Как вы уже наверняка знаете, самая первая публикация романа "Призрак Оперы" происходила в газете "Le Gaulois" с 23 сентября 1909 года по 8 января 1910 года (ознакомиться с газетой можно здесь). Между этой публикацией и последующим изданием книги Леру внёс в текст множество правок — о них мы ещё расскажем вам позднее. Судя по всему, самое большое исправление перетерпел сюжет именно в том месте, откуда была вычеркнута глава.

Она называлась "Волшебный конверт", значилась под номером XII (в газете нумерация глав шла с опечаткой, хронологически это была глава XI) и располагалась между главами "На маскараде" и "Следует забыть имя голоса". В книге, как мы помним, эти две главы, где главными действующими лицами выступают Рауль и Кристина, располагаются рядом.

Строго говоря, эту главу Гастон Леру не вычеркнул из романа полностью. Сюжет её не пропал, частично переместившись в главы IX "Таинственный экипаж" и XVII "Удивительные признания мамаши Жири, раскрывающие секрет ее личных отношений с Призраком Оперы", однако значительную часть проделок Призрака, которые делали эту главу настолько забавной, Леру удалил.

Но теперь мы приведём вам эту главу полностью, в её первоначальной авторской редакции, которую читали французы с 3 по 5 ноября 1909 года.

Перевод этой главы на русский язык для вас выполнили Елена ди Венериа и Мышь_полевая.
Копировать и где-либо выкладывать этот перевод без согласия переводчиков запрещено!

"Волшебный конверт"
Глава 11 из первой редакции романа
"Призрак Оперы" Гастона Леру

Мамаша Жири была восстановлена на своём месте. Разумеется, в "Воспоминаниях" господина Моншармена вы не найдёте свидетельств настолько беспомощной капитуляции перед сверхъестественной силой Призрака. Впрочем, полагал ли Моншармен, что был обманут кем-то более хитроумным, нежели он сам — а мы скоро увидим, кого он подозревал как минимум некоторое время, — или же он на самом деле стыдился признать или показать директорскую тревогу, однако он больше не упоминал о Призраке иначе, кроме как в самых расплывчатых, осторожных и зачастую совершенно невнятных выражениях. С другой стороны, не подлежит сомнению, что Ришар и Моншармен, будучи людьми практичными, пытались избавиться от наваждения, которое начало ими овладевать в ложе № 5 в тот роковой вечер. На следующий же день они решили объявить, что в той злополучной ложе они не почувствовали и не услышали ничего экстраординарного, а слова, возвестившие о катастрофе: "Сегодня она поёт так, что может рухнуть люстра!" — следует считать просто следствием их разгулявшейся фантазии. Тем не менее, после бурного визита к несчастной Карлотте, которая слегла в постель, будучи не в силах оправиться после произошедшей с ней трагедии, между директорами состоялась долгая тайная беседа. А затем они целый день провели на верхних технических этажах здания. Тщательно осмотрев подвесную систему люстры, они остались в лёгком недоумении — и в тот же вечер принесли свои извинения мамаше Жири.

Директора попросили её вновь обслуживать ложу № 5. И они решили вступить в переговоры с П. О.

Они посчитали, что нельзя придумать лучшей стратегии для победы над этой загадочной фигурой, чем заставить его поверить, что они наконец уступили откровенной попытке вымогательства, записанной красными чернилами в технических требованиях Оперы. Как мы видим, отношение директоров к происходящему претерпело существенные изменения. Они больше не думали, что имеют дело с любителем глупых шуток, а вместо этого пришли к выводу, что им противостоит необычайной дерзости преступник. И они намеревались поймать его, результатом чего стали несколько происшествий, о которых мне добросовестно поведали мамаша Жири, администратор Мерсье и сам Габриэль, хормейстер и такое же доверенное лицо Ришара, каким Мерсье был у Моншармена.

Мамаша Жири, казалось, не держала обиды на директоров за их досадное поведение по отношению к ней. Или, по крайней мере, с достоинством не показывала этого. Выглядела она по-прежнему: надменное выражение на лице, всё та же шаль и шляпка цвета сажи. Когда она вернулась к исполнению своих обязанностей, Моншармен холодно вручил ей письмо для Призрака. Она взяла конверт и спокойно положила его в свою кошёлку, объявив, что отнесёт это письмо Призраку сегодня же вечером.

Стоит ли говорить, что с того самого дня директора больше не отстаивали ложу у своего невидимого гостя. На следующий же день после того, как они написали письмо, поступил ответ. Он пришёл по почте, в которой не было совершенно ничего сверхъестественного.

"Господа, — писал П. О. — На сегодняшний день я принимаю к сведению ваши предложения. Однако не теряйте терпение. Когда придёт время — а это случится уже скоро, — я дам вам знать, когда и каким образом вы должны заплатить мне двадцать тысяч франков моего нынешнего ежемесячного жалованья. — P.S. Я извещаю вас, что Кристина Дааэ слегка нездорова, поэтому вам нет нужды беспокоиться по поводу её отсутствия в эти дни. Она пошлёт вам весточку, когда ей станет получше. Сей юной особе нужен отдых. Вам это говорю я. С дружеским приветом."

— Наш призрак, я смотрю, компрометирует женщин! — заявил Моншармен.

Но пока что они решили не пытаться проникнуть в тайну этих отношений. Кроме того, они воздерживались от слежки за мадам Жири, поэтому оставались в неведении относительно того, как же она на самом деле поддерживает связь с их новым "другом". Таким образом они избегали всего, что могло бы возбудить его подозрение, ибо намеревались поймать его с поличным.

Всё это происходило до бала. Между тем, одно важное событие произошло утром того дня, когда в Опере давали памятный бал-маскарад. Господа Ришар и Моншармен получили, каждый со своей стороны, письма от П. О. В этих письмах им давались "личные" рекомендации, предостерегающие их друг против друга, и диктовался ряд действий, от которых они не могли отклониться и которые должны были держать в тайне друг от друга…

Содержание обоих писем, однако, было совершенно идентичным:

"Мой дорогой директор!
Я подумал, что будет лучше, если мы станем вести наши маленькие дела напрямую: так нам будет гораздо легче объясниться; и я решил иметь дело лично с вами, хорошо воспитанным человеком, который прекрасно разбирается в своём окружении и обладает редкостным умом — словом, теми весьма ценными качествами, которые я изо всех сил пытался найти в вашем несчастном коллеге. Если же вы хотите, чтобы между нами не происходило ничего предосудительного, то я советую вам держать в строжайшем секрете тот план, который я вам предлагаю. Всё просто. Конечно же, я не стану вам указывать, чтобы вы принесли с собой двадцать тысяч франков. Вы ведь прикажете арестовать меня сразу же, как только деньги окажутся в моём кармане, и тогда ограбленным окажусь уже я. Нет, но я скажу вам лично при встрече, как вы должны будете действовать, чтобы каждый месяц деньги доходили до меня без какого бы то ни было риска — ни для них, ни для меня.
А теперь — условия, в которых мы с вами встретимся. Я собираюсь прийти на бал сегодня вечером, в маске, одетый в серую рясу монаха-капуцина, с капюшоном на голове. Вы должны прийти точно в таком же костюме, в маске. Встреча состоится в промежуток времени от пятнадцати минут после полуночи до половины первого в третьей ложе, расположенной прямо под "ложей слепых". Прибывший первым должен дождаться другого. С дружеским приветом.
P.S. Можете поставить в известность полицию, это будет весело.
П. О."

