На главную Библиография Гастона Леру

Гастон Леру
"Двойная жизнь Теофраста Лонге"
(1903)

Перевод и комментарии М. М. Кириченко

Вернуться к содержанию

ГЛАВА V
Г-н Лекамюс сообщает г-ну Лонге неприятные новости

«Было около двух часов дня, — продолжает свой рассказ Теофраст, — когда моей дорогой Марселине удалось меня убедить в необходимости довериться господину Адольфу Лекамюсу. Большой опыт Адольфа, его определённые познания в области метафизических явлений, говорила она, способны оказать большую помощь человеку, который двести лет назад зарыл сокровища, и теперь хотел бы их отыскать.
— Вот увидишь, друг мой, — утверждала она, — вот увидишь, именно он подскажет тебе твоё имя.
Она была так мила, что в конце концов я сдался. И следующим утром я посвятил Адольфа в недавние события. Как нить тянется за иглой, так и я последовательно рассказывал обо всём: от песни к документу, от документа к Консьержери… Я выкладывал ему всё, внимательно наблюдая за тем, какие следы на его лице производили мои откровения. Он был полностью ошеломлён. Мне показалось в высшей степени странным, что человек, занимающийся спиритизмом, способен удивиться, встретив здорового духом и телом буржуа, претендующего на то, что он жил на свете за двести лет до нынешнего рождения. На всё мной сказанное он отвечал, что моё вчерашнее поведение за ужином и непонятные фразы во время нашего визита в Консьержери уже были достаточным основанием, чтобы подготовить его к столь исключительному признанию. Тем не менее, он всё-таки не был готов к нему и потому выглядит таким потрясённым. А для того, чтобы окончательно убедиться в сказанном мной, он был бы рад хоть пальцем прикоснуться к вещественным доказательствам такого феномена.
Я вытащил мой документ. Адольф не мог отрицать его подлинность и узнал мой почерк. Последнее обстоятельство вырвало у него восклицание, и я захотел узнать причину. Он мне ответил, что мой почерк на документе двухсотлетней давности многое ему объясняет.
— Что же именно? — спросил я. Он мне признался, что до этого дня не мог понять моего почерка, ему никак не удавалось установить хоть какую-то связь между ним — и тем характером, что он во мне наблюдал.
— Действительно, — прервал я его, — и что же вы во мне наблюдали, Адольф?
— Вы позволяете мне это рассказать и обещаете не сердиться на меня?
— Обещаю.
Тогда он обрисовал мне основные черты моего характера, в котором проявлялся добрый буржуа, честный торговец, прекрасный муж, но, вместе с тем, также и человек неспособный проявлять твёрдость, волю, энергию. Также он мне сказал, что мне присуща избыточная робость, и что моё чувство доброты, которого он не может за мной не признать, всегда способно выродиться в слабость.
Такой портрет никому бы не польстил, и я покраснел.
— А теперь, — ответил я, — после того как вы рассказали о моём характере, скажите, что вы думаете по поводу моего почерка.
— Да, — отвечал он, — теперь это уже необходимо.
По поводу моего почерка он высказал ряд суждений, которые наверняка бы вывели меня из себя, если бы такие же точно я уже не выслушал от г-на Петито.
— Он обладает рядом признаков, которые противоположны вам, насколько я вас знаю. Мне сложно представить что-либо столь противоречивое, как ваши почерк и характер. То есть, вы обладаете не почерком, отражающим ваш характер, а почерком Другого.
— О, — воскликнул я, — вот это интересно! Этот Другой, он должен быть энергичным человеком?
Про себя я подумал, что он, видимо, был известным военачальником. Ответ Адольфа врезался мне в память на всю жизнь, настолько сильно было вызванное его словами страдание.
— Всякая чёрточка в этих линиях и той острой манере письма, что их соединяет, в том как увеличивается размер букв, как они поднимаются и перекрывают одна другую, — во всём этом проявляется энергичность, стойкость, упорство, твёрдость, активность, амбиции… и всё это направлено на зло!
Я был поражён, но возразил ему, сославшись на авторитеты:
— А что такое зло? И где добро? Если бы Аттила умел писать, у него, наверное, был бы почерк Наполеона!
— Аттилу называли "Бич Божий", — напомнил мне Адольф.
— А Наполеон был Бичом человечества, — моментально парировал я.
Мне с трудом удавалось сдерживать гнев. Я принялся объяснять ему, что Теофраст Лонге может быть только лишь честным человеком — как до своей жизни, так и во время её, а также после своей смерти.
Марселина, моя дорогая жена, поддержала меня в этом. Адольф, видя, что зашёл слишком далеко, был вынужден попросить прощения».