Есть любовь, похожая на дым:
Если тесно ей - она дурманит,
Дай ей волю - и ее не станет...
Быть как дым - но вечно молодым.

Есть любовь, похожая на тень:
Днем у ног лежит - тебе внимает,
Ночью так неслышно обнимает...
Быть как тень, но вместе ночь и день...

И. Анненский. Две любви

1

Мы живем вместе вот уже три месяца. Впрочем, ни о каких «мы» речь не идет. Есть лишь «я и он». Мы по отдельности пытаемся жить так же, как жили раньше. Он пишет музыку, мучает свою жуткую оперу, одиноко бродит по саду (мы переехали за город, так ему спокойнее, что я не сбегу), просыпается каждую ночь от кошмаров, почти не ест и запрещает мне вмешиваться в его жизнь, при этом постоянно вмешивается в мою. Для него не существует ни приличий, ни правил — но к этому я уже немного привыкла. Я продолжаю петь в Опере, причем добираюсь я туда сама, доходя пешком до деревеньки, а оттуда на дилижансе, и это занимает у меня больше двух часов (не хочу, чтобы там знали о моих отношениях с мужчиной, даже узаконенных церковью и государством), продолжаю заниматься рукоделием (кое-что я продаю, чтобы заработать больше — сбережения Эрика довольно велики, но я не могу позволить ему их сильно тратить)... Единственное, что меняется в моей жизни в корне — я совсем одна. С Раулем со дня моей помолвки с Эриком я не виделась, но, по слухам, он уехал на Северный полюс. Матушки Валериус не стало спустя неделю после нашей свадьбы. Эрика это не волновало, так что все тяготы устройства похорон легли на мои плечи. Бывший Призрак запретил мне носить траур, а я не осмелилась взбунтоваться. Для меня его слово — закон.

Я пыталась остаться собой, но сейчас как никогда понимаю: меня затянуло в эту бездну отчаяния целиком.

Я сижу на диване в нашей крохотной гостиной, занимаясь вышивкой на скатерти. Ее я планирую продать, но мне нравится сам процесс — единственное, что остается приятным в моей жизни.

За окнами — июнь.

В саду расцветают все новые и новые цветы, которые посажены здесь нашим единственным слугой — старым садовником, немного подслеповатым, но очень преданным этому месту. Из окон второго этажа видно чистую речку, протекающую вдали. Деревьев здесь тоже достаточно, но за пределами сада по большей части — нетронутые поля. Они усыпаны дикими цветами, среди которых полным-полно кузнечиков (их стрекот очень успокаивает меня), и мне нравится там гулять.

Тихий, безветренный вечер спускается на наш уютный уголок, и я особенно остро ощущаю свое одиночество.

Так больше не может продолжаться.

Я сойду с ума, если не поменяю образ жизни. Я уже значительно изменилась, но не хочу больше так жить. Мне нужно как-то разорвать этот порочный круг.

Я не имею ничего против Эрика. Да, он странный, да, не тот, кого я в романтических грезах представляла своим мужем, но он... он удивительно мой человек. Я знаю его дольше, чем кого-либо. Я привыкла ко всем его недостаткам и по-детски влюблена в его достоинства.

Мы могли бы стать самой настоящей семьей.

Я верю, что «он и я» способно превратиться в такое простое и понятное «мы».

Я знаю, что все можно начать если не с чистого листа, то просто — начать.

Ради того, чтобы стать вновь счастливой, я на многое готова.

И сейчас я впервые за долгое время смотрюсь в зеркало. Мне хочется быть красивой для него. Прекрасно понимаю: все, что я собираюсь делать, не будет легким. Нам нужно время, но как раз его у нас предостаточно.

Я готова ко всему.

Долго привожу свою прическу в порядок, уже укрывшись в своей спальне (здесь их две, и мы живем раздельно — слава богу, что я заставила Эрика обставить его комнату по-человечески, а не как раньше. В гробу, по крайней мере, он больше не спит). Надеваю новое платье, которое сочетает в себе и строгость, и красоту. Мне нравится его материал — шелк скользит между пальцев, он легкий и приятный. Я обычно не ношу подобное, но сегодня я решаю все изменить и начинаю по традиции с себя. Чуть-чуть душусь — эти духи Эрик подарил мне спустя месяц с нашей свадьбы, и я ни разу не пользовалась ими. У них легкий, очень невесомый аромат — аромат нежности и тепла. Нет, конечно, меня всего лишь окутывает цветочный флер, но это попадание в мой образ меня удивляет.

Порой мне кажется, что некоторые вещи обо мне Эрик знает лучше, чем я сама.

Прохожу на кухню. Здесь уютно и светло. Царит порядок: Эрику нравится, когда все расставлено, будто бы в алхимической лаборатории. Это его территория: как-то негласно именно он, а не я, отвечает за наши приемы пищи.

Но сегодня мне хочется попробовать пойти против этой традиции.

Я варю овощной суп. Аромат от него исходит совершенно дивный: пряные травы делают свое дело. Морковка, картошка, фенхель, немного перловой крупы... Я в восторге от получающегося блюда. Солю, немного перчу и понимаю, что теперь Эрику точно должно понравиться.

Нарезаю деревенский хлеб. Вкус у него совершенно особенный. Съедаю корочку с солью — маленькая слабость почти взрослого человека.

Эрик приходит довольно поздно, как всегда уставший и абсолютно отстраненный от реальности. Мне хочется подбежать к нему, обнять — как и всегда в течение этих трех месяцев. Знаю, что он в ужасе отшатнется, с недоверием взглянет на меня и спросит, чуть обиженно глядя мне прямо в глаза: «Что Кристине нужно от Эрика?».

Если бы мне хватило хоть раз смелости объяснить, что.

Но я лишь глупенькая Кристина, лишь та, кто в его понимании, ненавидит его и живет с ним только из жалости...

Это неправда. Я его никогда не ненавидела. Боялась? Да, до смерти боялась. Сейчас он больше не внушает мне страха, потому что с того момента, как он и я покинули подвалы Оперы, мы оба сильно изменились. Эрик стал немного спокойнее, а я... я вдруг поняла, что, если не считать отвратительной внешности да порой неоправданной жестокости (не ко мне, на меня он боялся поднять руку с самого начала; нет, к тем, кто пытается мешать ему жить по-своему), он может быть совершенно нормальным, если не сказать — хорошим человеком.

Я не питаю иллюзий насчет того, что он бы смог найти себе толпу друзей и стать добропорядочным гражданином. Боже упаси! Эрик — это Эрик, со всеми его недостатками, со всеми несовершенствами.

Но он тоже заслуживает быть счастливым.

Я подхожу к нему и в нерешительности замираю. Эрик уже привычно ставит трость в подставку для зонтов и обращает неожиданно пытливый взгляд золотистых глаз на меня.

При свете дня они не кажутся такими пугающими, по крайней мере, они выглядят скорее медово-карими, нежели чисто желтыми, какими были в подземельях при тусклом освещении.

— Кристина что-то хочет сказать Эрику?

Он нервно сжимает в руках какой-то небольшой сверток, но я не решаюсь поинтересоваться его содержимым.

— Да. Я приготовила вам ужин. Хочу, чтобы мы сегодня поели вместе.

Эрик отступает на шаг, пораженно глядя на меня.

— Но... но... Эрик же... неужели Кристина думает, что он, такой ужасный монстр, согласится... портить ей аппетит...

Я прерываю его бессвязный лепет, просто накрывая ладонью его рот, который не сокрыт этой жуткой черной шелковой маской.

— Эрик, я знаю, что вы голодны. Пожалуйста, поешьте с вашей женой.

Я прежде никогда не говорила о себе, как о его жене, и, когда я снова даю ему возможность говорить, Эрик порывисто сжимает мою руку.

— О, Кристина, Эрик... — он не в силах сказать нечто большее, и я это понимаю. Мягко высвобождаю руку и улыбаюсь.

— Прошу же, идем!

Он безо всяких возражений следует за мной, и это поражает меня более, нежели его первая реакция на мое предложение.

Присаживается за стол (у нас нет столовой, Эрик счел это лишней тратой денег) и смотрит на меня.

Меня невольно начинает потряхивать от труднообъяснимого страха.

Разливаю по тарелкам горячий суп, приношу нарезанный хлеб. Чувствую, что Эрик следит за каждым моим шагом.