Господин Моншармен не стал никого оповещать. Господин Ришар поступил точно так же. Если путём такого эксперимента П. О. пытался оценить степень влияния, которое он начал оказывать на умы двух директоров, то он мог быть доволен результатом. Его инструкции были исполнены буквально.

"Ложей слепых" в Опере называлась довольно просторная ложа, которая находилась в верхнем ярусе зрительного зала и из которой ничего не было видно. Однако это обстоятельство вовсе не являлось, как можно было подумать, главной причиной такого названия. Объяснялось же оно тем, что один из предыдущих директоров зарезервировал эту ложу исключительно для использования учреждениями для слепых, чтобы те бесплатно приводили в Оперу своих подопечных, восторженных меломанов с характерными чертами страстных и измождённых любителей опиума, которые прикладывали сложенные чашечкой ладони к своим ушам, словно стремясь лучше впитать звуки оркестра.[1]

Ровно через пятнадцать минут после полуночи Моншармен, укутанный с ног до головы в рясу монаха, в капюшоне и в маске, зашёл в указанную ложу — прямо под "ложей слепых" — и стал ждать. Ришар, также скрытый под рясой с капюшоном, присоединился к нему вскоре после этого. Долгое время они пристально разглядывали друг друга из-под масок, и каждый из них был убеждён, что видит перед собой неуловимого "П. О."… и каждый ждал, пока другой начнёт разговор.

Именно тогда и послышался голос, который произнёс то, о чём мы сообщали в предыдущей главе:

— Наконец-то! Сударь! Вот и вы! Но не кажется ли вам, что лучше будет побеседовать в вашем кабинете? Здесь, сударь, всегда следует опасаться любителей подслушивать! Пройдёмте в ваш кабинет, сударь…[2]

Поскольку в ложе не было никого, кроме двух монахов-капуцинов, то они подумали, что слышат друг друга, и поклонились. Ришар вышел первым, Моншармен последовал за ним. Серьёзные и задумчивые, проходили они через комнаты и коридоры, где веселился бал-маскарад. Вскоре они оказались за сценой и поднялись по лестнице администрации. Ришар, идущий впереди, был убеждён, что показывает другому путь. Идущий за ним Моншармен сказал сам себе: "Он знает дорогу так же, как я, и маневрирует здесь, как у себя дома!"

Таким образом они вошли в директорский кабинет, Моншармен закрыл дверь и стал ждать. Ришар тоже ждал. На этот раз никакой голос, судя по всему, не стал брать на себя инициативу в разговоре.

Более нервный Ришар, потеряв терпение, первым нарушил раздражающее молчание.

— Этому надо положить конец! — воскликнул он.

Узнав голос Ришара, Моншармена испытал такое потрясение, что невольно отступил на шаг. А затем неожиданно расхохотался.

— Ха! Для маскарадного дня, — сказал он, — получилось неплохо.

Узнав голос Моншармена, Ришар подбежал к монаху и сдёрнул с него капюшон. Маска упала. Перед ним стоял его коллега и смеялся до слёз.

— Ты болван! — просто сказал Ришар и с досадой бросил маску на стол.

— Разумеется, я болван! — согласился Моншармен. — Я должен был понять, что вся эта история — лишь очередной придуманный тобой розыгрыш. Впрочем, неплохо, мой дорогой П. О., прими мои поздравления!

— Что? — спросил Ришар.

— Я сказал, прими мои поздравления!

— Да ты что! Ты с ума сошёл? Ты всё ещё продолжаешь издеваться надо мной!.. Предупреждаю, что я сейчас не в настроении…

Столкнувшийся с неподдельным гневом Ришара Моншармен, всё больше и больше изумляясь, казалось, о чём-то задумался; затем он вытащил из кармана письмо и передал его своему коллеге. Тот взял его, бросил взгляд и не смог удержаться от восклицания.

— Это уже слишком! — воскликнул он. — Я получил точно такое же. Нас снова разыграли. Но кто? Клянусь, я это узнаю, и поверь мне, он за это заплатит!..

Моншармен спросил:

— Ты говоришь это серьёзно, Ришар?

— Послушай-ка! Что ты там ещё полагаешь? — разозлился Ришар. — Хочешь увидеть моё письмо? Вот! Держи.

И он тоже вытащил из-под рясы послание, полученное от П. О.

Тем не менее, Моншармен продолжал пристально смотреть на Ришара, и последнему этот взгляд совершенно не нравился. Было заметно, что первый подозревает второго — или, по крайней мере, не доверяет ему. Ришара это привело в раздражение.

Моншармен пояснил свою мысль.

— Мой дорогой друг, кто же тогда говорил в ложе, если это был не ты?

Ришар в ярости замахнулся, но замер на полпути. В тот момент, когда он уже собирался обрушить кулак на свой письменный стол, оттуда — изнутри стола — послышались три коротких удара. Его рука так и осталась висеть в воздухе.

Оба директора посмотрели друг на друга.

— Ты это слышал? — спросил Ришар, голос его звучал неуверенно.

— Да! — Моншармен слегка побледнел.

Они прислушались снова… Им вспомнились три коротких негромких удара, о которых им рассказывала мамаша Жири…

Ведь они хорошо это слышали… Отчётливо слышали… изнутри стола… так как под столом никого не было…

Однако на столе кое-что было!.. Большой конверт, на котором красными чернилами был написан адрес. И им показалось, что три резких коротких удара были нанесены для того, чтобы привлечь их внимание к этому конверту.

Ришар, который — как бы он ни утверждал обратное — вовсе не был так уж лишён суеверий, осторожно протянул руку к конверту, словно боялся, что от прикосновения тот может внезапно его обжечь.

Наконец он поднял его без каких-либо дальнейших инцидентов; конверт казался совсем лёгким в его руках и был поспешно вскрыт после того, как Ришар и склонившийся над его плечом Моншармен прочитали адрес: "Для господ директоров Оперы".

