Вернуться к содержанию

ГЛАВА VII
Портрет

Волнующие события этой истории и её основной персонаж до сих пор настолько занимали наше внимание, что у нас не хватило времени представить в должной мере господина Адольфа Лекамюса. Всё, что о нем пока было сказано, вряд ли вызовет симпатии читателя. То в высшей степени аморальное место, что он занял в семье Лонге, тот цинизм, с которым он обманывает простодушного Теофраста, та безнаказанность, с которой он совершает это постыдно наказуемое кодексом Наполеона деяние,⁴⁵ — вот причины, по которым мы с чувством презрения уклонялись до поры от рассмотрения этой особы. Между тем, оговоримся сразу, такое суждение нужно признать поспешным. До вынесения обвинения в его адрес следовало бы рассмотреть и смягчающие обстоятельства. Главное из них — и на нём стоит остановиться особо — состоит в том, что он, несмотря ни на что, любит Теофраста. Он любит того со всеми его недостатками, наивностью, тем доверием, что тот испытывает по отношению к нему, а главное — за то, как он восхищается им, Адольфом. Для Теофраста он мог бы пожертвовать многим. Я уверен, доведись Теофрасту испытать нужду в деньгах — ту единственную недостачу, что в нашем мире признают нуждою, — как Адольф Лекамюс распахнул бы для него свой кошелёк и сказал: "Бери!"
Адольф любит Теофраста более кого бы то ни было, то есть даже больше, чем Марселину. Я не претендую на создание психологического портрета, но тут перед нами гораздо более редкий случай, чем можно было бы подумать. Адольф горячо любит Марселину, он сделал её своей любовницей; и в то же время он любит Теофраста гораздо сильнее, чем свою любовницу, жену Теофраста. Попробую пояснить. Если бы ему вдруг, благодаря некоему сверхъестественному предупреждению из сфер Грядущего, довелось узнать, что Теофраст окажется огорчён своей ролью рогоносца, Адольф бы более не притронулся к Марселине и пальцем. Но он сказал себе: "Теофраст никогда ничего не узнает; если беду спрятать, то её и нет". Вот в каком мнении утвердился этот любовник жены своего лучшего друга.
Я так подробно об этом распространяюсь, чтобы читатель понял: в нашем случае плутни любовника — если в сложившихся обстоятельствах это вообще можно было называть плутнями — вовсе не противоречили дружеской привязанности.
Адольф привязан к Теофрасту. Именно поэтому после ухода комиссара он с истинным отчаянием рассматривает разложенные на столе часы, носовые платки, бумажники и портмоне. (Наверняка вытащить восемнадцать лежащих в карманах брюк портмоне было много легче, чем добраться до четырёх бумажников во внутренних карманах пиджаков, которые, к тому же, наверняка были застёгнуты).
Марселина, Адольф и Теофраст молча застыли перед этой неожиданной выставкой разнообразных вещей.
Безмерная грусть была написана на лице Теофраста. Он первый прервал общее молчание, сказав:
— Больше у меня ничего нет...
— Ах, друг мой... — сказала Марселина, вздохнув с упрёком.
— Мой бедный друг! — с чувством произнёс Адольф, боявшийся, что присутствующие догадаются, о чём он думает.
— Мне кажется, — пробормотал Теофраст, вытиравший со лба холодный пот платком, происхождение которого было для него неизвестным, — мне кажется, что вот я и получил моё чёрное перо!..
Марселина и Адольф, поражённые, продолжали молчать.
Теофраст взглянул на них, протёр стёкла очков, улыбнулся и сказал:
— В конце концов, в те времена в обществе могла быть принята такая игра! И с этими словами сунул указательный палец правой руки в рот — этот детский жест был для Теофраста признаком глубокой озабоченности. Ни Марселина, ни Адольф, ни Теофраст так и не осмелились прикоснуться к какому-либо из неизвестных им предметов, которыми был завален стол.
— Друг мой, — прервала молчание Марселина, — будь добр, вынь палец изо рта и объясни нам, каким образом в твоих карманах оказались эти трое часов, шесть платков, четыре бумажника и восемнадцать портмоне, не считая платка и бумажника комиссара Мифруа. Этим утром я чистила твои вещи и вывернула все карманы. В них, как всегда, ничего не было, кроме нескольких табачных крошек.
— На площади Согласия, — сказал Теофраст, — собралась толпа. Я вошёл в неё, а вышел уже со всем этим. Всё просто.
— И что мы будем со всем этим делать? — угрюмо спросил Адольф.