— Спасибо... — слышу вдруг я впервые из его уст. Раньше... раньше было не за что. Он умолкает и тихо принимается за еду.

Я тоже ем молча. Пока не надо ни о чем расспрашивать.

— Эрик может... может подарить Кристине кое-что?

Его тарелка уже пуста, а чай выпит. Я тоже покончила с едой, но продолжаю таскать хлеб с тарелки и есть его с солью.

— Вы не должны спрашивать позволения на такие поступки, — надежда в его глазах меркнет, но я продолжаю, — потому что вы вольны делать все, что сами пожелаете.

— Тогда... Кристина может встать и закрыть глаза?

Я поднимаюсь и послушно закрываю глаза. Его ледяные пальцы касаются моей шеи. Мягко, нежно, так, словно бы он пытается мне открыться хотя бы на миг.

Чувствую какую-то тяжесть на шее.

— Кристина может открыть глаза...

Поспешно опускаю взгляд вниз — на моей шее золотой кулон на цепочке с каким-то, судя по всему, довольно дорогим камнем.

— Спасибо, — поднимаю на него глаза и улыбаюсь. Внезапно мне приходит в голову глупейшая идея. — Эрик, я понимаю, что моя просьба безумна, но... можно вас обнять? Я знаю, вы не любите прикосновения, но... пожалуйста!

Он ошарашенно смотрит на меня и едва заметно кивает.

Я прижимаюсь к нему, крепко обхватывая за талию. Моя голова ему достает только до груди. Сердце бывшего учителя отчаянно колотится, и он неуверенно прикасается к моим плечам, будто не веря в происходящее.

Мы стоим так несколько долгих минут.

Это первый раз, когда Эрик уходит к себе со счастливой улыбкой.

2

С того ужина прошла целая неделя. Каждый вечер я готовлю нам ужин, и Эрик волей-неволей остается. Меня это вполне устраивает — его испуганное молчание, едва слышное «Спасибо» и каждый день буквально мгновение объятий после. К тому же, я заметила, что кошмары стали ему сниться реже. По крайней мере, я не просыпаюсь по нескольку раз за ночь, и это, безусловно, идет мне на пользу.

Но наши отношения меня все равно категорически не устраивают. Я хочу приручить Эрика, как иные люди приручают диких зверей. Хочу сделать его своим мужем, который будет не просто любить меня, как неземную музу, а позволять себе целовать меня...

Не могу сказать, что мысль о его прикосновениях мне очень приятна. Да, я могу смело сказать, что Эрик мне не безразличен, но довериться ему настолько... Когда я представляю себе его лицо, меня охватывает дрожь, и хуже всего то, что Эрику это известно.

Я не хочу причинять ему боль.

Хочу видеть его тихую и скромную улыбку. Хочу услышать его смех. Хочу сделать его счастливым.

Хочу — и не могу.

Я думаю о нем все время, ищу способы помочь ему, но не нахожу.

* * *

Проходит еще неделя.

Утром Эрик варит кофе на двоих, и я добавляю себе нужное количество молока. В какой-то момент Эрик начинает наливать мне молоко сам.

Я оставляю ему всевозможные милые записки по дому. В них какие-нибудь теплые слова, и я знаю, что он их находит и уносит к себе.

Каждый вечер я нахожу букетик полевых цветов в стакане у себя на столе и несколько мелодичных музыкальных фраз, написанных очень аккуратно — и я знаю, чего ему эта разборчивость стоит.

Я сама втайне от Эрика глажу его рубашки, потому что замечаю, что доверять это девушкам в прачечной — полное безумие.

Сломанная мебель в нашем доме сама собой восстанавливается, и я поражаюсь тому, как Эрик подмечает даже такие мелочи, как оторвавшаяся подкладка на стуле.

Ему вдруг становится не все равно.

Или это дело в том, что изменилась я?

Мы почти не видимся, но ухаживаем друг за другом, как дети. Я действительно впервые за все свое пребывание с ним в одном доме чувствую себя комфортно.

Между нами словно бы возникает какая-то особенная связь.

Больше всего я боюсь ее разрушить.

* * *

Я возвращаюсь с работы очень поздно. Меня задержали директора — хотели поговорить со мной насчет новой постановки "Риголетто" и моей роли — слегка легкомысленной, доброй, верной и немного наивной Джульды.

Разговор затянулся, но окончился весьма положительно: премьеру назначили через полгода. К репетициям я приступлю уже на следующей неделе.

Я еду домой в сумерках, которые сгущаются очень быстро. На часы предпочитаю не смотреть — и так знаю, что в это время обычно уже ужинаю с Эриком. Он меня никогда не встречает, даже если речь идет о половине десятого, как обычно. А сейчас, думаю, я буду идти по дороге к дому, когда время будет к одиннадцати.

На остановке меня ждет сюрприз.

Из тени дома появляется темная фигура, нервно сжимающая трость и чуть приподнимающая при виде меня шляпу.

— Эрик... Господи, вы меня встретили... я так боялась, что мне придется идти одной! Спасибо...

Он низко наклоняется к моей руке и едва касается ее губами.

Чувствую: он смущен и взволнован. Улыбаюсь уголками губ.

Беру его под руку, и Эрик напрягается. Я чуть поглаживаю его по предплечью.

Надо как-то успокоить моего ангела...

Я не могу. Попросту не умею.

Он весь напряжен; такое чувство, что внутри него натянута тонкая струна. Прикоснешься не так, и она лопнет.

Вместе с ней лопнет его доверие ко мне.

Я робко жмусь к нему: прохладный летний ветерок забивается ко мне под платье. Ощущаю на плечах странную тяжесть и тепло, поднимаю глаза на Эрика и понимаю, что он накинул мне на плечи свой плащ.

— Эрик, а если вы замерзнете?

— Чепуха. Эрик никогда не мерзнет.

Осторожно касаюсь его ледяных пальцев.

— Можно... можно задать вам очень нескромный вопрос? — получаю странный кивок и испытывающий взгляд. — Почему... почему у вас такие холодные пальцы? Всегда?

— Эрик не знает... его руки мерзнут всегда, даже если ему жарко. Он должен много работать, чтобы руки согрелись.

Я беру его руку в свою, больше не держа учителя под руку, и начинаю энергично растирать двумя руками.

Сначала он пытается довольно вяло вырваться, а потом — расслабляется. Я вижу: ему даже приятно, когда я подношу его ладонь к самым губам и выдыхаю теплый воздух в своеобразный "мешочек" из наших сжатых рук.

И постепенно его руки хоть ненамного, но становятся теплее. Но ведь главное же не это... главное — полный любви и нежности взгляд этих странных золотистых глаз.

Мне не хочется его отпускать.

Ни на мгновение...

Но приготовленный моим ангелом вкусный ужин ждет, и я с удовольствием спешу на кухню.

У меня такое чувство, будто я снова пробилась чуть глубже в ледяную стену из плотно переплетенных между собою страхов, иллюзий, несбывшихся надежд, осколки которых вделаны в это вязкое вещество отчаяния, как в цемент; сквозь стену, которую он выстраивал столько лет...

Все это очень трудно.

Я осознаю это.

Но мне так приятно видеть улучшения в его состоянии...

* * *

Ночью после этого странного возвращения домой вдвоем мне снится Эрик.

Он играет мне, мы поем дуэт Отелло и Дездемоны. Я... я снова стремлюсь сорвать с него маску, не помню ни его лица, ни того ужаса, что последует за ним, не помню ничего, только свое желание прикоснуться, увидеть...

Он манит меня своей чертовой музыкой, своим голосом...

Срываю маску.

И снова этот ужас наваливается тяжелой волной, и снова боль, отчаяние и страх...

Я просыпаюсь в слезах.

Долго лежу, закутавшись в тонкое летнее одеяло с ног до головы. В комнате гуляет все тот же легкий прохладный ветерок, под окнами цветет куст жасмина, источающий едва уловимый аромат.

Вся эта красота меня не радует.

Эрик мне так много простил...

А я ему — нет.

Не сказала, что простила. Не дала знать, что со многим покончено, что это лишь воспоминание, лишь наш дурной сон...

Эрик кричит за стенкой, просыпаясь от кошмара.

Я очень хочу ему помочь, но не в силах.

Мысли разбегаются.

Я, должно быть, больна им, своим учителем и мужем. Он мучает меня даже во снах, мучает своим образом, притягивает к себе и снова заставляет отпустить...

Все так странно... так неправильно, так сладковато-горько...

Душная, тяжелая дремота наваливается на меня, и я снова засыпаю, а во сне опять эти проклятые золотистые глаза...

3

На дворе стоит июль, и у меня сегодня выходной.

Сезон мы закрыли три недели назад, а репетиционный процесс летом отнимает гораздо меньше времени, нежели спектакли и дополнительные репетиции.

Так что у меня образуются лишние свободные деньки, и я продолжаю бессовестно вторгаться в мир Эрика. Это уже становится делом принципа: вытащить его из раковины, сделать немного счастливее, помочь...

Я вижу: ему и самому этого хочется, но он боится.

Без моей поддержки у него не хватит мужества.

Я сижу на заднем крыльце, которое выходит в сад, и смотрю, как мохнатый шмель, низко жужжа, летает между кустами цветущего шиповника. Мне всегда нравились эти цветы... Они привлекают ос и пчел, это их минус, но хрупкая красота этих насыщенно-розовых лепестков — это совершенно особенная природная насмешка над пониманием мною совершенного.

За мной скрипит дверь, и на крыльцо неслышно выходит Эрик. Я знаю это, даже не оборачиваясь. Он здесь, смотрит на меня, наверняка с интересом разглядывая венок из белого клевера в моих светлых волосах.

— Эрик не помешает Кристине, если он присядет? — вот такая витиеватая фраза звучит вместо "Вы позволите присесть?" или "Я не помешаю?".

— Нет... — я чуть подвигаюсь, чтобы Эрик мог сесть рядом. Он опускается на немного скрипящие доски и чуть наклоняет голову, глядя на меня. Я рассматриваю его: темные брюки даже летом и выглаженная мною белая рубашка. Темные волосы взъерошены, на лице — черная маска, открывающая тонкие губы. — Можно вас спросить? Почему вы всегда говорите вот так... так странно?

— Эрика приучили произносить предложения таким образом, чтобы он не мешал никому своей личностью и идеями и стал лишь именем, о котором можно сказать "Эрик сделал что-то". Он, Эрик, — пустое место.

— Но это не так! — я ужасаюсь его словам и равнодушному тону.

— Почему же? Эрика все устраивает...

Я вздыхаю.

— Серьезно? А меня — нет. Не хочу, чтобы вы... вы так думали.

Он вздыхает и смотрит мне в глаза. Кладу ему голову на плечо. Он напрягается, нервно сжимает руками торчащие худые колени. Я не решаюсь вернуться в предыдущее положение.

— Зачем... зачем это Кристине? Она не понимает... Эрику нельзя ничем помочь.

Касаюсь его щеки.

Он не должен так думать.

Не должен!

— Пожалуйста... мне так будет гораздо легче.

Он судорожно перехватывает мою руку.

Волнуется.

Будто бы я спокойна...

— Эрик, я очень вас прошу... ради меня, — выпаливаю я на одном дыхании и продолжаю говорить гораздо спокойнее и увереннее. — Вы хотите пойти пособирать со мной бруснику? Она уже созрела, особенно на вырубках.

— Эрик... — он ловит мой предостерегающий взгляд, — я... хотел бы.

Он вцепляется еще сильнее в свои колени.

Я не знаю, стоит ли мне притворяться, что я этого не замечаю.

— Прекрасно! Тогда я сейчас захвачу бидон и еще кое-что и пойдем. Кстати, на вашем месте, я бы избавилась от черного... Сегодня действительно жаркий день, а мы пойдем через поля.

Не уверена, что он меня послушает, но я, по крайней мере, стараюсь предупредить.

Я спешу на кухню.

Беру бидон, в небольшую сумку кладу две миски, бутыль с водой, соль в маленькой баночке и поджаренный еще утром хлеб. Надеваю неброское, практически деревенское темно-зеленое платье из какой-то недорогой ткани, переобуваюсь в удобные старые туфли, надеваю простую шляпку, украшаю ее своим венком и выхожу обратно на крыльцо.

Постоянное пребывание на улице вредит моей коже: у меня начинает проявляться загар, и я переживаю, не заставит ли это обстоятельство Эрика перестать считать меня красивой.

Он ждет меня все в той же одежде, разве что сменил маску на такую же точно белую. Она немного пугает меня, но я не подаю виду.

— Готовы? — он согласно кивает и берет у меня сумку и бидон. Не возражаю.

Мы идем по тропинке к полям, а там — по колено в траве. Я не беру его под руку, напротив, немного отдаляюсь — мне слишком хорошо, и думать о чем-то помимо того, насколько этот день хорош, вообще не хочется. Эрик следует за мной с легкой улыбкой.

Все это ново для него, я вижу.

Я полна надежд касаемо этого дня.

Мы идем молча, постепенно переходя с поля на протоптанную дорогу по опушке леса.

Эрик идет очень быстро и ровно, я же все время отвлекаюсь на всевозможную красоту вокруг: вот тут выгибается причудливо коряга, здесь пролетает золотистая бабочка, а здесь растут красивые цветы...

Постепенно — где-то через час ходьбы по жаре — мы доходим до вырубок, чуть углубившись на последние минут десять в лес. Здесь, среди поваленных деревьев, есть особые полянки, на которых просто россыпи красных ягод.

У Эрика горят глаза от радостного возбуждения, и я наконец-то выдыхаю.

* * *

Через два часа бидон полон, а мы наелись брусники почти до отвала. На рубашке Эрика несколько красных пятнышек сока, да еще пара на маске у рта. Он закатал рукава, и все это время вижу его жилистые сильные руки, но это не внушает мне отвращения, а, напротив, притягивает.

Я странная.

Порой я не понимаю сама себя.

— Думаю, мы можем пройти немного до реки, — убираю наши миски в сумку и беру ее сама, а Эрик тут же закрывает бидон крышкой и идет за мною следом. Почти все время работы мы молчим — понимаем во многом друг друга без слов.

Спускаемся по откосу к реке и устраиваемся на берегу, поросшем травой.

Я опускаюсь прямо на землю и достаю воду и хлеб с солью. Делаю несколько маленьких глотков и протягиваю бутылку Эрику.

Он лежит на траве рядом, и я вижу, что ему очень жарко. Он жадно пьет. Слава богу, тут около литра — за раз не выпьет.

Подхожу к воде и умываюсь.

— Эрик, вы бы тоже умылись — легче станет... и... — я не знаю, как сказать об этом так, чтобы его не задеть, — маску... если бы вы сняли маску, было бы легче.

— Эрику хорошо, — но я прямо читаю зависть в его взгляде.

— Я не буду смотреть. Обещаю. Можете потом лежать на боку, отвернувшись от меня. Пожалуйста... дайте себе отдых.

Мой голос, наверное, звучит сейчас очень жалко, но это почему-то действует: он встает и спешит снять маску, присев у кромки воды.

Я тут же отворачиваюсь.

Не уверена, что я готова. Не уверена, что он готов.

Мы оба трусим и боимся неизвестности. Мне больно от этого... но я не в силах разорвать этот круг.

После умывания Эрику явно легче. Он садится рядом и жадно ест предложенный хлеб, совсем немного соля его и запивая водой.

Я глажу его по спине.

Сначала он нервничает, потом расслабляется. По волосам его стекает вода — ему действительно было очень жарко.

Мы сидим в тени деревьев, но ветерок тут тоже есть, и к тому же это место просто потрясающе романтичное.

Эрик устало ложится на бок.

Надо дать ему отдохнуть.

Собирать ягоды не самая простая задача, особенно для не очень привычного к этому человека. Едят слепни, мошки, комары; все время приходится наклоняться, все пальцы в соке, очень липкие и сладкие, даром что ос нет...

— Эрик... Эрик может еще немного здесь полежать?

— Давайте вы все-таки выползете на нагретую солнцем часть земли... а голову оставьте в тени.

Он не спорит.

Устраивается и расслабляется.

Спустя полчаса он уже засыпает, переворачиваясь на спину, и теперь я могу отчетливо рассмотреть его черты лица.

Острые скулы, выдающийся узкий подбородок, высокий лоб — детали, придающие его облику странную красоту, если о ней вообще можно говорить в нашей ситуации. Эрик некрасив, и это отчетливо видно. У него нет носа, брови — тоненькие ниточки светлых волос, а губы очень тонкие. Веки у него полупрозрачные, и это пугает. Обтягивающая весь череп кожа желтая, даже не столько желтая, сколько сухая, болезненного оттенка, с проступающими на ней тоненькими венами. Под глазами у Эрика — темные тени; видимо, так сказывается недостаток сна.

Он спит, чуть приоткрыв рот. Я осторожно опираюсь спиной на ствол дерева, вытягиваю ноги и кладу голову Эрика к себе на колени. Он не просыпается: в первый раз с нашего знакомства его сон настолько глубок.

Я принимаюсь чуть заметно поглаживать его по волосам.

Меня захлестывает совершенно необъяснимая нежность.

Но это не отменяет моего страха перед его лицом.

* * *

Бужу его только спустя полтора часа — нам надо еще дойти до дома.

Он верит (или весьма ловко делает вид, что верит) моим словам о том, что я все это время тоже спала, и мы оба были во сне, когда он положил свою голову мне на колени. Он спешит надеть маску, чтобы я не увидела ничего лишнего.

Не хочу его ни в чем разочаровывать.

Домой мы тоже идем сквозь поля. Эрик очень задумчив, но ничего особенного у меня не спрашивает, только напевает какую-то немного вульгарную песенку и нервно крутя в руках веревку с узелками, прицепленную к бидону. Перехватываю его руки.

Когда мы подходим к нашему дому, я впервые за долгое время верю, что мы справимся.

Эрик улыбается всю дорогу.

4

На следующий день Эрик запирается у себя и на мои попытки покормить его или хотя бы просто достучаться не реагирует.

Меня это беспокоит.

Такое чувство, что я его чем-то задела, но у меня нет даже идей, чем.

На улице очень душно, солнце палит немилосердно; воздух недвижим, но это затишье мне не нравится.

Ближе к вечеру музыка, доносящаяся из его комнаты, начинает въедаться в мое сознание, не давая дышать. Эти громовые раскаты предвещают бурю.

За окнами стягиваются тяжелые тучи, и я бегаю по дому и закрываю окна. Снимаю белье с веревки в саду и отношу его в дом, а сама выхожу с чашкой чая на крыльцо.

На мне серое строгое платье, вернее, оно было бы таковым, если бы не было расшито серебряными нитями. Я чувствую, что я похожа на маленькую тучу: удивительно вписываюсь сейчас в атмосферу сада.

Внезапно из дома до меня долетает отчаянный аккорд, и в тот же момент напряженное до предела небо прорывают струи дождя.

Такого ливня я уже давно не помню.

Спешу убраться в дом и закрыть дверь.

За окнами самое настоящее стихийное бедствие, а в такт молниям и грому воет музыка.

Внезапно она стихает, и тревога окутывает мое сердце: гроза только приближается к нашему домику, Эрику еще рано замолкать, если он решил аккомпанировать грозе.

Я осторожно поднимаюсь наверх.

Эрик расхаживает по комнате: слышу его беспокойные, почти болезненно напряженные шаги. Испытываю дикое желание вломиться к нему, но он вдруг распахивает дверь.

У него дрожат руки.

— Кристина... Эрик не ждал вас сейчас... но входите, входите!

Я вхожу, прикрыв за собой дверь.

Что с ним? Почему он так дрожит?

Наши взгляды встречаются, и я замечаю в золотистых глазах страх.

За окном резко грохочет гром, и комнату озаряет молния. Эрик вздрагивает и чуть приближается ко мне, будто бы ища защиты.

Я смотрю на него удивленно.

— Вы замерзли? Хотите чаю?

Он робко кивает, и я спешу за обещанным.

* * *

Когда я возвращаюсь, Эрик сидит в углу комнаты с закрытыми глазами, сжавшись в комочек и заткнув уши, и мелко дрожит.

Я опускаюсь рядом, отставляя чашку на столе. Отвожу руки от его ушей.

Он не поднимает на меня взгляда.

— Эрик... — мой голос звучит очень хрипло, — что с вами?

Он резко вцепляется в мою руку — сильно, до боли.

— Эрик... Эрику страшно.

Он почти плачет.

Прижимаю его к себе, обняв за плечи.

Крепко-крепко.

Я его не отпущу. Ни сейчас, ни позже.

Его страх иррационален, и в эту минуту он — неопытный ребенок.

Горячее дыхание обжигает мою шею.

Успокаивающе глажу его по спине.

Бедный, бедный...

Он жмется ко мне, будто котенок. Я бессильна — не могу его успокоить.

Закрыть шторы? Мне даже не встать, так крепко меня держат его ледяные пальцы.

Я осторожно касаюсь его волос.

Ерошу их и почти неощутимо касаюсь губами.

— Кристина... — едва различимо срывается с его губ. — Кристине надо остаться... Кристина нужна Эрику.

Он всхлипывает.

— Посмотрите на меня, — я не выдерживаю. — Эрик, посмотрите мне в глаза.

Он с трудом приподнимает голову и смотрит, вжав голову в плечи, будто ожидая удара.

— Выпейте... вот, выпейте чаю, — пододвигаю к нему чашку с ромашковым чаем. Должно успокаивать... — Всего пару глотков.

Он продолжает держать меня за руку, но все же послушно пьет. Не задает никаких вопросов — его все еще трясет.

— Эрик, — шепчу я, — почему вы боитесь грозы?

— Потому что... потому что Эрик умрет в грозу.

Он выдавливает эти слова едва слышно.

— Ч-ч-что? — большего бреда я никогда не слышала.

— Мама говорит, что Эрика принесла гроза... он — порождение мрака, чудовище... и однажды гроза его заберет, и мама будет счастлива.

Он не в себе.

Его глаза горят абсолютно безумным огнем, весь он трясется, и хуже всего то, что я не знаю, как пробиться через это безумие к сознанию моего учителя.

— Эрик, — я не вполне уверена, что сейчас говорю верные слова, — вы не чудовище. Вы мой муж, и я против вашей смерти. Слова вашей матери — просто бред, призванный ранить вас. Только и всего. Это неправда.

Я заставляю его подняться на ноги и дойти до постели. Усаживаю и встревоженно всматриваюсь в эти странные глаза.

— Мама не должна сердиться на Эрика... мама должна простить его, — он вдруг абсолютно ошарашенно смотрит на меня, выпуская мою руку. Я в шоке смотрю на него.

Он видит во мне свою мать...

О боже!

Я вскакиваю и мчусь к себе, игнорируя его истеричное "мама!". Возвращаюсь со стаканом воды и снотворным.

— Мама, мама... ты вернулась... — он тянется ко мне со слезами на глазах.

— Мама вернулась, — я заставляю его выпить порошок. Сама не понимаю, что говорю, — мама никуда не уйдет.

Я надеюсь, что вынужденный сон без сновидений поможет его разуму отдохнуть.

Гроза потихоньку затихает.

Глаза Эрика закрываются, и он падает на бок на одеяло. Я осторожно снимаю с него ботинки и укрываю пледом. Снимаю маску.

Что это было?

Почему Эрик увидел во мне свою мать? Что она с ним делала, что его реакция была такой дикой?

У меня тысячи вопросов.

Я сижу рядом.

Эрик никогда не был нормальным, но сегодня я по-настоящему испугалась.

Надеюсь, все это — лишь единичный случай.

Хотя что за бред... это будет повторяться каждую грозу.

Страх очень сложно искоренить.

Практически невозможно, если быть честной.

Но все же... это Эрик.

Я хочу ему помочь.

* * *

Эту ночь я провожу у его постели. Он спит, беспокойно ворочаясь, но не просыпается. Я иногда начинаю дремать подле него, но почти тут же открываю глаза.

Я полна страха.

Мне нужно понять причины всего...

Чувствую, как сон завладевает мной.

Закрываю глаза.

Ложусь рядом.

Я обязательно что-нибудь придумаю.

5

Я просыпаюсь, когда Эрик еще спит. Он обнимает меня, прижимая к себе, будто плюшевого мишку — ребенок. Мне и стыдно за подобное поведение, и приятно чувствовать себя нужной. Меньше всего хочется покидать его объятия. Так уютно... так тепло!

Я чувствую: ему нужна я.

Но это осознание только сейчас становится до такой степени полным, каким должно было быть всегда.

Чувствую, как он ворочается, притягивает меня к себе крепче, сильнее.

У меня нет сил встать.

Но надо... Мне надо уйти.

Эрику не стоит знать, что я провела с ним ночь, когда он был без маски и в таком состоянии. Я уважаю его достаточно, чтобы никогда впредь не говорить об этом.

Он не поймет причин, побудивших меня сделать это.

Я знаю это точно.

Встаю. Ухожу из спальни на цыпочках.

Смотрюсь в зеркало у себя и вижу, как растрепались волосы, как блестят глаза и горят щеки.

Я... я влюблена?

Не знаю.

Причесываюсь, привожу себя в порядок и спешу в сад.

* * *

Старый Бен в саду возится с цветами. Я слышу его кряхтение, когда он наклоняется к петуниям, что растут на небольшой клумбе. Я сижу на скамейке и задумчиво наблюдаю за ним, оставаясь незамеченной за огромным цветущим кустом белоснежного жасмина.

Садовник поливает темно-розовые петуньи и отходит чуть дальше, к нескольким розовым кустам.

Теперь он совсем близко, и я впервые решаюсь с ним заговорить. Чтобы не сойти с ума, мне нужно общаться с кем-то помимо Эрика.

— Красивые, — негромко говорю я, подходя к Бену, который выстригает засохшие ветви из одного из кустов.

— Да, мадам, — он выпрямляется и смотрит на меня с выражением некоторого торжества, — а я-то все гадал, когда же вы со мной заговорите...

— Вот как? — я немного ехидно улыбаюсь. — И почему вы были столь уверены в этом?

Он многозначительно пожимает плечами, мол, все поймешь сама.

— Эту розу Эрик назвал в честь вас. Он посадил ее сам, — Бен показывает мне на совсем крохотный кустик, на котором уже проклевываются первые бутоны.

— В честь меня? — это звучит очень трогательно. У меня замирает сердце.

— Да... он действительно дорожит вами, мадам.

Я задумчиво смотрю на него.

— Откуда вы знаете?

Его губы трогает кривая улыбка.

— Это видно. Да и все же... Эрик доверяет мне достаточно, чтобы иногда откровенничать со мной... хотя ему это и трудно, но это вы и без меня знаете, мадам.

Я киваю.

Что-то об Эрике мне все же известно.

Старый Бен задумчиво смотрит на меня. Изучает? Испытывает? Как понять точно?

— Вы очень похожи на его мать, — наконец произносит мужчина. Я пораженно смотрю на него.

Хотя бы одно объяснение тому, почему вчера он увидел ее во мне.

Означает ли это, что ему нужна не настоящая я, а я, призрак его матери, так некстати похожий на нее?

А между тем старик продолжает.

— Я знал ее. Ее и мальчика. Эрика. С самого его рождения. Я был единственным человеком, которому он доверял... и, по-видимому, остаюсь им, потому что ваш взгляд сейчас... понимаю — он не настолько любит вас, чтобы доверять.

— Так не бывает. Если человек любит, он должен доверять...

Старый Бен пожимает плечами и опирается на свою вечную лопату, с которой пришел даже к розам.

— Вы действительно похожи на нее... на Мадлен. Это была удивительная женщина: сильная, красивая, очень умная и рассудительная. Она поддалась страстям лишь один раз, и результат, это странное порождение ее эмоций, вы можете видеть каждый день. Она любила только своего мужа, и даже когда она была вдовой... поверьте, меньше всего она хотела видеть в своей жизни Эрика. Он был своего рода ошибкой, которую она столько раз пыталась устранить еще до рождения...

Я морщусь.

С другой стороны, как бы поступила я?

Не знаю.

— Мадлен никогда не думала его убивать... я имею в виду, когда Эрик повзрослел. О нет... она просто хотела, чтобы он исчез из ее жизни. Хотела, чтобы он никогда не напоминал о себе. По-моему, это нечестно по отношению к бедному мальчонке. Она выдумала себе идеальную причину для ненависти — его лицо. Признаться, мадам, мне кажется, что хозяйка ненавидела в Эрике только себя.

Я вздыхаю.

Он не заслуживал такой жизни.

Какого это — жить, осознавая, что ты — лишь ошибка?

— Она морила его голодом, называла уродом, не позволяла касаться себя... Когда Эрик сбежал, ему было десять.

Я закрываю глаза.

Сейчас ему должно быть сильно за сорок, ближе к пятидесяти.

Сорок лет...

— Когда он вернулся... я был поражен. Думал, что умру, так и не увидев его. Все-таки, когда он еще был маленьким мальчиком, я уже был довольно пожилым мужчиной, и он стал мне почти сыном. Я рассказал вам это затем, чтобы вы, мадам, не думали о нем, как о монстре. Эрик лишь человек. И он заслуживает того, чтобы его любили.

Я киваю и чувствую, как к горлу подступает ком.

Я могла бы заплакать, но из глаз не выкатывается ни единой слезинки.

Я могу быть сильной ради Эрика.

— Подумайте об этом, мадам, — и он, прихрамывая и опираясь на лопату, направляется дальше вглубь сада.

— Спасибо, — негромко говорю я ему вслед, но я уверена, что он... что он услышит.

* * *

Я возвращаюсь в дом. Эрик уже встал, и он ждет меня с завтраком на кухне.

Он ощутимо нервничает.

Я обнимаю его вместо каких-либо пожеланий доброго утра, и мне чудится, что он прижимает меня к себе слишком нежно.

Эти объятия успокаивают его, и мы не говорим о вчерашнем.

Иногда такая ложь лечит измученную душу лучше любого обсуждения проблемы.

6

Я просыпаюсь от дикого вопля.

В какой-то момент мне начинает казаться, что Эрик в принципе не может нормально спать после того нервного потрясения, связанного с грозой. Он каждую ночь просыпается, проспав всего несколько часов. Этого ему мало, и под глазами у Эрика вновь залегают темные круги, заметные даже с маской.

Я встаю, накидываю пеньюар и иду к нему.

Так больше продолжаться не может.

Надо прекратить это безумие, это ужасное состояние, когда он сходит с ума в одиночестве.

Будет легче, если мы свихнемся вместе.

Я тихонько стучусь в дверь его комнаты.

Лучше бы я этого не делала.

За дверью звучит нечеловеческий рык, смешанный с плачем.

Я осторожно приоткрываю дверь.

Эрик лежит, укутавшись в одеяло с головой, и весь дрожит. Я даже не уверена, что будет, если я его коснусь. Наверное, он убьет меня на месте.

Комнату заливает свет луны, но окно плотно закрыто.

Ночь могла бы быть очень спокойной.

— Эрик, — негромко говорю я, — это я. Это Кристина.

Он выдыхает и осторожно выглядывает из-под одеяла так, что видны только золотистые, горящие в полумраке, глаза.

Несколько мгновений он изучает меня, будто бы не веря, что я могу очутиться в его спальне.

— У вас тут так душно... можно я открою окно?

— Да... — едва слышно.

Подхожу к окну и отворяю его, впуская свежий воздух в комнату. Потом опускаюсь рядом с Эриком на кровать.

Все это время он следит за мной. Будто проверяет, не сон ли я.

Глажу его по спине. Мягко, уверенно, ласково. Там, чтобы он понял: нужен. Нужен мне.

Эрик нервно выдыхает, постепенно расслабляясь. Дрожь, которая колотит его, становится тише, и он медленно выравнивает дыхание. Я позволяю себе эти действия, потому что вижу — иначе ему не удастся задремать.

Впрочем, он не спит даже сейчас: я успокоила его лишь внешне.

Но мне главное хотя бы выключить его из паники. Дальше дело наживное...

— Эрику... Эрику страшно, — он прижимается ко мне. Я сижу так, чтобы видеть его лицо, если он решится высунуться из-под одеяла. Хотя я понимаю причину тому, что он на меня не смотрит — не хочет, чтобы я видела его лицо.

Не могу сказать, что считаю его хоть сколько-то красивым.

Но это все весьма терпимо.

Разумеется, я просто привыкла за те две недели лжи...

Ложь, которая была ложью лишь наполовину.

Я не ненавидела Эрика.

Но боже правый, как я его иногда боялась!

— Шшш... — я глажу его теперь уже по голове. Бережно, нежно, как ребенка. — Что вам приснилось?

Он не отвечает, только болезненно жмется ко мне.

— Хотите, я останусь с вами на ночь?

Он облегченно выдыхает и говорит совсем еле слышно, но я разбираю.

— Да... Эрику очень одиноко... — и вдруг он напирает на слова: — мне! Мне одиноко!

Прижимаю к себе еще крепче, ложусь рядом.

Я не хочу тебя отпускать, слышишь?

Эрик не позволяет мне вырваться. Притягивает к себе, укрывает одним одеялом с собой, будто бы понимая вдруг, что я — его жена.

А я не протестую.

Он не смотрит на меня. Боится.

Я не знаю, как изменить этот страх.

Мягко касаюсь его волос.

— Я только хочу помочь... посмотрите на меня, мой ангел. Не бойтесь. Пожалуйста... ваше лицо, — я нервно выдыхаю, абсолютно не уверенная в том, что все происходящее реально и что я не скажу никакого бреда, — ваше лицо — это лишь лицо. Ничего больше. Пожалуйста... Эрик, мне больно, когда вы закрываетесь от меня.

Он вздыхает и вдруг, развернувшись, утыкается мне лицом в грудь.

— Эрик... Я не... не могу.

В его голосе звучит искреннее отчаяние.

Я баюкаю его, как ребенка.

— Хорошо... не сейчас. Когда-нибудь. Хотите, я спою вам?

Ночь делает нас ближе. Ночью мы ближе друг к другу.

Ночью мы — лишь те, кто мы есть.

Он начинает дышать спокойнее.

— Поговорите со мной, Кристина, — его прохладные руки обнимают меня за плечи. — Расскажите мне что-нибудь...

Слова даются ему с трудом.

Я чувствую: это все очень, очень много.

— Рассказать?

Я не знаю ни одной темы.

— Хотите, я расскажу вам о Швеции? Я выросла там, эта страна мне очень близка. Вы знаете, там красиво... Северное море, такое холодное, такое... жестокое, бьется о скалы, но там есть и песок. Море неоднозначно... Эрик, вы любите море?

— Да... особенно Средиземное, в Италии... но это сейчас не так важно. Кристина, продолжайте... — он не говорит, только шепчет, все время запинаясь, но этого достаточно.

— Оно такое соленое, что каждый глоток обжигает все внутри, словно бы перерождая тебя. А еще... еще там есть сосновые сопки с их потрясающим ароматом свежей хвои. Леса там дикие, необъятные, но прекраснее всего, наверное, открывать глаза утром и видеть из окон, как синее-синее море золотят первые лучи солнца.

Он улыбается. Я прямо-таки это чувствую.

Эрик постепенно расслабляется, и теперь он просто лежит рядом и держит меня за руку.

— Кристина... — он на несколько мгновений поднимает голову, и я вижу его лицо. У меня, наверное, чуть дрожат губы и приподнимаются брови от неожиданности. Я не могу сохранять лицо неподвижным, и я очень боюсь, что он разорвет наш зрительный контакт.

Глаза в глаза.

Как никогда прежде.

— Вы бы хотели когда-нибудь встретить рассвет с... со мной? — его пальцы гладят меня по раскрытой ладони.

Мне не надо думать вечность.

Я знаю ответ.

— Да... — шепчу я одними губами.

И тогда он целует меня в лоб.

Просто невесомо целует и тут же притягивает к себе.

Рассвет. Еще один. И еще...

И еще сотни рассветов в его объятиях.

Если все это — сон, то я не хочу просыпаться.

— Молчите, — шепчет он и только лишь обнимает.

Крепко.

Нерушимо.

Мое море. Дикое. Гордое.

Эрик.

Мой Эрик.

Я засыпаю. С ним.

Почти как жена с мужем.

7

Мы не говорим о том, что происходит между нами.

Днем Эрик носит маску, замыкается в себе, прячась в мир музыки и грез, из которого он вырывается только лишь для того, чтобы поесть со мной и просто прогуляться недалеко — я практически беру его под руку и тащу с собой вместе. Он оживает на глазах, но по-настоящему его время — поздняя ночь.

Ночи мы проводим вместе. Лишь он и я, сокрытые от мира. Лежим в объятиях друга друга и говорим, говорим... не понимаем порой своих слов, но знаем: так, единственно так, а не иначе. Я живу лишь этими ночами.

Эрик раскрывается мне с новых сторон: он архитектор и немного художник, факир и чревовещатель... Все его таланты завораживают меня, но изменить его власть над собой я не в силах. Это больше, это сильнее, чем я полагала прежде. Один лишь взгляд его золотистых глаз — и я готова следовать за их обладателем даже в ад.

Эрик рассказывает мне о своих путешествиях, с замиранием сердца пересказывает мне ужасы своих действий в Персии, не пытаясь даже оправдывать их. Весь его рассказ — это череда фактов, мыслей, образов...

Его голос превращает меня в странное существо, не способное адекватно оценить окружающую действительность.

Эрик гипнотизирует меня, а я не вижу смысла это менять. Он нужен мне: нужен таким, какой он есть, со всеми его недостатками и странностями.

Все это заставляет меня верить в то, что счастье — возможно.

Оказывается, мне нужен был Эрик, чтобы поверить.

* * *

На улице сгущаются тучи, и дождь медленно начинает накрапывать, касаясь лишь мимолетно земли. Август близится к концу, и я никак не жду, что сегодняшняя легкая духота окончится чем-то большим, нежели простой дождь.

Эрик уходит гулять один.

Когда небо прорезает первая молния, у меня замирает сердце.

Ужас сковывает мое сознание.

Эрик.

В грозу, под дождем... один! Господи, господи!

А если что-то случится? Если он не выдержит и упадет там, замирая от страха? Один, неспособный сдвинуться с места от сковывающего тело ужаса?

Мне надо найти его!

Найти!

Я вскакиваю с дивана, на котором сижу с вышивкой, выхожу на крыльцо, накинув лишь плащ поверх домашнего платья.

Дождь проливается на землю: капля за каплей, дрожа, мерцая, прибивая пыль к земле. Дождь, дождь...

Небо прорезает молния, и я выбегаю на пустую дорогу.

Я как в страшном сне — одна, кричу, зову, а его нет, нет... я стою, прижав руки к груди, я молюсь, но я бессильна.

Он не слышит.

Все сознание заполнено лишь одной фразой.

Где ты, где ты?

Я почти плачу. Бежать искать? Вдруг не туда, вдруг не так, вдруг все будет неправильно?

Этот вечер, переходящий в ночь, готов переполнить меня отчаянием и утопить в ужасе, проливающемся с небес с дождем.

Зову, кричу... все бессмысленно!

Нет, нет...

И тут я вижу его: он идет, шатаясь, идет сквозь дождь, идет ко мне...

Я зову его, и мой голос обретает силу. Кидаюсь к нему.

Мне в ответ прилетает едва различимое за шумом ливня мое имя.

Сокращаю расстояние между нами.

Эрик притягивает меня к себе, и я со слезами прижимаюсь к его насквозь мокрому жилету.

Господи...

— Зачем? Ради всего святого, зачем... зачем вы это сделали? Ведь вы знали, знали!

Легкая улыбка трогает его губы.

— Эрик хотел перебороть страх, — я поддерживаю его, потому что ноги у него заплетаются, да и сам он весь еще дрожит. — Он не хочет быть... быть таким слабым. Он хотел... хотел стать лучше. Лучше для Кристины.

Знаете это чувство, когда ты катаешься на коньках, катишься все быстрее, быстрее и вдруг падаешь на лед? Это ощущение собственной неуклюжести и поражения ни с чем не спутаешь.

Я ощущаю, как на меня вдруг наваливается вина.

А что для него сделала я?

Я — просто ничтожество.

На мои глаза вновь наворачиваются горячие слезы, только что высохшие.

— Простите меня! Эрик, я... я такая... такая глупая... — у меня нет сил на него кричать. Нет права.

— Когда я думаю о вас, — он говорит очень-очень тихо, но я различаю каждое слово, — я забываю обо всем мире. Я... справлюсь.

Я не в силах больше безучастно смотреть в эти золотистые глаза.

