Вернуться к содержанию

ГЛАВА III
Которая завершается песней

Г-н Адольф Лекамюс и Марселина были, как мы ещё увидим далее, чересчур заняты друг другом, чтобы обратить внимание на поведение Теофраста. Впрочем, тот сам постарался скрыть своё волнение и всячески старался показать, что его спуск в подземелья Консьержери был самой что ни на есть естественной прогулкой. Этим он, дескать, удовлетворял своё естественное любопытство. Ведь он не из тех, кто поверхностно смотрит на вещи.
На следующий день под предлогом наведения порядка в делах Теофраст заперся в своём бюро, окна которого выходили на зелёный квадрат скверика улицы Анвер. Опершись на подоконник, он наслаждался его обыденной красотой, столь надёжной и настоящей. Он узнавал нянек из соседних домов, лениво толкающих перед собой колясочки с новорожденными. Преподаватели, зажав под мышкой папки с бумагами, неспешно направлялись к колледжу Роллен. С авеню Трюдэн доносились крики и шум беготни подростков, пришедших на занятия раньше времени.
Захватившая Теофраста мысль была цельной и очень простой. Она полностью укладывалась в три слова: "Мир не изменился".
Да, он оставался тем же. Сегодня, как вчера и позавчера, улица Жерандо взирала на тех же людей, погруженных в ежедневные заботы, повторяющих свои обычные поступки. И, поскольку время приближалось уже к двум часам пополудни, супруга господина Петито, преподавателя итальянского языка, занимавшего квартиру этажом выше, села за пианино и принялась наигрывать "Венецианский карнавал".²³
Нет, ничего в этом мире не изменилось. Тем не менее, обернувшись, он мог видеть, что на подставке его бюро из красного дерева лежит, затерявшись среди последних моделей каучуковых штемпелей, листик бумаги…
Эта бумага, действительно ли она существует? Эту ночь он провёл в полубреду и, пробудившись, склонен был считать своё недавнее странное приключение следствием дурного сна. Но в глубине ящика своего стола он опять обнаружил этот листок… Сейчас только что он внушал себе: "Через минуту я обернусь, и его не будет". Он обернулся. Обрывок лежал там же, покрытый его собственным почерком!
Теофраст провёл рукой по вспотевшему лбу, тяжело вздохнул, как вздыхает глубоко обиженный ребёнок, и с видом человека, принявшего окончательное решение, аккуратно уложил загадочную бумагу в свой портфель. Он только что вспомнил, что г-н Петито, преподаватель итальянского и его сосед, считался крупным экспертом по почерку и всерьёз занимался графологией. Его друг Адольф Лекамюс тоже интересовался ею, но с позиций спиритизма. Поэтому Теофраст даже не подумал о возможности обсудить с ним это дело. Ему казалось, что во всём происходящем и без того имеется слишком много загадочного, чтобы к нему примешивать ещё и безбрежную фантазию медиума, считающего себя последователем Папюса.²⁴
Г-на Петито он знал лишь по регулярным взаимным приветствиям на лестнице. Он предпочитал такой стиль общения, это позволяло избегать многих вопросов.
Он позвонил, и дверь распахнулась.
Перед ним стоял человек средних лет, основными приметами которого были густые курчавые волосы, пронзительный взгляд и большие уши. Отдав дань общепринятым проявлениям вежливости, Теофраст перешёл к цели своего визита. Из своего портфеля он вынул добытую в Консьержери бумагу и письмо без подписи. Он написал его ещё неделю назад, но не отправил по каким-то причинам коммерческого порядка, в которые мы здесь вдаваться не будем.
— Господин Петито, — начал он, — я знаю, что о вас говорят как о крупном эксперте в вопросах почерка. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы сравнили эти письмо и документ. Меня интересует ваше мнение. Лично я считаю, что между ними нет никакой связи…
Теофраст замялся, покраснев, как алый мак. Привычки лгать у него не было. Но г-н Петито уже уткнулся своим учёным взором в обрывок бумаги и письмо. При этом он улыбался, демонстрируя прекрасные белые зубы.
— Месье Лонге, — произнёс он, — на ответ мне много времени не нужно. Хотя документ и в очень плохом состоянии, но те кусочки текста, что можно в нём прочесть, совершенно сходны с почерком письма. Перед лицом суда, господин Лонге, перед Богом и людьми, я готов утверждать, что оба текста написаны одной рукой!
И он пустился в объяснение деталей. Даже ребёнок, по его словам, не ошибся бы в этом вопросе. С видом знатока он поучал собеседника:
— В обоих случаях мы имеем дело с типом почерка, именуемым остроугольным. Таким, месье, мы называем тип письма, при котором штрихи, соединяющие вертикальные черты букв и сами буквы между собою, имеют острые углы, равно как и весь контур буквы. Вы понимаете? (Упорное молчание со стороны Теофраста). Вот, сравните. Посмотрите на этот крючок, и ещё вот на этот, и на эту соединительную линию, и на буквы в строке, их размер постепенно и в равной мере увеличивается к концу строки. Какой всё-таки острый и угловатый почерк! Месье, я никогда ещё не видел такого острого начертания букв… Острого, как удар ножа!