— А что ты хочешь, чтоб я сделал? — отвечал Теофраст, который уже начал приходить в себя. — Ты же не думаешь, что я их оставлю у себя? Разве я могу хранить то, что мне не принадлежит? Я честный человек и никогда в жизни не причинял неприятностей окружающим. Возьми всё это и отнеси твоему другу, комиссару полиции Мифруа. Ему не составит труда найти владельцев.
— А что я ему скажу?
— Да что хочешь! — взорвался Теофраст, который уже давно проявлял признаки нетерпения. — Разве честный кучер, который находит в экипаже портфель с пятьюдесятью тысячами франков и приносит их в полицию, заботится о том, что ему сказать? Он говорит, что нашёл это в своём экипаже! И этого достаточно. Ему даже платят вознаграждение. Ну, а ты скажешь им: мой друг Теофраст Лонге попросил меня отнести вам эти вещи, которые он обнаружил в своих карманах и за возвращение которых вознаграждения он не требует!
Через секунду Марселина под столом своей ногой придавила ногу Адольфа. Впрочем, в тех случаях, когда их разделял стол, это было обычным местом пребывания ножки Марселины. И не следует её за это порицать. Ведь свою нежность по отношению к мужу она могла выражать вполне свободно. В присутствии посторонних она могла поцеловать его, обласкать, назвать его "мой Тео!", и вообще, окружить той тысячей знаков внимания, которые, исходя от женщины, в особенности от законной супруги, бесконечно льстят сердцу и естественной гордости её мужа. Но если бы она осмелилась на какое-либо публичное выражение симпатии по отношению к Адольфу Лекамюсу, общество тотчас же не преминуло бы отметить, что Теофраста обманывает его лучший друг.
Она, Марселина, была бы скомпрометирована, Теофраст стал бы всеобщим посмешищем, а Адольф прослыл бы непорядочным человеком.
Такой триединой и бессмысленной катастрофы Марселина, как женщина весьма разумная, решила избежать, и начала расточать все видимые глазом ласки мужу, а скрытые — любовнику. Встречается немало замужних женщин, не наделённых подобной сдержанностью, что быстро делает их жертвами бед, порождённых их собственной неосмотрительностью. Поглаживание ножкой было одной из наиболее частых ласк Марселины в адрес г-на Лекамюса; это было, надо признать, одним из наиболее скромных проявлений её чувств. Но оно доставляло ей удовольствие. На картинах художников романтической школы мы видим влюблённых, держащих друг друга за руки и предающихся мечтаниям. Поскольку Адольфу и Марселине была недоступна возможность скрестить руки, они забывались, скрещивая ступни ног. И зачастую смешение возможностей приводило к тому, что, когда они втроём находились за столом, Марселина и Теофраст сплетали руки над столешницей, тогда как внизу её переплетались ноги Марселины и Адольфа. И всегда отличавшаяся некоторой избыточной самоуверенностью Марселина была счастлива как над столом, так и под ним.
Но сегодня вечером эта игра ногами вовсе не была лаской. Это был призыв: "Адольф! Адольф! Что это такое? Мне сдаётся, Теофраст заговаривается. Помоги мне, помоги Теофрасту!"
Адольф всё понял. Он нахмурился и почесал кончик носа. Прочувствовав всю важность момента, он посмотрел ещё раз на Теофраста, на разбросанные по столу портмоне, прокашлялся и сказал:
— Теофраст, то, что сейчас произошло, — это не естественно. Надо постараться объяснить это. Мы должны попытаться понять. Не нужно закрывать глаза на произошедшее, друг мой. Открой их настежь, чтобы увидеть твою беду, она реальна. И тогда ты её победишь.
— О какой беде ты говоришь? — спросил Теофраст, к которому вмиг вернулась прежняя робость. В отчаянии он схватился за руку Марселины.
— Если в твоих карманах оказываются вещи, тебе не принадлежащие, то это настоящая беда.
— Да в карманах цирковых фокусников их полно! — громко вскричал Теофраст. — И все эти престидижитаторы⁴⁶ — честные люди! И Теофраст Лонге тоже честный человек, клянусь потрохами мадам Фалари!
Произнеся последние слова, он устало откинулся на спинку стула. Воцарилось тяжёлое молчание.
Когда с Теофраста наконец спало оцепенение, глаза его были полны слёз. Знаком он попросил друга и жену подойти поближе. Приблизившись, они были поражены написанным на его лице отчаянием.
— Я чувствую, что Адольф прав. Мне угрожает большая опасность... я не знаю, какая! Я не знаю, какая! Боже, Боже мой! Я не пойму, что меня ждёт!