"Мои дорогие друзья, — гласило письмо, — это я говорил в ложе. Я был там. Если вы меня не видели, то только лишь потому, что я с недоверием отношусь к полицейским, которые постоянно допускают ошибки, хотя я принял все необходимые меры, как вы теперь можете убедиться, чтобы, если б вам вздумалось их предупредить, они сперва арестовали бы — на основании ваших же собственных показаний — вас обоих, что, согласитесь, было бы довольно забавно… Пусть эта перспектива, мои дорогие друзья, будет уроком, который вы всегда должны помнить — на тот маловероятный случай, если вы вдруг надумаете вовлечь в наши дела третью сторону.
А теперь — по поводу двадцати тысяч франков.
Вы должны вложить двадцать банкнот по тысяче франков в конверт, который вы найдёте приложенным к данному письму. Вы передадите этот запечатанный конверт — за полчаса до следующего представления — мадам Жири, которая сделает всё необходимое. Искренне ваш,
П. О."

Внутри вскрытого конверта они действительно обнаружили ещё один, точно такой же, сложенный пополам и подписанный красными чернилами: "Господину П. О. Лично".

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Следующим вечером, за полчаса до того, как подняли занавес, появился инспектор и велел мадам Жири, которая уже приступила к выполнению своих обязанностей, немедленно ступать к господину Фирмену Ришару.

Славная старушка как будто вовсе не удивилась и, оставив на время исполнение своих непосредственных обязанностей, состоявших в ожидании первых зрителей, проворно спустилась к входу для абонентов, пересекла сцену, поднялась по лестнице, наткнулась на площадке на собственную дочь Мег, вовсю флиртовавшую с пожарником, отвесила ей пару пощечин и постучалась в кабинет директоров.

— Войдите!

Похоже, мадам Жири не заметила, с каким необычным напряжением во взгляде встретили её директора. Она приняла от них ощутимо тяжёлый конверт и прочитала адрес. Затем убрала письмо в кошёлку, с которой редко расставалась.

— Без сомнения, вы знаете, что это? — спросил Моншармен.

— Разумеется, господин директор! Понять не трудно. Это письмо для Призрака.

— Вы сами передадите ему послание?

— Ну а что ещё с ним делать?

— Вы передадите его из рук в руки?

— Сударь, я никогда не видела рук Призрака, так что не могу сказать, есть ли они у него вообще.

— Но тогда как…

— Я кладу конверт на его сидение в ложе, всего-то навсего! Видимо, он приходит и забирает его, потому что как-то же это происходит!

— Как долго вы служите ему письмоносцем?

— Впервые это случилось ещё при Дебьене и Полиньи, за пару дней до их отставки. Господин Полиньи самолично вручил мне письмо, правда, оно было гораздо тоньше вашего… и я проделала всё, что намерена сделать и теперь. До свидания, господа! При всём уважении к вам, мне надо идти. Посетители уже должны прибыть. Всяк должен зарабатывать на хлеб, как умеет, не правда ли?

Ришар и Моншармен не стали удерживать мамашу Жири. Они не выпускали из виду ни её саму, ни её кошёлку. Не успела она прикрыть за собой дверь, как за ней устремился администратор Мерсье. За каждым жестом консьержки следили. Она вела себя совершенно естественно и не прикасалась к своей кошёлке, пока не дошла до пятой ложи. Здесь мадам Жири спокойно достала драгоценное письмо, оставила кошёлку на стуле и вошла в ложу. Она положила послание на полочку возле подлокотника кресла.

Тем временем Мерсье взял на себя вольность открыть её кошёлку. Там он не обнаружил ничего, кроме кружевного носового платочка с монограммой из переплетённых букв "П" и "О", а кроме того — связку ключей, коробок спичек, двенадцать су и старый номер газеты "Ле Пети Журналь", сложенный на месте главы из романа "Дочь вампира". [3]

Что касается Моншармена и Ришара — вооружённые театральными биноклями, они расположились отдельно друг от друга в ложах верхнего яруса так, что их нельзя было разглядеть из зала. Стараясь, чтобы письмо ни на мгновенье не избежало их пристального взора, они благополучно пропустили весь спектакль, и акты, и антракты.

Они ничего не заметили в ложе и всё время видели конверт на полочке у подлокотника кресла. Они договорились по окончании представления встретиться с Мерсье в пятой ложе, но так, чтобы при этом наблюдение за письмом не прекращалось ни на секунду.

Затем директора в присутствии Мерсье, который не был ни во что посвящён и просто следовал данным ему инструкциям, с улыбкой вскрыли конверт. Они думали, что Призрак, обладавший, несомненно, практическим складом ума, не мог не догадаться, что за ним наблюдают, и не посмел тронуть конверт. И действительно, внутри они обнаружили всё те же двадцать тысяч франков. Довольные собой, они вернулись в административное крыло.

Но в кабинете Ришара, на столе, на том же самом месте, что и в предыдущий раз, их ждал такой же конверт с записочкой следующего содержания:

"Люстры и балюстры! Краткость — душа остроумия; билеты "Sainte Farce" не имеют хождения в моей Империи. На будущее: постарайтесь отнестись ко всему более серьёзно, или я снова рассержусь. Люстры и балюстры! [4] [5]
Ваш слуга,
П. О."

О "дружеских приветах" уже речи не шло. Не приходилось сомневаться, что Призрак был взбешён. Но как он узнал, что вместо настоящих банкнот директора положили в конверт фальшивку, ведь конверт не был вскрыт, и к нему никто не прикасался? И как эта сегодняшняя угроза — люстры и балюстры! — попала в кабинет Ришара, который, немного запоздало, но всё же припомнил рекомендацию прежних директоров и накануне установил в двери замок с секретом, ключ от которого был только у него?

Мне жаль, но я вынужден здесь написать слово, которое академический словарь не рекомендует к употреблению, но которое, однако же, как никакое другое слово в мире, может описать детально и вместе с тем вполне в рамках приличий то душевное состояние, в котором оказался один из директоров, а именно Фирмен Ришар. Он кипел от злости! Никаких восклицаний, проклятий, сердитых жестов. Он молчал, всем своим видом излучая ярость.

И даже более, чем, возможно, абсурдность ситуации с П. О., в бешенство его приводил взгляд Моншармена, смотревшего на коллегу с явной злой иронией.

Ришар понимал, что эта ирония могла возникнуть только по двум причинам: либо Моншармен считал, что П. О. высмеивает в большей степени лично Ришара, либо Моншармен снова начал подозревать своего коллегу! И эта последняя мысль стала вершиной страданий Ришара. Быть обведённым вокруг пальца, когда тебя считают мастером игры!

Неожиданно он крикнул:

— Мерсье! Приведите ко мне Габриэля!

Габриэль, хормейстер, был другом Ришара. Тот во всём ему доверял и зачастую, попав в затруднительную ситуацию, именно у Габриэля находил лучший совет. Когда Мерсье вернулся с Габриэлем, Ришар попросил их обоих сесть и, чтобы быть уверенным, что никто не может услышать то, что будет сказано в этой комнате между четырьмя мужчинами, приказал своему секретарю Реми, который дежурил в соседней комнате, никого к ним не пропускать, после чего рассказал с самого начала все детали этого странного дела. Габриэль и Мерсье слушали в полнейшей тишине. Когда он замолчал, Габриэль встал и сказал:

— Вы должны положить двадцать тысяч франков в конверт, но только настоящие двадцать тысяч франков.

