конце концов, он должен уважать таинство молитвы. Он догадался, что Кристина стесняется при нем просить Деву Марию об исполнении своего самого сокровенного желания.

Кристина благодарно улыбнулась ему и, подобрав юбки, быстро поднялась по ступеням и скрылась за дверью собора.

В утренний час никого из прихожан не было. Кристина восприняла это как знак свыше и воспрянула духом. Она медленно двинулась вперед, оглядываясь по сторонам. Внутреннее убранство собора производило не меньшее впечатление, чем его внешняя роскошь. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь большие витражи, раскрашивали пол и стены во все цвета радуги.

Кристина опустилась на одну из скамеек. Во Франции она исправно посещала церковь, щедро раздавала милостыню. Они с Раулем несколько раз делали солидные пожертвования одному из храмов и приюту для сирот. Но прежде графиня не испытывала такого необъяснимого трепета. В соборе, построенном несколькими поколениями миланцев в честь горячо любимой и почитаемой Девы Марии, она действительно ощутила присутствие высшей силы.

Тут все дышало спокойствием, благодатью и неземным величием. Житейские проблемы отступали и казались мелкими и не стоящими внимания перед историей Богоматери и ее вечной и жертвенной любовью к Сыну.

Кристина, закрыв глаза, начала молиться. Ее губы беззвучно шевелились. Графиня рассказывала свою жизнь, умоляя Святую Марию послать ей утешение – ребенка. Ей было не по себе в этом благословенном и святом месте. Но что-то невидимо и теплое сняло с ее души груз, постепенно прогоняя черную саднящую боль.

Рядом остановился пожилой священник. Графиня, погруженная в свои мысли, не заметила, как он подошел к ней. Он положил ладонь на склоненную голову женщины, успокаивая. Кристина вздрогнула и подняла на него блестящие от слез глаза.

- У вас какое-то горе, дочь моя? – голос священника был красивым и глубоким, мягкого, бархатистого тембра.

- Я бездетна… - Кристина все-таки произнесла страшившее ее слово. – Я грешница, падре… Умоляю, благословите меня!

Священник осенил женщину крестным знамением. Графиня прижалась щекой к его руке, словно искала защиты.

- Помогите мне, прошу! Я знаю, что наказана. Много лет назад я предала человека, который умер по моей вине, - захлебываясь рыданиями, говорила она. – Я бросила его, хотя была нужна ему. Это был очень несчастный человек… наверное, самый несчастный на свете… и он был настоящий гений, падре… О как я могу искупить свою вину? – Она заломила руки. – Дайте мне совет, молю вас! Моя жизнь потеряла смысл.

- Успокойтесь, дочь моя… Всевышний милостив. Кто мы перед ним? Прах. Но он слышит наши молитвы, если они идут от сердца... Как давно вы были на исповеди?

- Несколько лет назад, - прошептала графиня.

Священник покачал седой головой. Он внимательно посмотрел на заплаканную женщину, и в его темных глазах мелькнуло понимание.

- Постарайтесь успокоиться. А завтра, в это же время, приходите снова. Я исповедую вас.

Рауль увидел жену, вышедшую из собора. Ее лицо было бледным, а покрасневшие глаза говорили о том, что Кристина чем-то сильно расстроена.

- Что с тобой? – обеспокоено спросил он. – Неужели молитва так на тебя подействовала?

- Все хорошо, Рауль. Ничего не случилось. - Графиня через силу улыбнулась, не желая расстраивать мужа. – Я излишне расчувствовалась… Это и правда необыкновенное место.

- С тобой точно все в порядке? – недоверчиво произнес Рауль. – Нам стоит поскорее вернуться. Тебе нужно отдохнуть.

Кристина не стала возражать. По дороге она обмолвилась, что хочет пойти на исповедь. Граф не показал вида, что его удивил порыв жены. Он обнял ее за плечи и притянул к себе.

- Как пожелаешь, родная.

В номере Кристина, сославшись на недомогание, легла в кровать и попросила дать ей еще одно одеяло. Ее худенькое тело сотрясала дрожь. Служанка принесла горячее питье, но графиня от него отказалась. Рауль предложил послать за врачом, однако Кристина остановила его, сказав, что всего лишь перенервничала в соборе.

К вечеру ей стало лучше. Она поужинала с мужем, потом долго читала. Рауль видел, что Кристина волнуется, хотя и пытается это скрыть. Ее идея пойти на исповедь нравилась графу все меньше. Да и в чем ей нужно исповедоваться? Она примерная и верная жена, прекрасная хозяйка, добродетельная женщина. Ее жизнь виделась ему как на ладони. А приступы меланхолии, которые иногда посещали Кристину, его почти не тревожили. Для артистической и тонкой натуры, каковой являлась его жена, они были обычным делом. Хотя, конечно, он бы предпочел, чтобы их не было вообще.

Наутро Рауль вновь отвез супругу к Домскому собору. И остался ждать ее, сидя в карете. Чтобы скоротать время, он захватил с собой утренние газеты. Несколько раз перечитал их, прошелся по площади, успел выпить чашку капучино в маленькой кофейне, но Кристина все не возвращалась. Он понимал, что не должен мешать внезапной набожности жены. Но все же граф едва подавил желание войти в собор и узнать, что случилось.

Кристина пробыла на исповеди больше двух часов. Она появилась бледная, сосредоточенная. Но в этот раз ее глаза были сухи. Графиня молча села в карету.

- Как все прошло?

- Все хорошо, Рауль. Отец Лоренцо… он удивительный человек.

- Но ты снова опечалена, и это тревожит меня.

- Я задумалась, извини. - Она подняла на мужа глаза. – Просто я давно уже не была на исповеди. Если не возражаешь, я хотела бы сегодня отдохнуть.

- Хорошо. Но на завтрашний вечер не строй никаких планов. – Рауль загадочно улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд жены. - Я приготовил тебе сюрприз и надеюсь, что он окажется приятным.

***

Кристина сидела перед туалетным столиком. Сегодня она встала поздно. Долго лежала в постели, потом приказала подать завтрак, который по времени скорее походил на ранний обед. На бюро нашла записку от супруга, который желал ей приятного дня и просил быть готовой к выходу к пяти часам.

Время близилось к четырем, а она еще не выбрала, что наденет. Из гостиницы выходить не хотелось. Куда Рауль решил ее отвезти? Наверное, опять какой-нибудь прием у одного из местных аристократов. Впрочем, что толку гадать, решила она. Скоро придет муж, и она все узнает.

Горничная уложила волосы графини в высокую прическу. Кристина выбрала для вечера платье из черного атласа, покрой которого был простым и элегантным. Оно выгодно подчеркивало все еще девичьи формы мадам де Шаньи и открывало ее плечи.

Рауль вошел в комнату и шутливо прикрыл ладонью глаза, словно был ослеплен открывшейся картиной. Потом засмеялся и приблизился к жене.

- Не подглядывай, - попросил он. Кристина опустила ресницы, уже догадываясь, что последует дальше.

Граф открыл плоскую коробку, в которой на темном бархате покоились серьги и колье мастерской работы. Он осторожно закрепил застежку на шее Кристины и изумленно вздохнул.

- Готово.

Кристина открыла глаза и увидела свое отражение в зеркале. Колье из белого и желтого золота в виде вычурных золотых цветов охватывало ее шею. В сердцевине каждого из бутонов была искусно закреплена идеальной формы жемчужина.

- Оно чудесно, Рауль! – Графиня улыбнулась мужу. За время супружества она так и не смогла привыкнуть к дорогим подаркам. Надевала драгоценности лишь для того, чтобы доставить приятное мужу. Но стеснялась признаться ему, насколько пугает ее вся эта роскошь.

- Погоди, это еще не все. - Он протянул ей футляр, в котором остались серьги с грушевидными жемчужинами.

Граф проследил, как жена надевает их. Потом наклонился и поцеловал ее в затылок, прошептав:

- Ты ослепительна. Сегодня в Опере будешь самой красивой.

- В Опере? – Кристина резко повернулась к нему. - Ты сказал… Рауль! Как замечательно ты придумал!

От графа не укрылось, что возможности побывать в театре Кристина обрадовалась куда больше, чем драгоценному гарнитуру, цена которого была под стать его красоте. Этот факт его слегка смутил, но он тут же объяснил поведение жены воспоминаниями об оперной карьере.

- Это была вторая часть моего сюрприза. И как теперь выяснилось, главная. - Рауль усмехнулся и показал Кристине билеты на вечернее представление в «Ла Скала». – Лучшие места. Конечно, это не Гранд Опера, но меня заверили, что из этой ложи не побрезговал бы смотреть и сам король. Ты готова? Тогда едем.



***

В тот вечер давали «Травиату». Александр Дюма-младший как-то сказал, что если бы не эта опера, его «Даму с камелиями» лет через пятьдесят никто не вспомнил бы, но Верди «сделал ее бессмертной»…

Певица, исполнявшая партию Виолетты, обладала очень хорошим голосом, что было неудивительно: всемирно известный оперный театр мог позволить себе набирать в свою труппу лучших из лучших. Однако ее игра совершенно не впечатлила Кристину. Страдание и любовь героини показались ей надуманными. Было очевидно, что исполнительница не знала, не испытывала тех чувств, которые пыталась изобразить. Несоответствие между великолепным голосом и посредственной игрой в представлении Кристины было столь разительно, что она поморщилась. Чтобы не испортить впечатления от великой музыки, она закрыла глаза и стала только слушать.

Она знала наизусть всю партию и мысленно пропевала ее, расставляла акценты там, где исполнительница не считала нужным этого делать. Графиня никак не могла уйти от предательской мысли: это она должна стоять там - на сцене. Вместо совершенно невыразительной в драматическом плане певицы.