И он зарыдал... Адольф и Марселина старались его утешить, но он продолжал плакать, и они почувствовали, что у них тоже на глаза наворачиваются слёзы. Они сидели все трое, крепко прижавшись друг к другу. Теофраст сжимал их в объятиях.
— Обещайте мне, — произнёс этот добрый и порядочный человек, — обещайте, что не покинете меня, что бы ни случилось!
Ни секунды не колеблясь, они поклялись. После Адольф попросил показать ему документ, и Теофраст отправился за ним. Откашлявшись и отсморкавшись после недавних слёз, они вновь уселись за стол. Адольф держал документ перед собой, покачивая головой. Затем резко вскинул её.
— Теофраст, — приказал он, — ты должен мне всё рассказать. Ты видишь сны?
— Вижу ли я сны? — переспросил тот. — Вижу ли я сны? Да, возможно. Но у меня здоровое пищеварение, и я их не запоминаю.
— Неужто совсем? — настаивал Адольф.
— Ну, совсем — это чересчур. Но за всю жизнь я могу вспомнить четыре или пять. Притом я помню об этом лишь потому, что просыпался в середине сна и каждый раз это был один и тот же сон. А чем это может нам помочь, дорогой друг?
Адольф продолжал:
— Сновидения до сих пор не объяснены наукой.⁴⁷ Она считает, что сказала о них всё возможное, сведя их к проявлениям человеческого воображения, но при этом не способна объяснить феномен тех ясных и отчётливых видений, что иногда нам являются. То есть наука объясняет неизвестную нам вещь при помощи другой, столь же неизвестной! Вопрос остаётся открытым. Иногда говорят, что сон — это воспоминания о том, что человек пережил в течение дня. Допуская такую, далеко не единственную, версию, мы всё равно упираемся в вопрос: а что за волшебное зеркало сохранило нам эти копии вещей? И более того, как объяснить картины конкретных вещей, которых мы ни разу не видели в состоянии бодрствования и даже не думали о них! Как знать, может, это ретроспективные видения событий, произошедших до нашего рождения?
— Да, мой дорогой Адольф, — с кротостью в голосе отвечал Теофраст, — должен признаться, что во сне мне доводилось видеть — это было трижды, я уверен, — вещи, которые, возможно, были реальны в прошлом или будущем, но с которыми я никогда не сталкивался в настоящем, в состоянии бодрствования.⁴⁸
— Вы меня поняли! — поздравил его Адольф. — Так расскажите же о вещах, которые вам снились, но которых вы до того не видели.
— О! Это не займёт много времени, но это и к лучшему... ничего весёлого в этом нет. Мне снилось, что я женат на женщине, которую я называю Мария-Антуанетта, и что она меня обманывает. И тогда...
— И тогда? — подстегнул его вопросом Адольф, не отрывая глаз от документа.
— И тогда я порезал её на куски!
— Какой ужас! — вскричала Марселина.
— Действительно ужасно, — продолжал Теофраст, кивнув головой, — а после...
— Ну?
— Я сложил куски тела в корзину и сбросил её в Сену около Малого моста, рядом с Отель-Дьё. После я просыпался, и, надо сказать, чувства злости вовсе не испытывал.
Адольф громко стукнул кулаком по столу.
— Потрясающе! — закричал он хриплым голосом, глядя на Теофраста.
— Что именно? — спросила всё ещё дрожащая Марселина.
— Я только что прочёл целиком первую строчку, и вот что удивительно! — продолжал Адольф, вздыхая. — Ах, теперь мне понятно!
— И что же ты понял? — спросил потрясённый Теофраст, следивший за тем, как палец Адольфа скользит по двум первым строчкам документа.
— Я понял, что первое слово вовсе не Mort, не "Смерть"! — заявил г-н Лекамюс. — Здесь было написано: Moi ...rt... j’ai enfoui trésors, то есть "Я ...рт... зарыл сокровища". Вы слышите! Сперва Moi, союз "Я", затем пропущенные буквы, далее буквы "Р" и "Т"! И кто такой этот "РТ", мы не знаем! Вот так! Не хочу ничего вам говорить до тех пор, пока мне самому всё не станет ясно. Думаю, это будет завтра. Завтра, Теофраст, я жду вас в два часа на углу улиц Генего и Мазарини! Я отнесу все эти вещи, — добавил он, — моему другу Мифруа. Пусть возвратит их законным владельцам и убедится, что карманники по-прежнему существуют, несмотря на то, что в мире есть полицейские комиссары. Прощайте, друг мой, до встречи! Держитесь смелее! Самое главное — смелее!
