Она поняла, что он снова ей изменяет.
Осознание пришло, как это обычно и бывает, внезапно, неожиданно — и даже как-то по-будничному.
Они завтракали.
Тосты с абрикосовым джемом и чай — она любила тосты и абрикосовый джем, он любил её и поэтому заочно любил и всё то, что любит она. Иногда её обуревало искушение ввести в своё меню что-то невероятно отвратительное как на вид, так и на вкус и посмотреть на его лицо... Но она вовремя вспоминала о том, что при этом нужно будет заботиться и о своём лице — и потому идея так и оставалась в черновиках.
Джем золотился под светом искусственного солнца — она всё время удивлялась, как мужу удалось так мастерски модифицировать лампу. То ли дело было в особом, каким-то хитрым способом, под заказ, изготовленном стекле, то ли необходимые штрихи придавала паутина тонко вытканного — также на заказ — абажура, то ли ещё в чем — но то, что свет этой лампы, висевшей под потолком столовой, было практически невозможно отличить от света солнца — несомненно. Правда, иногда её посещала неуместная и даже неприятная мысль, что всё дело в том, что она попросту подзабыла свет настоящего солнца и приняла бы за таковой уже что угодно. Но она гнала эту мысль прочь — и била в мрачном ожесточении тарелки. Наутро появлялись новые тарелки, неотличимые от старых — она стала подозревать, что он сделал оптовую закупку в ближайшей посудной лавке, — но в общем и целом, жизнь была неплоха.
Пока не произошла та, первая, измена.

В тот раз были разбиты не только тарелки, но и чайный сервиз, а также стекло серванта, шесть слоников и картонный нос его маски — седьмым слоником.
Она плакала всю ночь, а он ходил вокруг неё нашкодившим котёнком и молчал. А что он мог, впрочем, сказать? Отпираться было бессмысленно — она тонким женским нюхом, натренированным на бесчисленных флаконах с духами, которые он преподносил ей по поводу и без повода, сразу уловила этот особенный аромат заплесневелого металла. «Неужели ему самому не противно это нюхать?» — потом мелькало у неё в голове, и она приходила к выводу, что, возможно, некоторые особенности его внешности повлияли на некоторые особенности его обоняния.
В его молчании читалось очень многое — и просьба о прощении за то, что не удержался, сорвался, не смог устоять перед искушением, перед тягой к тому образу жизни, который был у него до тех пор, пока у него не появилась она; и обещание, что больше такого не повторится, что никогда-никогда-никогда и ни за что, ни за что, ни за что...
И всё-таки это повторилось.

Они завтракали, джем золотился, а к ней вдруг неумолимо чётко пришло понимание «Он мне снова изменяет».
Было ли дело в его запахе, или же в том, как он шевелил пальцами, или в том, как опускал глаза, или в десятке других особенностей его поведения, которые после того, как она поняла, что он ей изменяет, вдруг выхватила, выловила, обозначила среди обычных манер, — не суть важно. Она просто поняла.
И ей нужно было что-то делать.

Она продолжала есть, стараясь не слишком усердно рассматривать узоры на тарелке, отвечала что-то на его вопросы, кидала какие-то свои реплики – но при этом в голове строила версии того, как быть дальше.
А собственно, как быть?
Два вариант реакции — закатить скандал или сделать вид, что ничего не произошло.
Скандал уже был — но это ни к чему не привело. Да, было несколько безоблачных месяцев, осиянных доверием к нему и её единоличной властью над его сердцем, — но вот они и закончились. Насколько хватит ещё одного скандала? Может быть, уже лишь на месяц? А может быть, он будет попросту лучше таиться?
Сделать вид, что ничего не произошло, да. Кивать в ответ на его вопросы, обмениваться репликами — как всегда, всё как всегда, не более, но и не менее.
Сделать вид, что все в порядке, да.
А потом взять дело в свои руки.
И наказать.

* * * * *
Молоток тяжёл и оттягивает непривычные к нему руки. Ей пришлось долго ковыряться в ящике для инструментов, чтобы найти подходящее орудие. Какое-то было слишком маленьким и легким — и даже хрупким, какое-то, наоборот, чересчур громоздким, и она скорее бы вывихнула себе запястье, замахнувшись на обидчика.
А этот в самый раз.

Измену нельзя прощать.
Никогда.
Ни за что.
Изменивший единожды изменит ещё раз.
И ещё, и ещё, и ещё.
Не нужно спускать с рук.
Нет, это не месть. Ни в коем случае.
Это просто наказание за измену.

* * * * *
Она долго стоит в полутьме, прислушиваясь к звукам.
Нет, кажется, всё в порядке.
Он спит и не слышит ничего.
Это не месть, нет.
Это просто наказание за измену.

* * * * *
Молоток поднимается и опускается, поднимается и опускается.
Она выбрала хорошее орудие, да.
Достаточно лёгкое, чтобы её рука выдержала, — и достаточно тяжелое, чтобы размозжить всё без остатка.
Поднимается и опускается, поднимается и опускается.
И только когда всё закончено и душа погибшего поднимается к потолку, который заменяет тут небо, — она небрежно бросает молоток на останки и с чувством выполненного долга отправляется спать.
Всё в порядке.
Она наказала за измену.
Всё хорошо.

* * * * *
За завтраком у него трясутся руки, и он не может удержать в них нож, выпачканный в джеме.
Она внимательно поглядывает на него из-под опущенных ресниц.
Он не спросит, кто это сделал.
Он не поинтересуется, как это произошло.
Вполне вероятно, что он догадался.
В том числе и о том, что она догадалась.
В любом случае, теперь всё равно, и нет никакой разницы.
Зато он будет знать, что ей нельзя изменять.
Что его душа, его пальцы, вся его нежность, любовь, воодушевление, вдохновение — всё то, что составляет его, принадлежит ей.
А не какому-то там старому заплесневелому вонючему оргáну.
Который со вчерашней ночи представляет собой груду обломков.
Ибо нефиг.

В раздел "Фанфики"
Наверх