— Эрик... — мы заходим в дом, но все это неважно. Важно лишь то, что он смотрит на меня совсем иначе, нежели обычно. — Вы...

Я хочу сказать, что он справится, но вместо этого произношу совсем другие слова.

— Вы поцелуете меня?

Вместо ответа он жадно накрывает мои губы своими, притягивая меня к себе.

Как описать наш поцелуй?

Сладко. Доверительно.

Удивительно вовремя.

Я чувствую себя частью его мира.

Словно бы Эрик считает, что я заслужила быть с ним.

Я не хочу его отпускать, но он сам разрывает поцелуй.

Только сейчас я замечаю, что он мокрый насквозь.

— Эрик, — я кладу ему руку на плечо, — пожалуйста, переоденьтесь и примите горячую ванну.

Он чуть удивленно смотрит на меня.

Не верит, что мне может быть не все равно.

— А я пока сделаю вам горячий шоколад...

Он снова улыбается, теперь уже нежно и рассеянно.

* * *

Мы сидим в гостиной под пледом у камина.

Пьем горячий шоколад и смотрим в пламя.

Плечо к плечу.

— Так бывает?

Я отставляю свою чашку, ложусь и кладу ему голову на колени.

— Да, Эрик. Так и должно быть...

Он задумчиво гладит меня по волосам. Спустя несколько минут я не в силах более противиться сковывающему мое сознание сну.

Засыпаю у него на руках.

8

Наутро я просыпаюсь в своей постели, очень бережно укутанная в одеяло. Эрик... это он, стало быть, перенес меня сюда. Он поражает меня иногда своими действиями. Удивительно, как он может заботиться обо мне незримо, бережно...

Встаю с постели.

Когда я спускаюсь вниз к завтраку, то чувствую приятный аромат омлета. Эрик возится с кофе, и я приветствую его радостным "Доброе утро".

Ответом мне служит очень хриплое "И вам"; Эрик прокашливается и замолкает. Я приподнимаю бровь, но ничего не говорю.

Мы садимся есть.

Эрика мучает кашель, и хотя он его маскирует за "поперхнулся", я ему не верю. Сейчас он ведет себя как маленький ребенок. Я незаметно подсовываю ему лимон к чаю, утверждая, что кофе он выпить еще успеет.

Посуду я мою сама, стараясь сделать все для того, чтобы Эрик поберег свой организм.

Он отправляется к себе, но в доме царит тишина.

Надеюсь, что он не сделает ничего плохого с собой.

Я варю ему морс из собранных нами какое-то время назад ягод (тех самых, которые я все же заморозила). Целая кастрюля с вкуснейшим чуть кисловатым ягодным напитком стоит на плите, и я, не удержавшись, делаю несколько глоточков из "пробного стакана".

Поднимаюсь к Эрику, заглядывая в щелку. Мужчина очень занят каким-то чертежом у себя за столом, и я не решаюсь его тормошить.

* * *

Когда я возвращаюсь после рабочего дня, дома стоит тишина. Я прохожу к нему. Эрик лежит в постели с книгой, укутавшись в теплое одеяло, маски на нем нет, и вид у него весьма болезненный.

— Эрик, — я прохожу к нему и устраиваюсь рядом. Заглядываю в чуть покрасневшие глаза, ободряюще улыбаюсь, гладя его по руке. Под глазами у него залегли нехорошие тени. Я в высшей степени осторожно касаюсь его лба. Эрик вздрагивает и чуть морщится.

— Т-т-такая тепл-л-лая, — стуча зубами, выговаривает он.

Лоб у него пылает огнем.

— Эрик, вам надо отдохнуть, — забираю у мужчины книгу, и он почти не сопротивляется. Послушно откидывается назад, на подушку. — Хотите чего-нибудь?

— Эрик в порядке, — он поплотнее кутается в одеяло, прячась с головой. Я тихо приглушаю свет газового рожка, оставляя его лишь тускло светиться.

Эрик хрипло кашляет, содрогаясь всем телом.

Глажу его ласково по спине и чуть приоткрываю окно. Понимаю, его мучает озноб, но в комнате невероятная духота.

— Останьтесь.

Умоляюще-нежно.

Я и не думаю уходить.

— Пить хотите?

— Да... — тихо, но настойчиво, — вы снитесь Эрику?

Я касаюсь его горячего лба губами.

— Как вы сами решите...

Возвращаюсь к нему с кастрюлей и стаканом.

Эрик почти залпом выпивает сразу три, прежде чем бессильно падает обратно в постель, все еще дрожа.

Я гашу свет полностью.

— Спите...

Он кивает, вновь закашлявшись.

Закрывает глаза.

Я долго сижу рядом. Эрик беспокойно ворочается, видимо, пытаясь унять головную боль, но мне ничем ему не помочь. Только когда он все же задремывает, свернувшись калачиком, я осторожно кладу ему на лоб мокрый платок. Не знаю, насколько это помогает, но мужчина не просыпается где-то с полчаса, и я успеваю сидя заснуть.

После трех температура сильно подскакивает, и остаток ночи я практически держу его, не давая в бреду вскочить с постели. Он зовет кого-то, умоляет ему помочь...

Эта пытка продолжается до самого утра, когда он все же окончательно засыпает. Тогда я позволяю себе уснуть рядом — до постели нет сил дойти.

* * *

Я просыпаюсь задолго до него. Эрик хрипло дышит во сне, прижимаясь к моему плечу горячим лбом. Температура немного спала, но я представляю себе, каким измученным он будет, когда проснется.

Не хочу его будить.

Осторожно покидаю постель и иду к себе.

Мы — не семья.

Мы... Я могу сказать так.

Между нами что-то изменилось за это лето.

Я не знаю, что именно.

Когда завтрак из чая и творожной запеканки готов, я возвращаюсь к Эрику.

Он спит.

Хрупкий. Уязвимый. Такой сильный и ранимый одновременно...

Он нужен мне.

Эрик ворочается во сне, и я предпочитаю не мешать ему.

* * *

Еще несколько дней проходят тихо и спокойно: Эрик подолгу спит, иногда соглашаясь совсем немного поесть, а потом снова уходя в мир снов.

Как только он хоть немного поправляется (то есть не горит огнем и не шатается, как пьяный), мне уже бесполезно удерживать его в постели. Эрик углубляется в работу с головой, и я лишь могу упросить его не выходить на улицу.

Вопреки моим опасениям его сильный кашель не переходит в бронхит, постепенно сходя на нет.

Мне кажется, Эрик не вполне понимает, как я волновалась за него.

И меня это устраивает.

9

Эрик вновь погружается в работу с головой. Он практически сходит с ума, углубляясь в свои бумаги. После болезни вытащить его из них невозможно; он полностью уходит в свои кривые закорючки (разумеется, я не говорю ему о том, что на самом деле думаю о большей части его работы).

То, что я слышу, меня действительно нервирует — нервные мелодии, полные тоски и напряжения, множатся в моем сознании. Они точно бы переходят из одной в другую, наполняя дом сжиженным отчаянием, грозящим утопить и Эрика, и меня в своих водах. Я прямо-таки ощущаю, как музыка вибрирует, впитываясь в стены.

Это страшно, это жутко, это ненормально, и даже мне приходится признать этот факт. Я готова простить Эрику тысячи недостатков, но позволять ему материализовать свои кошмары вот в такой форме — полнейшее безумие.

Нужно с ним поговорить.

Я хочу понять, что вызывает в нем это состояние некоторого внутреннего раскола.

А потом я своими руками зашью его душевные раны, стяну кровоточащие края, прижму к себе и не отпущу более никогда.

Я не хочу оставлять его одного.

Сижу на скамейке в саду у роз. Что угодно, лишь бы сбежать от музыки, проникающей в самую душу, убивающей, жаркой, тревожной... но все равно Эрик присутствует незримо со мной.

Всегда.

Я поклялась бы ему еще раз в этом.

Когда я слышу тихие шаги, то не сразу понимаю, что это не в моем воображении. Эрик молча присаживается рядом, утыкаясь лицом мне в плечо.

— Не могу... — это звучит очень жалобно и болезненно, и мои объятия в этот момент абсолютно искренние. Я не могу позволять себе быть слабой рядом с ним.

— Что случилось? — я говорю совсем тихо, гладя его по спине.

— У Эрика ничего — ничего, ничего, слышите, ничего! — не выходит! — он яростно отпихивает меня от себя. — Он просто бездарность! Паршивая скотина! Глупый осел! Кретин недоношенный!

Он поливает себя грязью; срывается, начинает расхаживать, яростно терзая свои растрепанные волосы и вертя в руках какие-то листки бумаги, свернутые в трубочки.

— Я кретин... нет, ну какой я кретин! — он падает мне в ноги и орет нечто нечленораздельное, заливаясь слезами. Я просто сижу и смотрю, как он бьется лицом о землю, как маска сбивается, наверняка пропуская под себя мелкие камушки и ими натирая до крови...

Он беснуется неистово, пытаясь вовлечь меня в свою истерику, но я не даюсь. Но и одного его я не оставляю.

Я не предательница.

Мне жутко, но я просто жду. Жду, когда этот поток слез затихнет, и мой ангел обратит взор золотистых глаз на меня.

Постепенно он затихает, но его все еще колотит мелкая дрожь, и он все еще лежит на земле. Я осторожно касаюсь его волос.

Новые рыдания почти тут же сотрясают его.

— Посмотрите на меня, — сама не понимаю, в какой момент я помогаю ему приподняться и очутиться у меня на руках. — Эрик, мой дорогой... мой ангел, мой милый ангел... тихо, тихо...

Его трясет, а глаза абсолютно безумны.

А если я сломаюсь, что будет с ним?

Демонов нельзя победить в одиночку.

Эрик не вполне это понимает, но я совершенно уверенно заявляю: это правда.

Мы должны стать семьей.

Крепко-крепко держу его, не давая больше калечить себя.

Проходит много времени, прежде чем он открывает вновь глаза. Медленно вдыхает.

Сердце бьется в его груди неровно, вот так: тук-тук-тук-бум-тишина-тук-тук-тук...

Я продолжаю баюкать его, пока Эрик, тяжело дыша, не порывается встать, все еще держась за меня.

— Помогите Эрику, — он больно цепляется за мои руки, и я с трудом поднимаюсь, не давая мужчине упасть. Ноги у него дрожат, и вся его фигура выглядит очень хрупко.

— Пожалуйста, пойдем... Вы можете идти? Тут недалеко...

Надо заставить его снять маску, посмотреть, до какого состояния он себя довел...

Эрик с трудом передвигает ноги.

Впервые я осознаю несколько простых вещей.

Первое: моим мужем стал сумасшедший.

Второе: я ничего не могу с этим сделать.

Третье: я умру, если не поцелую его прямо сейчас.

Все еще поддерживая его, накрываю разбитые губы своими.

И это придает ему сил.

Эрик притягивает меня к себе. Все ближе и ближе.

Он быстро перехватывает инициативу, и я уже теряю контроль над своими действиями. Мои руки у него на шее, его — гладят по спине. Быстро-быстро.

Я вкладываю в этот поцелуй всю меня: все желание счастья и света для нас двоих, всю нежность... я заберу у него чертову печаль веков, которую так долго видела.

Если все не может быть хорошо, то я могу хотя бы попытаться изменить его мир к лучшему.

Эрик отрывается от моих губ и долго-долго смотрит мне в глаза.

— Научите меня любить, Кристина... научите меня любить вас так, чтобы я не чувствовал вины за свои действия, — он наконец выговаривает все это и откидывает прядь с моего лба.

— Путь к переменам... путь к переменам должен начаться вот здесь — в сердце¹, — я почти нежно кладу ему руку на грудь. Эрик чуть опирается на меня.

Мы идем к дому.

Рука об руку.

— Так что произошло? — я не в силах понять.

— Ничего не выходит! Эрик бьется над этой чертовой арией вот уже который день, а ничего не получается... Кристина... ему начинает казаться, что он бездарен.

— Почему вы не поговорили со мной об этом раньше? Нельзя же так много работать... Эрик, вы больше не один. Помните об этом. У вас есть я. Вам было достаточно просто прийти и поговорить со мной. Это отвлекло бы вас.

— Вы думаете, у Эрика получится? Когда-нибудь?..

Киваю.

— Конечно. Но сейчас вам нужно несколько дней просто отдыхать. Погулять со мной, пока не зарядили дожди. Побыть моим ангелом... помните? Ангел Музыки... хотите преподать мне завтра пару уроков?

Он робко улыбается.

— Я смогу переломить все... все это?

Я улыбаюсь в ответ.

— Только не в одиночку.

10

За окном льет дождь. На тумбочке у кровати стоят белые астры в вазе. Утро все ближе, на часах — четыре утра. Я лежу в постели в объятиях Эрика.

До сих пор не могу поверить в то, что это все происходит со мной.

Не могу поверить, что год назад мы были чужими друг другу.

Не могу поверить, что я могла и не встретить его.

Сейчас я четко понимаю, что все в мире случается исключительно к лучшему.

Эрик осторожно приоткрывает глаза.

— Не спите, Кристина?

— Нет...

Мы говорим шепотом. Не разрушить бы ночь...

Делим ночи на двоих — какая дерзость!

Эрик осторожно проводит прохладными пальцами по моим ключицам.

— Вы простите Эрика за...

Он не договаривает, но я знаю, о чем он.

— Простить? Да что за чушь вы говорите... Эрик, вы имели полное право на то, чтобы сделать меня своей еще давно... помните? Мы поклялись у алтаря быть вместе. Всегда... во всем.

— Эрик не хотел причинить Кристине боль. Никогда не хотел...

Я переплетаю его пальцы со своими.

— Это была святая боль. Так и должно было быть.

Он неуверенно улыбается.

— Для вас все это что-то значит?

Киваю.

— Больше, чем кажется.

Дождь за окнами утихает.

— Эрик... я так давно хочу сказать... Все, что между нами происходит, это... это так правильно. Я мечтала об этом очень долго... о таком доверии, о нежности и о тепле... вы дарите мне очень многое. Правда... все, что случилось за этот год... это действительно важно для нас обоих. Я знаю.

Он робко улыбается.

Я смотрю в его золотистые глаза.

Мы можем победить целый мир.

— Кристина, Эрик... я... Я тоже хочу вам кое-что сказать. Я... я люблю вас. Больше всей своей жизни.

Я молчу.

Он никогда не давал мне поводов сомневаться в его чувствах.

Он любил меня так, как умел. Он был... был со мной так долго и так мало одновременно.

А я... я никогда не могла сказать ему самых главных слов.

Тучи на небе рассеиваются, и серая дымка заменяется предрассветными облачками.

Я хочу встречать все новый и новый рассвет с тобой.

Эхом в голове.

— У меня есть идея. Одевайтесь...

Я накидываю пеньюар на обнаженное тело и спешу к себе.

* * *

— Куда вы ведете Эрика? — мы бредем по дороге, и мужчина выглядит ошарашенным в достаточной мере.

— Хочу кое-что показать...

Спустя четверть часа мы выходим на холм.

Расстилаю предусмотрительно захваченный плед и устраиваюсь на нем рядом с Эриком.

— Посмотрите туда, — указываю на восток рукой, и в этот момент гигантский огненный шар выползает из-за горизонта.

Первые рассветные лучи касаются наших лиц, и я осторожно снимаю с Эрика маску. Мужчина не сопротивляется. Мне кажется, он заворожен этим утром даже более, чем я.

— Эрик... я... я люблю вас.

Вот и все.

Нет пути назад.

Эрик с волнением посмотрел мне в глаза, и сосредоточенное выражение лица сменилось радостным.

Видимо, он прочел в моих глазах ответы на все свои вопросы.

Он прижал меня к себе.

— Эрик... Я знаю, как назвать ту симфонию, которую пишу сейчас... «Новая жизнь»... жизнь, которую мне подарили вы, Кристина. Настоящая жизнь...

Я улыбаюсь.

Иногда это возможно — помочь другому обратиться к свету.

Я знаю, что нас ждет впереди действительно новая жизнь: полная трудностей, но прекрасная.

Теперь мне известно: мы справимся.

Не он и не я — мы.

И потому я прижимаюсь еще крепче к нему.

Мы встретим еще много счастливых рассветов...

¹ Почти дословная цитата из романа Р. Л. Стивенсона «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда».

В раздел "Фанфики"
Наверх