И Адольф пожал Теофрасту руку — торжественно, будто бы на похоронах.
В ту ночь Теофраст не спал. Пока Марселина мирно дремала рядом, он лежал, широко раскрыв глаза и уставившись в темноту. Дыхание его было неровным, глубокие вздохи вырывались из его груди. Тяжёлая печаль давила его сердце.
День встал над городом, день тусклой и отвратительной тоски, мрачно покрывшей собой всё вокруг. Напрасно летнее солнце старалось прорвать грязный туман. Привыкшее победно пробивать его, дневное светило предстало в виде плотного шара, бесславно катящегося в желтоватом свечении. Именно так выглядело небо в тот день; и если я потратил эти три фразы на его описание, то лишь потому, что это важно для дальнейшего повествования.
Теофраст с первыми лучами вскочил с кровати в приступе безудержного веселья, и это разбудило Марселину. Она поинтересовалась причинами этой, столь странной для такой непогоды, радости. Теофраст ответил, что разрывается от хохота, представляя себе, с каким видом комиссар полиции Мифруа, не веривший в существование карманников, будет рассматривать кучу предметов, которыми он, Теофраст, нагрузил Адольфа для дальнейшего их возвращения владельцам.
И добавил:
— Дорогая моя Марселина, таскать портмоне из карманов — это детская забава. Когда рука не дотягивается, можно использовать соломину, смазанную смолой. Такой приём очень хорош, когда работаешь на прижим.
Марселина привстала и с тревогой уставилась на Теофраста, вид у которого в тот момент был самый естественный и спокойный. Он натягивал на ноги кальсоны.
— Тут внизу пуговица оторвалась, — сказал он.
— Теофраст, ты меня пугаешь, — призналась Марселина.
— Есть с чего пугаться! — отвечал её супруг, опустившись на четвереньки в поисках упавших под кровать подвязок для кальсон. — Хорошей работы, — добавил он, — без доброй жены не выполнишь. А с тобой нечего делать. Ты никогда не станешь хорошей anquilleuse.
— Хорошей... кем?
— Хорошей anquilleuse. В ближайшее время сходи в Мэзон-Доре и купи пару подвязок; эти уже в таком виде, что доброму буржуа просто неприличны. Ты даже не знаешь, что такое anquilleuse.⁴⁹ В твоём возрасте это стыдно. Это особа твоего пола, у которой есть сноровка быстро прятать краденное промеж ног. У меня никогда не бывало лучшей anquilleuse, чем Корова в фижмах.⁵⁰

Крючок для застёгивания обуви

— Моё бедное дитя! — вздохнула Марселина.
При этих словах Теофраста охватил бешеный гнев. Он бросился к ней, вздымая над головой крючок для застёгивания обуви.
— Ты же прекрасно знаешь! Ты знаешь, что теперь, после смерти Жаннетон-Венеры, я не могу слышать, как меня называют "Дитя"!
Марселина поклялась больше так его не называть. Её охватила глубочайшая тоска по поводу того, что в какой-то несчастный час муж стал обладателем документа, обещавшего сокровища, но вместо этого тут же принесшего в их семью волнения, страх, нетерпимость, безумие и что-то Неведомое. Вот после Марии-Антуанетты появилась Жаннетон-Венера. Она не знала ни ту, ни другую, да и не должна была бы знать. Но муж её говорил об этих дамах таким тоном, который заставлял подозревать близкое с ними знакомство. Наконец, эти неожиданные фразы, произнесённые Теофрастом, вызывали в ней страх перед непонятным Теофрастом двухсотлетней давности и порождали сожаление об утраченном Теофрасте недавних времён, таком простом и понятном. Она погрузилась в горькие мысли по поводу теории реинкарнации.
Теофраст закончил одеваться и пожаловался, что карман для бутоньерки на жилете надо бы подштопать. Затем он сказал, что не будет завтракать дома, поскольку у него в два часа назначена встреча с его другом Добряком на углу Генего и Мазарини. Они собираются вместе посетить некоего г-на Транёз, офицера инженерных войск, человека, к которому, добавил Теофраст, он питает глубокое отвращение. А поскольку до встречи ещё есть время, то он прогуляется в сторону Шкаликовой мельницы.
Несчастная Марселина дрожала от страха. Сейчас она жалела, что рядом с ними нет Адольфа. На всякий случай, она всё-таки нашла в себе силы сказать:
— На улице слишком плохая погода, чтобы прогуливаться у Шкаликовой мельницы.
— Ба! — отвечал Теофраст с несокрушимой логикой, — тогда я оставлю тут мой зелёный зонтик и возьму с собой моё чёрное перо.