— Я тоже так думаю, — согласился Мерсье и добавил: — И мы должны поставить в известность комиссара полиции!

— Ни за что на свете! — воскликнул Габриэль.

— Почему же, с вашего позволения, господин Габриэль, — спросил Моншармен, — вы не хотите предупредить комиссара полиции? Налицо весьма откровенная попытка вымогательства, и у нас есть доказательства того, что кто-то против нашей воли проникает в наши кабинеты; мы так можем дойти до того, что станем подозревать самых честных сотрудников нашей администрации и обвиним в пособничестве кого-нибудь совершенно невиновного!

— Нет! нет! — повторил Габриэль, — только не комиссару полиции!

— А почему?

— Потому как — что, если это настоящий призрак?

Моншармен улыбнулся — и напрасно.

Габриэль подошёл и встал перед Моншарменом.

— Ну! И что тогда?.. Что, если это настоящий призрак?.. Знаете, тогда не надо с ним хитрить!.. Я однажды его видел, вашего призрака!.. Поверьте, его нельзя назвать смешным!

— И что же вы сделали, когда его увидели?

— Я убежал!

— Очень хорошо!

— Я убежал даже слишком быстро. Целый этаж я пролетел кубарем на спине… Но в конце концов, я допускаю, понимаете, я допускаю, что это может быть фальшивый призрак!.. Что ж, в этом случае тем более мы не должны ничего говорить — ни комиссару полиции, ни кому-либо ещё!

— Почему? — снова спросил Моншармен, пожимая плечами.

— Потому что нас поднимут на смех!

— Габриэль прав! Нас засмеют! — поддержал его Ришар.

— Что ж, если таково ваше мнение, мне больше нечего сказать, — произнёс Моншармен.

— Этот вопрос следует решить между нами! Если это фальшивый призрак и он украдёт у нас двадцать тысяч франков, мы превратимся в посмешище!

— Что скажете, Мерсье?

— Я согласен с Габриэлем, мы должны положить двадцать тысяч франков в этот конверт. Настоящему призраку двадцать тысяч франков совершенно ни к чему. Если деньги будут украдены — значит, мы имеем дело с фальшивым призраком. По крайней мере, мы получим информацию.

— Да, но это будет стоить нам двадцать тысяч франков! — заметил Моншармен.

— Нас здесь четверо!.. — воскликнул Ришар, — четверо, чтобы следить за конвертом и этой слабоумной, мамашей Жири!.. Держу пари, он даже не прикоснётся к конверту! А если и прикоснётся — что ж, нас всё ещё четверо!..

Они договорились встретиться через два дня в кабинете Ришара, за полчаса до спектакля.

Ришар прибыл раньше всех, и первым, что он увидел на своём столе, был конверт — точно такой же, как тот, что они нашли в прошлый раз, адресованный "П. О. — лично". Эта находка его отнюдь не успокоила.

Он метался по комнате, словно лев в клетке. Он ругался, он рвал и метал. Он подозревал всех и каждого. Он встретил своего секретаря Реми, который прибыл в это же время, такими загадочно гневными словами и такими угрозами по отношению к каким-то непонятным "людям, которые могут проходить сквозь стены", что какое-то мгновение, находясь рядом с этим молодым человеком, обладающим уравновешенным рассудком и безупречными манерами, он казался просто безумным! Наконец прибыли Габриэль, Мерсье и Моншармен. Он закрыл за ними дверь на два оборота, после чего показал конверт, не скрывая того факта, что по-прежнему понятия не имеет, каким способом тот к нему попал. А затем он вынул из кармана двадцать банкнот по тысяче франков — на этот раз настоящие, подлинные банкноты — и положил их в конверт. Закрыв конверт, он протянул его Моншармену, говоря:

— Ты сам отнесёшь этот конверт мамаше Жири. Не отдавай его, пока вы не окажетесь на пороге ложи. Не спускай с неё глаз, пока она не войдёт в ложу. А когда она будет внутри, следить за ней будем мы втроём; положитесь на меня.

Моншармен ушёл с конвертом. Ришар, Габриэль и Мерсье уселись в зале таким образом, чтобы конверт просматривался, по возможности, ещё лучше, чем в первый раз. И всё время на конверт смотрели восемь глаз. Эти восемь глаз не видели ничего, ничего кроме конверта!

После спектакля конверт всё ещё находился на том же месте, где его оставила мадам Жири — на полочке возле подлокотника кресла. Когда четверо мужчин собрались вокруг конверта, Ришар поднял его, показал всем, что конверт неповреждён, и сказал:

— Определённо, нашему приятелю придётся найти другую систему, если он хочет завладеть нашими двадцатью тысячами франков.

И распечатал конверт.

Он пересчитал банкноты. Все были на месте.

— Всё, кончилось волшебство! — объявил он.

Неожиданно Моншармен побледнел и сказал:

— Покажи мне его…

Он взял банкноты и посмотрел на них:

— Но ведь это же билеты "Sainte Farce"! — закричал он. — Он забрал настоящие банкноты и заменил их на фальшивки!..

Это была правда. Ришар рухнул в кресло.

— Это не может так закончиться, — вполголоса произнёс Моншармен…

Все четверо переглянулись с подавленным видом.

Ришар проворчал:

— Это стоит подороже, чем фокусы Робер-Удэна![6]

Конец главы.


Примечания переводчиков*:

[1] Эта фраза является почти точной цитатой из введения к французскому переводу 1860 года "Воспоминаний" Лоренцо да Понте. Да Понте — итальянский поэт и либреттист, более всего известен благодаря либретто к самым популярным операм Моцарта: "Так поступают все" (Così fan tutte), "Свадьба Фигаро" (Le nozze di Figaro) и "Дон Жуан" (Don Giovanni). Фраза Леру звучит так: "élevant leurs mains en conque à leurs oreilles, comme pour mieux boire le vent de l’orchestre". Фраза из введения к "Воспоминаниям" да Понте, написанного Альфонсом де Ламартином, звучит так: "élevant ses deux mains en conque à ses oreilles, comme pour mieux boire le vent de l’orchestre". Непонятно, почему Леру решил использовать эту фразу в этом месте. Де Ламартин описывает свои впечатления в тот момент, когда он смотрел, как да Понте слушает итальянскую оперу: "...прикладывал сложенные чашечкой ладони к обоим ушам, словно стремясь лучше впитать звуки оркестра". Леру описывает слепых поклонников оперы, похожих на опиумных наркоманов, которые делают то же самое. Если Леру действительно заимствовал эту фразу у де Ламартина, то не совсем понятно, сделал он это намеренно или нет, поскольку никакой ассоциации с да Понте эта фраза не несёт — кроме разве что общей связи с оперой.