При этих последних словах Теофраст так побледнел, что г-ну Петито показалось, что тот сейчас упадёт в обморок. Тем не менее, он привстал, сложил документ и письмо, поблагодарил и вышел.
После он долго бродил по улицам Парижа. В себя он пришёл лишь в районе площади Сэнт-Андре-дез-Ар, сориентировался — и направился на улицу Сюрже.
Там он постучал в старую дверь и прошёл в грязный и тёмный коридор. Вышедший навстречу человек по-дружески приветствовал Теофраста. На голове хозяина сидел бумажный четырёхугольный колпак, и одет он был в чёрную, доходившую до пят, блузу.
— Добрый день, Теофраст! Каким ветром!
— Добрый день, Амбруаз!
Поскольку они не виделись уже около двух лет, то сперва речь пошла о всяких пустяках. Амбруаз, дальний родственник Марселины, зарабатывал на жизнь гравировкой визитных карточек. Когда-то он был владельцем типографии в провинции, но увлёкся изобретением нового вида бумаги — и не замедлил разориться. Теофраст, как человек порядочный, оказал ему помощь в момент наибольших затруднений.
Теофраст уселся в покрытое соломой кресло посреди маленькой комнатушки, служившей Амбруазу мастерской. Свет сюда проникал сверху сквозь густо покрытое пылью потолочное окно.
Теофраст произнёс:
— Амбруаз, ты — учёный.
Амбруаз запротестовал.
— Да, да, ты настоящий учёный. По части бумаги тебя никто не превзойдёт.
— Да, это правда, в бумаге я толк знаю…
— Тебе известны все сорта бумаги?
— Все.
— Если тебе показать бумагу, ты сможешь определить её возраст?
— Да, — ответил Амбруаз, — я опубликовал исследование, посвящённое водяным знакам семнадцатого и восемнадцатого веков, оно было отмечено Академией наук.
— Это я знаю, и я полностью доверяю твоим знаниям в области бумаги.
— Да, ты можешь на них положиться. В целом-то эта наука довольно проста. Самые старые сорта бумаги сперва представляли собой ровную и гладкую поверхность. Но потом появились вертикали, разделённые перпендикулярами через равные интервалы. Это был отпечаток металлической решётки, на которую вываливалась бумажная масса. С четырнадцатого века возникает идея использовать его как маркировку места производства. И решётку формы начали украшать, выгибая проволоку, инициалами, словами и разными эмблемами. Так появились водяные знаки. Всякий отмеченный ими лист бумаги тем самым несёт в себе своё свидетельство о рождении. Сложность лишь в том, что его надо расшифровать. Для этого нужна привычка, нужно знать, что именно означают рисунки горшка, орла, колокола…
Дрожащей рукой Теофраст вынул из портфеля свой документ.
— Ты мог бы назвать точный возраст этой бумаги?
Амбруаз нацепил очки и поднёс бумагу поближе к свету, пробивавшемуся через окно.
— Дата тут уже проставлена, — сказал он. — …172… Последней цифры не хватает. Бумага относится к 18 веку, задача, стало быть, определиться с годом от нуля до девятки.
— О! — воскликнул Теофраст, — дату на бумаге я видел. Но действительно ли бумага относится к 18 веку, может быть, написанное не соответствует действительности? Вот что я хотел бы узнать.
Амбруаз ткнул пальцем в центр листка.
— Смотри!
Но Теофраст ничего не видел. Тогда Амбруаз зажёг небольшую лампу и осветил документ. Глядя на неё сквозь лист, в глубине Теофраст рассмотрел некоторое подобие короны.
— Теофраст, — с волнением в голосе произнес Амбруаз, — это чрезвычайно редкий сорт бумаги. Водяной знак называется "терновый венец". Он почти неизвестен, потому что им были маркированы небольшие объёмы продукции. И эта бумага, дорогой мой Теофраст, датируется 1721-м годом.
— Ты уверен?
— Да. Но скажи мне всё-таки,— вскричал Амбруаз, даже не стараясь скрыть своего удивления, — как так получилось, что у документа, датированного 1721-м годом, все признаки именно твоего почерка?
Теофраст встал, вновь засунул бумагу в свой портфель, и, не говоря ни слова, вышел, слегка покачиваясь.
Я вновь обращаюсь к обнаруженному мной в ворохе бумаг Теофраста описанию этого дня.