И он вышел, на ходу завязывая узел галстука.
На лестнице он столкнулся с г-м Петито, преподавателем итальянского языка, который также спускался вниз. Тот приветствовал г-на Лонге низким поклоном, пожаловался на холод и рассыпался в комплиментах по поводу его прекрасного внешнего вида. Теофраст отвечал довольно нелюбезно. Поскольку было заметно, что г-н Петито не хочет уходить и желает продолжить общение, он спросил, не намерена ли мадам Петито разучить на пианино что-либо другое, кроме "Венецианского карнавала". Г-н Петито отвечал, улыбаясь, что сейчас она работает над пьесой "Звезда любви", и когда разучит все её части, это будет достойно слуха г-на Теофраста Лонге.
Затем г-н Петито спросил:
— И куда же вы направляетесь, г-н Лонге?
— Я собирался прогуляться к Шкаликовой мельнице. Но погода решительно испортилась, и я, пожалуй, схожу к Поршеронам.
— Поршеронам? — г-н Петито явно задумался, что же это такое. Но быстро нашёлся и сказал: — Я тоже иду туда.
— Ах, вот так! — с вызовом произнёс Теофраст, бросив пронзительный взгляд на г-на Петито. — Вы тоже направляетесь к Поршеронам?
— Какая разница, идти так или иначе... — вывернулся г-н Петито.
И он последовал за Теофрастом. На какое-то время воцарилось молчание, вскоре прерванное г-м Петито:
— И как обстоят дела с вашими сокровищами, г-н Теофраст Лонге?
При этих словах Теофраст резко остановился и развернулся.
— Да как! — вскричал он. — Откуда вы...?
— Вы разве не помните, что на днях приносили мне, чтобы я высказался по поводу почерка...
— Я-то об этом помню, а вот вы, вы совершенно зря об этом вспомнили! — сухо отвечал Теофраст, открывая зонтик, поскольку начал капать дождь.
Г-н Петито, нисколько не обескураженный, поспешил воспользоваться защитой зонтика Теофраста.
— О, месье, я вовсе не хотел вас огорчить этим вопросом...
Они подошли к перекрёстку улиц Трюдэн и Мартир и остановились. Теофраст был в мрачном настроении.
— Месье, — сказал он, — у меня встреча в кабачке "Телёнок-Сосунок", около вот этой часовни Поршерон...
— Но это часовня Нотр-Дам-де-Лоретт, а вовсе не Поршерон.
— Я не люблю, когда мне дурят голову, — заявил Теофраст.
Г-н Петито запротестовал.
— А я точно знаю, что она стоит дорого, моя голова, — продолжал Теофраст, и его взгляд, скользящий по фигуре г-на Петито, становился всё более и более странным. — Да знаете ли вы, сколько она стоит, голова Дитяти? Нет? Хорошо, скажу вам, коли уж представился случай. А заодно и расскажу вам одну небольшую историю, она вам будет полезна. Давайте остановимся тут, в кабачке "Телёнок-Сосунок".
— Но, месье, — перебил его начавший волноваться г-н Петито, — это же пивная Буссе.
— Вокруг туман, — отвечал Теофраст, — и это вас извиняет. Вы заблудились среди здешних полей. Ах, г-н Петито, вы решили меня огорчить! Тем хуже, господин Петито, тем хуже! Что вы будете пить? Стакан ратафии? Здешняя хозяйка, наша превосходная мадам Таконе,⁵¹ приберегла для меня такую бутылку, от которой у вас все кишки будут благоухать.
И так как к ним приблизился гарсон в белом переднике, он скомандовал, разом убрав с лица хмурое выражение:
— Две кружки и без пены!
Вот так, спонтанно и безотчётно, он самым естественным образом связал своё прежнее и нынешнее существования. Затем он опять обратился к г-ну Петито, который уже глубоко раскаивался в том, что решил проводить до пивной Буссе человека, уверенного в том, что это кабачок "Телёнок-Сосунок":
— Моя голова стоит 20,000 ливров, месье! И вам это прекрасно известно!
Последняя фраза была произнесена таким тоном и сопровождалась таким ударом кулака по столу, заставившим подскочить кружки, что г-н Петито инстинктивно отшатнулся.