Какую Виолетту она смогла бы показать! Какой пик наслаждения и душевной боли ей был бы доступен! Какую любовь, надежду, отчаяние и какое одиночество она сумела бы сыграть! Нет, не сыграть: прожить. Она не щадила бы себя. И каждый звук, вышедший из ее горла, прежде родился бы в сердце.

Так учил ее Эрик.

Обманывать себя не было смысла: Кристина постоянно думала о нем с того момента, как нашла его записи. Его рассказ возник тогда, когда в жизни графини образовалась пустота. Она тосковала по сильным эмоциям. По ощущению невероятного счастья, которое возникало у нее каждый раз, когда она оказывалась на сцене. Тогда исчезала Кристина Даэ и рождалась другая женщина. Певица, которая своим талантом могла растрогать и заставить сопереживать каждого человека в зрительном зале.

Голос певца, исполнявшего партию Альфреда, показался Кристине приторным. Полноватый темноволосый тенор, которому давно уже перевалило за тридцать лет, изображал пылкого юношу, и графиню почему-то покоробила эта оперная условность. Она как будто специально искала повод, чтобы назвать постановку неудачной, а занятых в главных партиях солистов - напыщенными и фальшивыми. Кристина оглянулась на мужа. Но его внимание, как и большинства зрителей в зале, было целиком поглощено оперой.

Графиня отвернулась. Неужели никто не понимает, что история Виолетты и ее возлюбленного должна быть другой? Она обязана выглядеть и звучать иначе!

Учитель как-то сказал ей, что Виолетта Валери должна петь ее голосом. Только он – чистый и гордый – есть душа несчастной женщины, угасающей от смертельной болезни и обреченной любви.

Страдание, окрыленное вдохновением, выраженное предельной экзальтацией, талантливый певец может сделать божественно прекрасным. Показать красоту и величие чувства, которое вопреки всему родилось из грязи, пересудов, непонимания и насмешек и смогло подняться на недосягаемую высоту, восторжествовав над самой смертью.

Однажды, уступив ее просьбам, маэстро согласился исполнить вместе с ней дуэт Виолетты и Альфреда Жермона из первого действия «Травиаты». Это был один из немногих случаев, когда они пели вместе. Кристине казалось, что ее обнимают ласковые руки. По ее телу прокатилась горячая волна, и она подалась вперед, точно устремилась в раскрытые объятия.

Голос учителя рассказывал о любви, которая наполняет весь мир могучею и чистою силой. Не было сил сомневаться в нем, ему нельзя было не поверить. Как невозможно было и противостоять.

В груди Кристины как будто что-то оборвалось. Ее сердце сжало раскаленными тисками, и оно замерло от острой боли. И тогда, ликуя, она ответила на призыв, манящий исполнением всех желаний и надежд, обещавший новую жизнь, свободную от унижений.

«Счастьем дивным душа полна!» И два пленительных голоса – мужской и женский – слились в одно целое.

…Потом она безуспешно просила наставника сказать ей хоть слово, но он молчал. Только теперь графиня поняла причину. Учитель не ожидал, что их дуэт прозвучит так. Ведь в те несколько минут она приняла его любовь и ответила ему взаимностью, не осознавая этого. Всему виной был его голос, который жил в ее сознании и мягко, но неотвратимо подчинял ее себе.

Ему было подвластно все. Услышав всего раз этот невероятный тенор, его нельзя было забыть. В нем были сила и беззащитность, наслаждение и страсть, соблазн и любовь. Совершенство, недоступное никому из смертных, и безграничная, трепетная нежность.

И все же Кристина знала, что была бы счастливее, если бы никогда, никогда его не слышала и не знала его обладателя. Того, кто показал ей, что значит настоящее искусство.

Эрик строго и ревниво оберегал ее талант и очень редко хвалил ее. Но каждое слово одобрения, сказанное им, было для Кристины бесценным. Учитель объяснил ей, что она должна чувствовать себя. «В тот момент, когда ты забудешь о роли, когда станешь той, чью партию ты исполняешь, когда будешь жить чувствами своей героини и отдашь ей не только голос, но и свою душу – только тогда ты сможешь считать, что достигла настоящего мастерства», - повторял он.

Впервые это произошло в «Фаусте».

В вечер премьеры она страшно волновалась. Но только до тех пор, пока не вышла на сцену.

Случилось то, что предрекал учитель: больше не было Кристины Даэ – молодой неопытной певицы, которая страшилась провала и боялась поверить в собственные силы. Вместо нее родилась Маргарита. Чистая наивная девушка, пережившая предательство любимого человека. Отчаявшаяся мать, в помрачении рассудка убившая своего внебрачного ребенка. Приговоренная к казни преступница, ждущая смерти как избавления от мук. Страдающая женщина, которую небо простило за ее тяжкий грех.

Кристина не думала тогда, хорошо или плохо она поет и играет, удалось ли ей справиться с партией. Она жила чужой жизнью, которая на один вечер стала ее собственной.

Потом были овации, крики «браво» и «брависсимо». Зрители стоя аплодировали новой примадонне, покоренные ее необыкновенным мастерством. Говорили о чуде и вокальном феномене, родившемся на подмостках Гранд Опера.

Но Кристина ничего этого не слышала. Крики, шум, восхваления слились для нее в навязчивый, утомительный гул. В вечер триумфа ей было важно мнение только одного человека.

Она добралась до гримерной, заперла дверь на ключ и без сил рухнула в кресло. Она все еще была под впечатлением от пережитого потрясения, когда услышала своего маэстро. «Ангелы плакали сегодня», - проникновенно и очень нежно произнес он, и в его голосе прозвучала гордость за ученицу. Это была наивысшая похвала, которой он удостоил ее. У Кристины защипало глаза. «Я отдала вам свою душу. И я мертва», - сказала она.

***

Раздались аплодисменты. На сцене стояли исполнители главных партий, которые с удовольствием принимали знаки зрительской любви.

- Виолетта была хороша! – с чувством сказал Рауль.

- Она была ужасна, - парировала Кристина. – У певицы очень хороший голос, но как актриса она бездарна, - заметив изумление в глазах мужа, пояснила она.

- Мой самый строгий и непримиримый критик. - Граф улыбнулся безапелляционности, прозвучавшей в словах жены. – Не сомневаюсь, что ты сыграла бы лучше, - добавил он, и в его интонации она различила едва заметную иронию.

Кристина хотела ответить, что он абсолютно прав, но передумала. Рауль все равно не понял бы ее. Он воспринимал поход в оперный театр как возможность приятно провести время. И не разбирался в тонкостях исполнения и актерской игры, да ему это и не было нужно. Для нее все было наоборот. И если бы она сказала мужу, что сожалеет о том, что ей пришлось оставить оперную карьеру, это бы его обидело.

- Подожди меня здесь, пожалуйста! – вдруг произнесла она. – Я хочу выразить свое восхищение одному человеку.

- Снова какие-то тайны?

- Мне нужно спросить кое-что… Пожалуйста!

- Как пожелаешь. - Рауль был удивлен и раздосадован.

Из ложи он видел, как жена спустилась в зал, подошла к дирижеру и что-то ему сказала. Седовласый маэстро удивленно взглянул на нее, а потом жестом пригласил ее следовать за ним. Они поднялись на сцену и скрылись за кулисами.

Кристина отсутствовала недолго. Когда она появилась, на ее лице было написано сильнейшее волнение, как будто ей сообщили важное известие.

Графа озадачило поведение жены. Но он не стал задавать вопросов, решив, что если она захочет, то все расскажет ему сама. Однако Кристина и словом не обмолвилась о том, что же ее так поразило в рассказе дирижера. Обратный путь до гостиницы супруги проделали в неловком молчании.

…Кристина заснула лишь под утро. Она мерила шагами гостиную, больно сжав пальцами виски. Вечером она совершила странный поступок: решила расспросить дирижера об испанской певице по имени Мария, блиставшей на сцене Ла Скала больше сорока лет назад.

Ей повезло. Пожилой маэстро, немало удивившись вопросу, ответил, что такая певица действительно когда-то давно пела в театре, но о ней почти ничего не было известно. Тех, кто ее знал лично, в «Ла Скала» уже не осталось. Но молва донесла, что эта женщина обладала редким, восхитительным сопрано. Поклонники называли ее ««Donna Usignolo»*. Ее судьба сложилась трагично. Ходили слухи, что в жизни оперной дивы случилось какое-то несчастье, из-за чего она потеряла голос и была вынуждена навсегда оставить сцену.

Теперь Кристина не сомневалась, что та женщина, пережившая личную и творческую драму - мать Эрика. Какое несчастье ей довелось перенести, подумала графиня и поежилась. Ее учитель не знал о дальнейшей судьбе своей матери, иначе в его жизни на одну трагедию стало бы больше. Смог бы он вынести такое ужасное известие? Он любил ее даже после всего, что с ним случилось. Хотя должен был возненавидеть.

Графиня не понимала, зачем ей потребовалось узнать все это. Она вновь и вновь мысленно возвращалась к дневнику своего наставника и думала о мальчике, который убежал из дома, чтобы уберечь самого близкого человека от шантажа и сплетен. Но его детская бескорыстная жертва оказалась напрасной. Он так и не узнал, что его побег стал для матери сильнейшим потрясением.

Графиня села к столу. Попыталась читать, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Но вскоре отложила книгу. Что толку было лукавить и прятаться от самой себя? Она предала свой талант. Он все еще бился в ней, как бабочка в банке, которая тщетно пытается вырваться за прозрачные стены, изнемогая в борьбе с бездушным стеклом.