«И вот теперь, — пишет Теофраст, — у меня в руках было доказательство, которому я не мог, да и не имел права не верить. Бумага датировалась началом 18 века, эпохой Регентства.²⁵ Этот листок, который я нашёл, или, вернее, отправился искать в Консьержери, покрыт моим почерком. Я исписал этот листок, я, Теофраст Лонге, бывший торговец штемпелями, оставивший свои дела в возрасте сорока одного года, я в 1721 году написал слова, смысл которых не могу сегодня понять. Впрочем, чтобы убедиться в этом, мне не нужны были ни г-н Петито, ни Амбруаз. Это и так ясно! Всё во мне кричало: "Это ты писал, это ты писал!"
Итак, до того как стать Теофрастом Лонге, сыном Жана Лонге, старшего садовника из Ля-Ферте-су-Жуарр, я был, во времена былые, кем-то, кого я не знаю, но кто упорно пробуждается во мне. Да, да, в тот момент во мне бурлила и переполняла меня готовность вспомнить пережитое два столетия назад.
Кем я был? Как звали меня в те времена? Что за тело моя бессмертная душа на краткий срок избрала тогда своим жилищем? Я был уверен, что на все эти вопросы я достаточно быстро получу ответы.
Эти ощущения, неведомые моему предыдущему опыту, не могли ли они всплыть из моего прошлого существования? Что означали те фразы, что я произнёс в Консьержери? Кем, наконец, был этот Симон Овернец, чьё имя дважды сорвалось с моих воспалённых губ? Да, да, прежнее моё имя, моё собственное, всплывёт также из глубин моего пробудившегося сознания. И зная, кто я таков, я смогу вспомнить всю ранее прожитую жизнь, и одним махом прочту этот документ в закоулках моей горячечной памяти».
Надо отметить, г-ну Лонге не удалось описать свою исключительную ситуацию несколькими словами. Листок покрывают бессвязные строки горячечных отступлений и размышлений. Но стоит ли этому удивляться?
То, что с ним произошло, было весьма необычным. Не забывайте, он относился к числу достаточно простых умов, был слегка тугодум, несколько самоуверен, и в этой жизни не верил ни во что, кроме своих каучуковых штемпелей. Это был любезный и честный буржуа, одновременно также ограниченный и упрямый. В нём не было места религии, он считал, что это исключительно женское дело; не проявляя явно свой атеизм, он привык повторять, что "когда помирают, то это уже надолго".
А сейчас ему пришлось понять самым явственным и ощутимым образом, что никто никогда не умирает!
Это был удар. Но надо признать, его вряд ли бы с честью выдержали даже те, кто в области оккультных наук сделал своей профессией ежедневное общение с духами. В конце концов, Теофраст достаточно быстро освоился с ситуацией. Причём настолько, что когда он вспоминал о своей прежней жизни на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков, он начинал сожалеть о том, что это время так близко к сегодняшнему дню. Он бы предпочёл разрыв в пару тысячелетий.
Таков парижский буржуа. Он полон здравого смысла, но стоит ему выйти за его пределы, как его уже не удержишь.
В метаниях рассудка относительно своего предыдущего существования — факта, суть которого продолжала оставаться загадочной при всей его очевидности, — он мог ухватиться только за две вещи: цифру 1721 и тюрьму Консьержери.
И вот что по этому поводу представилось ему: в 1721 году он находился в Консьержери, по всей видимости, как государственный преступник. Ведь ни на секунду ему невозможно было поверить, что он, Теофраст Лонге, мог попасть в тюрьму — пусть даже и при Людовике ХV — по обвинению в каком-то мелком преступлении.
Вот наступает важный, торжественный момент… его, очевидно, ведут на казнь. Перед этим он составляет документ, который сегодня у него в руках. Он прячет бумагу между двумя камнями в своей камере, и возвращается туда парой столетий позже, чтобы забрать её. Всё довольно просто и строится на фактах, а не на сверхъестественных вымыслах. Тех фактах, что логически могут быть объяснены только таким образом, учитывая содержание бумаги, несущей на себе его собственный почерк.
Теофраст украдкой вынул документ и вновь начал его изучать. Некоторые его слова и выражения обретали в его глазах особую значимость. Это были "сокровища" и "предательство первого апреля".
Ему казалось довольно просто воссоздать свою личность при помощи этих двух слов. Он был богат и могущественен. Слово "enfouir"²⁶ применительно к следовавшему за ним слову "сокровища" означало, что человек, писавший эти строки, был богат, ведь ему было что прятать, и могущественен, раз его "предали". В его собственном сознании это предательство должно было быть памятным событием, может быть, даже предательством историческим, предательством 1-го апреля.
Да, да, все эти странности и загадки найденной им бумаги позволяли с достоверностью утверждать как минимум следующее: был некий известный человек, которому довелось спрятать свои сокровища. А сокрыв их, он ещё более загадочным образом решил поведать об их существовании, прибегнув к хитрому приёму. Не исключено, он сделал это своей кровью. Эти красноватые буквы были, скорее всего, написаны именно ею. Он решил позже проконсультироваться по этому поводу с профессиональным химиком.
"О Боже, — подумал он, — лишь бы никто их не нашёл! Эти сокровища принадлежат мне, это же я их спрятал. И если будет нужно, то мой почерк на документе поможет мне восстановить права собственности!"
Теофраст Лонге не был богат. На тот момент, когда он удалился от дел, у него имелась некоторая собственность: доля в деле, да деревенский дом с прудом и садиком. С точки зрения Марселины, любившей красивую жизнь, это было весьма немного. Решительно, сокровища приспели вовремя.
И Теофраст опять продолжил изучать бумагу.
К его чести надо отметить, что в тот момент загадка личности занимала его гораздо больше, чем вопрос сокровищ. Он положил себе прервать покуда поиски — до того момента, когда наконец ему не станет известно имя человека, бывшего в 1721-м году Теофрастом Лонге. Решение этой загадки, интересовавшее его чрезвычайно, должно было, по его мнению, стать ключом ко всем остальным.
Одна лишь вещь несколько удивляла его — неожиданное исчезновение того, что он называл "моим историческим инстинктом", того чувства, что ранее отсутствовало у него на протяжении всей жизни, но с быстротой и силой молнии пробудилось в подземельях Консьержери. В тот момент Другой, — так он называл своего собеседника из начала 18 века, который был им самим, — в тот момент Другой завладел его телом. И он настолько прочно в тот момент утвердился хозяином Теофраста, что мог действовать его руками и говорить его языком. Именно Другой нашёл документ, а затем прокричал: "Чёрт побери, да это же Аллея Матрасников!" Он же звал Симона Овернца. Но с тех пор Другой исчез. Теофраст не мог понять, что произошло. Он безуспешно искал Другого. Он всматривался в самого себя. Ничего!
Теофраст и не предполагал, что дело примет такой оборот. Никогда он не страдал нездоровым любопытством и не стремился постичь, что лежит в основе всех вещей и что будет в их конце. Он не терял времени на изучение философских загадок, бессмысленность этого занятия всегда заставляла его пожимать плечами. Это был спокойный буржуа, знавший, что дважды два четыре, и который никогда бы не вообразил, что один и тот же человек способен производить в 1899 году каучуковые штемпели и при этом, зарыв свои сокровища, оказаться в тюремном застенке 1721-го года. Но коли уж в его голове засело, не спрашивая его желания, знание об этом исключительном факте, к тому же подтверждённое доказательствами, то он поклялся "идти до конца". Он выяснит. Он разъяснит всё.
"Исторический инстинкт" временно покинул его, но можно же обратиться к книгам. И там он наверняка узнает, кто был этим богатым и влиятельным человеком, брошенным в 1721 году в тюрьму после того, как стал жертвой предательства 1-го апреля. 1-го апреля какого года? Это предстояло уточнить.
И он отправился по библиотекам, чтобы там преследовать своего незнакомца. Те открыли перед ним целую плеяду первых лиц королевства.
Но, роясь в них, он не обнаружил ничего для себя нужного. Герцоги и пэры, прославленные генералы, крупные финансисты, принцы крови. В какой-то момент он готов был остановиться на кандидатуре Лоу,²⁷ но затем отверг её, решив, что тому был присущ несколько рассеянный ум. Затем на Морице Саксонском,²⁸ "который, кажется, выиграл битву при Фонтенуа"; на графе Дюбарри, прославившемся тем, что у него были самые блестящие любовницы Парижа; в какой-то момент он испытал ужас от мысли, что может оказаться графом Шароле,²⁹ "который известен был своими разгулами и тем, что из карабина убивал рабочих-кровельщиков". Как-то на протяжении сорока восьми часов ему удалось побыть кардиналом де Полиньяком,³⁰ но тот ему разонравился, как только Теофраст узнал, что кардинал являлся фаворитом герцогини Мон. Тем не менее, в конце концов, на каких-то задворках Истории ему удалось раскопать симпатичного персонажа, которого писатели той поры изображали наиболее привлекательными красками и наделяли значительными добродетелями. Но и от него, как и от всех прочих, он также вскоре был вынужден отказаться. Никто из них не соответствовал двум важнейшим требованиям: находиться в 1721 году в тюрьме Консьержери, а до того быть преданным 1-го апреля.

Регент Филипп II, герцог Орлеанский

Он уже обнаружил было в Journal de Barbier³¹ некоего незаконнорожденного сына Регента, который вполне мог оказаться подходящей кандидатурой. Но тут произошли события, повергшие его в изумление, близкое к потрясению.
Нам предстоит на некоторое время оставить Париж и присоединиться к г-ну Теофрасту Лонге в его домике на берегу Марны, куда он ежегодно перебирался с первыми лучами июльского солнца. В этом году Марселина и его друг Адольф отправились туда заранее, чтобы всё окончательно подготовить к деревенской жизни. Поэтому, оставшись один в Париже, он мог в эти последние деньки мирно и спокойно предаться тем необычным для него занятиям, которых требовало от него его новое состояние в рамках прежнего мира.
Так сядем же вместе с Теофрастом в поезд на Восточном вокзале и не будем злоупотреблять нашим правом историографов, опережая его на пути к вилле "Лазурные волны", возносящей свои белые стены и красную черепичную крышу на холме близ деревушки Эсбли. Остережёмся без уведомления пересекать её порог, ведь домашние неприятности доброго ближнего мы и так часто узнаём раньше времени.
Из этого вовсе не следует, что г-н Адольф Лекамюс должен предстать перед нами в чёрном цвете. Ведь, по правде говоря, Теофраст сделал всё возможное для того, чтобы его домашняя катастрофа стала неизбежной. Но он не подозревал об этом.
Почему вилла получила название "Лазурные волны"? Потому что так захотел Теофраст. Напрасно Адольф доказывал ему, что это имя подходит скорее для здания, стоящего на берегу моря. Тот весьма логично отвечал, что ему доводилось не раз бывать в Трепоре,³² и каждый раз, когда он туда приезжал, море было зелёного цвета. В то же время когда он удил пескаря в Марне, то погожей летней порой река была голубого цвета. Разве не слышал Адольф выражение "Прекрасный голубой Дунай?" И коли уж океан потерял монополию на голубые волны, то он не видит причин, препятствующих ему дать своей вилле на берегу Марны имя "Лазурные волны".
Нынешний день был годовщиной свадьбы Теофраста и Марселины.
На пороге виллы Теофраст обнял жену с традиционно проявляемыми каждый год чувствами. Разумеется, он любил её на протяжении всего года, но, по его мнению, в день годовщины порядочный муж обязан любить жену несколько крепче.
Марселина тоже сильно любила Теофраста. При этом она также крепко любила Адольфа, но считала, что Теофраст не должен от этого страдать. В её глазах это было бы несправедливо. Она была натурой увлекающейся, но прямодушной…
Адольф, в свою очередь, обожал Марселину, а за Теофраста готов бы был жизнь отдать.
Если задуматься над этим чудным союзом трёх любящих друг друга сердец, то останется лишь пожалеть, что никому не пришло в голову назвать виллу "Амурные волны".
Теофраст с чувством пожал руку Адольфа, стоявшего позади Марселины. Он отпустил супруге по поводу её внешнего вида комплимент, в раскованном тоне которого чувствовалось происхождение незаконного сына Регента.
Сегодня при нём по-прежнему был его зелёный зонтик. Произнося свой комплимент, он непринуждённо помахивал им — так, как, по его мнению, обращались с тростью в 18 веке.
Как уже говорилось, тщеславие нельзя было причислить к числу недостатков Теофраста. Но если благодаря некоему научному чуду узнаёшь, что двести лет назад ты был важным человеком, это не может наложить своего отпечатка на твои манеры, привычку держаться с людьми и обращаться с вещами.
Как обычно, на празднование годовщины свадьбы нашей счастливой четы собрались несколько проживающих в окрестностях семейных пар, с которыми у них сложились дружеские отношения. Каждому вошедшему Теофраст находил соответствующее приветствие, а каждой входящей ухитрялся тонко польстить. Марселина и Адольф смотрели на него с удивлением: по их мнению, сегодня он был особо в ударе.
Стол был накрыт в саду под тентом. Разговор сперва завертелся вокруг последних событий недавно начавшегося сезона рыбной ловли.
Г-н Лоран вытащил крупную рыбину весом около трёх ливров.³³ Пожилая мадемуазель Табюре, в воскресенье выбравшаяся на речку, теперь жаловалась, что ей пришлось всю неделю таскать рыбин "одну за одной". Третий собеседник заявлял, что рыбаки взяли привычку заваливать рыбу приманкой, и так её перекармливают, что коли так пойдёт и далее, наживка может утратить свою притягательную силу. Затем разговор коснулся способов прикормки в нынешнее время года. В итоге все пришли к согласию относительно того, что в последнее время рыба "просто до ужаса измельчала".
Теофраст слушал их молча. Все эти милые люди казались ему слишком буржуазными. Ему хотелось перевести разговор на что-то более возвышенное, чтобы тот соответствовал проблемам, обжигающим его ум в последнее время.
Поскольку вечер уже наступил и ужин приближался к концу, он решил искусным намёком подтолкнуть своего друга Адольфа к произнесению нескольких афоризмов о привидениях. С них было легко перейти к такой теме, как преддух.³⁴ Одна из живших по соседству дам, знавшая некую сомнамбулу, привела поразительные факты её воздействия на сознание людей. Адольф, со своей стороны, рассказал, как спириты понимают феномен сомнамбулизма, и процитировал Алена Кардека.³⁵ Для него никогда не представляло особой сложности объяснить подобные явления.
— Да возможно ли, — спросила Марселина, — чтобы душа возвратилась опять на жительство в тело? Адольф, друг мой, вы мне часто рассказывали о подобных вещах, но мне кажется, что сам рассудок должен решительным образом отвергать такие гипотезы.
— Ничто не исчезает в Природе, — весомо отвечал Адольф, — ни души, ни тела. Всё преображается, и души, и тела. Реинкарнация душ в целях прохождения необходимого для них очищения — это аксиома, восходящая ко временам глубокой древности, отрицать её не смели мудрецы всех времен.
— Но если бы мы возвращались опять в своё тело, — сказала Марселина, — мы бы помнили о прошлом.
— Не всегда, — отвечал Адольф. — Но иногда такое происходит.
— О! Неужели это случается? — спросил Теофраст, чувствуя, как сильно начинает колотиться его сердце.
— Да, и на то есть примеры. Птолемей Цезарион, сын Цезаря и Клеопатры, бывший царем Египта за 30 лет до Христа, точно помнил, что раньше он был Пифагором, греческим философом, жившим шестью веками ранее.
— Невозможно! — вскричали дамы. Их мужья улыбнулись.
— Не стоит улыбаться, господа. Мы говорим о самых серьёзных в мире вещах, — резко одёрнул их Адольф.
И продолжил:
— Современный трансформизм, являющийся последним словом науки, находится в полном соответствии с теорией реинкарнации. Он представляет собой идею, в соответствии с которой живые существа последовательно переходят одни в других. Природа предстаёт перед нами в виде вспышки творения, которая бесконечно улучшает созданные ею виды, чтобы в итоге достичь идеала, которому суждено окончательно увенчать собой закон прогресса!³⁶ Поскольку цель Природы едина, то всё, что она делает в отношении тел, то же самое она делает и в отношении душ. В этом я могу вас заверить, — продолжил Адольф, — мне довелось основательно изучать этот вопрос, лежащий в основании любой уважающей себя науки.
Рассуждений Адольфа, похоже, никто не понял, и это позволило ему внутренне гордиться собой, тем более что непонимание вовсе не мешало собравшимся с восторгом внимать его речам. Он с удовольствием заметил, что Теофраст, обычно враждебно относящийся к разговорам на подобные темы, сейчас проявляет явно повышенный интерес. И Адольф пустился в рассуждения, которые мне вовсе не хотелось бы тут приводить. Тем не менее, я обозначу общую линию его умозаключений, чтобы злые языки, которые могут счесть невероятную историю Теофраста Лонге плодом выдумки и бреда, уверились бы, что она основывается на самых серьёзных научных основаниях.
— Теории реинкарнации, — сказал Адольф, — учили ещё в Индии, колыбели человечества. Затем мы встречаем её в Египте, а после в Греции. О ней пели в орфических мистериях. Но Пифагор, продолжатель этой традиции, вовсе не допускал, равно как и философы с берегов Ганга, что душа обязана пройти цикл всех животных существований. Он не допускал, что она может вселиться, например, в свинью.
— Однако есть люди, — заметила мадам Баш, почтовая служащая из Вилье-сюр-Морэн, — у которых точно душа свиньи.
— Несомненно, — ответил, улыбнувшись, Адольф. — Но из этого не следует, что есть свиньи с душой человека. Именно это и хотел сказать Пифагор. Платон переработал доктрину Пифагора. В своём "Федоне" он первым представил доказательства того, что после смерти души не погибают навсегда, но возвращаются, чтобы ожить в новых телах.
— О! Если бы мы могли иметь доказательства чего-либо подобного! — вскричала мадам Сампик, жена финансового инспектора из Понт-о-Дам.
— Тогда и умереть бы было легче лёгкого, — заявила мадемуазель Табюре, испытывавшая ужас от одной лишь мысли о смерти.
— Вот вам доказательства — продолжал Адольф. — Их два. Одно исходит из общего порядка вещей в природе, второе источником имеет разум человека. Вот первое. Природа, говорит Платон, подчинена закону противоположностей. По одной лишь этой причине мы, видя, как в нашем мире смерть следует за жизнью, обязаны верить в то, что жизнь последует после смерти. Это понятно?
— Да, да — последовали ответы со всех сторон.
— Впрочем, продолжает эту мысль Платон, ничто не может родиться из ничего. Если существа, которые умирают на наших глазах, не могли когда-либо возвратиться к жизни, то смерть пожрала бы всё и природа в конце концов стала бы подобием Эндемиона. Вы хорошо поняли первое доказательство?
— Давайте второе! — отвечали сотрапезники, ничего не понявшие в первом и в жизни не слыхавшие об Эндемионе, который в наказание за слишком большую тягу к прелестям Юноны был погружён в вечный сон в гроте Латмоса.³⁷
— Во-вторых, — пошёл навстречу их желанию Адольф, — если мы рассмотрим общие законы природы, а после бросим взор в глубины нашей души, то там мы обнаружим тот же принцип, подтверждаемый фактом припоминания. Изучать, заявляет Платон миру, это то же самое, что и вспоминать. А раз наша душа учится чему-то путём воспоминаний, то, стало быть, она вспоминает о чём-то ранее пережитом? Видимо, пережитом в другом теле? Почему мы не можем верить, что, покидая тело, она в тот же час вновь оживает, и будет оживать последовательно во многих других телах? Тут я почти дословно цитирую Платона, — добавил он.
Теофраст, ощущавший уже в течение какого-то времени странный жар в сердце и голове, счёл необходимым добавить:
— А знаете ли, господа и дамы, этот Платон — он всё-таки голова!
Адольф посмотрел в сторону Марселины, улыбаясь столь бессмысленному высказыванию Теофраста. Затем он перешел от Платона к более современным авторам.
— Шарль Фурье³⁸ сказал: "Покажите мне старика, который не хотел бы родится вновь и получить в новой жизни опыт предыдущей? Полагать, что такое желание может остаться без воплощения, — значит допускать, что Господь способен нас обмануть. Тогда нужно признать, что мы уже жили до того, как стать тем, что мы есть сегодня, а также признать, что впереди нас ждут многие будущие жизни". Число этих жизней, добавляет он с точностью, за которую мы должны быть ему глубоко признательны, составляет восемьсот десять, они разнесены на пять периодов различной протяженности, которые все вместе охватывают восемьдесят одну тысячу лет.
— Вот это да, что удумал! Восемьдесят одна тысяча лет! — прервал его г-н Лопар. — Это вам не кот начхал!
— Мы проводим, таким образом, — пояснил Адольф, — двадцать семь тысяч лет на нашей планете и пятьдесят четыре тысячи на других.
— А через какое время душа умершего входит в новое тело? — спросила госпожа Баш.
— Если верить Алену Кардеку, на это необходимо как минимум от двух до трёх тысяч лет. Но это если мы не умираем насильственной смертью. Тогда, в особенности, если человек перенёс тяжкие мучения, он может переродиться по истечении и двух столетий.
В голове у Теофраста крутилось: "Да, всё именно так. Они, видимо, меня повесят. А если и не отправят на виселицу, то избавятся от меня при помощи какого другого мучительства в духе тех времён. И всё-таки, — подумал он с гордостью, — если бы все эти люди знали, с кем они имеют дело, с возможным принцем крови или незаконнорожденным сыном Регента, толком-то я не могу пока утверждать, — вот бы были они удивлены и какого бы почтения сразу преисполнились! Но нет, между собой они говорят: "Это Теофраст Лонге, тот, что делает каучуковые штемпели", и этого с них довольно".
Внесли шампанское, и вот уже первая бутылка порадовала их своим весёлым хлопком. Адольф замолчал. Все были по-прежнему под впечатлением его речи. Однако же их приглашали повеселиться.
И тогда Марселина повернулась к Теофрасту и попросила его спеть ту песню, которую он ежегодно, в каждую годовщину их свадьбы, исполнял за десертом. В первый раз он спел её в самый день бракосочетания, и она имела, в силу своей новизны и прелести, всеобщий успех. Это была "Лизетта" Беранже.³⁹
Каково же было удивление Марселины и всех присутствовавших, когда Теофраст поднялся, швырнул на стол свою салфетку и сказал хозяйке дома:
— Как ты желаешь, Мария-Антуанетта! Тебе я ни в чём не могу отказать.
— О! Боже мой! — воскликнула Марселина. — Он назвал меня Марией-Антуанеттой, и у него опять ЭТОТ голос!
Гости не успели даже задуматься над её последними словами, как Теофраст затянул песню. Он пел громким, совсем новым голосом, какого никто из его знакомых ранее от него не слышал — тем, что впервые прозвучал в Консьержери…
И что это была за песня! Чтобы оценить произведённый ею эффект, надо учесть, что этим вечером за столом у Теофраста собралось самое изысканное общество, какое только можно встретить от Креси-ан-Бри до границ Ланьи-Ториньи-Помпонн.
На старый французский манер он пропел:

Ton joli, belle meunière,
Ton joli moulin…

______________________________________________
Примечания переводчика:
²³ Пьеса Леопольда де Мейера, австрийского пианиста.
²⁴ Папюс, настоящее имя — Жерар Анкосс (1865–1916) — французский оккультист, маг и врач. Считался видной фигурой в различных оккультных организациях и парижских спиритуалистических и литературных кругах 19-20 вв.
²⁵ С 1715 по 1723 гг. Филипп II, герцог Орлеанский осуществлял полномочия регента при малолетнем Людовике XV.
²⁶ Первая строчка "Mort en fui" может быть прочитана как незавершенная фраза "Смерть в бегств…" Но если игнорировать, как это делает Теофраст, пробел между 2 и 3 словами, то они составят корень глагола "enfouir" — "прятать".