— Не бойтесь, г-н Петито, пиво отстирывается! Вы в курсе, что моя голова стоит 20 тысяч ливров. Но вам, бедняжка, жить надо так, как будто вы про это ничего не знаете. Я вам обещал историю, так слушайте же:⁵²
— Однажды, лет примерно двести назад, я прогуливался, как самый честный в мире человек — руки в карманах, без оружия, при мне даже шпаги не было, — по улице Вожирар. На углу Вожирар и Младенца Иисуса ко мне обратился какой-то человек. Он низко, до земли поклонился, отпустил, как вы это делали, г‑н Петито, комплименты моему виду, сказал, что его зовут Бидель и он должен что-то сообщить мне по секрету. Я, чтоб его приободрить, потрепал этого человека по плечу. (При этих словах г-н Теофраст Лонге отпустил такой удар по плечу г-на Петито, что тот лишь охнул, вытащил из кармана портмоне и привстал с вопросом — не пора ли выглянуть наружу, узнать, не рассеялся ли туман). Спрячьте ваши деньги, г-н Петито, плачу я! Так вот, этот добряк Бидель, воодушевленный моим похлопыванием (г-н Петито скользнул опять на скамью), поведал мне свой секрет. Он мне рассказал на ухо, что Регент обещал 20 тысяч тому, кто арестует Дитя, и что ему известно, где тот скрывается, что я сразу ему глянулся как смелый человек, с которым он хотел бы заработать эти 20 тысяч ливров и разделить их. Да, добряку Биделю крепко не повезло, господин Петито, поскольку я тоже знал, где находится в этот момент Дитя, ведь Дитя — это был я! (Господин Петито не верит сказанному. Ему, со своей стороны, кажется, что г-н Теофраст Лонге уже давно вышел из детского возраста, но противоречить он не осмеливается). Я ответил Биделю, что его предложение — для меня бесценная находка, и я благодарен небу, которое послало его мне по пути, и прошу его скорее отвести меня к месту, где скрывается Дитя. Он мне сказал: "Нынче вечером он будет ночевать у Капуцинов, в маленькой харчевне под вывеской "Крест Святой гостии".⁵³ И это было правдой, господин Петито, этот Бидель был хорошо осведомлён. Я с этим его поздравил. Затем мы зашли в лавку, торгующую ножами, и я купил, к его удивлению, маленький ножичек стоимостью в один су. (Глаза Теофраста мечут молнии, губы г-на Петито дрожат). Уже на улице добряк Бидель спросил меня, что я рассчитываю сделать таким мелким ножиком, стоимостью всего в один су. Я ему отвечал: с ножичком в один су (Г-н Теофраст Лонге наклоняется к г-ну Петито; г-н Петито отстраняется от г-на Лонге) можно как минимум убить муху!⁵⁴ И тут я ему вонзил его в сердце! Он начал оседать, размахивая руками. Он был мёртв! (Г-н Петито скользит сперва по скамье, потом оказывается под ней, затем из-под стола прыгает к двери и рывком вырывается на свободу).
Г-н Теофраст Лонге допивает свой бокал, встаёт и, подойдя к кассе, за которой мадам Берте пересчитывает свои жетоны, говорит ей:
— Госпожа Таконе (Мадам Берте спрашивает, почему её называют госпожой Таконе, но вопрос остаётся без ответа), если к вам как-нибудь заглянет шевалье Петито, передайте ему от моего имени, что если он мне ещё раз попадётся на дороге, то я отрежу ему уши!
Произнося эту фразу, Теофраст поглаживает ручку зонтика так, как будто это рукоятка кинжала. Без сомнения, сейчас он получил своё чёрное перо, полностью став Другим. И он уходит, не заплатив.
Туман по-прежнему висел густым облаком. Теофраст и не думал о завтраке. Он двигался сквозь это сернистое марево, как сквозь сон. Пройдя старинный квартал Антен и то, что раньше называлось Вилль-Эвек, он заметил тень башен собора Святой Троицы и сказал себе: "Ага, вот и Петушиный замок!" Приблизившись к вокзалу Сан-Лазар, он считал, что находится "в Малой Польше".⁵⁵ Но постепенно туман начинал рассеиваться, и вместе с ним испарились и его грёзы. К нему вернулось более чёткое понимание вещей. Пересекая Сену, на мосту Руайяль он вновь превратился в добропорядочного Теофраста, и когда нога его ступила на левый берег, у него оставались лишь смутные воспоминания о том, что не так давно произошло на правом.
Но они, тем не менее, сохранялись. Стоило ему углубиться в себя, как он наталкивался на три состояния души: 1. то, что основывалось на привычном существовании добропорядочного торговца каучуковыми штемпелями; 2. то, что было следствием неожиданного и эпизодического воскрешения в нём Другого; 3. то, что возникало на основе Воспоминания, проявлявшегося в нём как третий Теофраст, рассказывающий первому то, что знает второй. Насколько воскрешение Другого в Теофрасте было явлением мучительным (мы это уже видели и ещё увидим в дальнейшей истории с г-м Петито), настолько же и Воспоминание являлось чем-то мягким, меланхолическим и способным породить в утомлённом сердце чувство приятной грусти и философского сострадания.