О возвращении на сцену не могло быть и речи. Кристина была, как веревками, связана многочисленными обязательствами перед мужем и всем родом де Шаньи. Ее нынешнее положение и карьера певицы были несовместимы. Это было следствием выбора, который она сделала семь лет назад.

Будь у нее ребенок, она смогла бы посвятить всю жизнь ему. Но была бездетна. А ее голос, ее великолепный дар, который так ценил учитель, был погублен. Она своим решением уничтожила его.

Эрик знал о том, что Рауль заставит ее сделать это.

Да, она сама себя загнала в ловушку. Ее нынешняя жизнь была роскошной, удобной и красивой клеткой, за золотыми прутьями которой остался удивительный разноцветный мир – тот, которому она принадлежала по праву рождения. Тот, где хотел ее видеть Эрик, и где было комфортно ее душе.
____________________________
* соловей


***

"...Дочь Романа звали Мариулой. Она была на год старше меня, ловко предсказывала судьбу и гадала на картах. Удача сопутствовала ей, и из города цыганочка почти всегда возвращалась с полным кошельком монет. Очень смуглая, с черными одичалыми глазами, маленьким злым ртом и гибкая, как веточка ивы, она стала проклятием двух последних лет, проведенных мной в таборе.

Я видел, с каким восхищением смотрели на нее юноши. Но Роман не торопился выдавать дочь замуж. Не только потому, что хотел найти ей жениха побогаче. Он рано овдовел и был привязан к своему единственному ребенку. Мариула была ласкова с ним, и отец потакал ей во всех капризах.

Тайком от Романа она принялась издеваться надо мной. Не знаю, за что цыганка так невзлюбила меня, но она не упускала случая меня разозлить или бросить вслед обидное словцо. Ответная ярость ее забавляла.

Как-то вечером, когда я сидел у костра, Мариула подошла ко мне и с улыбкой произнесла:

- Ты воняешь смертью, знаешь об этом? - Она протянула ладони к огню, наблюдая за мной. Я молчал, и это раздражало цыганку. - Я знаю, что нравлюсь тебе. Признайся же, Эрик! Нравлюсь? – Мариула грациозно повела смуглыми руками, как будто приготовилась к танцу. На тонких запястьях звякнули браслеты. - А если скажу отцу, что ты пристаешь ко мне, он тебя убьет.

Она засмеялась. На ее упругих щеках заиграли ямочки. Красивый бессердечный ребенок, уверенный в своей безнаказанности.

Я снова ничего не ответил и демонстративно отвернулся. Тогда она обошла меня, остановилась напротив и склонила голову.

- Иди к себе, Мариула. Ты мешаешь мне заниматься, - неприветливо произнес я.

- Чем же ты занимаешься? - спросила она с издевкой. - Ты не цыган, а думаешь, что умнее нас. Только и делаешь, что читаешь свои дурацкие книжки. Хотя, что тебе еще остается делать? Наверное, это ужасно, быть таким уродливым, как ты, - вздохнув, произнесла она с притворным сочувствием. - Ни одна девушка за тебя замуж не пойдет... А я бы вышла. Ты бы взял меня в жены, а, Эрик? - И залилась звонким обидным смехом.

Я вскочил, захлопнув книгу, и бросился в свою палатку. В моих ушах звучал ее треклятый голос.

Она все-таки вывела меня из себя, эта черноглазая бестия. Но хуже всего было то, что она действительно нравилась мне и знала об этом. Мое отношение к ней было сродни одержимости. Цыганка пробуждала во мне эмоции, которых я еще не испытывал.

Мариула приобрела надо мной странную власть. Еще недавно она была смешной девчонкой. Босоногой, вечно растрепанной хохотушкой с "цыпками" на руках. Теперь же ее черты смягчились, а тело приобрело волнующие женственные очертания. Все кофточки вдруг стали ей тесными и так и норовили разойтись на груди.

Я был таким же человеком, как и остальные, если не считать моего лица. И точно так же хотел ласки и тепла, а мое изменившееся тело жаждало познать чувственные наслаждения. И все доводы разума тут были бессильны. Я стал видеть жаркие, невозможно реальные, непристойные сны, в которых почти всегда присутствовала Мариула. Пробуждаясь от них, я чувствовал себя так, словно совершил что-то гадкое. Я избегал смотреть в глаза цыганам. Мне казалось, что они читают мои мысли и знают, что я видел и испытывал во сне. Особенно тяжело мне было в присутствии Романа и его дочери.

Я изо всех сил подавлял свои новые пугающие желания. Не знаю, догадывалась ли строптивая цыганочка, изводя меня, как сильно иногда - не во сне, а наяву! - мне хотелось накрыть ее дерзкий рот своими губами, провести руками по изгибам ее юного тела, лаская гладкую кожу. Когда она была рядом, я едва сдерживал себя, чтобы не подойти к ней и не запустить пальцы в ее блестящие густые кудри. Так, чтобы она запрокинула голову, и я смог бы поцеловать тонкие ключицы, округлую впадинку у основания шеи и спуститься еще ниже - туда, где под тонкой тканью кофточки билось ее жестокое сердце.

Когда я думал об этом, у меня начинала кружиться голова, и пересыхало во рту. Я внушал себе, что мои мысли преступны и грязны, и я не должен даже мечтать о том, чтобы прикоснуться к девушке... к женщине. В такие минуты я старался уйти от табора подальше. Бросался на землю лицом вниз, закрывал глаза и ждал, когда меня перестанет бить непонятная, волнующая дрожь, от которой все мое тело сладко ныло и покрывалось испариной. Я ненавидел себя за то, что испытывал. Как и боялся, стеснялся того, что со мной происходило.

Я не питал иллюзий на свой счет. Ни одна женщина не смогла бы благосклонно взглянуть на меня. Да что там благосклонно - хотя бы без содрогания. До определенного момента я даже не задумывался о том, как важно женское внимание для любого юноши, для мужчины. Но чем старше я становился, тем больнее было осознавать свою ущербную непохожесть на других. Я видел, как мои сверстники влюбляются, как ухаживают за девушками, женятся, заводят детей. Замечал знаки внимания и нежные, многозначительные улыбки, которыми влюбленные обменивались друг с другом. За всем этим я чувствовал какую-то запретную тайну, что-то, о чем было не принято говорить вслух.

В свои семнадцать я уже был очень высок. Мои конечности вытянулись и стали непропорционально длинными. Тело менялось, становилось жилистым, сильным и... чужим. В довершение всего у меня по непонятной причине стали выпадать волосы. За один только год я почти полностью облысел, отчего моя голова обрела окончательное сходство с черепом мертвеца. К моей неизменной маске теперь добавилась еще и шляпа, которой я скрывал отсутствие волос.

Природа, будто потешаясь, уродовала меня еще сильнее.

Между тем изменился и мой голос. Раньше я не обращал на него внимания. Петь для меня было потребностью с самого детства, когда я впервые услышал исполнение матери и пытался подражать ей. Но я никогда не пел на людях, считая это личным переживанием.

Когда в подростковом возрасте мой голос начал изменяться, я прекратил вокальные занятия. Не потому что не хотел лишний раз нагружать связки - просто мне не нравилось его огрубевшее звучание. Звонкий мальчишеский дискант остался в прошлом. Однако миновало еще несколько лет, и ломкий, неуклюжий юношеский голос сменился мелодичным тенором. Тембр стал насыщенней и приобрел глубину и выразительность.

Словно в противовес внешности, мой новый голос был красивым и сильным. Я стал замечать, как цыгане, разговаривая со мной, невольно прислушиваются к тому, как я произношу слова, и реагируют на ту или иную интонацию. Тогда я понял, что смогу воздействовать своим голосом на людей, если захочу.

А потом наступил день свадьбы Мариулы, на которую съехались цыгане из других таборов. Роман выдал дочь за одного из "наших" - уверенного в себе юношу. Жених, не смущаясь, бросал на невесту пылкие взгляды. Мариула, раскрасневшаяся от волнения и всеобщего внимания, сверкала глазами и была на диво хороша в своем новом платье с узором из красных маков.

Наблюдая за ними, я не мог отделаться от гнетущей тоски. Я тяжко завидовал молодым, потому что понимал, что в моей жизни не будет дня, когда я смогу назвать девушку своей женой. Мое состояние заметил Роман и недовольно ткнул меня в бок: на свадьбе нельзя сидеть с таким мрачным видом. Он попросил сыграть что-нибудь, но я солгал, что у меня весь день ноют пальцы, хотя и понимал, что отказом обижаю цыгана.

Но тут зазвучала мелодия хорошо знакомой мне песни. Приятный мотив, простые слова. Одна из цыганок, полная молодая женщина, запела. У нее был богатый оттенками грудной голос, который становился особенно трепетным на низких нотах.

Протяжная песня как нельзя лучше подходила к моему настроению. И я вступил в начале второго куплета, бросившись в мелодию, как в ледяную воду. Я волновался, но пел абсолютно без напряжения и легко, играючи перекрыл и голос цыганки, и восклицания мужчин и женщин. Певица сконфуженно смолкла, изумленно уставившись на меня.

Я смотрел на Мариулу, не отрывая взгляда от ее глаз. Она так часто насмехалась надо мной, так больно унижала, что мне захотелось ответить ей тем же. Уязвить, но так, чтобы это поняли только мы с ней. Я запел о жестокой красивой девушке, разбившей сердце молодому цыгану, у которого только и осталось заветного в жизни, что его гордость и воля.

Обычно смуглое лицо Мариулы побледнело. Она безостановочно теребила пальцами нитку бус. И вдруг резко рванула ее, словно девушке не хватало воздуха. Нить лопнула. Крупные красные шарики рассыпались по земле.