²⁷ Джон Лоу (John Law) или, в другой русской транскрипции, Ло (1671–1729) — шотландский финансист, автор первого в мире дефолта. "…теоретик кредитной системы: по его мнению, выпуск бумажных денег мог возместить недостаток металлической монеты, а дешёвый кредит, сам по себе обеспечивая циркуляцию денег и товаров, приводит благоденствие в страну. Эти теории пленили Регента: в 1718 году банк Лоу преобразован в Королевский, а сам он поставлен во главе Индийской компании… В январе 1720 года Лоу назначен генеральным контролёром финансов… начались ажиотаж и спекуляция акциями Индийской компании… при номинале в 500 ливров они котировались по 18-20 тысяч… Безудержная эмиссия банкнот и одновременно с этим махинации откупщиков… вскоре привели к краху и банкротству банка. Правительство было вынуждено признать государственное банкротство." — История Франции. — М. Наука, 1972. В 3 тт. — Т. 1, сс. 288-289.
²⁸ Мориц Саксонский (1696–1750), маршал Франции (1744), граф (1711). Участвовал в войнах за Польское (1733–35) и Австрийское (1740–48) наследства, с 1745 главнокомандующий французской армией против англо-голландских войск. Одержал ряд побед, в т. ч. при Фонтенуа.
²⁹ Ш. де Бурбон, граф де Шароле (1700–1760), был, по оценке Карлейля, "известен своей болезненной раздражительностью и бессмысленной жестокостью"; к сожалению, из-за статуса принца крови был неприкасаем для правосудия. История с кровельщиками — исторический факт: "23 июля заплатил дань свою природе граф де Шароле, о котором король нимало не сожалел: это был жестокий охотник на людей, который, получив в наследство пищаль Карла IX, стрелял в кровельщиков по крышам и делал свои наблюдения над предсмертными муками этих несчастных. Он кончил тем, что жил в лесах и не являлся более ко двору". — См. Людовик XV и его эпоха Александра Дюма.
³⁰ Полиньяк де, Мельхиор — французский писатель и дипломат, кардинал, член Франц. академии. (1661–1742).
³¹ Известный исторический документ — Хроника Регенства и царствования Людовика 15-го, составленная Жаном-Франсуа Барбье.
³² Город на побережье Нормандии.
³³ Ливр — мера веса чуть менее 0,5 кг.
³⁴ В русском переводе книги Э. Дюрвилль "Призрак живых" термин "peresprit" переводится именно как "преддух"; это аналог того, что в других учениях именуется "астральным телом", но, похоже, речь идёт об активно действующем "посреднике" между телом и духом. Вполне возможно, что подразумевается следующая сторона реинкарнации: "Нет перерыва (уччхеда) в сознании, но есть непрерывное изменение. Сознание в момент смерти является исходным состоянием, за которым следуют другие описанные выше состояния сознания… то, что возвращается на Землю, не отличается радикальным образом от того, что покинуло Землю в прошлой жизни, ибо сознание при рождении есть следствие трансформации прежнего сознания и не имеет независимого существования". — Джон Вудрофф. Учение о смерти. Предисловие к Бардо-Тхёдол. — в кн. Тибетская книга мёртвых. — СПб.: Азбука-классика, 2008. с. 88.
³⁵ Ален Кардек — французский философ и психолог, разрабатывавший теорию загробного существования души. В рамках спиритуализма в целом сложилось названное его именем направление — кардецизм.
³⁶ Трансформизм в терминологии того времени — нынешняя теория эволюции.
³⁷ На горе Латмос (или Латм) в Кари находился грот, в котором лежал погружённый в сон Эндемион. — Н. А. Кун. Легенды и мифы Древней Греции. — М, 1957, с. 68.
³⁸ Франсуа Мари Шарль Фурье (1772–1837) — французский философ, социолог, один из представителей утопического социализма, старшее поколение читателей это имя заучивало как представителя одного из "трёх источников и трёх составных частей марксизма". Эта цитата — далеко не самое экстравагантное из его писаний. Умберто Эко, который в "Пражском кладбище" старался достоверно воспроизвести интеллектуальную эпоху конца 19 века, говорит устами одного из персонажей о нём и его последователях: "Фурьеристы, Вы спрашиваете? Ну, неплохие люди. Но верят же в своего Фурье, пророчившего, что в новом возродившемся мире апельсины будут плодоносить в Варшаве, океаны наполнятся лимонадом, у людей отрастут хвосты, а инцест и гомосексуализм будут признаны естественными импульсами человеческой натуры…". То есть, если что из прогнозов "источника марксизма" и сбылось, то лишь в отношении последнего, европейского отношения к педерастии.
³⁹ Однако и песенка-то для свадьбы… да, Теофраст действительно рога себе накаркал…