— Но почему, — ломал он голову по дороге к улице Генего, — почему Адольф назначил мне встречу на пересечении Мазарини и Генего?
Он двигался в этом направлении, но чувствовал, что ему совсем не хочется идти по той части улицы Мазарини, что тянется вдоль Институтского дворца, бывшего Колледжа Четырёх Наций.⁵⁶ Адольф был уже там и, увидев его, схватил за руку.
— Дорогой Адольф, скажите, не доводилось ли вам слышать о некоем человеке, именуемом Дитя?
— Да, да, — отвечал Адольф, — я слыхал о нём. Мне даже известна его настоящая фамилия.
— Ах! И что же это за человек? — тревожно спросил Теофраст.
Не отвечая, Адольф подтолкнул Теофраста к небольшой дорожке, ведущей в сторону старого дома, выходящего на улицу Генего, в нескольких шагах от здания Казначейства. Они поднялись по шаткой лестнице и вошли в комнату, окна которой были задёрнуты шторами. Здесь царила ночь, но в углу, на маленьком столике, дрожащее пламя свечи выхватывало из темноты чей-то портрет.⁵⁷

Луи-Доминик Картуш

То был рисунок, изображавший человека примерно тридцати лет. Лицо его было энергично, взгляд из тех, что называют "пламенным". Высокий лоб, крупные нос и рот, гладко выбритые щёки и всклокоченные усы; волосы его покрывало подобие шляпы из грубого шерстяного полотна, а одежда напоминала робу заключённого. На груди была распахнута рубаха из грубой холстины.
— Однако! — произнёс, не повышая голоса, Теофраст. — Как мой портрет оказался в этом доме?
— Ваш портрет? — вскричал Адольф. — Вы в этом уверены?
— Да кто ж в этом может быть уверен, как не я? — по-прежнему спокойно отвечал Теофраст.
— Ну и отлично! Этот портрет, — решился наконец-то признаться г-н Лекамюс, на лице которого отражалось волнение, которое я не берусь и описать, — этот портрет, этот ваш портрет... это портрет КАРТУША!
Обернувшись, чтобы посмотреть, какой эффект произвели его слова, г-н Лекамюс увидел, что Теофраст распростёрт без движения на полу. Погасив свечу и распахнув окна, Адольф долго приводил его в чувство. Когда же наконец Теофраст пришёл в себя, первыми произнесёнными им словами были:
— Адольф, только не рассказывайте об этом моей жене!

______________________________________________
⁴⁵ Кодекс Наполеона — основа гражданского законодательства Франции с 1804 года. Следует отметить, что в отношении женщины факт прелюбодеяния автоматически давал супругу право требовать развод, в отношении мужчины — женщина могла разводиться только в том случае, если адюльтер осуществлялся открыто, муж приводил любовницу под крышу семейного дома и на то были свидетели. — Прим. перев.
⁴⁶ Престидижитаторами в 18-19 вв. именовались цирковые артисты, которые в своих номерах использовали силу и ловкость именно пальцев. В первую очередь это были фокусники. Именно в таком смысле этот термин и употребляет Теофраст. — Прим. перев.
⁴⁷ Фрейдовское "Толкование сновидений" уже 3 года как вышло, но, строго говоря, Адольф Лекамюс прав: не относить же психоанализ к области Науки... — Прим. перев.
⁴⁸ По поводу сновидений, в которых являются конкретные и ранее не встречавшиеся вещи, автор этих строк, то есть тот, кто ныне скромно перелагает записки Теофраста, может привести собственный пример. В самом раннем детстве ему доводилось как минимум раз в месяц видеть сон, в котором он пересекал лес в Польше (во сне он твёрдо знал, что всё происходит именно в Польше). В лесу, по правой стороне грязной и размытой дороги, стояли три дуба со срезанными вершинами, а за ними маленькая хижина, на крыше которой дымилась печная труба. У двери сидела собака жёлтой масти, которая открывала пасть, как будто собиралась залаять, но не могла этого сделать, поскольку была немой. Эта многократно снившаяся и ранее никогда не встречавшаяся картина оказалась, тем не менее, вполне реальной, когда однажды, примерно пять лет назад, пересекая Польшу и находясь в нескольких лье от границы с Россией, он узнал и лес, и эту сырую и грустную дорогу, и три дуба, обезглавленных недавней бурей, хижину с печной трубой и жёлтую собаку, открывавшую рот в полном молчании. Попытка заставить её залаять при помощи удара трости успехом не увенчалась. Кто, кто же сможет объяснить мне всё это? — Прим. Г. Леру.
