Вернуться к содержанию

ГЛАВА XIV
Г-н Лонге утверждает, что он не умер
на Гревской площади

Г-н Лонге в своих записках, сделанных на следующий после этой ужасной ночи день, не придал особого значения отрезанным ушам г-на Петито.
«Женская натура, — пишет он, — весьма чувствительна. Я сужу об этом по волнению моей дорогой Марселины. Она не допускала и мысли о возможности отрезать уши г-ну Петито. Её мышление было для меня непонятно, но я счёл возможным извинить его, учитывая чрезвычайную возбудимость её чувств. Она утверждала, что у меня не было необходимости резать уши господину Петито. Я отвечал, что нет необходимости резать уши вообще кому-либо, равно как и убивать; и, однако же, 99 человек из 100, утверждал я — и никто меня тут не переспорит, — на моём месте убили бы г-на Петито, застав его ночью у себя дома. Даже она, женщина, могла бы это сделать, будь револьвер заряжен. Она этого не отрицала. Итак, разве, отрезая ему уши, я не доказывал тем самым, что убивать его не стоит?
Любой человек предпочтёт жизнь без ушей перспективе погибнуть с ними, и то, что произошло, настолько отвратит г-на Петито от ночных прогулок по чужим квартирам, как если бы он был мёртв.
— Я действовал во Благо ближнего, мягко и исходя из идеалов гуманизма.

"Благородный разбойник Картуш" немецкая гравюра

Логика этих речей успокоила её, и остаток ночи мог бы пройти нормально, если бы я не решил открыть ей наконец загадку моей личности — и всё из-за её желания узнать причину проявленной мной отваги, ведь раньше за мной такого не водилось. Продавая каучуковые штемпели, к виду крови не приучишься. Тогда я без обиняков сказал ей, что я — Картуш, и с каким-то бахвальством, удивившим меня самого, поведал ей о своих ста пятидесяти убийствах. Как я раньше и предполагал, она выскочила из кровати и поклялась, что ничто в мире не заставит её спать с Картушем. На лице её читались самые явные признаки ужаса, и она забилась за канапе. Более того, она заявила мне, что в ближайшее время потребует развода. Я более не мог бороться с собой и, услышав о её решении, разрыдался. Тогда она приблизилась ко мне и со всей деликатностью принялась объяснять, насколько тяжело её положение: раньше она считала, что вышла замуж за честного человека, а сейчас неожиданно выясняется, что она делит постель с самым ужасным из бандитов, и теперь у неё не будет и минуты покоя. Я вытер свои слёзы и посочувствовал ей; мы смогли утешиться, лишь когда я нашёл выход в постигшей нас катастрофе: "Мы попросим Адольфа, — сказал я, — ночевать у нас". Она сразу же согласилась с этим предложением, и мы договорились, что отныне у Адольфа в доме будет своя постель, подобно тому, как раньше для него был заведён отдельный прибор.
Действительно, Адольф явился по первому зову. Они с Марселиной заперлись в салоне и что-то там необычно долго обсуждали. Я, из скромности, удалился в свой кабинет.
Когда они вошли ко мне, было видно, что разговор у них состоялся очень оживлённый. Адольф грустно взглянул на меня и попросил сопроводить его на прогулке, которую он хотел предпринять этим утром. Марселина настаивала, чтобы я делал всё, что скажет Адольф, и я ей это пообещал. Мы вышли в город. Я спросил моего друга, не навело ли изучение документа на какие-нибудь любопытные новости относительно наших сокровищ. Он ответил, что это может подождать, а прежде всего нужно подумать о моём здоровье, для чего мы втроём этим же вечером отправимся поездом на виллу "Лазурные волны".
Я вновь перевёл разговор на Картуша, мысли о котором меня не оставляли; однако он, казалось, стремился уйти от ответа и избегал этой темы. Но я был так настойчив, что Адольф, видя меня уже на грани отчаяния, согласился наконец-то дать столь желанные для меня сведения. И вот он с пылом принялся излагать мне мою историю; я наконец-то смог узнать то, что меня так интересовало.
Я сказал ему, что в прошлый раз он остановился на истории моего призыва на войну, а сейчас мне хотелось бы узнать, как из солдата я смог стать самым известным бандитом мира. Ведь мои собственные воспоминания носили фантастический характер, они возвращались ко мне по собственной прихоти, и оттого о своём прошлом я имел лишь отрывочные представления. Он отвечал, что это произошло не сразу. После войны, как водится, бóльшая часть подразделений была распущена, и я с несколькими приятелями оказался в Париже, без средств и возможностей, не считая тех, что могли доставить мои личные умения и особые таланты. Я пустил их в дело столь удачно и с такой примечательной дерзостью, что мои друзья без колебаний выбрали меня командиром.⁸⁴ Наша группа стремительно росла — пока люди добрые почивали, мы на парижских улицах в свои ряды собирали всех плохих.

Картушевцы раздевают прохожего (из книги "Картуш, король воров...")