[2] В предыдущей главе фельетона, "На маскараде", Кристина и Рауль прячутся в соседней ложе и случайно подслушивают, как Эрик произносит эти слова, обращаясь к директорам. Эту часть главы Леру впоследствии вырезал, когда готовил книгу к первому изданию.

[3] Тщательное изучение "Le Petit Journal", ежедневной парижской газеты, похожей на "Le Gaulois", с 1863 по 1910 годы, не обнаружило фельетона под названием "La Fille du Vampire" ("Дочь вампира"). Скорее всего, этот роман с продолжением был выдуман Гастоном Леру.

[4] Балюстра (балясина) — фигурный столбик, поддерживающий перила ограждений, лестниц и балконов.

[5] Билеты "Sainte Farce" не являлись настоящими банкнотами, хотя внешне выглядели очень похоже, это было что-то вроде игровых денег.

Настоящая купюра 1000 франков (1880-е годы)

1000 франков — билет "Sainte Farce" (1880-е годы)

[6] Жан Эжен Робер-Удэн (Jean Eugene Robert-Houdin) — французский маг и фокусник, живший в 19 веке. Был кумиром венгро-американского иллюзиониста Эрика Вайса, который в его честь взял себе псевдоним Гарри Гудини.

Ниже мы представим вам текст этой главы на французском языке — если у вас есть желание прочитать её в подлиннике.

Оригинальный текст главы

Mam’ Giry avait été réintégrée dans ses fonctions. Ce n’est certes point dans les mémoires de M. Moncharmin que l’on peut trouver trace d’une aussi lamentable capitulation devant la force occulte du fantôme. Du reste, soit qu’il ait été persuadé qu’il avait été joué par plus malin que lui — et nous verrons bientôt qui il soupçonnera au moins un instant — soit qu’il ait eu honte, en vérité, d’avouer ou de laisser soupçonner l’inquiétude directoriale, Moncharmin ne parla plus du fantôme que d’une façon vague, prudente, et souvent incompréhensible. D’autre part, on ne saurait douter que MM. Richard et Moncharmin s’efforcèrent de secouer, en gens raisonnables, la torpeur qui avait commencé de les entreprendre dans la loge n ° 5, le soir fatal. Ils furent d’accord pour se communiquer dès le lendemain qu’ils n’avaient, dans cette loge infernale, rien senti, rien entendu d’extraordinaire, et la phrase qui leur annonçait l’accident: « Elle chante, ce soir, à décrocher le lustre » passa pour un jeu de leur seule imagination surexcitée. Tout de même, ils eurent un long et secret conciliabule après une visite orageuse à cette pauvre Carlotta, qui avait pris le lit et ne parvenait point à se consoler de sa mésaventure. Et puis ils passèrent toute une après-midi dans les combles du monument. Un examen attentif des moyens de suspension du lustre les laissa quelque peu rêveurs et, le soir même, ils firent transmettre leurs excuses à Mam’ Giry.

Ils la prièrent de reprendre la direction de la loge n ° 5 et résolurent d’entrer en pourparlers avec l’F. de l’O.

Ils pensèrent qu’ils ne sauraient imaginer de meilleure tactique pour venir à bout du mystérieux personnage, que celle qui consisterait à lui faire croire qu’ils cédaient enfin à la formelle tentative de chantage inscrite à l’encre rouge dans le cahier des charges. Comme on le voit, l’état d’esprit de MM. les directeurs avait subi une importante transformation. Ils ne se dirent plus alors qu’ils avaient affaire à un mauvais plaisant, mais ils concluaient à un escroc d’une extravagante audace. Et ils voulurent le pincer, d’où il résulta quelques incidents qui m’ont été fidèlement rapportés par Mam’ Giry, par Mercier, l’administrateur, enfin par Gabriel lui-même, le maître de chant et le confident de Richard comme Mercier avait été celui de Moncharmin.

Mam’ Giry semblait n’avoir conservé aucune rancune de la fâcheuse attitide de MM. les directeurs à son égard. Ou du moins, fort dignement, elle ne le montrait point. Elle gardait son quant à soi, son châle et son chapeau couleur de suie. Moncharmin, quand elle eut repris son service, lui remit froidement une lettre pour le fantôme. Elle la prit, et tranquillement la mit dans son cabas en déclarant qu’elle ferait parvenir cette lettre au fantôme, le soir même.

Inutile de dire que MM. les directeurs, à partir de ce jour, ne disputèrent plus sa loge à leur hôte invisible. Le lendemain du jour où ils lui avaient écrit, ils eurent sa réponse. La poste, qui n’a rien de fantastique, la leur apporta.

« Messieurs, écrivait F. de l’O., je garde bonne note de vos offres à ce jour. Mais ne vous impatientez pas. Quand l’heure, qui ne tardera guère, en sera venue, je vous ferai savoir quand et comment vous aurez à me verser les 20,000 francs de ma mensualité courante. — P. S. J’apprends que Christine Daaé est légèrement souffrante, ne vous inquiétez donc point de ne la point voir ces jours-ci. Elle vous enverra un mot quand elle ira mieux. Cette jeune personne a besoin de repos. C’est moi qui vous le dis. Amitiés. »

— Notre fantôme m’a tout l’air de compromettre les femmes, déclara Moncharmin!

Mais ils décidèrent de ne point, pour le moment, pénétrer le mystère de cette fréquentation. De même, ils s’étaient bien gardés de surveiller la mère Giry et ils ignoraient comment elle correspondait en réalité avec leur nouvel « ami ». Ainsi, ils évitaient d’éveiller sa méfiance, car ils voulaient le prendre sur le fait.

Tout ceci s’était passé avant le bal. Or, un événement important survint le matin du jour où l’Opéra devait donner son bal masqué commémoratif. MM. Moncharmin et Richard reçurent, chacun de leur côté, une lettre de F. de l’O. leur faisant des recommandations « personnelles » les mettant en garde l’un contre l’autre et leur dictant une conduite dont ils ne devaient pas se départir et dont ils avaient à conserver le secret l’un vis-à-vis de l’autre…

Les deux lettres étaient rédigées, du reste, en des termes identiques:

« Mon cher directeur, j’ai réfléchi qu’il est préférable que nous nous entretenions directement de nos petites affaires; nous ne nous en expliquerons que mieux, et j’ai résolu de traiter personnellement avec vous qui êtes un homme bien élevé, qui connaît son monde, et d’une intelligence rare, qualités fort appréciables que je serais en peine de trouver chez votre regrettable collaborateur. Si vous tenez à ce qu’il ne survienne entre nous rien de fâcheux, je ne saurais trop vous conseiller de garder pour vous tout seul le secret du programme que je vous confie. Il est simple. Vous pensez bien que je ne vais pas vous dire d’apporter sur vous les 20,000 francs. Vous me feriez coffrer une fois que je les aurais dans ma poche, et c’est moi qui serais volé. Non, mais je vous dirai de vive voix comment il faudra vous y prendre pour que, chaque mois, ils me parviennent sans danger, pour eux et pour moi.