Когда я допел песню до конца, несколько мгновений стояла оглушительная тишина. Потом кто-то сдавленно произнес: "Вот это да..." Слушатели одобрительно зашумели и захлопали, выкрикивая, что я - лучший певец, которого они когда-либо слышали. Мне поднесли вина и я, не раздумывая, выпил за здоровье молодоженов. Мне хотелось захмелеть, чтобы заглушить боль, которую причиняли мне лица жениха и невесты и особенно бесовские глаза Мариулы.

Свадьба шла своим чередом. Цыгане веселились, пели и соревновались друг с другом в танце. Я смотрел на них с горечью. Никто из этих людей не подозревал, что со мной творилось.

Улучив момент, я незаметно покинул табор. С собой я взял скрипку. Долго бродил по небольшому леску на окраине города, стараясь вытравить из души черную зависть к чужому счастью. Девушка, которая мне нравилась и так волновала меня, была отдана другому мужчине. И я ничего не мог с этим поделать.

Я безжалостно терзал струны скрипки, и они только чудом не лопнули под бешеным смычком. В моей мелодии не было красоты - только боль, которую я выплескивал на окружающий мир. Одинокое чудовище, по ошибке родившееся на этот свет. Мерзкий урод, которому было отказано во всем - в безмятежности, любви, взаимности. Я вспоминал все обидные прозвища, которыми награждала меня Мариула, и громко повторял их, истерически смеясь. Я хлестал себя словами, как плетьми. Если бы кто-нибудь понял, что "живой мертвец" тоже способен чувствовать, переживать и плакать, если бы кто-нибудь тогда нашел меня и пожалел... Наверное, я был бы такому человеку предан, как собака.

Я вернулся в табор уже под утро. Несколько захмелевших мужчин, не в силах дойти до своих палаток, повалились прямо на землю и сотрясали ночной воздух сочным храпом. Тихо пробираясь мимо спящих, я услышал странный звук. Я пошел на него, но через несколько шагов замер на месте, сообразив, что он доносится из палатки, в которой уединились молодые.

Приглушенные стоны, прерываемые хриплым, счастливым шепотом.

Я попятился назад, а потом бросился бежать. В ту ночь я впервые напился до беспамятства. Меня, конечно, стошнило с непривычки. Униженный, жалкий, я лежал в своей палатке и давился пьяными слезами.

Мариулу я увидел утром. Ее голову покрывал платок, который теперь до самой смерти должен прятать ее чудесные волосы. Она смущенно опустила глаза, и ее щеки заалели, когда муж под одобрительный гул цыган и гордые улыбки родственников показал всему табору тряпку с бурыми пятнами. Это означало, что брак заключен и является законным, потому что мужчина признает: невеста оказалась честной и досталась ему девственницей.

Я отвел взгляд. Цыганский обычай я всегда считал варварским, а теперь он и вовсе показался мне омерзительным. Словно на всеобщее обозрение выставлялась самая сокровенная ночь; все то сладкое и тайное, что было между влюбленными. Но для остальных это было в порядке вещей. Праздник продолжился с новой силой. Табор отмечал свадьбу Мариулы еще несколько дней. Я пел для собравшихся, играл на гитаре и скрипке. Смеялся и изображал радость.

Тогда же в порыве юношеской самоуверенности, я дал зарок: ни одна из коварных дочерей Евы больше не сможет взволновать меня. Потому что женщина - это боль. Всегда. И исключений из этого правила нет".

***

С вечера, проведенного в оперном театре, Кристина стала очень рассеянной. Рауль заметил, что она постоянно о чем-то размышляет, точно пытается найти решение сложной задачи. По ее губам скользила извиняющаяся улыбка. Графиня не замечала, что со стороны это выглядит странно. Бывало, мужу приходилось по несколько раз обращаться к ней, чтобы она его услышала. Когда она, наконец, поворачивалась к нему, на ее лице было такое раздосадованное выражение, словно Рауль оторвал ее от важного занятия, требовавшего предельной сосредоточенности. Поведение Кристины неприятно его удивляло и настораживало. Он чувствовал: с женой что-то происходит, но не понимал причины такой внезапной перемены.

Супруги по-прежнему часто гуляли по городу, посещали приемы. Утром прислуга вносила в их номер букеты только что срезанных в оранжерее цветов, наполнявших комнаты свежим ароматом. Рауль был очень внимателен к жене, вот только Кристина вела себя так, как будто не замечала его стараний. Оживление, владевшее ею в первые недели после приезда в Милан, сменилось апатией и молчаливостью. Рауль пытался поговорить с ней, но успехом это не увенчалось.

В один из дней они поссорились из-за какой-то досадной мелочи. Граф вышел из номера, едва сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Он знал, что это недостойно, но был раздражен и обижен на жену. Рауль полдня провел у своего нового приятеля - гостеприимного русского князя Анатолия Вольского, шалопая и умницы, который вместе со своей любовницей-итальянкой жил в роскошных апартаментах по соседству. Каждый день у него собиралась шумная разношерстная компания, которая проводила время за картами, вином и изящными, ни к чему не обязывающими разговорами.

Рауль, настроение которого после ссоры с Кристиной было отвратительным, проигрался в покер и был зол. Он вернулся в свой номер поздно вечером. Граф был трезв, а после разговора с Вольским, который, узнав о причине меланхолии друга, посоветовал ему помириться с женой, еще и полон раскаяния. Он толкнул дверь в спальню.

Свет в комнате был погашен. Кристина спала, лежа на боку и подтянув колени к груди. Ее губы были обижено поджаты, как у капризного ребенка. Несколько светлых прядок прилипли ко лбу: в спальне, несмотря на открытое окно, было душно. Рауль, стараясь не разбудить жену, разделся и лег рядом с ней. Он прижался лицом к затылку Кристины, вдыхая запах ее волос. Жена наверняка плакала из-за их размолвки, с горечью подумал он.

Он осторожно провел пальцами по мягкому плечу. Кристина всхлипнула во сне. Рауль притянул ее к себе, пытаясь справиться с внезапно подступившим желанием. Едва касаясь, он целовал ее щеки, лоб и влажные завитки волос, теплые губы.

- Рауль? - сонно пробормотала Кристина, открыв глаза и стараясь в темноте разглядеть выражение лица мужа. - Когда ты вернулся?

- Прости меня... – Боясь, что она ему возразит, граф приложил палец к ее губам. - Тсс...

Его ладонь заскользила по телу жены, остановилась на ее бедрах. Кожа здесь была гладкой и прохладной, как бареж. Рауль услышал, как Кристина тихо охнула. Он знал, что ее лицо покраснело от смущения, хотя во мраке этого не было видно. Рауль улыбнулся и убрал руку. Не говоря ни слова, нетерпеливо снял с жены ночную сорочку и опустил Кристину на подушки.

Ему хотелось признаться, что сегодняшняя ссора произошла оттого, что он, как влюбленный мальчишка, приревновал жену к ее сумасшедшему учителю. К этому Ангелу музыки, как называла его Кристина. Он интуитивно чувствовал, что это об Эрике думала его жена, когда они с ней вернулись в гостиницу из «Ла Скала». Это он занимал ее мысли, когда Кристина сожалела - Рауль ясно это видел - о своей оборвавшейся оперной карьере. Было очень глупо ревновать ее к тому, кого больше нет, но именно это и произошло с графом. Поэтому он так вспылил и в сердцах накричал на Кристину.

- Милая... – Рауль покрывал лицо жены быстрыми поцелуями, как вдруг отстранился, ощутив на своих губах ее слезы; значит, он все-таки сильно обидел ее. - Не плачь, моя хорошая... Я люблю тебя... Боже, как же я тебя люблю... Прости меня...

Нет, он ей не скажет о своей ревности. Сделает вид, что ничего не заметил. Кристина принадлежит ему и только ему. И он не будет делить ее ни с кем. Тем более, с призраком из прошлого.

***

Он проснулся на рассвете. Духота схлынула, ненадолго уступив место утренней свежести. Ветер играл с занавесками на окне и прохладной ладонью ласкал обнаженную кожу. Рауль приподнялся на локте, любуясь спящей женой. Годы замужества сделали ее только краше. Хорошенькая наивная девушка, какой он увидел ее семь лет назад, превратилась в цветущую молодую женщину. Утонченная красота графини де Шаньи была неброской, даже холодноватой. Но ее лицо с легким румянцем производило впечатление более сильное, чем яркие лица признанных светских прелестниц, сознающих свою привлекательность и пользующихся этим. Наверное, все дело было в необыкновенной гармонии всех черт, которые могли рассказать внимательному взгляду целую историю.

Рауль знал, что ему многие завидуют. Кристина до сих пор волновала его. Ее смущение и застенчивость во время близости с ним только подстегивали его пыл. И граф, в отличие от многих своих друзей, быстро пресытившихся супружеством и своими поднадоевшими, расплывшимися после родов женами, не помышлял о том, чтобы завести любовницу.

Кристина пошевелилась во сне и прижалась к его груди. Он бережно накрыл ее тонким хлопковым одеялом. Потом, улыбнувшись, подумал о том, что такие вот мгновения полного доверия для него дороже всего.

Ему захотелось сделать жене что-нибудь приятное, чтобы загладить свою вину перед ней. Он безропотно подчинится и выполнит любую ее просьбу. Потому что любит.



***

"Я многое знал и многое умел. У меня было довольно свободного времени, чтобы совершенствовать имеющиеся навыки и приобретать новые. Игра на гитаре, чревовещание, жонглирование, фокусы, гадание на картах, хиромантия, лечение травами. Отвлечь человека, чтобы незаметно вынуть у него кошелек с деньгами; украсть хорошую лошадь и перекрасить ее в другой цвет, чтобы не нашел хозяин - это было искусством, которое давалось не всем. Я научился и воровать. Не потому что мне это было необходимо. Скорее из любопытства и азарта: получится ли? Ловкость и чувствительность пальцев, развитые игрой на скрипке, оказались в этом деле неоценимыми. Но я редко прибегал к такой возможности раздобыть деньги, предпочитая более честные способы заработка.