Парижская полиция в ту эпоху была столь дурно устроена, что мне пришла в голову мысль этим заняться. Я был убеждён, что каждый парижанин, будь то буржуа, кюре или дворянин, в любой час имеет право без опаски прогуливаться по улицам своего прекрасного города. Я умело разделил силы, выделил каждому отряду по району для охраны и назначил толковых командиров, ставших моими верными лейтенантами. И стоило кому-либо выйти из дома в тёмный час или чуть ранее, как к нему подходила группа моих людей и очень вежливо просила поделиться определённой суммой или, если у него не было с собой денег, снять что-либо из одежды. Взамен ему давали пароль, и далее он мог в полной безопасности гулять сколько хочет, хоть до самого утра. Он мог не бояться, я был главой всех воров.
Я, Теофраст Лонге, был бы недостоин звания человека, если б не осмелился признаться: к стыду своему, я любовался столь чудесно выстроенным мною преступным предприятием. Увы, полностью преступным! Потому что моя мысль насчёт полиции хоть и была прекрасна, но её реализация в дальнейшем привела нас к таким крайностям, таким преступлениям против горожан, что, по моему мнению, их не могла извинить первоначальная чистота намерений. Буржуа нас не понял. Он зачастую сопротивлялся, и последствия были печальны. Духовенство, впрочем, против нас не выступало, поскольку мы уважали церкви. Священник-расстрига по кличке Ратишон нам даже оказывал некоторые услуги, что вскоре его заставило давать благословение ногами "communi patibulo".
Тут я попросил Адольфа объяснить мне латинские термины. Он отвечал, что если уж я действительно учился вместе с Вольтером в Клермонском колледже, то должен знать латынь и мог бы понять, что communi patibulo значит "на городской виселице". На языке того времени это означало, что его вздёрнули на Висельных Вилах⁸⁵ — так тогда называли место казни.
— Да, знаю! — отвечал я. — Мы мимо них проходили, когда шли кутить со шлюхами в сторону Шкаликовой мельницы.
— О, виселиц было много, — отвечал Адольф, бросив на меня странный взгляд, значения которого я не мог понять. — В нашем добром городе их да позорных столбов всегда хватало. И вот тут…
Он опять странно на меня посмотрел. Я увидел, что мы находимся на площади Ратуши. Он сказал:
— Хочешь, пройдёмся через площадь?
— Если тебе надо, я перейду.
— А тебе доводилось через неё ходить?
— О, да, и часто!
— Тебе ничего не показалось ненормальным, ты ничего не ощутил? Ты ничего не вспомнил?
— …Ничего!
— А есть ли в Париже места, по которым ты не можешь пройти?
Вопрос был не просто глуп, но глуп настолько, что я ограничился лишь пожатием плеч и презрительной улыбкой.
— Что могло бы мне помешать пройти по тем местам, где я хочу пройти? Ты глупеешь, Адольф.
Так по-панибратски я с ним никогда ещё не общался. Но что ему жаловаться при таком бессмысленном вопросе. Однако его устремлённый на меня взгляд настаивал, что-то говорил, приказывал мне задуматься. Я вспомнил несколько ощущений, непонятных для меня. Подобное часто происходило, когда я проходил по улице Мазарини от площади Одеон к Институту. Стоило мне там оказаться, как я поворачивал — и шёл другой дорогой. Возвращаясь, я смутно осознавал, что делаю что-то не так, но объяснял себе это рассеянностью. Сейчас чем больше я об этом размышлял, тем меньше мне так казалось. Действительно, раз двадцать я оказывался на этом месте, и каждый раз поворачивал обратно. Никогда, никогда я не проходил этот кусок улицы Мазарини, что начинается у Институтского дворца и идёт до угла улицы Генего и Нового Моста. Никогда! Более того, когда я спускался по улице Мазарини, чтобы выйти на набережную, я останавливался на углу улицы Генего и с удовольствием шёл именно по ней!⁸⁶ Я рассказал об этом Адольфу. Он спросил:
— А есть ли ещё и другие места, которые ты не можешь пройти?
Действительно, хорошенько поразмыслив — а это всегда полезно, — я обнаружил для себя невероятное: я никогда, действительно никогда не бывал ни на Новом, ни на Малом мостах. Также на углу улицы Вьей-дю Тампл был домик с решёткой на окнах и позолоченным рисунком солнца, перед которым я всегда отступал!
— А почему, — продолжал меня расспрашивать Адольф, — ты не можешь там пройти, ни по мостам, ни перед этим домом?
Тут я точно вспомнил почему — причина была самая что ни на есть естественная. Сперва мне казалось, что я её не знаю, но теперь мне было понятно, что это из-за мостовых.
— Из-за мостовых?
— Да, из-за их цвета, они красные. Я совершенно не могу переносить красный цвет мостовых. Но на красные кирпичи или черепицу внимания не обращаю.
— Итак, — повторил Адольф, склонившийся надо мной, как врач, слушающий биение пульса больного, — покрытие этой площади, оно для тебя не красное?

Гревская площадь

— Ты считаешь меня дальтоником?
— А ты в курсе, — резко произнёс он, — что раньше это была Гревская площадь?⁸⁷
— Дьявол! Так это здесь стоял позорный столб, вон там платформа и эшафот, где в дни казней напротив улицы Ваннери возводили крест и колесо. И ещё там был старый угольный порт. Я повторял каждый раз, как тут проходил: "Надо беречься колеса!" Я этот совет давал всем своим друзьям, и Бургиньону, и Красавчику, и Гателяру, и Бараньей Голове. Хотя, уверен, никто из них им не воспользовался.
— Да и ты тоже! — произнёс Адольф. — Несчастный! Здесь ты перенёс последние пытки! Здесь тебя колесовали, тут ты в мучениях испустил дух на колесе!
Он был очень возбуждён, произнося всё это, но я рассмеялся ему прямо в лицо.
— Кто тебе рассказал эти глупости?
— Все историки единодушно…

Виселица Монфокон

— Что за тупые скоты! Я прекрасно знаю, что умер на монфоконской виселице!⁸⁸
— Ты умер на виселице Монфокон? Не разыгрывай меня! — закричал Адольф, уже не владея собой. — Ты умер в 1721 году на виселице Монфокон? Да там к тому времени уже давно не вешали!
Но я всё-таки кричал сильнее, и мы уже начали привлекать внимание прохожих.
— Я и не говорил, что меня повесили! Я тебе говорю, что я там умер!
Сказав, а точнее, прокричав это, я готов был призвать в свидетели собравшуюся толпу.
Её привлекла наша перепалка, хотя никто в ней явно ничего не понимал. Исключение составлял лишь некий интеллигентного вида господин. Похоже, он уловил суть, поскольку, обратившись к Адольфу и указывая на меня, с невыразимым спокойствием произнёс:
— Ну не будете же вы учить этого господина, где и как он умер!
Адольф, признавая своё поражение, опустил голову, и мы, успокоившись, рука об руку направились к улице Малый Мост.
Тем не менее, мне нужны были объяснения, я хотел знать, как историки описали мою смерть. Адольф, чтобы оправдаться, поведал мне басню, которая кочует сегодня по самым авторитетным трудам, поскольку выглядит основанной на самых достоверных данных. И я узнал, как обесчестили саму мою смерть!»

______________________________________________
Примечания переводчика:
⁸⁴ "По завершении контракта демобилизованные солдаты зачастую становились на путь бандитизма. Это явление приняло особо широкие масштабы в 1718 году, когда некий солдат сформировал компанию, осуществляющую рейды на дороге между Парижем и Каном (столица деп. Кальвадос в Нормандии). Ирония судьбы в том, что к моменту его ареста около 30 охранявших стражников предпочли дезертировать, опасаясь быть обвинёнными на основании его показаний". — Карл Пепин, Краткая история французской армии. Кстати, точно так же и Картуш у Леру сообщает, что после его ареста многие правоохранители сбежали в колонии, опасаясь, что он их сдаст под пыткой.
⁸⁵ Висельные Вилы — Fourches Patibulaires. Как помнит любезный читатель, слово "Four" — кусок записи из записки Картуша. Бедный господин Петито, в главе XIII ещё пока не безухий, безуспешно перебирает однокорневые слова по словарю литературного языка, не учитывая возможности того, что записка составлена на воровском арго.
⁸⁶ См. карту справа. Синей линией показан путь мимо Institut de France, по которому Теофраст-Картуш не мог ходить; красная линия — через улицу Генего с выходом на Новый мост (куда он тоже не заходил). С Нового моста, свернув направо, попадаешь в Консьержери. Упоминаемый там же Малый мост чуть правее, переходит в Rue de la Cité.
⁸⁷ Гревская площадь (Place de Grève), старинное название площади перед ратушей в Париже, в 1806 заменённое названием "площадь Ратуши" (Place de l'Hotel-de-Ville). Г. п. приобрела известность в связи с тем, что в течение многих веков (до 1830) была местом казни. На Г. п. было объявлено о создании временного правительства в период Революции 1848, провозглашены республика 4 сентября 1870, прокламации Парижской Коммуны в марте 1871. — БСЭ.
⁸⁸ Огромная каменная виселица, построенная во владениях графа Faucon и поэтому прозванная Montfaucon (mont — гора, faucon — ястреб). Была расположена к северо-востоку от Парижа и представляла собой трехъярусное сооружение, возведённое на каменном фундаменте. Шестнадцать каменных столбов по периметру высотой 12 метров и три (на многих гравюрах — два) ряда горизонтальных балок создавали "матрицу" из ячеек шириной 3 метра. С балок свисали цепи, на которых вешали приговорённых. Таким образом, общая "вместительность" такой виселицы составляла около 45 человек. Кроме того, на гравюрах можно увидеть, что в одной ячейке могли быть повешены двое, так что при желании можно было за раз повесить до 90 человек. Разложившиеся трупы сбрасывались в специальный каменный колодец (оссуарий), так как хоронить повешенных было нельзя. Последняя казнь на Монфоконе была произведена около 1629, после чего сооружение было заброшено. В 1760 году сооружение было разрушено. После создания гильотины в 1790 году были разобраны последние столбы, напоминающие о гигантской каменной виселице.