⁴⁹ Переводчик тоже не знает. Точнее, смысл понятен. В Интернете легко найти составленный в первой четверти 19 века NOUVEAU DICTIONNAIRE D'ARGOT, в котором читаем, что "Anquilleuse — femme qui porte un tablier pour cacher ce qu'elle vole", т. е. женщина, носящая фартук для того, чтобы под ним прятать краденое. Расхождение с текстом Леру только по способу сокрытия краденого (под юбкой или фартуком) несущественно. Можно было бы перевести как "фартучница", но наверняка в нашем родном, отечественном арго есть свой термин для обозначения напарницы карманника, перехватывающей краденое и прячущей его. — Прим. перев.

Гравюра из книги Жюля де Гранпре "Картуш, король воров..."

⁵⁰ Фижмы — юбка на китовых усах, какое-то подобие кринолина. — Прим. перев.
⁵¹ Все эти данные исторически достоверны. Мадам Таконе двести лет назад держала в этом месте кабачок "Телёнок-Сосунок", невдалеке от часовни Поршерон, которая была снесена в 1802 году. Позже на её месте, вблизи улицы Coquenard, была построена другая часовня, Нотр-Дам-де-Лоретт. Здесь, на северо-запад от Итальянского бульвара, в старые времена располагались возделываемые поля, болота, сады, деревенские дома, деревня Поршерон, ферма под названием "Гумно лодочника", замок Кок, свалка и кладбище Сент-Осташ. Весь этот участок пересекала дорога, которая начиналась в порту Гайонн, шла дальше, описывая большие круги, пересекала улицу Сен-Лазар и заканчивалась в деревушках Поршерон и Клиши. "Сосущий телёнок" обладал ужасной репутацией. Его хозяйка, вдова Таконе, была подругой Дитяти и предоставляла у себя убежище всем бандитам столицы. Подземелья "Сосущего телёнка" соединялись со знаменитыми каменоломнями, настоящим логовом, в котором подельники Дитяти могли совершенно не бояться королевской полиции. — Прим. Г. Леру.
⁵² Исторический факт. Впрочем, всё, что мы будем рассказывать о жизни Дитяти, в высшей степени достоверно. Мы потратили немало усилий на то, чтобы отдалиться от посвящённых ему легенд, гораздо менее необычных, чем его реальная жизнь. Благодаря любезной помощи господ библиотекарей Национальной библиотеки, библиотек Карнавале и Арсенала мы проверили содержание записок Теофраста. Мы просмотрели страницы судебного процесса Дитяти, самого потрясающего криминального процесса Нового времени. Наконец, как можно сомневаться в показаниях главного свидетеля, Теофраста? Кому лучше, чем ему самому, известна его история? — Прим. Г. Леру.
⁵³ Гостия — евхаристический хлеб в католицизме латинского обряда, а также англиканстве и ряде других протестантских церквей. В православной традиции — просфора. — Прим. перев.
⁵⁴ Маленький размер ножичка и его мизерная стоимость подчеркиваются из-за теряющегося при переводе обстоятельства: им Картуш собирается убить la mouche — "муху" в обычном языке и "стукача" на воровском арго. — Прим. перев.
⁵⁵ Скорее всего речь идёт о каком-то районе города, связанном с именем Генриха Валуа, которому довелось полгода побыть королём Польши в 1572 году — он был избран на сейме после смерти последнего из Ягеллонов. — Прим. перев.
⁵⁶ Институтский дворец (Le palais de l'Institut de France) — место размещения нескольких составов Академии, построен по указанию кардинала и королевского министра Мазарини. Какое-то время в здании размещался колледж, в котором проходили обучение 60 молодых людей из числа высшей знати четырёх провинций (Артуа, Эльзас, Пиньероль и Руссильон), присоединенных к Франции по Вестфальскому (1648) и Пиренейскому (1659) договорам. Отсюда и название учебного заведения — Колледж Четырёх наций. — Прим. перев.
⁵⁷ Всеевропейская известность Картуша достигла и России, которая, на первый взгляд, не испытывала нехватки в собственных персонажах подобного рода. Столетием спустя его портрет (возможно, именно тот, что демонстрирует Адольф Теофрасту), получил распространение в широких кругах общества: