Вернуться к содержанию

ГЛАВА IV
Песня

Г-н и г-жа Сампик, г-н Лопар, мадам Баш, пожилая мадемуазель Табюре, г-н и г-жа Трюд "с их барышней" — всё это милое общество за те четыре года, что г-н Лонге с супругой дачничали в Эсбли, привыкло к тому, что в день семейной годовщины за десертом исполняется "Лизетта" Беранже. И с огромным удивлением, описывать которое я даже не берусь, они услышали совсем другую:
Как я уже сказал, в воздухе неслось:

Ton joli, belle meunière,
Ton joli moulin.

Теофраст с горящими глазами, сжав в руке стакан, распевал во всё горло:

Fanandels, en cette piole,
On vit chenument.
Arton, pivois et criolle
On a gourdement.
Pitanchons, faisons riolle
Jusqu’au jugement.

Как вы понимаете, эта песня была на арго, а поскольку арго не обучают в школах, то я счёл своей обязанностью перед читателем дать её перевод:

Прекрасная мельничиха,
Твоя мельница так хороша.
Братья, в этом доме,
Живут в довольстве.
Хлеба, вина и мяса
Тут всегда в достатке.
Так давайте пить за этим столом,
Пока нас не потащили в суд.

Несмотря на всю выразительность, первый куплет аплодисментов публики не снискал. Никто не начал постукивать в такт песне ножами по бокалам. Дамы с удивлением смотрели на Марселину, казалось, они ждут от неё объяснений.
Но что она могла бы им сказать? Адольф с отчаянием смотрел на Теофраста, который, словно одержимый демоном, продолжал:

Здесь у нас театр
Малыша Амура,
Отдадим этому малышу
Наше сердце.
Будем пить прекрасное вино,
Пока не наступит рассвет!

Теофраст торжественно повторил две последние строчки и протянул последнюю ноту, глядя как солнечный диск опускается во всей своей славе за линию горизонта, сжатую соседними холмами. Одной рукой, казалось, певец протягивает своё сердце, другой — стремится объять всю природу.

Будем пить прекрасное вино,
Пока не наступит рассвет!

Довольный собой, он уселся и спросил Марселину:
— Ну как тебе, Мария-Антуанетта?
Посреди мёртвого молчания присутствующих раздался дрожащий голос Марселины:
— Почему ты меня называешь Марией-Антуанеттой?
— Да потому что ты самая красивая из всех! — вскричал Теофраст в сильном волнении. Спроси про это жену маршала Буффлера,⁴⁰ уж у неё-то есть вкус! Спроси любого из присутствующих! И в том, клянусь глоткой папы, никто со мной не станет спорить. Ни Большой Пикар, ни Бурбоннэ, ни Бургиньон, ни Ослиная голова, ни Трепач, ни Парижанин, ни Провинциал, ни Малыш Бретонец, ни Перо, ни Патапон, ни Канетта, ни Гателяр, ни Железная Рука, ни Чёрная Глотка, ни даже Красотка!
Справа от Теофраста сидела пожилая мадемуазель Табюрею. Он ущипнул её за колено, и эта почтенная дама почувствовала, что вот-вот упадёт в обморок.
Никто не смел пошевелиться — горящий взгляд Теофраста внушал ужас всем присутствующим. А он, наклонившись к мадемуазель Табюре, сказал ей, указывая на плачущую Марселину:
— Посмотрите, мадемуазель Табюре, разве я не прав? С кем можно было бы её сравнить? С Прекрасной Молочницей, с малышкой Мион? С этой костлявой Бланш? Или Еленой Прекрасной, что держит кабачок на улице Арп?
И, обернувшись к Адольфу:
— А ну-ка ты, Добряк, — произнёс он с поразившей того энергией, — скажи-ка мне своё мнение. Посмотри на Марию-Антуанетту! Клянусь "Телёнком-сосунком", она их всех обошла: и Жаннетон-Венеру, цветочницу из Пале-Руайяль, и Мари Леруа, и жену Соломона, прекрасную лимонадницу из Тампля, и Жанну Боннефуа, которая недавно вышла замуж за Вёнье и держит кафе у Моста Богоматери. Да всех, всех: и Тапедрю, и Манон Версальскую, и Платин, и Корову в фижмах, и Бастилию…
Мгновенно Теофраст вспрыгнул на стол, и осколки посуды густо полетели из-под его ног. Держа в руке бокал, он прокричал: "Я пью за королеву нимф! За Марию-Антуанетту Нерон!". Затем он раздавил бокал в руке, мгновенно окрасившейся кровью, и помахал в знак приветствия собравшимся.
Но те уже убегали.
Человек, склонный к поверхностным суждениям, мог бы заключить на основании нашего рассказа, что Теофраст неожиданно сошёл с ума, и сказал бы что-то вроде: "Он потерял рассудок!" Такой краткой фразой объясняют обычно то, что выходит за пределы здравого смысла. Однако здравый смысл есть только часть рассудка как такового. Об этом мы ещё поговорим, но в нашем случае добавим лишь, что не нужно было бы исключительного ума, дабы понять: г-н Лонге сумасшедшим не был. Ведь нельзя объявлять человека таковым лишь потому, что он начинает петь неизвестную вам песню и говорить на языке, непонятном в нашу эпоху.
В полной мере сказанное относится к Теофрасту. Современная наука уже в состоянии привести достаточно бесспорных примеров того, что его случай не является единичным. Мы видели, как испытуемые, люди низкого образовательного уровня, не умеющие читать и писать, никогда не покидавшие своей деревеньки, абсолютно чётко и точно отвечали на вопросы медиума в разговоре, который вёлся на мёртвом языке. Как объяснить эти эксперименты, проводившиеся не какими-либо шарлатанами, а профессорами наших университетов? Мы пока об этом не знаем. В этом отношении мы стоим на пороге великой тайны. Мы всего лишь дрожащей рукой приоткрыли дверь. Некоторые объясняют, что в этих случаях устами деревенского жителя с нами говорит дух учёного. Другие робко предположили — и их робость вполне нам понятна — что феномен может быть объясним воспоминаниями о предыдущей жизни. До тех пор, пока в этот вопрос не внесена ясность, я рискну предположить: всё то, что Теофраст говорит, не осознавая сказанного, — это то, что знает Другой, тот, что через мгновение оживёт в нём. Стало быть, все те фразы, что мы не можем понять вместе с Теофрастом, мы могли бы понять с Другим, если бы мы знали, кто он такой.
В дальнейшем описании этой сцены я прибегну к мемуарам Теофраста.
«Я пришёл в себя на столе, стоя посреди осколков посуды, в то время как все приглашённые разбежались. Меня несколько шокировала эта грубая манера наших гостей, столь неожиданно нас покинувших. Я хотел спуститься, но вдруг меня пронзило странное ощущение: насколько легко я запрыгнул ранее на стол, настолько же тяжело мне сейчас было находиться на полу. Я встал на колени, прилагая невероятные усилия, чтобы не упасть. Позвав Марселину, я не получил ответа. Мне удалось обнаружить её в нашей комнате, дрожащей от страха. Тщательно заперев дверь, я счёл необходимым дать ей некоторые объяснения. Её большие, удивлённые и полные слёз глаза просто умоляли меня об этом. Я решил, что мой долг как супруга — не таить более от неё те тревоги, что терзают в последнее время мой ум. Я предложил ей раздеться и лечь в постель. Видя, что ко мне вернулось спокойствие — а это в действительности было так, — она сразу же послушалась меня. Вскоре я к ней присоединился. Окно нашей комнаты я оставил открытым. Ночь была прекрасна. Услышав шаги Адольфа в саду, я крикнул ему, что уже время спать.
Вскоре ничто уже не нарушало ночную тишину в доме, кроме биения сердца Марселины.
— Дорогая моя жена, — сказал я ей, — ты, очевидно, ничего не поняла из того, что произошло сегодня. Хочу тебя успокоить: я тоже ничего не понимаю. Но если мы объединим наши общие и рассудок, и любовь друг к другу, то я уверен, мы придём к нужному результату.
И я начал рассказывать ей во всех деталях, ничего не скрывая, о моём визите в подземелья Консьержери, детально описал те необычные чувства, в плену которых я оказывался, и ту чуждую силу, что командовала мной. Сперва она ничего мне не отвечала и даже старалась отодвинуться к стене, как будто я внушал ей страх. Но стоило мне в своём рассказе дойти до документа, подтверждающего существование сокровищ, как она немедля потребовала показать его. Я увидел в этом желании признак интереса к моим злоключениям, и был весьма ей за это признателен. Я встал и показал ей бумагу при свете полной луны. Как и я, как и другие, кому пришлось ознакомиться с этим документом, она сразу же узнала мой почерк и осенила себя крестным знамением. Неужто она испугалась какой-либо чертовщины? Марселина вовсе не глупышка, но привычка креститься, как она объяснила, сильнее её.⁴¹ Впрочем, она тут же оправилась и принялась петь дифирамбы Адольфу, который, невзирая на моё предвзятое отношение, смог посвятить её в основы спиритизма — науку, которая, по её уверениям, могла оказаться весьма полезной в моём случае. Я вновь прилёг. Бумага лежала поверх одеяла в свете лунных лучей. Перед лицом этого неоспоримого свидетеля Марселина вынуждена была признать меня реинкарнированным духом двухсотлетней давности. И так как я продолжал задаваться вопросом относительно того, кем я мог быть в прежней жизни, Марселина впервые с момента нашей женитьбы нанесла мне тяжёлый удар. Она сказала:
— Бедный мой Теофраст, а ведь ты вряд ли был важной персоной.
— Но почему? — отвечал я, чувствуя себя уязвлённым.
— Да потому что, друг мой, песня, которую ты спел этим вечером, была на арго. А дамы, которых ты перечислял по именам, явно не принадлежат к аристократии. Нельзя быть важным господином и посещать всяких Тапедрю, Платинн, Манон Версальских… повторяю, это не для больших людей…
Она произнесла это с лёгким налётом досады, которую я объяснил чувством ревности.
— Но я упоминал также и маршала Буффлера, — ответил я. — Ты должна знать, что в эпоху регентства герцога Орлеанского нравы были настолько распущенными, что у придворных дам было в моде брать себе имена известных шлюх. Так что, напротив, я должен был бы быть значимой особой. Что скажешь по поводу незаконнорожденного сына Регента?
Вместо ответа она восторженно обняла меня, и я, вспомнив, как мне и предписывал мой супружеский долг, что за годовщину мы праздновали сегодня, поспешил уверить её, что даже если Теофрасту и окажется более двухсот лет, его любовь всё равно пребудет вечно молодой и галантной».

______________________________________________
Примечания переводчика:
⁴⁰ Герцог Луи Франсуа де Буффлер (1644–1711) — один из маршалов Людовика XIV, принимал участие в многочисленных войнах, сыграл большую роль в ходе войны за испанское наследство.
⁴¹ Примечательное высказывание для времени, когда Церковь окончательно оттесняется в европейских странах на задний план. Начиная с революции 1789 года в массовое сознание вбивается штамп: христианство равнозначно косности, ограниченности, даже глупости (sotte в нашем случае). Но уже революционные главари 1789 года быстро понимают, что в сфере Духа нельзя что-то вынуть, не дав взамен. И, закрыв католические соборы, они "на коленке" кроят новую веру в "Высшее Существо" и "культ Разума". Получается, конечно, не замена, а пародия. А полувеком позже вытесняемое христианство замещается ещё более примитивными эрзацами: спиритуализм, столоверчение, карты Таро… Мистицизм в 19 веке вспыхнул и распространился со скоростью пандемии коронавируса. Папюс, Безант, Блавацкая, Рерихи, Кардек — это всё только "мэтры"; а сколько было мелкоты?