Et maintenant, voici les conditions dans lesquelles nous nous rencontrerons. Je viendrai ce soir au bal, masqué, en capucin gris, capuchon en tête. Venez-y dans le même costume, masqué. Rendez-vous entre minuit un quart et minuit et demi dans la troisième loge qui se trouve exactement sous la « loge des aveugles ». Le premier venu attendra l’autre. Amitiés. P. S. Vous pouvez prévenir la police, on rira. F. de l’O. »

M. Moncharmin ne prévint personne. M. Richard fit la même chose que lui. Si par cette expérience, F. de l’O. avait essayé de se rendre compte du degré d’influence qu’il commençait à exercer sur l’esprit des deux directeurs, il dut être content. Ses instructions furent suivies à la lettre.

On appelait à l’Opéra loge des aveugles, une loge assez vaste, située au dernier étage de la salle de spectacle et d’où l’on ne pouvait rien voir. Cette considération ne fut point, comme on pourrait le croire, la raison déterminante d’une telle dénomination. Il faut la chercher dans le fait qu’un précédent directeur avait réservé l’endroit au service exclusif des maisons d’aveugles qui y amenaient là gratuitement leurs pensionnaires, mélomanes et extatiques, avec des figures passionnées et fatiguées d’amateurs d’opium, élevant leurs mains en conque à leurs oreilles, comme pour mieux boire le vent de l’orchestre.

A minuit et quart précis, Moncharmin, tout emmitouflé dans sa robe de bure, encapuchonné et masqué, entra dans la loge indiquée — sous la loge des aveugles — et il attendit. Richard, tout encapuchonné également, ne tarda point à le rejoindre. Ils se régardèrent longuement par les deux trous de leur masque, persuadés tous deux qu’ils avaient en face de chacun d’eux l’insaisissable F. de l’O… et attendant qu’il voulut bien commencer la conversation.

C’est alors que l’on entendit une voix qui disait ceci, que nous avons rapporté dans le précédent chapitre:

— Enfin! monsieur! vous voilà! mais ne trouvez-vous point qu’on serait mieux pour causer dans votre cabinet? Ici, monsieur, on peut toujour craindre une oreille indiscrète! Allons dans votre cabinet, monsieur!…

Comme il n’y avait dans cette loge que deux capucins, chacun crut entendre parler l’autre, et tous deux s’inclinèrent. Ce fut Richard qui passa le premier; Moncharmin le suivit. Ils étaient graves et pensifs en traversant salles et corridors où s’ébattait la mascarade. Bientôt ils furent derrière la scène et gravirent l’escalier de l’administration. Le premier, Richard était persuadé qu’il montrait le chemin à l’autre. Le second, Moncharmin, se disait: « Il connaît aussi bien la route que moi, et il manœuvre là-dedans comme chez lui! »

Ainsi pénétrèrent-ils dans le cabinet directorial, Moncharmin ferma la porte et attendit. Richard aussi attendait. Et cette fois, aucune voix ne semblait devoir prendre l’initiative de la conversation.

Impatienté, Richard, plus nerveux, fut le premier à rompre cet exaspérant silence.

— Il faut en finir, s’écria-t-il.

En reconnaissant la voix de Richard, Moncharmin reçut un coup qui lui fit faire un pas en arrière. Et puis, tout à coup, il éclata de rire.

— Ah! pour un jour de bal masqué, fit-il, ça n’est pas mal.

En reconnaissant la voix de Moncharmin, Richard courut au moine et le désencapuchonna. Le masque tomba. La figure de son collaborateur apparut qui riait aux larmes.

— Tu es bête! déclara simplement Richard en jetant, vexé, son masque sur le bureau.

— Evidemment, je suis bête! obtempéra Moncharmin, j’aurais du me douter que toute cette histoire ne pouvait être qu’une farce de tes inventions! Pas mal, du reste, mon cher F. de L’O. et tous mes compliments!

— Hein? interrogea Richard.

— Je te dis: tous mes compliments!

— Ah ça! Est-ce que tu es fou! Et vas-tu encore longtemps te moquer de moi!… Je t’avertis que je ne suis point d’humeur…

Devant la colère réelle de Richard, Moncharmin, de plus en plus stupéfait, sembla réfléchir et il sortit une lettre de sa poche qu’il tendit à son collègue. Celui-ci la prit, y jeta les yeux et ne put retenir une exclamation.

— C’est trop fort! s’écria-t-il; j’ai reçu la même. Nous sommes joués une fois de plus. Par qui? Voilà ce que je jure de savoir et je te prie de croire qu’il me le paiera!…

Moncharmin dit:

— Tu parles sérieusement, Richard?

— Ah ça! que crois-tu donc encore? fit Richard énervé… Veux-tu voir ma lettre? Tiens! la voilà.

Et lui aussi sortit de dessous sa robe de bure la missive qu’il avait reçue de F. de L’O.

Tout de même, Moncharmin regardait encore Richard d’une façon qui ne plut point à ce dernier. Il était facile de voir que le premier soupçonnait le second ou tout au moins se méfiait. Richard en fut exaspéré.

Moncharmin précisa sa pensée.

— Mon cher, qui donc a parlé dans la loge, si ce n’est toi?

Richard esquissa un geste de fureur qu’il n’acheva pas. Dans le moment qu’il allait frapper du poing la table de son bureau, trois petits coups secs se firent entendre dans la table; et son poing resta en l’air.

Les deux directeurs se regardèrent.

— Tu as entendu? demanda Richard dont la voix n’était pas très assurée.

— Oui! fit Moncharmin qui était devenu un peu pâle… Ils écoutèrent de nouveau…

Ils songeaient aux trois petits coups secs dont leur avait parlé la mère Giry…

C’est qu’ils les avaient bien entendus… Distinctement entendus… dans la table… car il n’y avait personne sous la table…

Mais il y avait quelque chose dessus!… Une large enveloppe sur laquelle on avait inscrit une addresse à l’encre rouge. Et il leur parut que les trois petits coups secs n’avaient été frappés que pour attirer leur attention sur cette enveloppe-là.

Richard qui, quoiqu’il prétendît, n’était point totalement dénué de superstition, allongea prudemment une main vers l’enveloppe, comme s’il craignait que son contact, tout à coup, ne le brulât.

Enfin, il s’en saisit sans autre incident et elle fut légère à sa main qui la décacheta en hâte après qu’il en eut lu, avec Moncharmin — qui s’était penché sur son épaule — l’adresse: « Pour messieurs les directeurs de l’Opéra. »

« Mes chers amis, disait la lettre, c’est moi qui ai parlé dans la loge. J’y étais. Si vous ne m’y avez point vu, c’est que je me méfie un peu de la police qui est toujours prête à commettre des gaffes, bien que j’eusse pris toutes dispositions, comme vous pouvez en juger maintenant, pour que, si vous aviez eu la fantaisie de la prévenir, elle vous arrêtât d’abord, sur vos propres indications, tous les deux: ce qui, vous me l’avouerez, aurait été assez plaisant… Que cette perspective, mes chers amis, vous soit une leçon toujours présente à l’esprit dans le cas peu probable où vous penseriez à faire intervenir dans notre commerce, une puissance étrangère.

» Voici pour les 20,000 francs.

» Vous glisserez vingt billets de mille francs dans une enveloppe que vous trouverez ci-jointe et vous remettrez cette enveloppe fermée — une demi-heure avant la prochaine représentation, à Mme Giry, qui fera le nécessaire. Bien cordialement vôtre. F. de L’O. »

Dans l’enveloppe qu’ils venait d’ouvrir, ils trouvèrent en effet une autre enveloppe exactement pareille, pliée en deux et sur laquelle il y avait cette inscription à l’encre rouge: « Pour Monsieur F. de L.’ O. Personnelle. »

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Le lendemain soir, une demi-heure avant le lever du rideau, un inspecteur venait trouver Mme Giry, qui était déjà à son poste d’ouvreuse et la priait de se rendre immédiatement dans le cabinet de M. Firmin Richard.

La brave dame ne parut nullement surprise de la commission et, abandonnant momentanément ses fonctions qui consistaient à attendre les premiers spectateurs, elle descendit rapidement jusqu’à l’entrée des abonnés, traversa la scène, gravit l’escalier, rencontra sur un palier sa fille Meg, qui faisait des niches à un pompier, lui administra une paire de giffles, et s’en fut frapper à la porte de M. le directeur.

— Entrez!

Elle ne sembla point remarquer qu’on la dévisageait avec une insistance inaccoutumée. Elle prit une enveloppe, assez lourdement chargée, qu’on lui tendait. Elle lut l’adresse et, comme elle avait au bras le cabas dont elle se séparait rarement, elle y introduisit l’enveloppe.

— Vous savez sans doute ce que cela veut dire? demanda Moncharmin.

— Dame! monsieur le directeur, ce n’est pas sorcier! C’est une lettre pour le fantôme.

— Et vous allez la lui remettre vous-même?

— Il paraît. Qu’est-ce que vous voulez que j’en fasse?

— Vous la lui remettrez en mains propres?

— Monsieur, je n’ai jamais vu les mains du fantôme, et je ne pourrais point vous dire s’il en a…

— Mais comment faites-vous?

— Je la lui mets à sa place, c’est pas plus difficile que ça!… Et il paraît qu’il vient la chercher, puisque c’est comme ça qu’il faut que ça se passe!…

— Il y a longtemps que vous lui servez de boîte aux lettres?

— La première fois que ça m’est arrivé, c’était du temps de MM. Debienne et Poligny, quelques jours avant leur départ… M. Poligny m’a remis lui-même une lettre, mais beaucoup moins épaisse que celle-là… et j’en ai fait pour elle ni plus ni moins que je vais en faire pour la présente… Adieu, monsieur! sauf vot’ respect, je me sauve… les clients doivent commencer à arriver et il faut que tout le monde gagne sa vie, pas vrai?

Richard et Moncharmin ne la retinrent pas. Ils n’avaient quitté des yeux ni la mère Giry ni son cabas. Elle n’avait pas plutôt fermé la porte qu’elle était suivie par Mercier, l’administrateur. Tous les gestes de l’ouvreuse furent épiés. Elle n’en eut que de très naturels et ne toucha à son cabas que lorsqu’elle se retrouva devant la loge n ° 5. Alors, elle l’ouvrit tranquillement, y prit la précieuse missive, laissa sur un tabouret le cabas et pénétra dans la loge avec la lettre, qu’elle déposa sur la tablette de l’appuie-mains.

Pendent ce temps, Mercier s’était permis d’ouvrir à son tour le cabas et de constater qu’il ne contenait plus qu’un mouchoir en dentelle de la plus grande finesse marqué au chiffre entrelacé « F. O. », une trousseau de clefs, une boîte d’allumettes, douze sous, une vieux numéro du Petit Journal plié à l’endroit du feuilleton: La Fille du Vampire.

Quant à Moncharmin et à Richard, armés tous les deux de jumelles et installés séparément à l’étage supérieur des loges, mais de telle sorte qu’on ne pouvait les voir cependant que la lettre ne cessait point un instant d’être au bout de leur double regard policier, ils passèrent ainsi tout les temps du spectacle, actes et entr’actes.

Ils ne virent rien dans la loge et toujours ils virent l’enveloppe sur la petite tablette de l’appui-mains. Ils s’étaient arrangés pour que, la représentation terminée, ils se retrouvassent dans la loge n ° 5 avec Mercier, sans que la surveillance dont l’enveloppe était l’objet fut interrompue une seconde.

Alors, les deux directeurs, devant Mercier qui ne comprenait rien à ce qui se passait, car il avait observé la consigne, sans avoir été mis au courant de l’aventure, ouvrirent l’enveloppe en souriant. Ils pensaient que le Fantôme, qui était certainement animé d’un esprit pratique, s’était senti surveillé et n’avait eu garde de toucher à l’enveloppe. Ils y retrouvèrent en effet les 20,000 francs. Puis ils reprirent, avec des airs un peu fats, le chemin de leur administration.

Mais, comme ils arrivaient dans le cabinet de Richard, ils découvrirent sur le bureau, au meme endroit que la veille, une enveloppe identique qui contenait un « petit mot » ainsi libellé:

« Lustre et balustre! Les plaisanteries les plus courtes sont les meilleures; les billets de la Sainte Farce n’ont point cours dans mon Empire. Tâchez d’être un peu plus sérieux après-demain, ou je me fâche encore une fois, lustre et balustre!

»Votre serviteur,

» F. de l’O. »

Il n’était plus question d’« amitiés ». Evidemment le Fantôme était furieux. Mais comment avait-il su qu’à la place de vrais billets de banque, on en avait glissé de faux dans l’enveloppe, puisque celle-ci était restée intacte et n’avait pas été touchée? Et comment cette dernière menace — lustre et balustre! — était-elle parvenue sur le bureau de Richard, puisque depuis la veille, Richard, se rappelant un peu tard la recommandation que leur avaient léguée les deux directeurs sortants, avait fait poser aux portes de son bureau des verrous de sureté dont, seul, il avait les clefs?

Je regrette d’avoir ici à me servir d’une expression qui n’est point recommandée par le dictionnaire de l’Académie, mais nulle autre ne saurait rendre avec plus de relief et en même temps avec plus de retenue l’état d’âme de l’un des directeurs: Firmin Richard fumait!

Ni cris, ni malédictions, ni gestes. Mais il semblait, dans son silence un peu haletant, dégager de l’exaspération.

Et ce qui l’exaspérait plus que tout, plus peut-être que la folle entreprise de F. de L’O., c’était l’œil de Moncharmin… cet œil qui le considérait, lui, Richard, avec une visible méchante ironie.

Car cette ironie ne pouvait être faite que de deux choses: ou bien de l’idée que se faisait Moncharmin que F. de L’O. s’offrait plus particulièrement la « figure de Richard » ou bien du commencement de soupçons dont Moncharmin était hanté à l’endroit de son collègue! Et cette dernière considération mettait le comble au malheur de Richard. Etre joué et passer pour le maître du jeu!

Soudain, il cria:

— Mercier! Allez me chercher Gabriel!

Gabriel, le maître de chant, était l’ami de Richard. Il avait toute sa confiance et souvent, dans l’embarras, Richard avait trouvé auprès de Gabriel les meilleurs conseils. Quand Mercier fut de retour avec Gabriel, Richard les pria tous deux de s’asseoir et, s’étant assuré que nul ne pouvait entendre ce qui allait se dire entre ces quatre hommes, ayant recommandé à son secrétaire Rémy, qui veillait dans la pièce adjacente de ne laisser pénétrer personne jusqu’à eux, il raconta, depuis le commencement, tous les détails de cette étrange affaire. Gabriel et Mercier l’écoutèrent dans un parfait silence. Quand il se tut, Gabriel se leva et dit:

— Il faut mettre les 20,000 francs dans l’enveloppe, mais les vrais 20,000.

— C’est mon avis, obtempéra Mercier, et il ajouta: Il faut prévenir le commissaire de police!

— Jamais de la vie! s’écria Gabriel.

— Et pourquoi, je vous prie, monsieur Gabriel, demanda Moncharmin, ne voulez-vous pas que l’on prévienne le commissaire de police? Il y a là une tentative de chantage très caractérisée et nous avons la preuve que l’on pénètre, malgré nous, dans nos bureaux; nous pouvons en arriver à suspecter les plus honnêtes employés de notre administration et à trouver un complice dans un innocent!

— Non! non! répéta Gabriel; pas de commissaire de police!

— Et pourquoi?

— Parce que: ou c’est un vrai fantôme!

Moncharmin eut le tort de sourire.

Gabriel alla se planter devant Moncharmin.

— Eh bien! Et après… Et si c’était un vrai fantôme!… Il n’y aurait pas de quoi faire le malin, vous savez!… Moi, je l’ai vu une fois, votre fantôme!… Je vous prie de croire qu’il n’avait pas une figure de rigolade!

— Et qu’est-ce que vous avez fait, quand vous l’avez vu?

— Je me suis sauvé!

— Bien!

— Je me suis sauvé même trop vite. J’ai dégringolé tout un étage sur le dos… Mais enfin, j’admets, vous entendez bien, j’admets que ce soit un faux fantôme!… Eh bien, surtout dans ce cas, il ne faut pas le dire, ni au commissaire de police, ni à personne!

— Pourquoi? demanda encore Moncharmin en haussant les épaules.

— Parce que nous serions ridicules!

— Gabriel a raison! Nous serions ridicules! appuya Richard.

— Du moment que c’est ton avis, je n’ai plus rien à dire, répliqua Moncharmin.

— C’est une affaire qu’il faut régler entre nous! Si c’est un faux fantôme et qu’il nous vole 20,000 francs, on rirait trop!

— Qu’en pense Mercier?

— Je pense comme Gabriel, qu’il faut mettre les 20,000 francs dans l’enveloppe. Un vrai fantôme n’a que faire de 20,000 francs. Si on nous prend les 20,000 francs, c’est que nous aurons affaire à un faux fantôme. Au moins, nous serons renseignés.

— Oui, mais ça nous coutera 20,000 francs! observa Moncharmin.

— Nous sommes quatre!… s’écria Richard… quatre pour surveiller l’enveloppe et cette imbécile de mère Giry!… Je parie qu’il n’y touche pas à l’enveloppe!… Et, s’il y touche, eh bien, nous sommes encore quatre!…

Ils prirent rendez-vous pour le surlendemain, dans le cabinet de Richard, une demi-heure avant la représentation.

Richard arriva le premier, et la première chose qu’il vit sur son bureau fut une enveloppe pareille à celle qu’il y avait trouvée la dernière fois, à l’adresse de F. de l’O. — personnelle. — Cette découverte n’était point faite pour le calmer.

Il fit le tour de la pièce avec des allures de lion en cage. Il jura, il tempêta. Il soupçonna tout le monde. Il reçut son secrétaire Rémy, qui se présenta sur ces entrefaites, avec des paroles de si mystérieuse colère, et avec de si incompréhensibles menaces contre on ne savait quels perceurs de murailles, qu’il passa, un instant, auprès de ce jeune homme à l’esprit bien équilibré et aux manières correctes, pour un fou! Enfin, Gabriel, Mercier, Moncharmin arrivèrent. Il ferma la porte derrière eux, à double tour; il leur montra l’enveloppe, en ne leur cachant point qu’il continuait d’ignorer la façon dont elle lui parvenait. Et puis, il tira de son portefeuille, vingt billets de mille francs, — de vrais, d’authentiques billets, cette fois — et les enferma dans l’enveloppe, qui fut close et qu’il remit à Moncharmin en lui disant:

— Tu vas porter toi-même cette enveloppe à la mère Giry. Tu ne la lui donneras que sur le seuil de la loge. Ne la quitte pas des yeux jusqu’au moment où elle entrera dans la loge. Quand elle y sera, c’est nous trois qui la surveillerons; j’en fais mon affaire.

Moncharmin partit avec l’enveloppe. Richard, Gabriel et Mercier se placèrent dans la salle, de telle sorte que l’enveloppe fut encore, si possible, plus surveillée la seconde fois que la première. Il y eut tout le temps, huit yeux sur l’enveloppe. Ces huit yeux ne virent rien, rien que l’enveloppe!

Après la représentation, l’enveloppe était encore là où l’avait mise Mme Giry sur la petite tablette de l’appui-mains. Quand les quatre hommes furent réunis autour de l’enveloppe, Richard la souleva, la montra intacte et dit:

— Décidément, il faudra que notre homme trouve un autre système s’il veut entrer en possession de nos vingt mille francs.

Et il décacheta.

Il compta les billets. Ils y étaient tous.

— C’est fini, la magie! déclara-t-il.

Tout à coup, Moncharmin blêmit et lui dit:

— Montrez-moi ça…

Et il lui prit les billets, y jeta un coup d’œil:

— Mais ce sont des billets de la sainte farce! hurla-t-il. Il nous a pris les bons et il les a remplacés par des mauvais!…

C’était vrai:

Richard s’affala sur un fauteuil.

— Ça ne peut pas en rester là, déclara Moncharmin d’une voix sourde…

Tous quatres se regardèrent consternés.

Richard gronda:

— Ça coute plus cher que chez Robert Houdin!

_______________________________

* Примечания [1]-[3] позаимствованы из книги Caitlin G. Freeman "The Phantom of the Opera: The Lost Chapter"

Наверх