После смерти Захарии я получил полную свободу. Никто больше не претендовал на роль моего нового хозяина. Я мог в любой момент уйти из табора, и меня не стали бы удерживать. Но мне некуда было податься. Несмотря на все мои умения, я был чужд цивилизованному обществу. Для любого из его представителей я был таким же изгоем, как и цыгане.

Я часто вспоминал слова Дювалье о том, что однажды произведу настоящий переворот в музыке. Профессор гордился мной. Мой наивный добрый учитель был идеалистом. Он верил в призвание и великую славу своего последнего и самого лучшего ученика. Когда-то я и сам в это верил. Но жизнь обладает способностью быстро рушить самые сладкие иллюзии. Если бы Дювалье знал, что его воспитанник будет вынужден прозябать среди цыган!

Уже в таборе я понял, что загнан в угол. Да, у цыган мне было гораздо лучше, чем в бродячем цирке господина Рикорди. Да, я отвечал сам за себя. Да, я научился выживать и даже сумел извлечь из собственного уродства выгоду. Все это было так. Но я не мог не понимать, что был рожден для другой судьбы, нежели выступать на площадях и воровать кошельки у зазевавшихся граждан.

Между мной и цыганами лежала пропасть. Мы принадлежали к разным мирам. То, что они называли свободой, в моем представлении было вынужденным способом существования - необразованного, полудикого, низменного.

Талант, доставшийся мне по прихоти случая, был никем не востребован. Он жег меня изнутри, и я сходил с ума от сознания собственного бессилия. При одной мысли о том, что свой век я проведу в таборе, мне становилось тошно. Неужели через двадцать, тридцать, сорок лет я все так же буду выступать перед чернью, принимая подачки за демонстрацию своего уродства? Неужели мой удел - задушить в корне все свои желания, стремления, честолюбивые мечты? Неужели однажды я стану человеком, безразличным ко всему, и тогда мой дар - единственное, что оправдывает мое земное существование - исчезнет? Смогу ли я тогда уважать себя?

Я понял, что большой талант ставит человека вне общества обычных людей. В их глазах это почти уродство. Дар свыше преображает твой внутренний мир, поселяет в душе непонятную, невыразимую тоску. Ты существуешь по иным законам, чувствуешь и видишь то, что остальным недоступно. Тебя волнуют вещи, которые другие сочли бы смехотворными и не стоящими внимания. Нереализованный талант становится проклятием. Нет ничего хуже осознания упущенных возможностей.

Иногда, опускаясь до жалости к себе, я утешал самолюбие мыслью, что если жизнь даст мне шанс начать все сначала, я использую его на сто, нет, - на тысячу процентов. Я верил, что смогу измениться и заставить людей считаться со мной; сумею вернуться к серьезным занятиям музыкой и совершу все то, ради чего был рожден на этот свет. Я все сделаю и все преодолею, лишь бы мне выпал этот шанс. Один-единственный. А больше мне и не нужно.

***

Впервые я увидел этого человека во время одного из своих выступлений. Пожилой мужчина, одетый в темно-синий сюртук из плотной дорогой ткани, стоял в стороне от толпы. Безукоризненную белизну его сорочки подчеркивал черный шелковый галстук, в котором красовалась бриллиантовая булавка. На крупном породистом лице незнакомца застыла гримаса высокомерного отвращения, словно находиться рядом с простолюдинами он считал ниже своего достоинства. Опираясь на трость, он внимательно смотрел на меня. Его темные, глубоко посаженные глаза следили за каждым моим движением. Пристальный взгляд впился в мое лицо, скрытое черным шелком, потом ощупал пальцы, скользившие по грифу скрипки. Губы мужчины скривились, будто увиденное пришлось ему не по вкусу. Как и другие, он ждал кульминации представления.

Когда я стянул маску, незнакомец чуть подался вперед. На его лице на секунду мелькнуло выражение алчного любопытства, тут же сменившееся скукой. Точно рядом с ним не шарахнулись в испуге люди, не закричали несколько впечатлительных женщин. Реакция мужчины неожиданно рассердила меня. Я скрылся в своей палатке. Протер лицо влажной тканью. Мне хотелось смыть с себя равнодушный взгляд странного человека. Я осторожно посмотрел в дырку в полотнище, закрывавшем вход в палатку, и увидел, как незнакомец садится в рессорную коляску.

Через несколько дней он появился снова. Потом еще и еще. Следил за моими выступлениями и сразу же уезжал. Он ни разу не бросил мне денег. Не подошел, ни о чем меня не спросил. Только смотрел. С тем же выражением скуки и пресыщенности на породистом лице.

Я чувствовал себя очень неуютно под его колючим, оценивающим взглядом. И не мог понять, почему этот человек, несомненно, богатый, приходит к цыганской стоянке. Что заставляло его слушать мою игру и терпеливо дожидаться момента, когда маска соскользнет с моего лица?

Любопытство? Жалость? Гадливость?

Что?

Когда цыгане покинул городок, я вздохнул с облегчением. Наконец-то я избавился от неудобного зрителя, присутствие которого заставляло меня злиться и нервничать.

После двух недель пути наш табор прибыл в Варшаву. Место для лагеря цыгане выбрали неудачно - по соседству с городскими трущобами, этим царством бедноты, сброда и нечистот. Впрочем, было и преимущество: полиция редко появлялась в нищих кварталах без особой на то нужды, поэтому цыганам можно было не опасаться назойливого внимания со стороны блюстителей порядка.

Днем половина табора уходила в город. Женщины гадали, предсказывали судьбу, богатство, счастливый брак, роковой удар, болезнь, неожиданное наследство и долголетие. У каждой из цыганок наготове был целый арсенал нехитрых уловок, призванных запугать и умаслить клиента, чтобы вытянуть из него побольше денег. Мужчины сбывали амулеты от порчи и сглаза и разные самодельные "диковинки", продавали лошадей, а пуще всего приглядывались к тому, что плохо лежит. Я же редко покидал стоянку. Слава "живого мертвеца" бежала далеко впереди меня, поэтому от желающих поглазеть на музыканта в маске не было отбоя. Люди узнавали, где остановился табор, и приходили туда. Если у меня было подходящее настроение, я развлекал толпу. В противном случае отсиживался в палатке и игнорировал все крики и призывы зевак, надеявшихся увидеть "цыганского дьявола".

Я тоже бывал в городе, но оказывался там преимущественно вечерами. В сумерках я ничем не отличался от других людей. Натягивал шляпу на лоб, поднимал повыше воротник, обматывал горло и подбородок шарфом и сливался с прохожими. Я бродил по улицам, рассматривая здания и восхищаясь архитектурой. Заглядывал в окна, за которыми текла чья-то чужая жизнь.

Однажды, вытащив кошелек у какого-то подгулявшего пана, я зашел в корчму и заказал вино и жареное мясо со специями. Моего знания польского хватило, чтобы попросить хозяина не беспокоить меня. Я отыскал в углу свободный стол и, сев за него, с удовольствием поужинал. В табор я решил вернуться утром и остался на ночлег в корчме.

В крохотной комнатушке, пропахшей дымом и прокисшим вином, я растянулся на узкой кровати, застеленной домотканым бельем. Сунув под голову тонкую подушку, из которой тут же вылезло с десяток перьев, я лежал, вспоминая детство, няню, профессора и свою мать.

Как же тосковал по домашнему уюту, по тихим вечерам, когда я, Пилар и Дювалье собирались в гостиной, и учитель начинал рассказывать свои истории, в которых правда гармонично переплеталась с вымыслом! Если бы можно было все вернуть назад! Ведь там, в детстве, я был счастлив, хотя и не сознавал этого. Рядом были те, кто был мне дорог, и жизнь тогда представлялась чередой удивительных открытий. Была уверенность, что доброта и душевное тепло близких людей будут со мной всегда.

Я проснулся с первым лучом солнца, но, прежде чем покинуть свое пристанище, позволил себе немного понежиться в постели, как делал это ребенком. Балансируя между сном и явью, я будто бы вернулся в прошлое. Мне показалось, что с кухни снова доносится аромат свежих булочек с корицей, испеченных Пилар, а на огне уже стоит большой, начищенный до блеска медный чайник. Сейчас няня достанет чашки и поставит на стол молочник с маленькой трещинкой на ручке...

Рывком сев на кровати, я прогнал остатки сна. Потом, быстро одевшись, вышел из корчмы.

...Я обернулся как раз в тот момент, когда грабитель уже занес нож, намереваясь вонзить его мне в спину. Это спасло мою жизнь. Лезвие чиркнуло по телу, вспоров кожу. Правый бок обожгло острой болью. Рассвирепев, я схватил убийцу за руку и резко дернул ее, выворачивая. Нападавший выронил нож и заорал. Видимо, я сломал ему запястье. Я избивал его молча, превращая в хрипящее, стонущее животное, пока он не свалился грязной тушей к моим ногам.

Возвращаясь в табор, я почувствовал, что правая брючина стала влажной и липкой. В ботинке противно хлюпало. Удивительно, сколько в человеке крови, отстраненно подумал я. И странно, что она, такая горячая, совсем не согревает меня. Мое тело было холодным, как у мертвеца.

Между тем вместе с кровью я стремительно терял и силы. Войдя в палатку, я снял с себя грязную одежду. Промыл рану. Она оказалась глубокой: еще бы чуть-чуть и мои кишки оказались бы намотаны на клинок убийцы.

Я взял самую тонкую из имевшихся у меня игл и прокалил ее на огне. Вдел в нее чистую шелковую нить, которую предварительно обдал кипятком из чайника, и поставил перед собой зеркало. Сцепив зубы и морщась, я стянул нитками края раны, затем сам себе наложил повязку. Обессиленный, свалился на тюфяк и забылся беспокойным сном.

Я проспал весь день. К вечеру мне полегчало. Жара, грозного признака начинающейся болезни, не было. Я был слаб, и резкие движения заставляли меня шипеть от боли.

Роман, узнав о том, что со мной случилось, отругал меня за неосторожность и посоветовал всегда носить при себе нож. Впрочем, я и сам уже подумывал о том, что стоит серьезнее подойти к вопросу о своей безопасности.

Я очень надеялся, что случай, когда придется пустить в дело холодное оружие, мне не представится. Но я ошибся. То, что мне удалось остаться в живых после нападения, кое-кому не давало покоя. Несостоявшийся убийца оклемался и решил свести со мной счеты.

Меня подкараулили поздно вечером, когда я возвращался в табор из города. На этот раз нападавших было трое. Им удалось свалить меня. Но я, как кошка, развернулся лицом к врагам, чтобы не дать им нанести удар в спину, который стал бы для меня последним. Отбиваясь от ударов, я катался по земле и уворачивался от пинков, которые проверяли на прочность мои ребра. Мозг пронзали вспышки острой боли. Каким-то чудом мне удалось вскочить на ноги. Я выхватил нож. Оказалось, очень вовремя. Один из мужчин бросился на меня, намереваясь схватить за горло.

Я и сам не понял, что произошло. Моя рука сама собой метнулась вперед, и я увидел, что из груди противника торчит нож, который я всадил по самую рукоятку. В пылу борьбы это оказалось на удивление легко.

Глаза недруга вылезли из орбит. Его рот приоткрылся, словно бы он хотел что-то сказать, но не мог. Несколько секунд он стоял, покачиваясь, а потом упал навзничь.

Случившееся отрезвило его приятелей. Они бросились бежать.

Я наклонился над поверженным врагом, все еще не веря, что он мертв. Его голова запрокинулась, в уголке рта скопилась розовая слюна. Глаза покойника были открыты. Я стоял и смотрел, как они постепенно стекленеют, как заостряются черты.

И не чувствовал ни страха, ни раскаяния.

Враг получил свое. Если бы я не зарезал его, он и его дружки убили бы меня, предварительно изувечив и превратив в мешок изломанных костей. Я смотрел на мертвеца и не мог поверить в метаморфозу, произошедшую с ним. Всего несколько минут назад это был самоуверенный и жестокий тип. Теперь жизнь ушла из него, превратив грузное тело в груду мяса, которое пойдет на корм червям.

Нагнувшись, я вытащил из его груди нож и тщательно вытер лезвие сорванным листом лопуха. Потом пошел к цыганской стоянке, стараясь не думать о том, что сегодня я убил человека».

***

- Не хотелось бы огорчать тебя, но нам пора возвращаться во Францию, - произнес граф де Шаньи, быстро пробежав глазами телеграмму, которую принес посыльный. - Управляющий сообщает, что необходимо мое присутствие. Прости, что придется прервать твой отдых, но с отъездом медлить более нельзя. Мы завтра же отправляемся в Париж.

- Как скажешь, дорогой, - ответила Кристина и склонилась над пяльцами.

Всю последнюю неделю она провела в гостиничном номере и ни разу не выходила в город. Апатия овладела ею. Радушие и непосредственность миланцев, так понравившиеся ей поначалу, теперь вызывали раздражение. В ее представлении они вели себя так, будто мир вокруг них - один нескончаемый карнавал, который не может принести ничего, кроме приятных сюрпризов. Графиню тяготила эмоциональность итальянцев, которые с одинаковым азартом влюблялись, спорили, ненавидели, закатывали скандалы и торговались. В них было слишком много жизни, страсти, темперамента. Все это было чуждо ее спокойной и медлительной натуре.

Она не находила себе места. Кристина нервничала без видимой причины. То ей казалось, что она стоит на пороге каких-то испытаний. То одергивала себя, не слушая сетований внутреннего голоса, и пыталась внушить самой себе, что с ней ничего плохого произойти не может.

Нынче утром прислуга не убрала из спальни вазу с увядшими цветами. Девушка, обслуживавшая номер, не заметила своей оплошности. Но это обстоятельство испортило графине настроение. Она взяла букет роз, поникших от жары, и выбросила цветочные останки в ведро. По ее коже пробежал противный холодок, словно она вдруг очутилась на пронизывающем ветру.

А теперь еще муж сообщил ей, что они уезжают. Кристина не хотела возвращаться в город, где все напоминало ей об учителе и ее собственном равнодушии к его судьбе.

Наверное, ей не стоило вновь спускаться в подвалы Оперы. И зачем только это сделала? Она заглянула в свое прошлое, и это лишило ее покоя. Мрак и уныние подземелий высосали из нее остатки радости и счастья.

Что она чувствовала? Раскаяние. Досаду. Беспомощность. И еще злость на юную хористку, которая оказалась не готова к несчастьям, выпавшим на ее долю. В семнадцать так непросто понять, что ты способен одним своим поступком кому-то сломать жизнь. Что ни говори, а смириться с тем, что кто-то умер по твоей вине, тяжело. Сейчас ей почти двадцать пять. И с высоты прожитых лет все видится несколько иначе.

Нет, она не жалела о том, что стала женой графа де Шаньи. Ее милый Рауль оказался внимательным мужем и любил ее. Она получила от жизни все. С единственной поправкой: все, кроме музыки. Она была богата, отличалась хорошим здоровьем, могла путешествовать и заниматься благотворительностью. Да полноте! Разве то, что она имеет, не стоит мечтаний неискушенной девочки, какой она была когда-то? Разве она согласилась бы променять брак с Раулем и благополучие на сомнительную карьеру певицы и... любовь сумасшедшего гения, которая ее тяготила и пугала?

Кристина раздраженно тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли. О чем она вообще? Она все сделала правильно, потому что если допустить, что это не так... если только представить обратное, то получится, что ее нынешняя жизнь лишена всякого смысла.

Ее нервозность не замедлила сказаться. Графиня вздрогнула: задумавшись, она больно уколола иглой палец, и на нем тут же выступила алая капля, которая упала прямо на вышитую гладью цветущую ветку яблони. Рисунок, над которым Кристина трудилась несколько дней, был испорчен. Женщина промокнула кровь платком и отложила рукоделие.

Завтра они с Раулем возвращаются в Париж. В ненавистный город, который неумолимо притягивает к себе и не хочет оставить в покое.

Во второй половине дня Рауль предложил жене совершить прогулку по Милану. «Тебе нужно развеяться», - сказал он. Кристина не возражала.

Они долго бродили по центру города. В ресторане, куда зашли супруги, их проводили в отдельный кабинет, откуда открывался роскошный вид. Предупредительный официант быстро принес заказ, откупорил бутылку вина, наполнил бокалы и, повинуясь небрежному кивку Рауля, оставил их одних.

Кристина равнодушно ковыряла вилкой Тagliatelle Capricciose в сливочном соусе с креветками, шампиньонами и красной икрой. Есть не хотелось. Ей был неприятен завидный аппетит Рауля, который с удовольствием поглощал ягнятину с черными трюфелями, не забывая отдавать должное великолепному "Кьянти". На десерт подали Fragola al Limone - спелую клубнику, для пикантности сбрызнутую лимонным соком, и ассорти из фруктов, уложенное в вазочку из ананаса.

Кристина вспомнила, как девчонкой почти постоянно испытывала голод. Она частенько наведывалась в булочную в конце улицы Скриба, где покупала маленькие пирожки с черникой, которые съедала прямо на ходу, не успев дойти до Оперы. Они стоили дешево и были очень вкусными, но она никогда не наедалась ими досыта. Тогда она и помыслить не могла, что однажды ее пресытят изысканные блюда самых дорогих ресторанов, где они с мужем за один обед будут оставлять сумму, на которую 17-летняя Кристина Даэ могла бы жить несколько месяцев и купить сколько угодно пирожков с черникой.

***

Она меланхолично смотрела в окно на пробегавшие мимо городские улицы. Рауль читал газету, время от времени поглядывая на часы.

Внезапно Кристина вздрогнула и быстро произнесла:

- Прикажи остановить карету! Пожалуйста!

Граф оторвался от чтения статьи и недоуменно посмотрел на жену. Затем дважды стукнул в стенку кареты, и кучер остановил лошадей.

- Что тебя так взволновало, милая? - спросил Рауль.

Но графиня не слышала его. Она судорожно стиснула ладонь мужа, пристально глядя на маленькую площадь, на которой расположился бродячий цирк. Будто зачарованная, она открыла дверцу и вышла наружу, игнорируя удивленные восклицания супруга.

Рауль проследил за ее взглядом и понял, что жена смотрит на мальчишку лет десяти, игравшего на скрипке. Неужели ребенок произвел на нее такое впечатление? Может, все дело в мелодии? Рауль прислушался. Да нет, вряд ли. Обычная уличная песенка, довольно примитивная. Глупо было бы ожидать от бродячего музыканта знания классических произведений, хотя исполнение, насколько граф в этом разбирался, было приличным.

Между тем мальчик кончил играть и поклонился публике. Зрители стали бросать ему монетки. Ребенок отложил скрипку и стал собирать деньги в кожаный мешочек. В стороне, на опрокинутой вверх дном большой корзине, сидела коломбина. Густо нарумяненные щеки и подведенные черным большие глаза делали ее похожей на куклу. Она устало вытянула ноги, обутые в дешевые потертые ботинки. Ребенок подошел к ней и протянул мешочек с монетами. Женщина высыпала мелочь на колени и деловито пересчитала деньги. Удовлетворенно кивнув, она что-то быстро сказала мальчику, и тот радостно улыбнулся. Коломбина поднялась, оправила свое нелепое платье, украшенное многочисленными блестками и перьями, и направилась к одной из повозок, подле которой разминался высокий худощавый акробат в черном трико.

Зрители разошлись. Маленький музыкант присел на корточки. Достав из кармана пригоршню камешков, стал выкладывать из них какой-то узор. Видно было, что он целиком поглощен своим занятием.

Кристина, побледнев, наблюдала за ним. Потом повернулась к мужу и произнесла, заметно волнуясь:

- Рауль, дай ему денег.

- Зачем? Их все равно заберет себе та толстуха в костюме коломбины. Я не понимаю, что с тобой происходит?

- Я прошу тебя, дай ему денег, - упрямо повторила графиня.

- Хорошо, будь по-твоему. - Рауль, вдохнув, достал из бумажника крупную купюру. - Отдай это мальчишке.

Кристина молча взяла деньги и, подойдя к ребенку, быстро сунула их ему в руку. Мальчик во все глаза смотрел на богато одетую даму, а потом очень серьезно, без улыбки, произнес:

- Grazie...

Кивнув, графиня ощутила, как к горлу подступил комок. Почему ее так растрогал маленький скрипач? Она боялась себе признаться, что, увидев ребенка, подумала об Эрике. Он ведь так же играл на площадях, и зрители бросали ему деньги. Только он был чуть старше и неизмеримо одареннее. И на его лице была маска, которая интересовала толпу гораздо больше, чем его талант.

Она не заметила, как к ним подошла коломбина и изумленно округлила глаза.

- Какая щедрая синьора! Если пожелаете, мой сын сыграет только для вас, - затараторила она, заискивающее заглядывая Кристине в лицо и мысленно прикидывая, сколько стоят ее серьги и нитка безупречного жемчуга на шее.

- Нет-нет, спасибо, - произнесла по-итальянски графиня. Развернувшись, она почти бегом бросилась к карете, где ее поджидал Рауль.

Значит ребенок - сын этой женщины. Он не сирота, как ей подумалось вначале. Да что она себе вообразила! Нужно выбросить глупые мысли из головы, иначе скоро дойдет до того, что Эрик ей будет мерещиться повсюду.

- Ты ведешь себя очень странно, Кристина, - недовольно произнес граф. - Неужели из-за этого мальчишки? У тебя потрясенный вид.

Он подал жене руку, помогая сесть в карету. Кристина откинулась на спинку сиденья и перевела дыхание.

- Я... не знаю, Рауль, - виновато сказала она. - Прошу тебя, ни о чем меня не спрашивай. Со стороны мое поведение выглядело глупо, я понимаю. - Она натянуто рассмеялась и через секунду, всхлипнув, разрыдалась.

- Ну-ну... не надо... Ну что ты, Кристина... Милая... - Рауль обнял жену и успокаивающе погладил ее по спине. - Ты всего лишь устала, перенервничала. Это пройдет... Успокойся.

Кристина отстранилась от него и закрыла глаза.

- Со мной все хорошо, спасибо. Мне стало жаль мальчика... Я думала, он круглый сирота. К счастью, я ошиблась.

...Сборы были недолгими. Бернадетт, служанка Кристины, прекрасно знала свое дело. Она была искренне огорчена внезапным отъездом хозяев. В гостинице у нее появился воздыхатель - портье Франческо, с которым она отчаянно флиртовала. Еще бы чуть-чуть, и у хорошенькой девушки мог бы завязаться роман с темпераментным итальянцем.

Бернадетт жалела о том, что ее госпожа так скоро покидает Милан, и ей необходимо следовать за ней. Эх, вот бы оказаться на месте графини! Иметь сколько хочешь денег, ездить, куда пожелаешь, покупать дорогие наряды, принимать ухаживания состоятельных и влиятельных господ! Какая мадам счастливица! Такая богатая, очаровательная, жена такого красивого мужчины. Детей у супругов, правда, нет. И в последнее время у госпожи глаза постоянно на мокром месте. Граф не догадывается о причине этого, но она, Бернадетт, готова побиться об заклад, что графиня вздыхает по другому мужчине. Глупая. Не ценит она своего счастья. От добра добра не ищут. Разве что тот, другой, еще богаче и красивее, чем ее муж.

Девушка прыснула.

И все-таки обидно, что господа уезжают. Этот парень, Франческо, очень недурен собой. Черноволосый, высокий, с сильными плечами. То-то на него так заглядываются некоторые состоятельные дамы. Она пообещала прислать ему из Парижа письмо, и он поверил. Ах, какими глазами он смотрел на нее! Бернадетт мечтательно зажмурилась. Потом, вздохнув, вернулась к своим обязанностям. Почти все вещи ею уже были собраны, осталось только уложить мелочи - изящные шляпки графини, ее перчатки и белье.

На следующий день супруги де Шаньи выехали во Францию.

***

…Дверь ей открыл полный пожилой мужчина с сонным взглядом небольших, глубоко посаженных глаз.

- Передайте своему господину, что его хочет видеть графиня де Шаньи, - произнесла Кристина.

Слуга, ничем не выдав своего удивления, пригласил ее в просторную прихожую. Поклонившись, направился в одну из комнат.

Кристина очень волновалась перед предстоящим свиданием с человеком, который один мог дать ответы на мучившие ее вопросы.

После того как супруги де Шаньи вернулись из Италии, душевное состояние графини резко ухудшилось. Она замыкалась в себе, стала молчаливой, раздражительной, плаксивой и начала быстро утомляться. Перепады ее настроения сделались столь частыми, что обеспокоенный муж все настойчивее предлагал ей обратиться к специалистам по нервным заболеваниями. Но она не соглашалась, зная, что нет еще такого врача, который способен вылечить воспоминания.

Появился слуга и жестом пригласил ее следовать за ним.

С замиранием сердца Кристина вошла в гостиную. К ней повернулся человек, который когда-то сообщил ей о смерти учителя и передал ключ от решетки на улице Скриба.

Он явно не ждал гостей. На нем был длинный атласный халат с подкладкой из толстой шерстяной ткани. Перс был обут в узкие, с загнутыми носами, домашние туфли без задников.

Дарога очень изменился. Он сильно облысел, а его усы и редкие волосы на висках и затылке стали совершенно седыми. Лоб мужчины пересекали частые морщины, кожа на лице обвисла и потемнела. Пожалуй, только глаза остались прежними. Черные, проницательные, они смотрели холодно и устало.

Кристина растерялась, увидев такую перемену в его облике. Перед ней был старик.

- Странно, что вы пришли именно сегодня, графиня, - вместо приветствия проговорил он и усмехнулся. - Придите сюда днем позже, и вы бы меня уже не застали. Я уезжаю из Парижа. И насовсем покидаю Францию.

Тяжело опираясь на трость, он подошел к ней. Хозяин дома внимательно разглядывал Кристину, словно не верил, что перед ним действительно она. Наконец он удовлетворенно кивнул.

- Присаживайтесь, графиня. - Мужчина указал ей на диван, а сам опустился в старое продавленное кресло, которое недовольно заскрипело под его весом. - Чем обязан вашему визиту, мадам? Признаться, я меньше всего ожидал вас увидеть здесь. Тем более спустя столько лет.

- Здравствуйте, господин... простите, но я до сих пор не знаю вашего имени.

- Меня зовут Шахьяр. Но меня уже давно никто не называл по имени, поэтому вы тоже можете этого не делать.

- Он называл Вас «дарога» и говорил, что вы были начальником полиции Мазендарана, - тихо сказала графиня и увидела, как перс утвердительно качнул головой. - Мне очень нужно было повидать вас, чтобы...

- Вы здесь, чтобы узнать об Эрике? - оборвал ее перс. Его глаза на мгновение сверкнули, но тут же потухли; на лице мужчины резче обозначились морщины. - Я все написал тогда в письме и больше не хочу к этому возвращаться.

Кристина потупилась. На ее щеках выступил румянец. Она оторопела от столь холодного приема. Но ее замешательство длилось недолго. Женщина бросила на собеседника разгневанный взгляд, и ее маленькие руки в лайковых перчатках непроизвольно сжались в кулаки.

- Нет, господин Шахьяр, я не выйду отсюда до тех пор, пока не узнаю всего, что мне нужно, - ее голос прозвучал спокойно и уверенно, хотя в груди Кристины все клокотало от возмущения.

- Вот как? А с чего вы взяли, что я захочу с вами разговаривать? – Перс прищурился. - Я старый больной человек. Врачи запрещают мне волноваться.

- Потому что... – Кристина запнулась, - я хочу знать о последних минутах Эрика. Я хочу знать, как он умер, - выговорила она, - иначе я не смогу жить дальше.

Мужчина плотно сжал губы, взглянув исподлобья на свою гостью. Когда он снова заговорил, в его словах зазвучала горечь:

- Вы пришли ко мне за своей совестью, мадам?

Кристина дернулась, как от удара, но быстро совладала с собой.

- Пусть так... Но я имею право знать, как это было.

- Зачем?

- Я прочла его дневник, - сдавленно произнесла она. - Вы прекрасно осведомлены о том, что он оставил мне свои записи.

- Вы все-таки сделали это, - задумчиво произнес он и вздохнул. – Давно были у него в доме?

- Несколько месяцев назад.

- Поздновато вспомнили о нем, поздновато. Семь лет прошло. Не скрою, я удивлен вашими словами. Значит, нашли дневник... Я был уверен, что затея Эрика бессмысленна. Но такова была его последняя воля.

Шахьяр надавил пальцами на веки. Кристина заметила, что его руки дрожат.

- Хорошо... Что конкретно вы хотите узнать, мадам?

- Как это было? Он что-нибудь говорил... обо мне?

Старик снова тяжело вздохнул.

- Последнее, что сказал Эрик, было ваше имя... Вы ведь это хотели услышать? - устало сказал перс. - Он ушел с миром, тихо. Аллах был милостив к нему и даровал легкую смерть. Эрик не мучился. У него остановилось сердце, и он умер у меня на глазах. Я дал объявление в «Эпок» и похоронил его. Остальное вам известно. Это все, что я могу сказать.

- Спасибо... - Кристина опустила голову, чтобы Шахьяр не увидел ее слез. - Спасибо, что рассказали мне... Это для меня очень важно.

- Не стоило вам сюда приходить, - буркнул перс, которого очень смутил вид плачущей женщины.

- Куда вы уезжаете? - тихо спросила графиня.

- На родину. Получил известие, что могу вернуться. Я сейчас в том возрасте, когда уже пора подумать о смерти. Не хочу, чтобы меня похоронили здесь. Мне нужно лечь в землю там, где покоятся мои предки... Тем более в Париже у меня больше никого не осталось...

- Вы говорите об Эрике? - невольно вырвалось у графини. - Неужели он был вам так дорог?

Губы Шахьяра дрогнули.

- Аллаху было угодно, чтобы я повстречал его на своем пути. Из-за него я перенес много несчастий, но я не держу на Эрика зла. - Он сделал паузу и коснулся пальцами лба. - Это был самый необыкновенный человек из всех, кого я знал. Чем больше времени проходит с его смерти, тем сильнее мне его не хватает...

Перс поднялся с кресла и подошел к Кристине.

- Рад был повидать вас, графиня. Не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся. Прощайте.

Женщина посмотрела в непроницаемые глаза перса и, встав с дивана, сухо произнесла:

- Прощайте, дарога. Счастливого пути. Благодарю за то, что приняли меня.

И, не оглядываясь, она быстро покинула комнату.

Шахьяр приблизился к окну. Он смотрел, как Кристина вышла из подъезда, села в фиакр, и тот тронулся. Дарога проводил его взглядом.

Если бы графиня могла сейчас увидеть его лицо, то поразилась бы перемене, произошедшей с ним. Оно сразу обмякло, губы страдальчески изогнулись. Глаза дароги защипало. Он моргнул. По дряблой щеке старика сползла прозрачная капля и тут же потерялась в седых усах.

Когда Кристина сегодня пришла к нему, перс в первый момент не поверил своим глазам. Зачем она пожаловала? Что ей от него нужно? Но когда она начала говорить, Шахьяр понял, что не может сердиться на эту женщину. Ее привело отнюдь не любопытство. Он видел, как жадно графиня ловила каждое его слово, и как помертвело ее лицо, когда он сказал, что Эрик ушел в мир иной с ее именем на губах. Она пыталась скрыть от него свое волнение, но он заметил, какую боль причинил ей рассказ.

Аллах, как же Эрик ее любил!

Перс думал о том, что мог бы многое поведать графине, если бы захотел. О том, как нашел Эрика лежащим на полу без сознания. О том, как отнес его легкое тело на кровать и долго сидел рядом, понимая, что смерть уже стоит у изголовья этого странного и несчастного человека. О том, как тот пришел в себя, и все говорил, говорил о Кристине, тщетно вглядываясь в потолок, словно надеясь увидеть на нем дорогой образ. О том, как Эрик улыбался беззащитно и совсем по-детски, вытягивая из Шахьяра всю душу, а гротескное, осунувшееся лицо с запавшими от боли глазами, на котором уже не было маски, блестело от слез. О том, как перед самой смертью худые пальцы Эрика судорожно вцепились в сорочку, будто желая разодрать грудь и вырвать оттуда сердце, которое оказалось слишком слабым и ранимым у такого сильного человека. О том, как через несколько мгновений послышался тихий мучительный стон; пальцы разжались, рука Эрика бессильно свесилась с кровати. И он, Шахьяр, понял, что все кончено.

Он бы мог обо всем этом рассказать, но не стал. Мертвого уже не воскресить, а вот как графине жить дальше с этим знанием? Уж лучше так, без подробностей. Умер - и все.

Перс несколько раз хлопнул в ладоши, и в гостиную, неслышно ступая по пушистому ковру, вошел верный Навид, которому он приказал приготовить постель. В спальне Шахьяр лег на низкий диван. Слуга бережно подложил ему под голову шелковую подушку. Потом задернул тяжелые портьеры на окнах, погрузив комнату в мягкий полумрак.

Но сон бежал от Шахьяра. Из его головы все никак не шла недавняя встреча.

Что же произошло с графиней, и почему она так настойчиво пытается вернуться в прошлое? Она - жена важного человека, обеспеченная и независимая. Что в ее жизни не так? Зачем она тревожит старые раны?

Ох уж эти женщины... Дарога никогда не понимал тех, кто терял голову от любви к этим непостоянным и легкомысленным созданиям. Он сам ни разу не был женат, но в Персии, еще до опалы и ссылки, у него была наложница - черноглазая и крутобедрая красавица Айсадэ. Перс даже причмокнул от удовольствия, вспомнив чертовку, которая была покорной днем и ненасытной ночью. О Аллах! А как Айсадэ танцевала! Она смогла бы воспламенить своими движениями и грацией дикой серны даже целомудренного старца. Эта женщина доставила ему много приятных минут, но разве он любил ее?

Да и что это такое - любовь?

Шахьяр прежде считал это чувство красивой выдумкой древних поэтов, воспевших в своих стихах страсть, женщину, близость, наслаждение.

Пока не увидел своими глазами, как человек умер от неразделенной любви.

И какой человек! За все годы знакомства с ним Шахьяр так и не смог его разгадать. Рождался ли когда в подлунном мире кто-нибудь, подобный Эрику? Для него не существовало невозможного. Он выходил целым и невредимым из таких переделок, в которых обычный человек не выжил бы. Он смеялся в лицо смерти и играл со своей судьбой. Он внушал ужас и творил музыку и вещи, уникальные, непревзойденные по своей красоте. Он обладал голосом, смущавшим добродетель, околдовывавшим чувства и дававшим возможность наяву услышать пение ангелов в райских садах.

Не иначе Аллах наказал его за гордыню.

Эрик разрушал жизни людей, но прежде превратил в руины свою собственную. Кто мог знать тогда, много лет назад, когда Шахьяр уговаривал иллюзиониста, музыканта и чревовещателя, известного своим уродством, поехать с ним в Персию, когда сулил ему золотые горы и небывалые почести при шахском дворе, чем обернется поездка для них обоих!

Они с ним никогда не были близкими друзьями, - у Эрика вообще не было друзей - но питали друг к другу уважение, какое могут испытывать достойные соперники.

Когда после вынужденного отъезда из Персии Шахьяр встретил его в Париже, то с присущим ему фатализмом решил, что воля Всевышнего в том, чтобы повсюду следовать за этим человеком, присматривать за ним и помогать, если потребуется. Ведь он уже однажды спас ему жизнь, рискуя своей головой. Их судьбы оказались связаны невидимыми прочными нитями. Один неизбежно тянул за собой другого. Когда Шахьяр рассказал Эрику о своих выводах, тот неожиданно рассмеялся. Так, как умел только он. Зло и весело одновременно: «Предлагаешь себя на роль моего ангела-хранителя, дарога?»

И они стали видеться время от времени. Редко, но Эрик приглашал его к себе в дом, который он устроил под зданием театра. "Как огромная бочка с порохом, заложенная под фундамент", - подумал перс, когда впервые оказался в подземельях и переступил порог жилища Призрака Оперы - надо же было Эрику придумать себе такое нелепое прозвище! Иногда тот приходил к нему сам, и они долго разговаривали. "Призрак" интересовался, как у Шахьяра идут дела. Однажды, узнав о том, что он испытывает финансовые затруднения, Эрик сказал, что мог бы ссудить ему большую сумму, но перс с негодованием отверг предложение: он не мог принять деньги, добытые шантажом у запуганной дирекции оперного театра. «Как пожелаешь, дарога», - Эрик равнодушно пожал плечами, но перс заметил, что его знакомый раздосадован отказом.

Он был очень, очень странным, этот Эрик. Его независимость, дьявольская изворотливость и сарказм временами давали сбой. И тогда Шахьяр с удивлением и страхом видел перед собой смертельно уставшего и одинокого человека, который цеплялся за знакомство с ним только потому, что перс не хотел причинить ему зла.

Мысли Шахьяра вновь вернулись к Кристине. Как могло случиться, что юная хористка смогла так завладеть чувствами Эрика? Ведь он никому и никогда не доверял, сторонился людей и презирал их. Что же он разглядел в семнадцатилетней девочке? На что надеялся?

Нет, не найти ему ответа на этот вопрос. Да и как можно постичь логику Эрика - самого непредсказуемого человека на свете?

Усталость сделала свое дело. Дарога сложил руки на груди и смежил веки. В спальне пахло благовониями, от которых приятно кружилась голова. Это Навид позаботился, чтобы его господин хорошо отдохнул, и ему снова приснился старый дом в Персии, сквозь раскрытые окна которого в комнаты каждую весну проникал аромат цветущих в саду мандариновых деревьев...



<<< Назад    Дальше >>>

В раздел "Фанфики"
На верх страницы